Задыхаясь в верхнем пределе.

Луна была единственным проблеском света в этом Безумии. Страдая от голода и бессилия, бесконечно умирая в своём покое, Ута могла смотреть лишь на луну. Близкую, но недосягаемую. Она была похожа на смерть, и Ута верила, что она была также прекрасна. Всегда рядом, всегда сияет, но протянув к ней руку — ты не почувствуешь ничего, ведь тебе просто не дано её коснуться. Её луна была величественна и строга — она научила этой строгости Уту. Луна научила ждать, сговорившись с Изумрудом. Ждать волшебства, о котором поёт Серебро, но Ута ждала так долго, что оно стало превращаться в безумие. Её Струна много лет была натянута до предела и теперь она слышит оглушающий звон от её разрыва. В тусклом свете лунного сияния Ута с каждым днём всё отчётливее видела, как мрак вокруг неё становился всё более плотным и осязаемым. Он поглощал грот побережья, окутывая холодом и унынием. Постепенно Ута падала в нечто более страшное, чем Кошмар. Она погружалась в Безумие. Была бы только возможность открыть глаза и из мрака снова взглянуть на луну — она бы выжила. Она бы пришла в себя, собрала все осколки разбитого волшебства и обернула их ожиданием. Но в пучине отчаяния единственное, что она могла распознать — это всхлип. Горький и тихий. Всхлип… О Цвет, это был Её всхлип. Её дыхание в этой бездне. Она жива. Нужно просто разогнать темноту Безумия. Её тело больше не сковано путами и цепями, но она чувствует себя слабой. Оголодавшей, сбитой с праведного пути. Но способной встать на ноги. Коснувшись руками своего лица, чтобы убедиться, что её глаза были открыты, — Ута медленно поднялась, наощупь находя стену. Ладони дрожали, а ноги не слушались, будто она впервые их обрела. Сейчас она не слышала буйство цвета в своей крови, но слышала чей-то шёпот. Совсем тихий и невнятный — она совершенно не понимала слов и не могла определить, откуда доносится этот голос. Ута беспомощно напрягала глаза, словно это поможет ей рассмотреть хоть что-то в такой густой и не похожей ни на что темноте. Выход был всего лишь один — двигаться наощупь, ладонями трогая стену. Всё равно она не сможет стоять без опоры. Слишком голодная. Слишком слабая. Пробираться вперёд было непросто: босые ноги путались и едва ли не спотыкались на каждом шагу. Но она продолжала, и шёпот становился всё громче — он приманивал и приманивал, пока шершавая и толстая стена не сменилась на гладкую поверхность. Ута всё ещё ничего не видела в этом мраке, но чувствовала, что ладони легли на стекло. Шёпот стал невыносимо громким, однако девушка всё ещё не могла разобрать ни единого слова. Этот голос, казалось, был где-то в голове и, в то же время, Ута чувствовала, что он исходит из-за стекла. Что-то по ту сторону зовёт к себе, молит о помощи. Она чувствует это всем своим нутром. Ладони слабо ударили по преграде, а брови взволнованно поползли вверх. Сейчас единственное, что она знала, — это то, что стекло должно исчезнуть любым путём. Ей нужно попасть на ту сторону, и неважно, если где-то неподалёку дверь. Это стекло должно исчезнуть. Голос с той стороны что-то настойчиво повторял, из последних сил взывал к девушке. Недолго думая, она вновь ударила по стеклу ладонями, а затем продолжила бить его кулаками, отчаянно бегая взглядом по пустоте перед собой. Кулаки истерично били по гладкой твёрдой поверхности, и она верила, что под ними уже появились трещины. Её громкое дыхание сбилось, а голая грудь вздымалась, словно ей не хватает воздуха. В какой-то момент шёпот стал таким громким, что терпеть его оказалось невозможным — и Ута, зажмурившись, вскрикнула, занося руки над головой и со всей силы ударяя по стеклу. Громкий звук раскола едва ли не оглушил, а затем на пол посыпались куски разбитой стеклянной преграды. «Ута». — Тут