Новогоднее дно

01.01. 00:00.

Маленький уютный паб. Окраины Санкт-Петербурга. — Знаешь, Илья, я всегда думал, что ты – тот самый тип, который будет зарабатывать миллионы, а не сидеть на скамейке с пустой бутылкой. Слонялись официанты в костюмах: брюки, мини-юбки, приталенные блузы, мужского фасона широкоплечие пиджаки. Здесь тепло, почти нет людей из-за неудачного места, низкие цены и, на удивление, приятный персонал. Рожа выглядит устало, местами разбито. На щеках прорастающая молодая щетинка. В ноздрях застыли кровавые сопли. Даня, несмотря на более хорошую одежду, выглядит не лучше. Илья ненавидит праздновать Новый год, как и все остальные праздники. Ебал он этого Деда Мороза. Но он все еще здесь, все еще с Даней. — А я всегда думал, что ты – тот самый тип, который будет в тюрьме, — язвительно отвечает Коряков, потирая нос и шумно втягивая воздух. — За неожиданное? — Даня улыбается, прекращая терроризировать закусон в виде креветок, и поднимает пивную кружку. — И за то, что ты не стал моим соседом по камере. Хотя, может, это было бы весело.

31.12. два часа до полудня.

«Солнышко» – грязная, обшарпанная вывеска с кривыми косыми буквами; дом для неприкаянных, никому не нужных. Илья снова здесь, снова обезличен и пуст; брошен, как засохшая водянистая каша в тарелке, как мелкая заноза в пальце, как все остальные дети вокруг: странно одетые и серые, драчливые и покорные, добро-тупые и талантливые, но одинаковы в одном – в никомуненужности. — Эй, Коряга! — его шлепают по щекам, а он пытается увернуться или закрыться руками. Более старших ребят, если вы не родственники, лучше обходить стороной и с ними не водиться. Илья и не собирался, просто жизнь – несправедливая сука. Голая спина вжата в холодную стену. Под босыми ногами невзрачный, такой же холодный пол; такой же холодный, как липкий страх, стекающий под ребра. Он ненавидит цветастую вывеску «Солнышко», ненавидит себя прошлого и себя настоящего. Себя целиком. — Тебе не убежать и не спрятаться, понял? Понял меня?! СУКА, КОМУ ГОВОРЮ?! — его хватают за плечо и грубо встряхивают; так, что затылок бьется о бетонный айсберг позади. Вывеска детского дома раскрашена в радужный и становится все меньше и меньше, потому что Илья бежит все дальше и дальше. Как можно дальше от детского концлагеря. Как можно дальше от себя самого. Он, как радужная обшарпанная «Солнышко», должен был стать цветным и счастливым, а стал неказистым, неправильным и пугающим. Странным. Деформированным. Уродом. блять. БЛЯТЬ БЛЯТЬ БЛЯТЬ. ДА ПОЧЕМУ С НИМ ВСЕ НЕ ТАК? Илья не понимает, почему к нему так относятся. За что? Чем он заслужил? Разве он сделал что-то плохое?... Почему тогда детей, которые плохо себя ведут, забирают? А его нет... Его нет... Словно его действительно ни для кого не существует... Словно он действительно никому не нужен. Даже другим детям. Это ведь не правда? Это ведь все сон? Скажите, пожалуйста, правду. Почему фраза «я пришла за тобой» или «я пришел за тобой» кому угодно, но только не ему? — Сука, с хуя ты ноешь? Ты уйдешь из этого места, будешь бежать без оглядки, но «Солнышко» из тебя никогда не уйдет. Ты можешь бежать куда угодно, можешь идти или ползти куда угодно, угодно куда, но ты не сможешь ни на миль действительно убежать. Ломай, бей, умирай. Без разницы. Ты жалок, к тому же еще и пидор. Прижали самодельный нож к горлу. Холодок побежал по шее, прошелся по ключицам и по брюху волной мурашек. Никуда не убежать и не спрятаться. Илья был голый, потому что его раздели. Ему было страшно, что его не только убьют. Бритвенное лезвие, всобаченное в разрезанную деревяшку, отразило свет выставленных телефонов. Светсветсветсветсветсветсвет. В горле застрял комок непроглатываемой вязкой слюны и чужое имя. Во вспышках чужие глаза напротив стали почти прозрачными. Запах свежего постельного белья и своеобразный человеческий запах, его запах бледной кожи, забрызганной веснушками. — Пожалуйста... ... Сквозь этот липкий, странный сон, почти полностью состоящий из воспоминаний о том, что так хотелось бы навсегда забыть, его будит громкий телефонный звонок. Фонарик ослеплял даже сквозь закрытые веки, которые вздрагивали каждый раз, когда свет попадал прямо на них. Снова этот ебучий свет. Вибрирующий мобильник дребезжал, постепенно съезжая на край прикроватной тумбочки. «С добрым утром бля.» Голова гудела от звенящего похмела. Глаза, мокрые и покрасневшие, разлепились через силу. Отвратительный сон, теперь отвратительный реальный мир. С добрым утром вас всех!!! Взяв мобильник, Илья приложил его к уху, укутавшись