мальчик хочет в тамбов

30 декабря, 2006 год Город, куда вернулся Малиновский, был не особо щедр на новогодние огни. Из окна такси он увидел несколько тусклых гирлянд, растянутых над Советской улицей. Или, может, после многих лет в тёплой, сытой и нарядной Москве все остальные города теперь казались серыми? Не то чтобы Рома был знатоком городов России. Больше он был знатоком отелей — да и то, скорее, европейских. Нет, здесь, на самом деле было серо. Хотя, вон, промелькнул большой собор. Рома слышал, что жители Сыктывкара очень гордились этим собором — после распада СССР его удалось, наконец, отстроить заново; сам он, конечно, строительство уже не застал. Что ж, недурно. Не Новодевичий монастырь, конечно, но хоть какое-то яркое пятно на фоне бесконечной, беспросветной мглы. Северные города в беспросветной мгле — абсолютные чемпионы, и вспоминать это Роме не особо хотелось. Тут даже если накупить гирлянд на весь годовой бюджет столицы, и развесить их через сантиметр, не поможет. Некуда деваться, некуда бежать. Если только вон. Но, может быть, Малиновского настиг кризис среднего возраста, а, может, он просто выявил в себе скрытые мазохистические черты. В какой-то непонятный ему самому, но очень конкретный момент накрыло осознание: нужно съездить на могилу к родителям. И сделать это обязательно до Нового года. Нет, мать с отцом ему не снились, наставлений не давали. Они ему вообще очень давно не снились. Только в первый год после смерти — в основном, в кошмарах. Кошмарах не по действиям, а по сути. Например, один раз приснилось, что они успели зайти в лифт вместе с Ромой, двери закрылись, и только потом прозвучал выстрел. Мама испугалась, а отец сказал — как же нам повезло, от пули нас отделила лишь пара секунд. Просыпаться после такого было невозможно. Поэтому, когда кошмары прекратились, Рома был рад и предпочитал вообще никак не ворошить детские воспоминания. Это было больно, это было страшно. Да, взрослому мужику было до охренения страшно. Мужикам, а особенно взрослым, вообще часто бывает страшно по жизни — это Малиновский хорошо понял за последний год. Катя, его Катька, вот, например, вообще ничего не боялась. Самое смешное, что и его, Романа Дмитриевича, до сих пор испугаться не успела — хотя за год отношений стоило бы. Любая другая испугалась бы, бежала, сверкая пятками… Нет, Катя выразила стойкое и непоколебимое желание ехать с ним в Сыктывкар вместе. Полномочия по управлению «Зималетто» были переданы обратно Андрею, все дела на текущий год завершены — ничто не препятствовало поездке. Да, что говорить, и сам Жданчик рвался оставить родную компанию на произвол судьбы, чтобы тоже сопроводить друга на его малую родину. Рома от благородных порывов этих двоих предпочёл отказаться. Во-первых, эти двое иногда могли неплохо так спеться, и начинали его бесить. Во-вторых, авиабилеты в преддверии Нового года были раскуплены — остался только один. Можно было бы, конечно, откупиться и с помощью шантажа и насилия послать в Сыктывкар Славика — но тот, как нормальный сын, могилу родителей и так навещал ежегодно. Ухаживал, чистил, цветы свежие приносил. Не то что его старший брат — в первый и последний раз был на кладбище во время похорон. Славик, кстати, единственный, кто не выказал желания сопроводить Рому. Сказал: это твоя история, которую нужно закончить, и бла-бла-бла, вот это всё его любимое в театральном духе. И это было то самое «в-третьих». Славик был прав. Стоило сделать это наедине с собой. Рома никогда не задумывался о потустороннем мире, о жизни после смерти, и о том, что ждёт конкретно его в самом финале. Это казалось логичным: после того, что он когда-то пережил, факт смертности хотелось запихать ногами куда-нибудь подальше и никогда не вспоминать. Никогда он, ко всему прочему, и не думал об общении с покойниками. Слышал, что некоторым людям умершие родственники или друзья дают знаки, наставляют на пусть истинный, предупреждают о чём-то. С ним ничего такого не было. Только кошмары — но их тоже можно было объяснить логически, на приёме у психиатра. Во всё остальное Рома не верил. Точнее, даже не