Ночь в Петербурге

Дело близилось к ночи, Николай Всеволодович устало посматривал то на часы, то на свой открытый альбом, рассматривая уже сухих, почти бесцветных бабочек. В последних фиолетовых лучах заката они ему показались даже привлекательными. Он потер глаза, стараясь сфокусироваться на чем-то конкретном — плыть в бессвязном потоке мыслей часами тяжело, почти болезненно. На приглушенных дверьми и коридорами децибелах, он слышал голос матери. Она говорила с кем-то (второй голос он не расслышал), и голос её звучал так, как если бы она улыбалась. Николай отчего-то подумал, что если раньше хотел слышать хоть что-то, то сейчас предпочел бы полную тишину, даже если мать в хорошем настроении. Это было исключительно эгоистичное желание не слушать более надоедливые звуки вокруг. В какой-то момент, шаги направились явно в сторону комнаты Николая. Тогда он еще не понимал, кому они принадлежат, ну а когда понял по голосу, который видимо вдогонку молвил Варваре Петровне последние комментарии к разговору, немного оживился. С пришедшим человеком страшно отвлечься от разговора — мало ли, что на уме у него, у Петра Степановича. Два звонких стука костяшками о дверь и та с мимолетным скрипом отворилась, представляя пред Николаем ожидаемое им лицо. — Николай Всеволодович, — нараспев протянул Петр Степанович, широко улыбаясь, — представьте как я рад Вас застать. Уж заходил сегодня утром: не было Вас. Голос Петра действовал на Николая как будильник. Каждое слово разрезало тишину, а потом и собственные уши, врезаясь осколками в мозг. Каждая фраза заставляла чувствовать себя как-то не так, как-то неправильно и не как обычно. Петр Степанович был олицетворением термина «триггер», не иначе. Тогда Николай Всеволодович решил попросту не отвечать, а лишь смотреть в упор на это вечно-веселое лицо. Быть может, рано или поздно он сможет просмотреть через эту маску настоящее лицо Петра Степановича, вот оно уже не будет милым и привлекательным. — Вам же наверняка интересно, зачем я здесь, так? — Закрывая за собой дверь, после в привычном жесте потирая ладони в перчатках, сказал он, — у меня нет ответа. Нет, то есть как бы есть, ведь «нет ответа» тоже ответ, но конкретной причины точно не имеется. Я заходил к Варваре Петровне, а к Вам нет. Это упущение, Николай Всеволодович… — Прям таки упущение? — неохотно проговорил Николай, ибо уже начинал чувствовать обязанность отвечать хоть что-то. Петр Степанович склонил голову к плечу, иронично сводя брови вместе. Эта мимика; эти жесты начинали напрягать Николая все больше, а в едва освещённом помещении Петр был вообще похож то ли на беса, то ли на саму смерть в облике мужчины. Короче объясняя — Николаю стало тревожно на физическом уровне. — Оно самое. В Скворечниках без Вас слишком скучно, — жалобно заявляет Верховенский, пройдя к стулу напротив стола и садясь, с еще более наглым видом смотря на Ставрогина, — иногда мне кажется, что Вы пытаетесь от чего-то сбежать, поэтому и не появляетесь дома. Или жизнь в Петербурге прижилась настолько, что обещание прекратить кутежи стало невыполнимо? Ставрогин не ответил. Любое слово в этой ситуации было бы обращено против него, даже молчание заставит Верховенского сделать свои выводы. — Да шучу, шучу же, — усмехается Петр, махнув рукой, — Вам чуждо хорошее настроение. А вот отсутствие юмора меня удивляет. Не Вы ли заставляли меня смеяться целую вечность, пока мы ехали сюда? — А Вы сегодня не на редкость разговорчивы, — Ставрогин опустил взгляд на альбом, и начал листать страницы, безразлично тыкать пальцем в крылышки, — Вы пришли не просто так. Говорите зачем. В ответ он услышал отчасти мерзкий, тихий смешок. Николай едва заметно поморщился от этого, благо, в темноте было не видно, с каким он лицом сидел. — Ой…– на выдохе протянул Петр, — надоел я Вам совсем, да? А вот всё, не скажу. Сначала дело. — Какое дело? — А вот такое. Помните, что в Петербурге было? — Господь милостивый…– Николай потер переносицу, тяжело выдыхая. Он уже жалел, что не спровадил Петра в первую минуту, — все было ошибкой, не пытайтесь вызывать чувство вины во мне, это отвратительно. *** Петр закрыл форточку, хотя даже это не сильно спасало ситуацию, ибо зимний холод пробирался даже через плотно закрытое окошко. Он скрестил руки на груди, ежась. Обстоятельства, которые привели его в эту квартиру, в виде отсутствия финансов, начинали беспокоить с каждым днем все больше. Петербург был жесток ко всем, что бы Петр не писал в редких письмах Степану Трофимовичу, все было ложью — сводили концы с концами абсолютно все. Он не заметил, как дверь открылась. Только сев на стул после кучи дел, Верховенский услышал, как человек в прихожей повесил пальто. Пришел Ставрогин. Надо встречать. С тяжелым вздохом он поднялся и пошел в коридор. — Я не ждал, Вы поздно сегодня…– с недоверием говорит Петр, следя за тем, как Николай закрывает дверь… Ах, вот оно что, — а Вы, мне кажется, пьяны, да? Ставрогин прошел рукой по собственным волосам, оперевшись плечом о стену. Верховенский словил себя на мысли, что ему грустно видеть, как Николай прожигает свою молодость, неотразимую красоту… — Я помогу Вам раздеться, — В очередной раз, словно говоря сам с собой, он обернулся и пошел