в одеяло вновь и игнорируя мощный утренний стояк. Он даже не захотел посмотреть на часы и осознать, сколько он проебал ценного времени. Коряков просто уверен, что и так много. Во рту сухо, как у монашки в трусах. Слипшиеся губы еле пришли в движение, и Илья хрипло сказал прямо в динамик: — Алло... — Обожаю слышать тебя ранним утром, — прилетает в ответ насмешка. — Ага. Че надо? — Не чекай мне тут. Спускайся. Нужна твоя помощь. После последней фразы короткий телефонный разговор был сброшен. Илья лишь хмыкнул, закинув трубку куда подальше. Можно было еще немного поспать, даже если его потом отпиздят. Ему все равно. Может быть, это даже к лучшему. Может быть, он заслужил. Может, его давно пора уволить с этой «работы», которую и нормальной-то работой не назовешь. Помятое тело и проснувшийся опухший мозг больше не хотели отключаться от замызганной реальности, такой же, как грязные запылившиеся окна в квартире, выходившие на улицы шумного Санкт-Петербурга. Так что встать пришлось. Хоть и через силу. Утренние процедуры никогда не были длительными. Сил хватало лишь на то, чтобы обрызгать лицо ледяной водой, съесть бутерброд, выпить дешевый кофе и поставить кружку рядом с опустошенной чужой.. Илья снова хмыкает, когда, к своему удивлению, обнаруживает в календаре тридцать первое, сука, декабря. Охуеть можно. И если раньше это было предвкушение праздника, подарков и всякого рода чудес, то с возрастом это чувство постепенно затухало. Не только из-за сложной жизни, алкоголизма и не так давно появившейся депрессии, но и из-за того, что этот праздник проводят в кругу семьи. С возрастом чувство одиночества обострилось настолько, что стало почти невыносимым. Если в детстве оставалась надежда на то, что, возможно, когда-нибудь его заберут оттуда, где ему не было своего места, и он встретит Новый год с названными мамой и папой, в кругу наконец-то появившейся семьи, то когда он вырос и стал тем, кем не хотел стать, надежда превратилась в обугленную палочку бенгальского огня, дым которого все больше сливался с серыми пейзажами города, а затем и вовсе растворялся, оставляя за собой лишь неприятный запах сгоревшего до тла. Его лицо тоже напоминает потухший бенгальский огонь: проступающая щетина, выраженные синяки под глазами, общий усталый, потрепанный вид и временами опухлость от злоупотребления спиртными напитками. До Хенка из современной видеоигры Detroit: Become Human ему осталось не долго. Коряков спускается по лестнице роскошной сталинки. От каждого шага разносится эхо. Питерские улицы встречают солью с песком и гололедом. Мороз закрался под легкую Илюхину куртку, оставив после себя следы в виде мурашек. Черная машина коротко бибикнула несколько раз, обратив на себя внимание. Илья не запоминал ни одну из них, потому что каждый раз они были разные. — С Наступающим. — И тебя, Дань, — ответил Илья хрипло, садясь рядом с водителем. — Че за дело? Кашин выезжает из частных дворов, посматривая назад. — Уладить одно дельце надо, — хмыкает, приподнимая уголки худых губ вверх. Они одеты почти идентично, не считая того, что у Дани на ногах не рваные кеды, а классические ботинки из толстой натуральной кожи, выглаженные брюки и накинутое поверх серой жилетки без рукавов и кремовой рубашки серое пальто. На Илье же просто темно-синяя куртка, пародия на пуховик, какие-то рандомные спортивные штаны. От Дани пахнет одеколоном, а от Ильи очень грязной вчерашней попойкой в одиночку. Из динамиков начала постепенно звучать мрачная металлистская херь. Илья не знает этой группы вообще, но: — Подожди. Не переключай. — Но тебе ведь такое не нравится, — Даня странно на него посмотрел. — Просто... Сейчас это звучит атмосферно. Оставь. — Ладно. И он не переключает. Хотя там до отвратительного нудное, тянущееся, словно бесконечно, вступление.

Wake up, it's Christmas mourn

Those loved have long since gone

— Откуда ты знаешь, что мне нравится, а что нет? Даня не посмотрел в его сторону, продолжая вести машину. Он придерживал руль сверху, иногда прокручивая его так, что его длинные пальцы, крепко сжимающие руль, оказывались на противоположной стороне – в самом низу. — Мы много работаем вместе. Почему бы и нет? Ты же знаешь, какую выпивку я люблю и какая музыка мне нравится. — Мы выпиваем часто вместе. Твою музыку я слышу каждый раз в этих разных машинах. Ты меня так хорошо не знаешь. — Почему же? Братки по синьке – не очередняры. — Дань. Совместные пьянки – это просто совместные пьянки. Ничего больше в них нет. — Знаю. Но так или иначе, у нас общее не только на донышке бутылки.

