或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      

Пожарищ дым, твой меч в крови,       Но где-то за твоей спиной       Есть та, что молит: «Лишь живи!       Прошу — живым вернись домой!»       И ты встаешь, и ты идешь,       И рубишь, рвешь, как дикий зверь:       За дом, родных, за мирный дождь,       За то, чтоб не было потерь.       За то, чтоб пахарь сеял хлеб,       Кузнец ковал не меч, а плуг,       За то, чтоб бел был зимний снег,       Ты красишь кровью летний луг.

             Иногда деве Цзян хотелось опустить руки, забиться в темный угол и просто поплакать, потому что ни на что другое ее сил уже не хватало. Но она прислонялась к стене, закрывала глаза и представляла всю свою семью, попеременно обращаясь к погибшим родителям, прося прощения за слабость, к пропавшему без вести братику А-Сяню, моля держаться, где бы он ни был, к братику А-Чэну, воюющему где-то там, куда ей при всем желании не добраться, потому что она нужна здесь, в Пристани Лотоса, в возрождающемся из пепла Юньмэне. Если бы не это, она, наверное, была бы рядом с А-Чэном в полевом лазарете, уж там-то она бы могла принести пользу. Но брат четко и недвусмысленно дал понять, что под стрелы и мечи единственную сестру, оставшуюся от всей семьи, не то что не потащит, не пустит и вообще прикует в ее комнате, если она только намекнет на желание отправиться с ним.       А потом в Пристань Лотоса добрался маленький клан целителей, и в ее грудь словно влили свежей крови пополам с солнечным ветром. Эти люди могли не говорить ей, под чьей защитой они преодолели половину земель Цишань Вэнь, линию фронта и половину земель Юньмэн Цзян, все еще неспокойных после прошедших боев и продолжающихся зачисток. Но она видела талисманы, видела начертанные прямо на бортах повозок кровью знаки, и узнавала руку, что их нанесла. Ее неугомонный братик А-Сянь такой глупый! Наверняка захотел сделать им с А-Чэном сюрприз своим возвращением... Лучше бы показался на глаза хотя бы на кэ, чтобы она могла обнять и поверить, что он жив, накормить его любимым супом, снова обнять... Ничего, война рано или поздно кончится, они вернутся. У нее достаточно сил и терпения, главное, знать, что они живы.       Вместе с новыми людьми прибавилось хлопот, но в Пристани снова звучали детские голоса, и это было прекрасно. Вместе с родившимся еще зимой А-Цяо, малышом А-Юанем и совсем крохой А-Инь в Пристань Лотоса вернулось солнце.       Яньли смотрела на то, как все эти молодые матери держат своих детей, как гордо выступает Вэнь Фэньлин, неся свой живот, и немного завидовала. Если бы ее семья придерживалась самых ортодоксальных взглядов, как это еще случается там, где правит Император, а не Великие ордены, она бы уже давно легла на алтарь в храме предков, заколотая своей цзи. Даже если братик озаботится ее судьбой после войны, мало кому понравится дева-перестарок, уже разменявшая серебро своей двадцатой весны. Да, она хотела себе счастья. Она была влюблена. Но эта детская влюбленность кончилась после того тяжелого разговора с бывшим женихом. У нее была еще и гордость, и эта гордость, подпитываемая кровью Юй, словно пламя в пепел выжгла робкие ростки первого чувства из ее души. Теперь, если ей будет позволено вступить в брак, к своему супругу она будет относиться в первую очередь так, как тот будет заслуживать. А всяческие любови и романтические бредни... Увы, кажется, ни у Цзянов, ни у Юй по любви не вступали в брак.       На такие мысли у Яньли было на самом деле очень мало времени. Поддерживать огромную резиденцию, где сейчас обитали несколько тысяч человек, отстраивающих город, в порядке — это неординарное задание даже для взрослой опытной госпожи-супруги главы клана. Но на Яньли сейчас свалились не только эти заботы. На ее плечи легли вообще все дела провинции, хотя в ее распоряжении были советники-Старейшины, решения принимала она, в лучшем случае описывая брату проблему в письме, и тогда решал он, присылая ей с почтовым соколом ответ. Как же она иногда завидовала А-Чэну: мальчишка, все бы повоевать. Но пара пощечин, данных самой себе, быстро вытряхивали эту мысль из головы. Война — это не игра. Он каждый день рискует головой, чтобы она могла сидеть в Пристани Лотоса и поддерживать за его спиной хотя бы одну стабильную опору: порядок в доме.       