в спальню Николая, тот пошел за ним. Когда они зашли, Петр оценивающе посмотрел на фигуру Ставрогина, подумав, что для выпившего человека он держится крайне хорошо, ведь у каждого пьяного есть святое правило — казаться трезвым. Верховенский подошел на шаг ближе, стягивая с Николая черный пиджак и аккуратно складывая его на кровать. Когда Петр развернулся обратно к нему, то Николай перехватил его за запястье. — Что случилось, Николай Всеволодович? — Торопливо произнес он, неосознанно пытаясь убрать руку. Походило больше на сопротивление. — Да помолчите наконец, — вполголоса говорит Николай, притягивая руку товарища ближе, чем было дозволено. Петр на это издал едва слышимый визг от удивления, пытаясь оттолкнуть Ставрогина. За это ему прилетела пощечина, от которой он упал на колени лицом в край кровати. Краешек губы даже лопнул, брызнув кровью. Что происходило, а главное, за что прилетело — Петр не догадывался. Он даже не сразу понял, что скорее из рефлекса дотронулся губы и начал рассматривать пальцы в темно-красной крови. Что происходит? — Что я сделал не так? — Глупо спрашивает Петр, видимо не понимая, что звучит как самая чистейшая провокация. Николай Всеволодович схватил его за ворот рубашки и заставил сесть на кровать. Ну, как сесть, скорее оставаться в полулежачем положении, ведь за попытку сесть ровно, он толкнул Петра в плечо. Верховенский попытался отползти, за что Ставрогин прижал его плотно к кровати. Пошевелить головой было невозможно и даже болезненно. Все же в темной комнате было видно плохо, а возможно и хорошо, что не видно. В следующий миг Ставрогин оказался над Петром, упираясь коленом меж его бедер. Он гладил его волосы, скулы, потом спускаясь до шеи, груди, живота. Петр мало что понимал что сейчас вообще происходит и почему, но он отчетливо понимал, что если Николай все-таки решится с ним что-то сделать, он не сможет защититься. Такую вероятность он зачем-то исключал. Нежность неожиданно для Петра перешла в действия, когда он не заметив того, остался без пиджака, а Ставрогин не осторожничая снимал одежду с его стройного тела. Он пытался убрать руки Николая, пытался отползти, но выходило слишком плохо, даже жалко. Внутри начала нарастать тревога. Не потому что Петр не понимал, зачем Ставрогин его пытается раздеть (а он понимал), а потому что Ставрогин не останавливался, даже когда Верховенский начал говорить «Что вы делаете?» «Не надо» «Я вас боюсь». Все было без толку, его не спрашивали, хочет он или нет, боится он или нет. Возможно будет не больно, если не сопротивляться, потому что за свои бессмысленные попытки освободиться он несколько раз стукнулся ногой о прикроватную лампу и затылком о деревянный каркас кровати. На Петре не было ничего, кроме нижнего белья. Он отчаянно пытался прикрыться, дотянуться до своей одежды, которая была на другой стороне кровати, и в итоге все же был похож на рыбу, которую кинули на сушу. Нависающий над ним Ставрогин так или иначе не дал бы ему что-то сделать. — Хоть звук издадите и я Вас пристрелю. Поняли? — Наклонившись, прошептал Николай ему на ухо, в ответ Петр быстро закивал. А выбора не было. Он схватил Верховенского за волосы, переворачивая на живот. Было очень больно, но он бы предпочел не видеть того, что с ним будут делать. Лучше закрыть глаза. Обнаженный Петр Степанович казался запуганным, зашуганным ребенком. Невинен как подснежник. «Извлекать» воспоминания из головы Петра далее будет проблематично: Он не помнил, что было далее, помнил лишь, что чувствовал. Чувствовал невыносимую боль, от которой чуть не потерял сознание, была кровь и ни одной попытки закричать. Боялся, что Николай убьет его. Когда Петр в попытке не задохнуться от боли повернул голову вправо, увидел в лежащем пиджаке Ставрогина револьвер. Именно тогда появился страх, которого до этого почему-то не было. По окончанию процесса, Петр был в слезах, крови и эта кровь была повсюду. На покрывале, на ногах и на лице (кровь из губы не остановилась). Было адски больно даже перевернуться, о том, чтобы встать или сесть речи и быть не было. Он подогнул колени к груди и лег на бок, не имея права даже заплакать. Николай тем временем одевался и по звукам, прошелся к окну. Дрожащей рукой Петр дотянулся до своего клетчатого пиджака, прикрываясь хоть им. Даже сейчас, после произошедшего, ему было стыдно, что он смеет быть «обнаженным». — Об этом никто не узнает, — сказал Ставрогин слегка осипшим голосом. И это должно успокоить? — Рад, — коротко ответил Верховенский. При разговоре напрягались мышцы живота, из-за чего было еще больней. Впервые за долгое время Петр Степанович почувствовал к себе ненависть за невозможность ненавидеть Николая Всеволодовича. «Я боюсь, что проснусь завтра с обязанностью жить как раньше» *** — Помните? — с отчаянием говорит Петр, разглядывая лицо Николая. — Помню, — неохотно проговаривает он, опустив взгляд. Удовлетворившись ответом Ставрогина, он кивает самому себе и опуская взгляд, быстро встал, криво улыбаясь. Так он и ушел в ту ночь не попрощавшись. Петру видимо хватило «помню». Даже не «прости», хотя и это вряд ли бы успокоило травмированного Верховенского. В ту самую ночь Ставрогин не был пьян, он вполне осознавал свои действия…