The stocking are hung but who cares? Preserved for those no longer there. Six feet beneath me sleep.

И Илья резко замолчал, оборвав диалог. Не стал отвечать. Он не хочет вспоминать, чем заканчиваются их совместное, общее, близкое, тесное, жаркое, влажное, голое и оголенное до предела времяпрепровождение. Как и тогда, так и сейчас. Что-то непонятное и очень болезненное, плавающее на поверхности, но пускающее корни к самому донышку. — Если ты так же хорошо меня знаешь, как и я тебя, скажи, что я слышу в этой музыке? — Коряков снова заговорил, смотря в никуда. — Что-то... забавное? — после недолгого молчания предположил Кашин. Несмотря на раннее утро, в пейзажах преобладали серые мрачные краски. У многих в окнах домов были развешаны гирлянды, переливающиеся чистыми цветами: зеленый, красный, синий, желтый. У кого-то мишура обрамляла окно, у кого-то и вовсе ничего не было. Среди приевшихся брежневок и сталинок чувствовался немного тухлый запах праздника и сладких булочек вперемешку с легким шлейфом перегара от уже гуляющих ребят. Это потому, что они проезжали мимо пекарен и оживленных улиц. — Или? — Илья поворачивает голову в сторону Рыжего. — Или что-то мрачное. — Скорее праздничное, — хмыкает Коряков. — Я тоже, — скалится ему в ответ нагло-довольная рожа.

Black lights hang from the tree, Accents of dead holy.

Они съехали на главную трассу ведущую на окраины Санкт-Петербурга. Не такие, о каких можно подумать, не пригороды, а местности, все еще находящиеся в пределах города. Пустынные, никогда не людные, окрестности встречали хмуро своих новоиспеченных гостей. Встречали мрачными осыпающимися панельками и хрущовками, широкими улицами, алкоголиками повсеместно и дебильными граффити в закромах муравьиного лабиринта спальных районов. Они отъехали достаточно далеко от центра, подальше от всей этой надоевшей праздничной хуйни, которая была такой же приторной, как новогодние скидки, как салюты и сладкое розовое шампанское за застольем. — Короче. Убьем и ограбим. По возможности, — говорит Кашин, хлопая дверью машины. За ним выходит Илья. Запивая сигаретой то, что хотел на самом деле выпить. — Я вроде как не убийца и убивать не хочу, — в голосе нет дрожи, лицо Ильи сохраняет спокойствие и что-то отдаленно смурное на глубине каре-зеленых глаз.

Whoa, mistletoe... It's growing cold I'm seeing ghost, I'm drinking old

— Смерть – это то, о чем многие не хотят думать. — Предлагаешь мне тоже не думать? — Да. Потому что в том, что сейчас происходит, есть доля твоей вины.

Red water...

— Ты о чем? — непонимающе смотрит на него Илья. — Я не хотел, чтобы мы на такое шли.

Red water.

Даня смотрит на него долго и пронзительно. Как в мокром сне полупрозрачные глаза-льдины под вспышками телефонов. Этот триггер заставил вмиг замкнуться, напоминая о боли фантомных шрамов. Илья это ненавидел больше всего из всего, что он когда-либо не любил. — Хватай, — в руки Илье прилетает глок. Огнестрельное оружие. Блять. — Я знаю, что ты не хотел, — Даня наклоняется к нему близко-близко и нежно ерошит его темные волосы. — И я надеюсь, что я прав. Помни, что лояльность – всего лишь слово. — Мы многое пережили. Сам же говорил, мы долго работали вместе. «Я не смогу тебя предать.» — остается неозвученным. — Я рад, что ты говоришь «мы», — Даня улыбнулся по-доброму; так, как только он умел. Снова прикосновение, но на этот раз к щеке. Хочется развеять свои желания бутылочкой вина, а затем и водки, хотя Данина ладонь намного горячее даже Wratislavia Spirytus. Становится холоднее.

Red water chase them away.

31.12. до нового года девять часов.