задумывался о том, верить или не верить. После того, как он переехал в Москву, жить хотелось максимально заземлённо. Наслаждаться простыми вещами. Радоваться женщинам и деньгам. Тому, что можно пощупать, и тому, что можно обменять на какое-то другое, земное благо. Вкусная еда, дорогие и комфортные машины, отдых на тёплых, беззаботных островах… Да, пожалуй, чувство беззаботности всегда им покупалось. И это всё равно не спасло его от предновогоднего мандража и, чёрт возьми, той ещё озабоченности. Как будто какой-то невидимый голос подначивал: съезди, съезди, съезди. Тут уж во что угодно поверишь — и в связь с умершими тоже. «Необъяснимо, но факт» рыдает. На часах было двенадцать дня. Стоило поторопиться, пока мгла не стала окончательно непроглядной; зимой везде темнело рано, но на севере особенно. Поблагодарив таксиста и оставив ему на чай такую щедрую сумму, что тот от потрясения даже не смог сказать «спасибо», Роман вывалился в снег. В одной руке у него был пакет с искусственными цветами, которые он купил заранее, в Москве; в другой — пакет с живыми, которые он купил здесь, в аэропорту. Ворота кладбища были открыты перед ним. Сверяясь с адресом, который ему дал на бумажке Славик, Рома пошёл вперёд. Естественно, он не помнил дороги. Он вообще ничего с того самого дня не помнил — всё стёрлось. Как в первый раз. Вдаль простирались припорошенные снегом бесконечные могилы — вместо новогодних ёлок. Гранитно-ледяное полотно. Стало как-то не по себе. Помимо родителей, Малиновский ещё раз в жизни был на похоронах — одного министра, которого он лично не знал, и попал туда вообще случайно, за компанию. Хрен знает, конечно, как на похороны можно попасть за компанию, но там он понял, что кутья — это самая мерзкая вещь на свете. Когда он будет умирать, завещает детям, если они у него, конечно, будут — никакой кутьи и слёз… Так; кажется, он нашёл то, что нужно. Сектор семьдесят первый. Сектора были небольшие — и нужную могилу, как бы он ни старался отводить глаза, Рома заметил быстро. С массивной гранитной стелы на него с улыбкой смотрели родители. Навсегда молодые и беспечные. Всё остальное полотно тут же растворилось в пресловутой мгле. Рома открыл миниатюрную дверь ограды; скованная холодом задвижка поддалась дрожащим пальцам не сразу. Стало как-то неловко и неуместно. Напротив плиты стояла скамейка — всё для вашего комфорта, как говорится. Но сесть прямо напротив двух пар глаз казалось чем-то невообразимо страшным; поэтому он нашёл в пакете щётку, которую Славик заботливо сложил ему с собой, и начал остервенело расчищать пространство вокруг себя. Смахивать снег со стелы, с постамента, с ограды. Вынул старые, пожелтевшие и погрязневшие, цветы, заменив их новыми. С одной стороны воткнул искусственные лилии, с другой — нашёл стеклянную вазу, налил в неё взятой с собой воды и загрузил тридцать пышных белых роз. Опять же, фиг знает, почему тридцать. Как будто так было надо. Это были любимые мамины цветы, хоть в те годы их было и не достать. Какая всё-таки ирония судьбы: они давным-давно не за железным занавесом, цветочных магазинов — сколько угодно и на любой вкус. К тому же Рома имел финансовую возможность покупать роскошные букеты каждый день. Но теперь это было совсем неактуально. Интересно, имела ли смысл эта ритуальность? Красивые памятники, пышные букеты, регулярные посещения могил. Мёртвым ведь всё равно. Наверное. Малиновский всегда был уверен, что люди совершают все эти действия для себя — чтобы сохранить хоть какую-то иллюзию связи с тем, кого уже нет. Не осуждал, каждый развлекается, как хочет. Но лично он предпочитал развлекаться по-другому. В любом случае, настал тот момент, когда все мысли его покинули, и пришлось погрузиться в оглушающую тишину. — Ну, не смотрите на меня так, — наконец вымолвил Рома с досадой. — Да, я свинья. Не был здесь двадцать лет. Но я не виноват. Сами знаете, не было возможности. Господи, что за бред… Откуда вам это знать? Мама и папа продолжали улыбаться до неприличия счастливо — как будто на самом деле видели и знали. Вот она, сила иллюзии. Сила желания человека верить во