Волосы хранят воспоминания

— Твои волосы… — тихий голос прозвучал с оттенком едва уловимого удивления. Длинные, тонкие, покрытые мазолями пальцы аккуратно скользили по густым тёмным прядям. Волосы были мягкими, хотя явно лишёнными должного ухода. Леонард почти никогда не расчёсывал их, разве что раз в неделю, если вспоминал. Иногда он оставлял их спутанными на месяцы, и, каким-то странным образом, эта простая обязанность, распутывать волосы, плавно перешла к Богу. Клейн, казалось, взял это на себя молчаливо, словно это было так же естественно, как дышать. Тёмные волосы Леонарда струились под пальцами Клейна, и на их фоне его руки казались почти прозрачными. Бледные, как будто они принадлежали не живому человеку, а кому-то из иного мира. Но он чувствовал. Чувствовал каждую мягкую прядь, каждое движение. — М? — расслабленный под лёгкими, почти медитативными движениями Клейна, Леонард не сразу осознал, что тот задал вопрос. Голос его звучал так спокойно, что его слова могли просто раствориться в тишине. — Что-то не так? Клейн не сразу ответил. Опустив очередную расчёсанную прядь, он взялся за следующую, стараясь быть аккуратным, как будто имел дело с чем-то хрупким. Волосы поэта были удивительно длинными — не меньше метра, а ведь он не прикладывал ни малейших усилий, чтобы за ними ухаживать. Удивительно, как он умудрялся не попасть в беду из-за этого — ни в драках, ни при задержании преступников волосы ему, казалось, совершенно не мешали. — Нет, ничего, — наконец отозвался Клейн, голос его был тих, почти задумчив. Лёгкая улыбка скользнула по его губам. Ему и самому нравилось возиться со столь длинными волосами. Казалось, он начал понимать зависимость Эмлина от кукол. Играться с волосами, заплетать косички, вставлять в них цветы, приносило ему удовлетворение, а вместе с тем и успокоение, которого так сильно не хватало Богу после всего.— Просто... — он помедлил, будто решая, стоит ли продолжать. — С каждой нашей встречей они становятся всё длиннее. — Хах… — Леонард коротко усмехнулся и резко поднял голову, чтобы посмотреть на него. Это движение нарушило всю работу Клейна, и косичка, над которой тот так старательно трудился, тут же начала распускаться. — Как будто мы так уж часто встречаемся. — Зачем ты это сделал… — с тихим раздражением пробормотал Клейн, игнорируя последнюю фразу и попытался поймать ускользающие пряди, возвращая их на место. Его пальцы вновь скользнули по волосам, словно по шёлку. Леонард лишь улыбался, глядя на выражение его лица. В этих чертах — серьёзных, сосредоточенных, даже немного рассерженных — всё ещё угадывался Клейн, тот самый, которого он знал раньше, хотя времена под командованием Данна Смита давно остались позади, как и их дни в Бэклунде. Тогда Леонард ещё был капитаном Красных Перчаток и пытался понять, действительно ли сходит с ума, или его друг, которого он однажды видел мёртвым, снова живёт среди них, но под другой маской, меняя её раз за разом, чтобы избежать преследований. — Ты звучишь так, будто тебе не нравятся мои волосы, — фыркнул Леонард, но в уголках его губ всё ещё таилась насмешливая улыбка. Только в глазах, если бы Клейн мог их увидеть, была тоска. Тоска, спрятанная глубоко, как рана, которую нельзя показать. — Не это я имел в виду, — пробормотал Клейн, вновь сосредотачиваясь на косичке. — Тогда что? — зелёные глаза Леонарда смотрели с лёгким вызовом. — Просто интересно, почему ты их не подстригаешь, — наконец ответил Клейн, с показным спокойствием. — Ну… Леонард мог бы рассказать о своей юности — о годах, проведённых в приюте Церкви Богини Вечной Ночи. О том, что лица родителей для него оставались призрачной пустотой, а единственным наставником был старик Паллез, чьи слова, казалось, вплетались в сам воздух, наполняя его шёпотом давно забытых тайн. Он мог бы сказать, что у него никогда не было выбора — из приюта он не ушёл, а лишь сделал шаг вперёд, ступив