Помещение наполовину во мраке – почти ничего не видно. Освещенное лампами предприятие выглядит все еще мрачно, а не дружелюбно. Из некоторых разбитых источников света сизыми струйками вьется дым. Тут пусто: не видно слоняющихся рабочих машин, которые застыли как изваяния, поблескивая металлическими плоскостями. — Знаешь, Илья, в жизни есть две категории людей: те, кто со мной, и те, кто уходят. Ты выбрал вторую, но я не собираюсь тебя отпускать. Слышится щелчок – это Даня перезаряжает собственное оружие. От недавней короткой пальбы пахнет порохом. — Ты не понимаешь. Я просто хотел, чтобы ты... — мямлит и мямлит, мямлит и мямлит, не находя в своем пропитом мозге складных мыслей, которые могли бы все объяснить. — Чтобы я что? Встал на колени? «Было бы неплохо.» — двусмысленность остается неозвученной. — Банально попросил бы за все прощение, — слова наконец-то приняли конструктивную форму, отразившись эхом с металлическими нотками. Даня облизнул пересохшие губы. Снова кинул хитрый взгляд исподлобья, пронзив сердце голубыми и острыми краями айсбергов. Он не убрал пистолет, а лишь отвел его в сторону. Это ничего не значило с его стороны: ни отступления, ни пощады. — Ты думаешь, что я не покаялся перед тобой? А ты не думал посмотреть на себя. Почему проблема только во мне? — манипуляции плещутся между слов, растворяясь на фоне темного, мрачного предприятия клубами пара. Еще холоднее. — ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЕБАНОЕ ЖИВОТНОЕ! ВОТ В ЧЕМ ПРОБЛЕМА! ТЫ ВИНОВАТ В ТОМ, КАКИМ Я СТАЛ. ТЫ СДЕЛАЛ МЕНЯ ТАКИМ! — Илья срывается на крик, ярость перекрыла обзор и схватила за горло так же, как это делали чужие крупные руки, разукрашенные на проксимальных фалангах татуировкой DARK; и клыкастые челюсти на тыльной стороне ладони. — Ничего личного. Жизнь, знаешь ли, тоже своеобразный бизнес, — Даня отвечает на агрессию удивительным хладнокровным спокойствием; несвойственным ему почти никогда, потому что о его проблеме с агрессией Илья знаком лично, и обращается он к ней на ты. — Да пошел ты! Плевок под ноги. — Ты сейчас кусаешь кормящую руку. Разве это не достойно покаяния? Это не плохо, по-твоему? Илья замолчал. Холоднохолоднохолоднокакжесукахолодно. — А ты думаешь, я не хочу расплатиться за свои грехи? — Кашин начинает спокойно, делая несколько шагов вперед. — Я нашел тебя на помойке. Грязного... — он резко выдохнул и с чувством, с толком, с расстановкой произнес: — Пидора! И как ты мне отплатил? Ты уйдешь из этого места, будешь бежать без оглядки, но «Солнышко» из тебя никогда не уйдет. Ты можешь бежать куда угодно, можешь идти или ползти куда угодно, угодно куда, но ты не сможешь ни на миль действительно убежать. Ломай, бей, умирай. Без разницы. Ты жалок, к тому же еще и пидор. — КАК?! КАККАККАККАККАК?!! СУКА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?! Он ненавидит цветастую вывеску «Солнышко», ненавидит себя прошлого и себя настоящего. Себя целиком. — Тебе не убежать и не спрятаться, понял? Понял меня?! СУКА, КОМУ ГОВОРЮ?! — его хватают за плечо и грубо встряхивают; так, что затылок бьется о бетонный айсберг позади. Триггер снова засасывает на самое дно, а самое отвратительное было то, что Кашин говорил правду. Это было, мать твою, правдой. Выпустившись и, как ему казалось, наконец-то сепарировавшись от воспитателей и привычной обстановки детского дома, Илья получил доступ к своему счету в пару миллионов, квартиру, и... те радостно пропил. Оказалось, свобода – это еще и самостоятельность, а деньги понятие материальное и, увы, иссякаемое... ... Валил снег. Лед перемешивался с говном и расходился по дорогам трещинами. Поздняя осень и внезапное выпадение осадков подморозило Питерскую жизнь. Дикие коты попрятались, прохожие теперь не в легких кофточках, спортивных костюмах, а в элегантных пальто и каждый второй с оверпрайс кофе и того хуже – лавандовым рафом. Какой-то жилой дом, непонятный район. Илья не знает, где он, потому что постройки в Питере местами очень похожи, особенно человеческие муравейники, которыми застроили все дальние станции метро. Запах мусора и сигарет, шуршание газет, которыми он пытался укрыться от понижающейся температуры, небритое заплывшее лицо, мутный взгляд и сальное тело. Он ебаная бездомная туша. Он все проебал. Раньше был никем, а теперь стал. Снова остро чувствуется это странное ощущение пустоты и колючего яростного одиночества, которое трещит как кристаллизующийся на стеклах иней при сильных морозах. Он как кот, которого никто не хочет подобрать, никто не хочет взять его с собой накормить и погладить, потому что он грязь из-под ногтей, потому что заслужил и его не жаль. Он не кот, а просто человек с выбором. Илья почти заснул, несмотря на нарастающий ветер. Ног и рук он почти не чувствовал. Держался за газеты, как за спасательный круг, потому что без них спать будет еще холоднее. Кто бы мог подумать, что бумага так отлично сохраняло тепло. Хрустящие шаги, которые подкрадывались все ближе и наконец затихли, оказавшись прямо перед Коряковым. Слышится тихий звяк бутылки, из которой Илья недавно потреблял спиртосодержащее. Даже когда он уловил чужой пристальный взгляд на себе, он не хотел открывать глаз, он почти заснул, мечтал заснуть и больше никогда не просыпаться. Ему было плевать кто подошел. Ласки хотелось так же сильно, как сгнить на этой блядской лавке. — Бля... Илюх? И Коряков резко распахивает опухшие глаза. В чужом лице что-то знакомое и