что-то большее, чем он сам. Кажется, Рома чуть-чуть начал понимать. Ведь, наверное, здорово, если он на самом деле говорит это не в пустоту — иначе получается, что он полный псих. — У меня всё хорошо, я работаю. Зарабатываю много денег. После того, как вы умерли, жизнь всё равно ко мне благосклонна. Может быть, это компенсация, не знаю. Но мне очень повезло. Я бы мог просто спиться и сдохнуть в канаве. Но мне повезло с другом, который поверил в меня и дал возможность стать приличным членом общества. Андрей — хороший человек, гораздо лучше меня. Он помог мне во всём, а я его предал. Не поделили девушку. С другой стороны, если бы я не предал его — я бы предал Катю и себя. А, может, я просто оправдываюсь… Катя, — здесь Роман крепко задумался, — что мне вам рассказать про неё? Наверное, после того, как она появилась, я ещё раз поверил в то, что жизнь может быть справедливой. Иногда мне кажется, что она всё поймёт про меня, возьмёт да и уйдёт, и мне становится просто невыносимо. Но она не уходит. Представляете? Хотя… Роман махнул рукой. Не думал, что так разоткровенничается. Ещё несколько минут назад он не представлял, как выдавит из себя хоть слово, но стоило лишь начать… — После вас — от меня больше никто не уходит. Андрей не уходит, Катя не уходит. Слава сам нашёл меня, хотя это я должен был его найти. Я, честно, не знаю, чем всё это заслужил. В глазах защипало. Малиновский ненавидел жалость к себе, как явление, и тех, кто к ней прибегает — тем более. Что же тогда было сейчас? Нет, не жалость, совершенно точно. Просто осознание — насколько он баловень судьбы. Иногда такие яркие моменты понимания сопровождаются выделением слёзной жидкости. Да. В глазах родителей как будто бы отражалось понимание. «Говори всё, что хочешь, — читалось в них, — мы с радостью послушаем». А что, если?.. Что, если это именно родители послали ему таких дорогих людей? Это так, в теории, если всё-таки верить. — В общем, как бы то ни было, спасибо вам за это. Я не один. Хотелось бы верить, что каждому из них я смогу дать хотя бы десятую часть того, что они дают мне. Мы все пришли к балансу. Мне не нужно выбирать между другом и девушкой, потому что они умные, и даже после того, что было, прекрасно ладят друг с другом. Не повинуясь никакой логике, Рома положил ладонь на стелу и постоял так минуты три. Как будто родители где-то там могли почувствовать это прикосновение. Прислушался к своим ощущениям в теле. Ничего необычного. Ладно, это оказалось не так уж страшно, как он себе представлял. Его не начали терзать воспоминания о том, самом трагичном в его жизни, дне. Кошмар детства не возобновился — скорее всего, прошло слишком много времени. Родители были не там, а здесь, на этом фото; можно было представить, что они рядом. Держат связь и советуют не делать глупостей. Как бы странно это ни было, но оно помогало. Наверное, он всё-таки вырос. — Мне вас всегда не хватало. И всегда будет не хватать. Но, пап, мам, вы верите, что я счастлив? Стемнело. …Обратно Рома ехал в гораздо более умиротворённом состоянии. Он не мог сказать, что абсолютно преисполнился или понял что-то великое. Нет. Но как будто бы он смог примириться с чем-то необъяснимым в себе. А потом произошло нечто ещё более необъяснимое — отчего бы ведущий «Необъяснимо, но факт» точно зарыдал. По радио заиграла та самая песня группы Pet Shop Boys, которая про грех. Любимая песня родителей. Не так давно её Роме включил Славик — так что это нельзя было считать случайностью. Теперь же она заиграла совершенно случайно, в случайном такси, у случайного водителя. Можно ли было считать это знаком?.. И если да, то знаком чего? Родители текста песни не знали — им просто нравилось под неё дрыгаться. Рома вспомнил их последнюю весну: он сидел в их комнате, на спинке большого дивана, и смотрел, как мама и папа танцуют. Танцевать из них, впрочем, никто не умел, и делали они это очень смешно и неуклюже. Единственное движение, которое было подвластно маме — это проводить двумя пальцами возле глаз, тряся головой. Папа просто переставлял ноги туда-сюда. Зато они были красиво одеты: на маме полосатая