же послышался мужской голос. Он был измучен и слаб, и девушка не сразу смогла узнать в этом голосе своего хранителя. «Сестра». — Звал он, вынуждая открыть глаза. Теперь Ута видела перед собой тусклый свет, исходящий от небольшой догорающей свечи на полу. Желтоватый воск капал, стекая по серебряному подсвечнику, и девушка осторожно приблизилась, боясь задуть пламя. Впереди была всё та же непроглядная темнота, разогнать которую теперь было возможно с помощью остатка свечи. Аккуратно обхватив рукой ножку подсвечника, Ута прикрыла ладонью пламя, чтобы оно не погасло, а затем стала нащупывать путь привыкшими к хождению ногами. «Ута». «Помоги мне, Ута». Голос брата был совсем рядом, но она всё никак не могла до него дойти. Он был столь же близок, сколь и недосягаем, подобно луне, и сейчас Ута чувствовала, как внутри неё протянулась новая Струна. Из души — куда-то вперёд, и она шла по ней, как по ниточке, боясь потерять дорогу. «Сестра». Ута сконцентрировала все свои силы, механически перемещая ноги вперёд, несмотря на колющий страх и беспомощность, оковавшие её. Ноги словно шли по острым лезвиям, а руки мелко дрожали. Было холодно и пугающе тихо. Она не слышала ничего, кроме голоса — и он был единственным ориентиром во тьме. Когда пламя свечи дрогнуло от её дыхания, девушка ощутила холод, медленно стелющийся по полу, словно где-то в стенах была трещина. Она вытянула свечу, рассматривая стену по правую сторону от неё, пока из-за спины не послышался голос брата: «Обернись, прошу». — Молил он, и Ута, вздрогнув от волнения, резко повернулась назад. Подсвечник со свечой выпал из её на мгновение ослабевшей руки, но пламя отчего-то не гасло. Прямо перед ней на стене висело зеркало, из которого смотрело измученное и изувеченное кошмаром лицо. Металлические шипы и прутья, пронизывающие его тело, не позволяли забыть о боли. Но он был слабее, чем когда-либо. Его пустые глаза устало и умоляюще смотрели в её изумлённые серые, пытаясь отыскать в них спасение. Не говоря ни слова, Богомол протянул перед собой руку, касаясь той стороны зеркала. Ута медленными и осторожными шагами шла навстречу, неуверенно вытягивая руку в ответ, как вдруг взгляд её скользнул за спину своего хранителя, и девушка тут же отскочила, в ужасе вскрикивая и распахивая глаза. За ним была лишь сплошная смерть. Смерть Промежутка. Смерть-навсегда. Цвет падал с неба и сгорал, Промежуток жрал самого себя, всё умирало — высыхали деревья и рассыпались в пепел, рушилось небо, содрогалась земля, и кричали предсмертным воплем бедные Недородки. Она была в ужасе. Но брат смотрел с сожалением и надеждой, его ладонь всё ещё лежала поверх стекла и смиренно ждала её. Он укрыл Уту от страха гибели, он заслонил своими плечами её от падающего неба. Он сохранил её последние минуты спокойствия перед смертью — и она не могла предать его. Собравшись с духом, она шагнула вперёд, едва держась на ногах, а затем положила свою ладонь на стекло, чувствуя, что оно нагрето. Нахмурившись, она сделала усилие и смогла продавить поверхность, мучительно-медленно залезая пальцами внутрь и переплетая их с пальцами Богомола. В груди что-то стукнуло, она ощутила тяжесть и жар. Жар заставил её посмотреть назад и увидеть, как пламя свечи распространялось по комнате и пожирало плотную тьму. Оно двигалось в разные стороны и затухало, оставляя за собой различимые силуэты и очертания. Место становилось светлее, и Ута изумлённо повернула голову обратно к зеркалу, с распахнутым ртом и влажными глазами смотря на брата. Его губы дрогнули в улыбке, и он сильнее сжал руку в ответ. Сестра затаила дыхание, с трудом вытягивая руку хранителя из зеркала. Оно было как болото — зыбкое и затягивающее, отбирало силы. Рвано выдохнув, Ута сделала неуверенный