что-то абсолютно незнакомое, делающее человека перед ним чужим и опасным. Голос, словно родной, но из-за этого отталкивающий. Илья отзывается через несколько долгих секунд раздумий, вяло и тяжело привставая на лавке: — Ты кто? Какой же он жалкий кусок человека. Не может жить без зависимостей. — Данила Кашин. Пришел из вас долги выбивать. — Приятно, — Илья протягивает руку для знакомства, изучающе вглядываясь в лицо Даниле. — Мы с вами где-то виделись? — Ну да. Не узнал меня? Подхалузник сделал тупое ебало со значком загрузки, явно после пьяной спячки не понимая, что где и когда было. — Ни разу, — отвечает и наконец убирает так и не пожатую руку. — Мы в «Солнышко» были. В одной группе между прочим. Воспоминания и жуткие кошмары кромсают воспаленный мозг, впиваясь в извилины жвалами. В каре-зеленых глазах мелькает осознание, и они блестят в ужасе, разглядывая обувь из натуральной кожи, красивую, крупный нос, веснушки и копну рыжих волос. Даня. Кашин. Рыжий. — Помню... — «к сожалению» хотелось кинуть вдобавок в чужое ебло. — Ну... Что надо от меня? «И как он меня, блять, узнал? Следил или ознакомился со спец доками перед тем, как откопать меня на Улице Хуй Знает Где?» Илья спрашивает нагло, словно перед ним не коллектор-опасныйтипчик Кашин, а слуга или тот маленький Рыжий. Рассаживается на лавке, расставляя ноги в стороны. Но внутри все натянуто гитарной струной, которая еще чуть-чуть и сейчас лопнет, разорвется, рассекая плоть пальцев и темная кровь хлынет из рассеченной кожи. Даня тоже подрос. Изменился. — Значит, забыл немного, да? — улыбнулся приторно так, что зубы свело. Или ни капельки не изменился. Сколько Илья себя помнил, тот всегда таким был, но, наверное, только сейчас за холодными льдинами он видит синюю глубину, какие-то всполохи беспокойства и желания близости или отголоски того, что окончательно умерло, переломалось на несколько тысяч частей и превратилось во что-то жуткое и неправильное. Деформированное. Уродливое. Илья уже сам ничего не понимает. Кашин отводит часть распахнутого пальто в сторону, открывая вид на пушку, закрепленную в кобуре. Смотрит прямо в глаза с угрозой и холодной, расчетливой жестокостью, которая айсбергами поросла в его голубых глазах. — Я либо тебя убиваю, либо ты идешь со мной возмещать ущерб игровому клубу. А, может быть, у Ильи только пистолет... ...— И ПОЧЕМУ ТОГДА ТЫ МЕНЯ НЕ УБИЛ? — Илья плюется ненавистью, все в нем кипит и накалено до предела. Даня скалится и вместе с клубами пара из его рта вырывается всеобъемлющий ответ: — Не знаю. Его высокая фигура приближается, рука резко вздымает вверх, и слышится выстрел, от которого у Ильи все внутри передергивается. Он застывает на месте. От ствола огнестрела тянется витиеватая струя дыма. — Прости... Я не хотел... Я не хочу умирать, — изо рта лишь блеющий пиздеж и, когда Коряга делает шаги назад, пятясь, словно агнец перед хищно-сверкающими глазами волка, разлетается скудное маленькое эхо. До кармы осталось всего ничего. И до Нового года тоже. Непонятно только: до чей кармы ведется отсчет. До их общей? Или только для Даниной? — Сейчас твой последний шанс. Илья. Он не понимает, о чем ему говорят. Только когда Кашин снова начал перезаряжать глок, вставляя свежие пули, Илья понял, о каком последнем шансе ему намекают. — Почему ты такой? — голос дрожит от ненависти, от безысходности, от осознания собственной слабости. — Я не знаю... Странно, что ты винишь только меня, — снова мерзковатая улыбка, криминально-профессиональная Илья ее называет. — Ты такой же как и я, как и этот бизнес. — Нет. Я жертва обстоятельств, — Илья все еще пытается выдержать зрительный контакт, стараясь не утонуть и не захлебнуться в глазах своего визави. — Может быть, был раньше. А сейчас выбор у тебя есть так же, как и пистолет. Не надо делать только из меня ебучее животное, — он отвечает ненавистью на ненависть. Коряков молчит с минуты, прежде чем позволил чужой фигуре подойти на крайне опасное расстояние между ними. Он выдыхает, барашки пара снова клубятся и мешают обзору. — Мы просто будем стоять здесь и смотреть друг на друга или наконец условимся? — Условимся. Гул шагов прерывает их диалог. Возможно, если бы у них было хоть еще немного времени вот так просто постоять друг с другом и приблизиться еще теснее, между ними произошло бы то, что Илья бы назвал срыв – Даня назвал бы пониманием и принятием друг друга окончательно. — Твою мать... — шепчет Коряков, уводя взгляд от Дани и смотря на огромную металлическую дверь позади. Все ближе праздник и торжевство. Ближе шаги вражеской группировки. Хочется повернуть время вспять и ничего не делать ни со своей жизнью ни с Даней, потому что то, что план по устранению одной из главных фигур в лице Кашина провалился, возвращает жизнь на круги своя, а Илья такой жизни не хотел. К тому же это его вина. Как же можно было так проебаться? Он мусор и его жизнь сплошные отбросы и помои, сплошные бесконечные запои, навсесезонная апатия и бесконечные обострения бесконечных головных болячек. Может быть, если бы Илья заткнул свой рот и не говорил лишнюю информацию о том, почему предприятие пустует, хотя такого не должно было быть, все бы и обошлось, и у Ильи получилось бы прожить в итоге долгую и счастливую жизнь без бизнеса, без ДК, без всего остального дерьма. Убежать куда-нибудь подальше. Как можно дальше. — Помни: я никого не собираюсь оставлять в живых. — У нас совпали намерения, — снова наглый пиздеж.