на путь служения Церкви. Не потому, что стремился к великому, не потому, что знал, чего хочет, а лишь потому, что боялся — боялся оставить позади всё, что знал, всё, что хоть как-то удерживало его в этом мире. Сначала он оказался в Терновнике — среди тех, кто должен был охранять истину в её кровавом обличье, но потом перешёл в ряды Красных Перчаток, вновь цепляясь за единственное, что давало ему ощущение принадлежности. Он мог бы признаться себе, что никогда не хотел бросать Богиню... по крайней мере, именно так он себе лгал. Он мог бы рассказать и о тех, кого потерял. О тех, кто, несмотря на всё, стал для него дорог. О Мадам Дейли — пусть он и не мог назвать её другом, но в сердце она всегда оставалась тем, кто был рядом, кто принимал его со всеми его демонами. О Капитане, что стал для него чем-то вроде наставника, хоть в их судьбах никогда не было места сентиментальности. Они были... нет, не друзьями. Но самыми близкими ему людьми, почти что вторыми родителями — пусть даже оба умерли практически у него на руках. Он скучал и по отряду. По Фраю, Кенли, Старику Нилу, Розанне, Арианне... По тем вечерам, когда они просто сидели вместе, деля между собой шутки и усталость, перекидываясь картами, как если бы вся их жизнь не сводилась к погоне за ужасами, что скрывались за границами реальности. Но время беспощадно: кто-то ушёл навсегда, кто-то теперь жил в Тенгене, возможно, даже успел обрести семью и забыть о прошлом. Он мог бы рассказать и о жизни капитана Красных Перчаток — о тех, кого настигло проклятие тёмных богов, о тех, кто потерял всё. О тех, кого он не успел спасти. А затем — о годах, проведённых в роли Епископа. О высших кругах церкви, о тенях, что скользили меж величественных сводов, о тяжести власти, что оседала на плечах, как нечто неизбежное. О том, как трудно было привыкнуть к миру без Шута. О том, как он приходил в замок Сефиры... Просто чтобы посидеть рядом. Просто чтобы снова оказаться там, где некогда разыгрывались партии, значения которых он так и не постиг до конца. Он ждал. Ждал момента, когда на высоком троне вновь появится знакомая фигура в чёрной мантии, с жёлтым подкладом, а рядом с ней окажется Герман. Хотя теперь он знал, что Герман и Шут были одним целым. И, как ни странно, это его даже радовало. Оказывается, всё это время он ждал лишь одного человека. И скучал лишь по нему одному. Но имело ли смысл говорить всё это тому, кто уже не принадлежал этой эпохе? Тому, кто стоял выше времени, выше мира, выше всего, что Леонард мог постичь? Клейна больше не было — была лишь тень, фантом, сотканный из воспоминаний и тоски. Иллюзия, которую он сам создал. Иллюзия, которую так и не нашёл в себе сил разрушить. Шут — это не Клейн. Ему не нужны чужие исповеди. Ему не будет интересно слушать его историю. Ему не нужны оправдания. Да и Леонарду самому давно было ясно — оправдания ничего не значат, если их некому принять. Он резко склонил голову, уводя взгляд вниз, избегая тех глаз, что когда-то принадлежали Клейну. Слишком живые, слишком проницательные… слишком чужие. Где-то над ним вновь раздалось раздражённое ворчание, Клейн что-то недовольно пробормотал о том, что он дёргается и из-за этого коса получается неровной. Но Леонарду было всё равно. — Я как-то услышал… — слова сорвались с губ едва слышным шёпотом, словно с трудом прорываясь сквозь сжатое горло. Это был ответ. Запоздалый ответ на прежний вопрос Шута. — Что волосы хранят воспоминания. Клейн замер. Его руки, до этого мягко перебирающие длинные пряди, вдруг остановились. Леонард вздохнул. Тяжело, глубоко, словно пытаясь впитать в себя воздух, который вдруг стал слишком тяжёлым. Закрыл глаза, чувствуя, как неприятное жжение подступает к ним, как предательское тепло накатывает волной, оставляя горькое послевкусие где-то в глубине груди. — Я не смог отпустить своё прошлое, — прошептал он, будто признаваясь не Клейну, а самому себе.