Фрагменты

… А наутро все обратилось в пыль. Она снова полезла на рожон, неоправданно рискуя; он снова за нее испугался. Замкнутый круг бесконечной тревоги. И все, что случилось — всего лишь закономерный итог. Итог взаимного уничтожающего страха; итог бесконечно долгой усталости; итог двойного одиночества в этом чужом и враждебном дальневосточном краю, где у них по-настоящему нет никого, кроме друг друга. Нет и больше не будет.       — Это приказ, Уманова. Приказы не обсуждаются, ты же знаешь. Он — полностью одетый, на самом краю кровати. Строгий, собранный, деловитый — как будто только что с задания, а вовсе не из постели. Она — в растянутой футболке, растрепанная, подтянув колени к груди и глядя на него неверяще-горько. В его глазах — невозмутимое свинцовое небо. В ее — дрожащая темная заводь, затерянная в лесной глуши.       — Бизон, ты же не можешь меня вот так здесь бросить… Она дрожит. Дрожат плечи, дрожит голос, и губы дрожат тоже. Это ведь невозможно. Это же Бизон, ее командир, столько раз вытаскивавший ее отовсюду — из-под обрушившихся камней, из-под пуль, из-под ругани вышестоящего начальства и бог весть откуда еще. Он не может так просто бросить ее, твердя, что это приказ. Не может — особенно сейчас.       — Олеська… Срывается. Тянет ее к себе; стальное кольцо крепких рук смыкает на ее талии.       — Ну что я могу поделать? Что? — бормочет горячо, глухо; целует ее спутанные волосы, вбирая в себя ее запах — меда, горячей кожи, тихих соленых слез. — В отставку уйти? Я так не могу… Не могу, понимаешь? Она понимает только одно. Он уходит. Уезжает. Сбегает. Оставляет ее совершенно одну — без друзей, без приятелей, даже без надежного плеча совсем рядом: для всех остальных они так и остались здесь чужаками. Ее последняя опора рушится безвозвратно. Было бы за что удержаться…       — Олеська… Ты береги себя… В горле ком. В шагах — незыблемая твердость. Он уходит. Не оборачиваясь. Не жалея. Не сомневаясь. Перемалывая в пыль все, что случилось или могло бы случиться. Он не узнает, что она прорыдает все утро в подушку, почти ненавидя его за призрачную надежду, подаренную на одну только ночь. Она не узнает, что он напьется в ближайшем баре в первый же вечер на новом месте — и будет ненавидеть себя за то, что слишком поздно решился и уже не сумеет оправдать ее разбитых надежд. Осколки — на счастье?