31.12. до нового года три часа.

Звуки пальбы преследуют страшными резкими звуками, бьющими по ушам. Страх ползет чернью по венам, заставляя подрагивать кончики пальцев. Почему он такой долбаеб? Теперь и новоиспеченные «друзья» ему не доверяют, потому что он наебал и поставил их союз под угрозу. Так было и раньше... Прижавшись к бетонному столбу спиной, Илья прижал ствол почти к груди, присев на одно колено. Не хватает только эпичной музыки. Выстрел, перекат. Запах крови, ее вид пробуждает очередной блядский триггер. Данины ноги в крови. Они снова в «Солнышко», и Илья помогает обрабатывать ему разбитые коленки. Несколько выстрелов подряд. Отдача заставляет руку вздрагивать каждый раз; чувствуется собственное ноющее плечо. Разбитые Данины коленки. Его впервые плачущий взгляд, потому что обрабатывание ран перекисью и йодом была действительно неприятной. В его глазах впервые детский глупый страх. Он не смотрел на Илью остро и пронзительно, он снова обычный нормальный ребенок, сброшен до заводских настроек. И ему снова нужна забота взрослых и помощь. Его почти ранили в плечо, но Коряков успевает увернуться, тяжело дыша цементной пылью предприятия. Спрятавшись за очередной механической баррикадой, он периодически пытался, несмотря на маленький обзор, поймать мишень. Каждый раз, с каждой новой отдачей в плечо, целиться было все проще. Казалось ничего более простого в мире не существовало. Единственное, что грызло – это проебаный шанс исправить свою жизнь. Если надавить на ранку, по голени начнет течь дорожка крови. Данины ножки. Кашин вырубает одного из врагов сзади удушающим, просто-напросто сворачивая ему в итоге шею. Илья прикрывает его спину в сером пальто, целясь в следующего противника. Теперь противника. Голые пятки. Мальчишески девственные. Сейчас они наверняка огрубели, покрылись мозолями, начала отшелушиваться кожа в особо чувствительных местах, если только Даня не пользуется пемзой и увлажняющим кремом. Раз, два, три. Даня перетирает голыми ногами, размазывая густую кровь их врагов. Хочется слизать, чтобы заслужить прощение за совершенную глупую ошибку, за предательство. Илья сожалеет, сожалеет и еще раз сожалеет. Последние выстрелы особенно оглушающие. Илья чувствует адреналин и, уже следующую по пятам, дикую усталость, и желание остаться тенью Хиросимы на собственном диване. В детстве Илья часто видел, как Даня достает занозы из стоп щипчиками или тем же самодельным ножом из бритвенного лезвия и деревяшки. Интересно, что-то изменилось, или он также небрежен? Они заканчивают со всеми пидорасами, которые хотели вскрыть им глотки. Они одни, но вместе не одиноки. Это чувствовалось в их совместной слаженной работе. Это ненормально, что Илья испытывает единение с тем, кого... Его ведь мучают кошмары и боль фантомных шрамов, которые оставил Даня; это, и возбуждение тоже, не дает покоя, не дает возможности больше никогда не прикасаться к этим воспоминаниям, снова и снова прокручивая каждый их общий момент. Коряков болен и психически нездоров. Безумие – это повторение одного и того же бессмысленного действия. — Помнишь, как мы отмечали Новый год раньше? — ухмыляется Илья. — Да. Даня не врет. Ему искренне нравились праздники, правда ту магию, которая была в детстве, когда все они непременно ждали Деда Мороза и подарков, уже не вернуть. Но... ...Темнота. Ночь. Какая-то подсобка. Игры в прятки. После дискотеки самые энергичные остались поиграть в прятки или что-то типо того. Песнопения и конкурсы закончились, оставив после себя конфетти. Все подарки распакованы и конфеты в них съедены. За окном под светом фонарей приземляются на землю огромные хлопья снега. Новый год – единственный праздник, где можно было бодрствовать всю ночь. Где чувствовалась какая-то общность, причастность всех детей к чему-то волшебному. Илья боится, смотрит зашуганно, когда Даня касается его щеки. Подсобка. Над потолком маленькая лампа с желтоватым свечением. Он помнит эти искры в чужих глазах, когда Илюша получает от Кашина нежность, а не издевательства и токсичную ненависть. — Хочешь еще так сделаю, если будешь таким, каким я хочу, — Даня считает это за элитное предложение, что для такой гнили лучше быть не может; он уверен в собственном превосходстве над социальными нормами, над товарищами и воспитателями в каком-то смысле тоже. — Ты ударишь меня, если я откажу?... ...