Мам, прости

Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Поэтому пройти мимо плачущего ребенка в одном из криминальных районов города — вовсе не составляет труда. Ханма бы и не заметил его: настолько тот мелкий. Но противные звуки захлебывания собственными соплями дергают нервы, словно металлом по стеклу. Шуджи недовольно цыкает и позволяет себе покоситься на источник шума, процедив безразличное: — Пиздуй в ясли. Он даже не запоминает, как выглядит мальчик. Разве что уродливая оправа очков ненадолго остается в памяти с едкой шуткой о том, что оптиомитристу явно самому нужны очки — настолько результат вышел отвратительный. Вот и всё. Непримечательная встреча, как и миллионы других до этого. Из тех, что никак не влияют ни на тебя, ни на жизнь. Из тех, что больше не существует в твоей реальности. Ханма Шуджи в бога не верит. Он сам им стал. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. Потому что все они и в подметки не годятся ему — Богу смерти. В прочем, как и весь остальной мир, который он прогнул под себя. Когда возводишь себя на престол — быстро привыкаешь к тому, что все смотрят на тебя, задрав голову. — Я раньше не видел твоего еблета. — Ханма с прищуром оглядывает ботаника в форме гопников напротив себя. — Стань моей пешкой, Ханма Шуджи. Когда возводишь себя на престол — быстро привыкаешь к тому, что ты смотришь на всех сверху — вниз. Но не с — как там его имя? ладно, не ебёт — ним. Взгляд парня напротив сквозь очки такой пристальный, прожигающий, что Ханма выдавливает из себя лишь: — Чегось? — Что слышал. Когда возводишь себя на престол — быстро привыкаешь. К своему авторитету. К страху, который вызываешь. К ненависти, предметом которой так сладко становиться. К восхищению — пусть редкому и тщательно скрытому, но тоже существующему. Но не к безразличию — нет, только не к нему. Но наглец, сидящий напротив лишь смеряет его оценивающим взглядом. Даже сомневающимся, словно всё ещё задает себе вопрос: а, действительно, ли Ханма Шуджи, так уж ему необходим? Ему шестнадцать лет, но кажется будто всей его жизни хватит еще на несколько. Кажется, что он перепробовал уже всё, что можно и нельзя. Кажется, что время в какой-то момент остановилось. Все часы его судьбы замерли в ожидании чего-то, но так и не запустились. Не разбудили его. — Как там говоришь тебя зовут, пиздюк? Парень устало прикрывает глаза, не меняя расслабленной позы: — Кисаки Тетта. — Имя оглушает звоном одновременно всех существующих будильников. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. Даже несмотря на то, что отправится туда лично с секунды на секунду. Ханма тяжело откидывается на спинку кожаного — натурального! — кресла и с упрямством прижимает ладонь к пулевому. Вторая рука с легкостью — даже при смерти — откручивает винтовую крышку с бутылки виски. Пару мгновений парень замирает в раздумье: стоит ли разливать остатки напитка в бокал. Затем тяжело закашливается кровью. Ухмыляется — и выпивает прямо из горла. Встреча с Богом ему точно не светит. Он уже нарушил все возможные законы. Вряд ли сейчас необходимо будет соблюдать этикет. Шуджи не чувствует янтарную жидкость. Не чувствует боли. Не чувствует страха. И уж тем более не чувствует сожаления за всю прожитую жизнь. Разве что сожаления за новый — и теперь испорченный — костюм. Черт, тряпки шли к нему из самой Италии едва ли не месяц, а он не носил его и недели. Недопитая бутылка летит на пол. На лбу выступает испарина. Ханма мучительно медленно пытается поднять руки, но мышцы подводят. Мужчина цедит сквозь стиснутые зубы ругательства. Затем поворачивает голову к двери своего босса. Сам факт собственной смерти не удивлял так, как-то, что дверь Кисаки распахнута. Этот пиздюк всегда любил запираться на все замки и словесно пиздить своего зама за то, что тот «забывает» закрывать дверь, когда выходит из его кабинета. Да, было весело. Жалко, что этого больше не повторится. К порогу стекается темная кровь. Жалко, что они больше не повторятся. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Но почему-то всё равно останавливается перед ребенком, уродливо ревущим в одном из криминальных районов города. Ханма бы и не заметил его: настолько тот мелкий. Но противные звуки захлебывания собственными соплями дергают нервы, словно металлом по стеклу. Шуджи недовольно цыкает и позволяет себе покоситься на источник шума, процедив безразличное: — Пиздуй в ясли. Ханма Шуджи в Бога не верит. Поэтому саркастично благодарит его в мыслях за то, что пиздюк наконец заткнулся. — Ты что глухой? Кому сказано: пиздуй отсюда. Это тебе не детская площадка. Он бы даже не запомнил, как выглядит мальчик. Разве что уродливая оправа очков остается в памяти с едкой шуткой о том, что оптиомитристу явно самому нужны очки — настолько результат вышел отвратительный. Но