шаг назад, продолжая вытягивать. Когда из зеркала показалась большая часть предплечья — девушка обхватила запястье брата второй рукой для надёжности и потянула с ещё большим усилием. Вскоре всё туловище вылезло из зеркального плена, и Богомол, поудобнее ухватившись за один из своих прутьев, полностью высвободил его, а затем использовал как костыль, создавая дополнительную точку опоры и помогая вытягивать себя из зеркала. Когда же Ута совершила последний рывок на себя, и брат оказался вызволен, зеркало вдребезги разбилось, пуская трещины по стене, которую теперь было отчётливо видно. Трещины шли в разные стороны, расползаясь по стенам, а также по потолку и полу, и Ута в немом ужасе схватилась покрепче за руку Богомола, наблюдая за тем, как реальность вокруг них рушится, как стеклянный шар, если бы они были его пленниками. Очередной треск раздался снизу, и Ута испуганно опустила глаза, рассматривая появившуюся под ними трещину. Не успела она осознать это, как пол под её ногами рухнул, и девушка, потеряв руку брата, с беззвучным криком падала в темноту. В безумие. Глаза с ужасом распахнулись, а с губ слетел отчаянный вздох. Ута была жива и обласкана тусклым светом далёкой луны, пробивающейся сквозь прозрачные шторы. Вернув остатки рассудка, она ясно увидела перед собой лицо — такое спокойное и человеческое, что в нём едва-ли можно было узнать существо из Кошмара. В этой странной комнате, не похожей ни на покой, ни на промежуток — где была куцая пыльная мебель тёмного цвета, накрытая узорчатыми белыми тюлями — на странной пышной кровати она лежала неподалёку от своего хранителя. Он был не ужасен. Он был не измучен. Он был как она. Словно Кошмар его никогда не трогал. Черты лица — мирные и сонные, и тело — не изувеченное прутьями. Без брони. Без оружия. Целое, как у Луноглазого. Ута осторожно подняла руку, протягивая её к чужому лицу и касаясь дрожащими пальцами скулы. — Богомол.

***

В темноте и пустоте странного коридора, где лишь на мгновения мелькали слабые огоньки, которые брат и без того едва различал, он слышал только шум цепей и удары молотов. Звуки боя окружали его со всех сторон, хотелось провалиться в беспамятство, замкнуть слух. Но он не мог, в виду отсутствия головы после бесконечного Кошмара. Руки по привычке толкнули уродливые колёса, и он поехал вперёд с присущим ему бесстрашием, но всё ещё с осторожностью. Брат чувствовал, как холод коридора стискивает его, будто пытается остановить движение, заставить вернуться обратно в Кошмар, чего он допустить никак не мог. Только не сейчас. С каждым оборотом колёс двигаться становилось всё сложнее, и старейший из братьев понял тому причину лишь когда его рук коснулось нечто холодное и тягучее, словно смертоносная вязкая топь. Она затягивала в себя неумолимо и медленно, колёса всё сильнее тонули, а руки безвольно продолжали толкать хранителя на верную смерть. Крохотные огоньки летали вокруг него, и от них исходило странное тепло. Вскоре один огонёк опустился на плечо Патриарха, неожиданно ощутимо обжигая дряхлую старческую кожу. Теперь он понял — это были вовсе не огоньки, а лишь искры. Ощутив жар, он дёрнулся, прекращая движение, и непонимающе накрыл ладонью обожжённое место. Тут же на его руку упала вторая искра, вновь вынуждая дёрнуться. Он машинально встряхнул рукой, но незамедлительно получил новый ожог в районе груди. Искры, словно нарочно, стали одна за другой покрывать его тело, заставляя корчиться и вздрагивать, отгоняя от себя огненных кусающихся вредителей. Раздался беззлобный смех откуда-то из глубин коридора, и Патриарх, забыв на мгновение об ожогах, посмотрел вперёд. Частичная слепота не давала распознать ничего, кроме непроглядной черноты, перебиваемой крохотными оранжевыми вспышками. Смех