Чтобы уложить Илью на лопатки, Дане не требуется особых усилий. Особенно, когда тот вымотался. Помнится ему не хотелось оставлять кого-то в живых, но он снова не находит ответа, почему хочет заставить Илью именно сейчас жить. Не хочет убивать. Чужая смерть не заставляет появляться удовольствию и эйфории в собственном теле. Напротив – появляется даже какая-то пародия на грусть. А может быть Кашин и знает ответ на собственный вопрос, но сам себе признаваться не хочется, ведь ложь достигла такого апогея, что врать самому себе стало привычкой и частью его жизни. Пистолет упирается в лоб и слышится скрежет курка, игривого и постепенно спускающегося до окончательного щелчка, окончательной отдачи: себе – в плечо, Илье – в лоб. Даня не может понять, что чувствует сейчас он, он больше получает удовольствия от считывания эмоций Ильи. Из глотки Корякова хрипло вырывается мольба, но она уходит в тени предприятия, словно ее и не было никогда. Илья боится смерти, он не хочет умирать и нервно облизывает губы, когда опускает взгляд на чужие. Они сталкиваются в дразнящем неспешном поцелуе. В горле пересохло от жажды выпить, запах одеколона кружит голову, шею сзади обхватывает исписанная татуировками рука: знакомая и удушающая. Это произошло. То, чего так не хотелось и хотелось ощущать до одури по вене, под кожей, до дурящей работы гипофиза; запомнить каждое касание гиппокампом, чтобы это осталось черной жирной татуировкой под закрытыми веками, как те скалящиеся челюсти на Даниной ладони. Илья сжимает зубы и, отворачивая голову, тихо стонет. Даня притирается к его небрежно бритой щеке своей бледной и гладкой, спускается нежными поцелуями на шею. Оттягивает ворот облегающей черной одежды и старается дотянуться обветренными губами до ключиц. Знает, что Корякова это доводит до безумия, знает, что тот обожает это: целоваться и сливаться языками в вязкое, влажное, горячее; сливаться мыслями, сливаться телами. Кашин откладывает пистолет куда-то в сторону, спускаясь ниже. Забирается руками под черный лонгслив. Илья прикрывает рот рукой, и нижние мышцы живота дрожат от щекотки. Снова контраст и ебучие мурашки, бегущие до зацелованной шеи и разгоряченных ключиц. Голая спина вжата в холодную стену. Под босыми ногами невзрачный, такой же холодный пол; такой же холодный, как липкий страх, стекающий под ребра. Он ненавидит цветастую вывеску «Солнышко», ненавидит себя прошлого и себя настоящего. Себя целиком. — Почему отложил оружие? — Нас слишком многое объединяет, — сухо отвечает Даня, наклоняясь вновь и даря на Новый год обжигающий поцелуй ниже. — Такой ответ устроит? — Нет. — Ценю твою честность. — А чего она стоит после этого? — он ерошит дрожащими пальцами его рыжие волосы. — Для меня все еще не мало. — И ты меня простишь? После всего этого дерьма? — Это решу уже не я. И перед Илюшиными глазами теперь вместо самодельного ножа знакомое, словно бездонное, дуло. Металлом охладило мигом весь пыл и все мысли, что так рьяно бежали в голове, не становясь чем-то адекватным и целостным. Сначало оно утыкается в лоб, затем сползает ниже, как и Даня, стягивающий резинку спортивных штанов. Илья аккуратно поворачивает голову в сторону и видит застреленные трупы, чьи-то еще не угасшие, но с каждой секундой потухающие глаза. Запах одеколона и запах крови защекотали обе ноздри. Илья роняет стон и захлебывается в чувстве вины. Он не может избавиться от своих зависимостей.