тот внезапно поднимает очки на макушку и начинает яростно тереть воспаленные глаза грязным рукавом. — В следующий раз выбирай более безопасные места для истерики. Не знаю, пореви там в ванной своей квартиры, попроси мамку приготовить какао с зефирками. Ханма не понимает — какого черта — продолжает болтать с этим головастиком. Какого черта вообще обратил на него внимание? Какого черта вообще раздает советы? Поэтому ответа не дожидается. Срывается с места к старому дому и спешно решает сам для себя, что всё дело в закладках. Плачущий ребенок всегда приковывает к себе внимание. Особенно мусоров. А Ханме лишнее внимание не нужно. Вот и всё. Непримечательная встреча, как и миллионы других до этого. Из тех, что никак не влияют ни на тебя, ни на жизнь. Из тех, что больше не существует в твоей реальности. Ханма Шуджи в Бога не верит. — Так это ты Бог Смерти? — Он сам им стал. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. — Я раньше не видел твоего еблета? — Фраза задумывалась удтверждением, но почему-то становится вопросом. Он верит в себя. В сигареты. И в случайности. Поэтому внимательно вглядывается в лицо пиздюка напротив, в попытке выловить какое-то ускользающее воспоминание из памяти. — Стань моей пешкой, Ханма Шуджи. — Его вопрос игнорируется вместе со всеми его регалиями. Незнакомец точно знает про него всё. Но в разговоре, ему будто бы и не важны ни его путь, ни его достижения, ни его история. Он смахивает это всё легким движением руки, которой поправляет очки. Очки. — Это не ты случайно ревел года два назад у заброшенного дома? Еще все штаны мне обмазал своими соплями. — Его хочется задеть. Схватить за плечи и растрясти. Вызвать от него любую эмоцию, любую реакцию. Но получает в ответ лишь сухое: — Иди на хуй. Наглый пиздюк. Но Ханма почему-то не может скрыть довольной ухмылки. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. Даже несмотря на то, что отправится туда лично с минуты на минуту. — Напомни: кто говорил, что у него всё под контролем и то, что Матсуно крыса, он использует во благо? — Боже, почему они не могли вставить тебе кляп. — Судя по шуму, Кисаки пару раз слабо дергается, в попытке расслабить веревки, которыми их привязали к стульям. Ханма хохочет так, что откидывает голову: — Решил признаться в своих мокреньких фантазиях перед казнью? Даже несмотря на темноту подвала, в котором их держали: Шуджи знает, что Кисаки сейчас закатывает глаза. Они были знакомы с шестнадцати лет. Вместе прошли долгий путь: построили собственную империю, практически с нуля. Неудивительно, что они знали друг о друге всё. Неудивительно ведь, да? — И как ты меня только втянул в эту авантюру… — Наигранно вздыхает Ханма, чтобы скорее прогнать пугающую тишину. Кисаки хмыкает и прекращает свои бессмысленные попытки выбраться: — Ты втянулся сам. Он прав. Как всегда. Чертовски. Раздражающе. Но прав. Он втянулся сам, как и во все свои остальные вредные привычки. Ханма уже не представляет как сложилась бы его жизнь, если бы они однажды не встретились. Без Кисаки в его бренном существовании не было ничего: ни цели, ни ориентиров, ни смысла. Ни его самого. Так много всего существует только благодаря Тетте. — Хотя бы перед смертью, признайся: это ты ревел в детстве у того старого дома? — Конченный, да? Хотя бы перед смертью: отъебись, по-братски. Ханма вновь ухмыляется. Да в этом диалоге столько всего так и несказанного, но прочувственного на всех уровнях их грешных душ. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Но почему-то всё равно останавливается перед ребенком, уродливо ревущим в одном из криминальных районов города. Ханма бы и не заметил его: настолько тот мелкий. Но противные звуки захлебывания собственными соплями дергают нервы, словно металлом по стеклу. Шуджи недовольно цыкает и позволяет себе покоситься на источник шума. В мыслях проносится желание процедить что-то безразличное. Но вместо этого он почему-то садится на корточки, чтобы быть на одном уровне с ним и произносит: — Как тебя зовут? Он бы даже не запомнил, как выглядит мальчик. Потому что единственное, что бросается во взгляде на него — уродливая оправа очков. Боже, оптиомитристу явно самому очки нужны были. Но ребенок внезапно поднимает очки на макушку и начинает яростно тереть воспаленные глаза грязным рукавом. Ханма не понимает — какого черта — продолжает болтать с этим головастиком. Какого черта вообще обратил на него внимание? Какого черта вообще его интересует, что у него там произошло? Уже хочет спешно сорваться с места к старому дому, не дожидаясь ответов. Но тихое: — Кисаки Тетта. — Пригвождает его намертво. Вот и всё. Вроде бы непримечательная встреча, как и миллионы других до этого. Из тех, что никак не влияют ни на тебя, ни на жизнь. Из тех, что больше не существует в твоей реальности. Но