становился громче, пока, наконец, не начал перерастать в отчаянный болезненный крик. Патриарх узнал этот голос. Так кричала сестра. Не думая ни секунды, он вновь погрузил свои руки в ледяную трясину, нащупывая колёса и судорожно пытаясь заставить их ехать дальше. Крик сестры пробирал до глубины ошмётков души, и с трудом, но колёса ехали. Слишком тяжело, слишком медленно, и вот, наконец, перед остатками органов зрения вспыхнуло яркое пламя — оно было далеко, в самом конце этого проклятого коридора, наполовину заполненного трясиной. И в том пламени, мучаясь, горела его Юна. Её огненные волосы были выправлены, как перед смертью, и закрывали собой небольшие груди. Золотые глаза были распахнуты в гримасе ужаса и смотрели прямо на своего хранителя. Она беспомощно тянула руки к нему. Она нуждалась. Юна нуждалась в нём. В защите. Он должен её защитить. Колёса издевательски медленно двигались вперёд, и Патриарх чувствовал, как эта топь отбирает его последние силы. Каждый метр, который ему удавалось преодолеть, ощущался как мучительное испытание. Силы убывали, и холодные щупальца трясины всё настойчивее обвивали его металлические конечности, словно желая затянуть его в бездну. Патриарх взглянул на Юну, её глаза горели ярче, чем всё окружение, и в них, казалось, заключена вся его стойкость, доблесть и честь, взывающие к ответу. Она — его отчаяние. Его угрызения совести. Собрав в себе последние остатки решимости, он вдруг ощутил, как мрак вокруг заволновался, словно его кто-то пошатнул, а затем произошло то, чего он ожидал меньше всего на свете. Юна вновь засмеялась. Так искусственно, так паршиво, что пальцы на колёсах невольно дрогнули. Холод проникал в кожу. Он распространялся всё выше, а золотые глаза сестры смотрели всё ниже, сопровождая хранителя, пока до него медленно доходило осознание того, что он тонет. Смех вскоре стал тише, а взгляд смотрел уже без того отчаяния и желания спастись. Казалось, это ему теперь нужно спасение. Это он теперь в ней нуждался. — Юна… — Прохрипел Патриарх, наблюдая за горящим силуэтом разворачивающейся и уходящей прочь девушки. Его хрип утонул в ледяной трясине. Патриарх рвано выдохнул, открывая глаза. Было холодно. Чертовски холодно. Он сонно поднял руку, стирая прохладный пот с лица. Что, чёрт возьми? С лица? Не может быть, этого просто не может быть. Игнорируя дикую боль во всём теле, мужчина подорвался с места, запоздало понимая, что он лежит в абсолютно странном и неизвестном покое, который явно имел что-то общее с покоями Оле и Яни. Но здесь было ужасно пусто и мрачно. Руки самозабвенно ощупывают голову, округлое лицо с мягкой кожей, нос, не сильно выпирающие уши, а затем спускаются на широкую шею. Он был плотного телосложения, однако теперь его едва ли можно было назвать уродливым или дряхлым. Со стороны окна слышится скрип, а затем мужчина мельком обращает внимание на то, что посередине комнаты сдвинулась тень. Он резко поворачивает голову к источнику шума и ахает в полной растерянности. На подоконнике, перекинув через оконную раму одну ногу, сидит его Юна, облачённая в совершенно странные одеяния. В одном она себе не изменила — они были чёрными. Её холодные золотые глаза спокойно смотрят прямо в его — он ещё не знает, какого они были цвета. Сестра заправляет выбившуюся прядь волос за ухо и тихо хмыкает, вызывая всё больше вопросов. — Прости, брат. — Совершенно спокойно сказала она. — Но в этом мире ты мне не нужен. Не успел Патриарх встать с кровати, как Юна перекинула через раму вторую ногу и, напоследок одарив своего хранителя странной косой улыбкой, бесстрашно спрыгнула вниз, скрываясь в ночном полумраке. Мужчина смотрит в окно, сжав кулаки и челюсти, а в мыслях проносится безжалостное и бьющее по живому: «Ты мне не нужен».