чёрно-белая рубашка и белоснежные джинсы-бананы, безумный дефицит; на папе — серая водолазка и тоже джинсы с огромным, широченным ремнём. Они были такие модные, такие свободные, такие счастливые! До обратного рейса оставалось четыре часа. В свой район Рома точно ехать не собирался — вот уж где точно делать нечего. Ещё не дай бог, по закону подлости, столкнётся с тётушкой. Поэтому он высадился в самом центре, чтобы совершить небольшой променад и заодно зайти куда-нибудь поесть. После Москвы все здания, конечно, казались слишком маленькими, слишком скромными. Город как будто извинялся за своё существование — прости за маленькость, прости за эти бесконечные холодные девятиэтажки, прости за непрезентабельную ёлку. Возле одной девятиэтажки Рома, тем не менее, остановился. В ней был «Ювелирный дом». И, точно так же, как и с родителями, Рома почувствовал непреодолимое желание туда зайти. Продавщицы были к нему совершенно равнодушны — скорее всего, очень сильно хотели домой и считали минуты до закрытия. Это было замечательно. Взгляд сразу привлекли два кольца в центре витрины. Оба золотые, но одно простое, лаконичное, без камней, а второе — с аккуратным бриллиантом. Другие варианты Малиновский даже рассматривать не стал: вычурность Пушкарёва бы не оценила. Но между этими двумя завис конкретно. Конечно, можно было бы списать всё на помутнение рассудка. Отмахнуться, выйти отсюда и пообещать себе подумать об этом потом. Но Рома, никогда до этого не веривший в знаки, да и не получавший их, не мог. Обратного пути не было. Нужна была опция «звонок другу». Позвонил Жданову. Тот ответил буквально через секунду, как будто ждал звонка. То есть не как будто, на самом деле ждал же. — Ну, как ты? — спросил он с нетерпением. — Жив? — Ты не поверишь, — ответил Рома. — Но мне нужна твоя помощь, как никогда не была нужна до этого. — Что, в Сыктывкаре всё завалило снегом, и ты не можешь вылететь обратно? За тобой надо выехать? — Сплюнь, ради бога! — Малиновский чуть не перекрестился. — Нет, другая помощь. Мне нужно выбрать из двух колец. Одно с бриллиантом, другое без, но тоже очень милое. — Из двух… чего? — опешил Андрей. — Палыч, вроде ещё не первое января на дворе! А ты уже плохо прогружаешься. Из ко-лец! Я под новый год созрел для того, чтобы сделать любимой девушке предложение, но так как это занятие — слишком ответственное, мне нужно с кем-то эту ответственность разделить. Тем более у тебя уже была невеста, ты в теме. — Ром, — прозвучало с опаской, — с тобой всё окей? — Океистее не бывает, — подтвердил Малиновский. — Это что ж ты там такое на кладбище увидел, если, наконец, решился? — О, это всё я расскажу по прилёту. Андрей, ну честно, нет времени на охи-вздохи! У меня скоро самолёт. — Хорошо, — понял всё Жданов. — На твоём месте я бы выбрал с бриллиантом. — Потому что Катя — бриллиант, ты хотел добавить? — Потому что это помолвочное кольцо, дурак, и оно должно быть заметным. Обручальные уже можно выбрать поскромнее. Вам их, дай бог, всю жизнь носить. — Говоришь так, как будто уже был женат. — Почти. Но, кстати, я тоже подарил Кире простое кольцо без камней, и вот что вышло. Я, конечно, догадываюсь, что причина нашего расставания немно-о-ожко в другом, но теперь есть некоторые суеверия на этот счёт. — Палыч, в жизни не думал, что ты суеверный! — А я — в жизни не думал, что ты женишься, да ещё и первее меня. — Голос Андрея из ехидного стал серьёзным: — Нет, Ром, серьёзно. Ты молодец. Я когда-то тебе сказал, что ты недостоин Кати, и не сможешь ей ничего дать. Прости, получается. Я был неправ. — Забудем, Жданов, — с улыбкой ответил Малиновский. — Ты беспокоился за Катю, и это было оправданно. Теперь можешь не беспокоиться. — Я и за тебя беспокоился, идиот, — проворчал тот добродушно. — Не знаю, что ты там такое постиг, но рад за тебя. Надеюсь, не жалеешь, что поехал один. — Не жалею, Жданов, — Рома улыбнулся ещё шире, — вообще ни разу. Ладно, завтра поговорим! Собираемся у меня в десять. Без опозданий, иначе порежу в оливье. Давай. — Положив трубку, он удовлетворённо оглядел испуганных продавщиц: — Девочки, придётся