Whoa, mistletoe... It's growing cold I'm seeing ghost, I'm drinking old

Дуло упирается между глаз, затем оглаживает щеку, лижет холодным металлом горло и подрагивающий кадык, упирается в подбородок, готовое разнести челюсть, прогнать пулю через язык и небо, ниточку глазного нерва, чтобы она застряла в мозолистом теле, в комиссурах и сплетением нервных волокон. Но курок пока и не думает быть нажатым. Не готов разделить мозг на два отдельных целых. Даня будет мучить пока не вытянет из Ильи все последнее, что в нем осталось; то последнее, что, казалось, делало его куда более человечным. Казалось...

Red water.

А Илья уже назад не хочет. Он сдался, дрожа под дулом пистолета, словно содрогаясь в сильной истерике. Пот проступил на висках, он задыхается, мерещатся эти мерзкие вспышки вспышки... вспышки... вспышкивспышки_

Red water chase them away.

Ствол упирается между ключиц. Волны жара распространяются по телу колким возбуждением и липкой душащей тревогой. Через пару часов начнется гниение, появится запах и трупные пятна. Пожалуйста... Этого Илья и заслуживает. Счастья и радости. Его член становится твердым в обволакивающей теплоте. Дыхание вырывается вперемешку с еле различимыми низкими стонами. Он заслужил. Или нет. Это решит не он, а огнестрельное неживое оружие в их руках. Он сбрасывает овечью шкуру, как ответственность. Как Даня вину. Илья обхватывает пальцами чужую ладонь, управляющую пистолетом. Еще ниже, ближе, теснее, холоднее, обжигающе. Даня чувствует удары чужого сердца, которое бьется об ребра быстро и громко, словно пытаясь выломать грудную клетку и спрятаться в самые укромные углы, оказаться на краю или прекратить биться. Вариантов много, а оно все еще остается на месте, сжимаясь все импульсивнее и быстрее качая красную воду внутри грязного тела, поврежденного употреблением алкоголя в неизмеримых количествах организма. Оргазм выбивает остатки разума и заставляет прогнуться в спине, руками хватаясь за чужие волосы и вжимая в лобок чужое лицо. Илья крепко стискивает Данину руку; до побеления собственных пальцев. Впервые громкий стон постыдным эхом впитывается в мрачные, почти невидимые, стены. Он хриплый, сдавленный. Щелчок – нажим курка.

01.01. 00:00.

Они чокаются, и Даня снова с упоением продолжает хрустеть креветками, аккуратно приподнимая их за скругленный хвост, всасывая и поглощая. Он аппетитно причмокивает губами, нагло смотря в каре-зеленые глаза своего визави. — Весело? — гогочет Кашин. — Ты бы меня задушил своим нытьем! — Я не нытик, но ты задушил бы меня первым. Даня снова смачно причмокивает, неопределенно хмыкая. Креветки – это словно кривые бледные ноги, которые превращаются в мясорубку во рту Рыжего. — Знаешь, у меня есть свои демоны, но я предпочитаю их держать под контролем. — Контроль – это хорошо, но не про тебя. Хотя, иногда нужно его отпустить. Знаешь, как в фильмах – когда герой наконец понимает, что он не может все контролировать. — Значит, ты чему-то научился, — Коряков смотрит за губами, расползающимися в хитрой, но мягкой улыбке. — Но у нас не совсем сценарий Тарантино. У нас нет фут-фетиша и кучи крови. А сейчас только ты, я и эта забегаловка. Так что давай выпьем еще раз. Прогремели салюты. Даня и Илья обернулись к окну одновременно. Белый, красный, зеленый. Хоть окно и не было таким широким и находящимся на одном с ними уровне, чтобы рассмотреть все происходящее на улице – кусочки расплывающихся в небе праздничных фонтанов были видны, и этого было достаточно. Еще одни и еще они искрились в ночном небе. По-новогоднему. — Может быть, это не такой уж плохой год, — внезапно говорит Илья, поджимая губу и рассеянно улыбаясь. — Знаешь, я всегда думал, что хороший год – это как хорошая боевая сцена: много ударов, но в конце концов ты понимаешь, что главное – это не победа, а то, что ты остался на ногах вместе с тем, кто тебе дорог. — И что ты готов встать и продолжить борьбу снова. Даже если противник – это ты сам, — продолжил тему Коряков. — За то, что мы оба встали и продолжили жить дальше. Они снова чокнулись. — И за то, что это было не между нами. Но помни: если ты вдруг решишь меня снова предать... — Даня угрожающе наклонился. Ствол прицелился Илье между ног. —...твои яйца разлетятся быстрее, чем ты... — Я не предам. Мы теперь команда. Даже если это звучит как клише из дешевого фильма, — перебивает Илья. — Да, это наше общее клише. И это худшее, что в нас есть. — Получается мы достигли самого дна? — Возможно и надежды. Салюты закончились. На улицах остались лишь веселые и пьяные люди: рабочий класс и молодежь. — С праздником. — И тебя.