мальчик поднимает на него прищуренный — от близорукости — взгляд. Ханма вздрагивает: столько всего читает в покрасневших от слез глазах. Сталь. Упрямство. Хитрожопость. Готовность идти по головам ради своей цели. Шуджи хмурится и смаргивает наваждение, вновь видя перед собой лишь обиженного жизнью пиздюка. — Чего ревешь? — Тебе какая разница. Иди куда шёл. — Тетта достает из карманов брюк платок и громко высмаркивается, всё ещё продолжая дрожать после истерики. Ханма совсем слабо дает ему подзатыльник — почти гладит — и с наигранным возмущением тянет: — Это так тебя, пиздюк, учат уважению к старшим? Так общаться со своим сенпаем? — Чё пристал-то? Тебе заняться больше нечем что-ли? — Кисаки отходит от него на два шага и вновь цепляет очки на нос. — Ясно. Из-за девчонки. Тетта закатывает глаза и надувает щеки, отворачиваясь от него в сторону. Ханма смотрит на него еще несколько секунд, а затем начинает смеяться — искренне — от того, какой важный вид на себя напустил пиздюк. — А знаешь, ты прав. Чертовски прав. Мне абсолютно скучно. А еще я всегда мечтал о мелкой говорящей мартышке. — Ханма резво поднимается и кладёт свою ладонь на плечо Кисаки: — Погнали, постоишь на стрёме пока я откапываю сокровища. Заодно расскажешь на кого там тебя променяла твоя тянка. И он не удивляется тому, что мелкий покорно идет вместе с ним. Но пугается собственного осознания того, что наконец, всё на своих местах. Ханма Шуджи в Бога не верит. — Серьезно? Бог Смерти? Это так нелепо, что даже грустно. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. А Кисаки, видимо, верил во всё сразу: раз продолжал быть таким наглым пиздюком рядом с человеком, который мог бы раздавить его просто, не заметив и наступив. — Нормальное погоняло. — Ханма закатывает глаза и вытягивает ноги, беспардонно закидывая их на кровать Кисаки: — Так и скажи, что тебя зависть гложет. Кисаки не церемонится: сразу же резким движением сбрасывает чужие ноги и брезгливо морщится, разглаживая покрывало: — Пиздец. Пожалуйста, не используй его рядом со мной. Не хочу, чтобы люди знали, что мы знакомы. — Я оскорблен. Никакой поддержки в этом доме. — Ханма театрально скорбит, а затем смеется и на зло Кисаки специально громко хлюпает, когда глотает дешевое пиво из жестянки. — Ты, блять, вообще что делаешь в моем доме? Пиздуй отсюда, давай, пока мать не пришла. — Беззлобно произносит Кисаки и забирается с ногами на кровать вместе с ворохом каких-то бумаг и фломастерами. Ханма тут же ставит банку на стол — неаккуратно, из-за чего пиво разбрызгивается. Резко тянется к Кисаки и без труда отбирает один из листков и дразнит: — Это что? Твой личный дневник? Пишешь в нем свои грязные секретики? Про то, как вынужден скрывать меня от матери? Про то, что хотел себе погоняло «Мегамозг»? «Супер-пиздюк»? «Малышка-пушка»? — Однажды ты ёбнешься, и никто этого не заметит. — Кисаки спокойно встречает его провокацию. Даже не отрывает взгляда от чистого листа. Пальцем снимает колпачок с фломастера и начинает что-то быстро выводить. Ханме быстро наскучивает махать листом перед носом Тетты, поэтому он падает на кровать и заглядывает в листок, на котором тот пишет. Пару мгновений пытается вникнуть в чужие каракули, но быстро сдается: — Не, реально, что это? Кисаки отвечает только, когда исписывает страницу полностью. Косится на своего друга и слегка высокомерно произносит: — То, что поможет уничтожить этого недогопника. Всё, что приведёт нас к вершине. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. Даже несмотря на то, что отправится туда лично с минуты на минуту. — Как, блять, это вышло? — Он не отводит взгляда с искалеченного тела Кисаки. Даже не смотрит на человека, который пришел уничтожать их империю. Как это вышло? Это был гениальный план — всё было рассчитано до малейших деталей. Ханма не сомневался в том, что Кисаки лучший стратег, который только существовал. Тогда как? Почему какое-то ничтожество смогло смешать им все карты? Ханма Шуджи в Бога не верит. Тогда почему такое чувство, будто они им прокляты? И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. Тогда откуда это постоянное чувство дежа-вю, словно вся его жизнь идёт по кругу? Выстрел. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Выстрел. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Выстрел. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Выстрел. Ханма Шуджи в Бога не верит. И в ад. И в бесконечные муки. И в Дьявола. И в спасение души — тоже. Тогда почему его всего начинает трясти, когда он останавливается перед ревущим у старого дома с закладкой ребенка? Почему он видит лишь смерть, когда заглядывает в заплаканные глаза? Почему помнит он один? — Ханма Шуджи? — Этого не было в прошлые разы. Парень отрывает взгляд от Кисаки и оборачивается на женский голос.