вас побеспокоить! Я впервые в жизни женюсь! …Скоро он вернётся домой. Там, где его ждут самые близкие. Невероятно, но ждут. Этот маленький город, в котором он родился, домом не был. Он забрал у него слишком многое. И, в то же время, сегодня он вновь дал Роману Малиновскому новую точку отсчёта. Теперь уже счастливую. *** Домой он вернулся за полночь. Дорога прошла незаметно — первую половину пути он гипнотизировал взглядом купленное кольцо, вторую — дремал. Дверь открыла заспанная Пандора в жёлтом халате. Вот уже несколько месяцев она превращала квартиру Малиновского в свой огромный ящик. — Привет, — потянулась она к нему, тёплая и сонная, обвивая шею руками. — Как ты? — Я — замечательно. — Пошли в кровать. Расскажешь. Кажется, это всё было по-настоящему. Не мимолётные встречи, не игра в семейную жизнь, потому что стало скучно и захотелось экзотики. Нет. Периодически Малиновский до сих пор не мог в это поверить. После тех ночных кошмаров он больше всего на свете боялся иллюзий. Взять маму за руку, а потом понять, что её больше нет. Обняться с отцом — и вновь проснуться в одиночестве. Полюбить человека, а потом понять, что он — совсем чужой. — Сейчас пойдём. Малиновский скинул с себя верхнюю одежду, попутно достав заветную коробочку. Он не хотел откладывать до завтра или делать предложение помпезно, при всех гостях. Чтобы Катя стояла, закрыв лицо руками, а остальные хлопали и кричали «горько!». Нет, ну только не это. И ждать утра он тоже не хотел. Хотелось сделать всё прямо сейчас — пока Катя такая вот, на грани сна и яви, прижимается к нему и целует за ухом. Так, не включая свет, довольствуясь освещением коридорной гирлянды, он вложил коробку ей в ладонь и заодно согнул её послушные пальцы, чтоб не выронила. — Это что? — спросила Пандора. — Это — подарок на Новый год. Один из. Кажется, она начала просыпаться. Ладонь окрепла. Взгляд стал осмысленным. — Мне это снится? — спросила она недоумённо. — Не совсем. — Рома прислонился губами к Катиной макушке. Она пахла земляничным мылом и ещё чем-то непонятным, но очень счастливым. Пушкарёва раскрыла коробку и, точно так же, как и Рома несколько часов назад, уставилась на кольцо. — А я думала, там таракан, — сглотнула она. — Или жук. — Я, конечно, шутник, — нервно рассмеялся Рома, — но не стал бы искать для жука такую изящную коробку. Катя перевела взгляд с кольца на Рому. Чего только не было в этом взгляде — нежность, растроганность, и вместе с тем непонимание. И ещё любовь. Да, она его любила. И он её тоже. — Если ты сейчас скажешь, что я не обязан, и мы свободные люди, — предостерёг её Малиновский, — я тебя убью. Катя слегка зажала нос рукой; потом запрокинула голову. Снова посмотрела влажными глазами на Рому. — Ром, — тихо сказала она. — Не скажу. — Тогда?.. — Я согласна. — Как-то тихо. Я не расслышал. — Согласна! Согласна! Согласна! — рявкнула она ему на ухо, а затем снова обессилела. — Рома… Судорожно вытащив кольцо из бархата, Рома надел его на Катин палец — сидело как влитое, — а затем, взяв Катино лицо в ладони, начал его целовать. И Катя, смеясь, целовала его в ответ. А потом он крепко прижал её к себе, продолжая убеждаться в её настоящности, и сурово сказал: — Моё. Это моё. — Да твоё, твоё, — продолжала смеяться Пандора, гладя его по волосам. — Никуда не денется. Малиновский совсем чуть-чуть, но чувствовал себя волшебником. Как будто реальность стала чуть более гибкой и поддалась его рукам. Родители не оставляли его в этот день и ночь — как будто всё время стояли за спиной. Такие же модные, счастливые и свободные, какими были при жизни. У них была своя любимая песня, под которую они танцевали, а у него с Катей — тоже есть своя, про незабвенный Тамбов. Они тоже ещё не раз будут танцевать под неё; тоже модные, счастливые и свободные. Катя будет трясти подолом своей винтажной юбки, а Рома — наденет кожаные штаны. Например. А их сын или дочь — пока непонятно, — будет сидеть на диване или кровати, смотреть на них, чувствовать себя самым счастливым и понимать, что у него самые офигенные родители на свете. На этот раз всё будет хорошо. Рома это точно знал.