***

      Два года назад Минцзюэ был уверен: рано или поздно он погибнет от искажения ци, как это случилось с большей частью его предков, и орден перестанет быть Великим, а клан будет перебиваться с редиса на батат, потому что его младший брат — полное ничтожество и изнеженный ленивый сопляк, а сам он неспособен справиться с гневом и потому боится искать жену.       Сейчас он был уверен: даже если завтра его убьют в очередной битве, самый лучший младший брат в мире сможет удержать орден, клан, границы, отомстит так, что мир содрогнется. Жизнь продолжится, потому что у него есть А-Сан, и он таков, какого Минцзюэ не заслуживает.       Его маленькая ядовитая жабка умеет шипеть и больно бьет по плечу веером — тем самым, потрепанным и кривым.       — Я тебе умру! Ты меня еще дядей сделать обязан минимум трижды! Я хочу двух племянников-сорванцов и племянницу, чтоб мне было кого баловать.       Минцзюэ бы посмеялся, но горло перекрыл шипастый ком, и все, что он мог — обнять своего диди и в который раз пообещать, что так оно и будет: и он с пока еще неведомой избранницей в алых одеждах у алтаря в Храме предков, и два сына и крохотная дочка, и слезы счастья на глазах у брата, играющего с племянницей богато отделанным веером. Все так и будет. Только сначала им нужно победить, а потому...       На столе в палатке громоздились свитки, карты, донесения, миска с остывшим рисом, чарка, грязная пиала из-под чая. Тушечница была сдвинута на самый край, еще немного — упадет, но не страшно, ведь тушь там уже засохла, ее и оставалось всего ничего. Прямо поверх недописанного приказа, уложив голову на локоть, спал Хуайсан, и его брови даже во сне хмурились. В руке, упавшей на колено, зажата кисть, Минцзюэ с трудом ее высвободил, отложил на подставку. Поднял брата, даже не вздрогнувшего, унес на узкую походную койку. Кажется, с начала боевых действий А-Сан стал весить еще меньше, чем год назад. Какие острые у него скулы и ключицы, как резко и трогательно выпирает кадык на тонкой шее. Хотелось укутать в одеяло, вернуть в Цинхэ, в неприступную крепость, которая еще ни разу не покорилась врагу, где он был бы в безопасности...       В клетку, как вольнолюбивую птицу?       Минцзюэ знал: что бы ни случилось с ним самим, брата он защитит любой ценой. Просто потому, что тот достоин и заботы, и защиты. Как же так вышло, что он не мог разглядеть этого раньше? Кто ему закрыл глаза шорами, словно норовистой лошади? Кто ему вдолбил в голову, что для сына клана Не есть только один путь, и этот путь сродни глубокой короткой колее, прорубленной в сплошной скале? Минцзюэ был готов подставить брату руки, плечи, чтоб тот мог опереться и взлететь.       — Глава Не! Донесение из опорного пункта Хэцзянь!       Просмотрев измятый и окровавленный листок, Минцзюэ бросил его на стол и вылетел из палатки. Меньше чем полпалочки благовоний спустя крупный отряд заклинателей вылетел туда, где враг осмелился напасть. Губы главы Не кривила злая предвкушающая ухмылка: отряд, пришедший под стены Хэцзяня, вел сам наследник Вэнь, Вэнь Сюй. Только боги и небожители ведали, что толкнуло его идти именно туда, к крепости, которую почти невозможно взять с суши: тонкий перешеек окружен водными потоками с гор и болотами, на нем нельзя развернуть армию, а чтобы закидать крепость с воды горящими стрелами и кувшинами с горючей смесью, нужны плоскодонные сампаны, которые врагу никто не предоставит. Или плоты, которые враг просто не успеет подготовить. Воины Не знали эти места, знали тропы в болотах и умели перекидывать временные мосты через бурные потоки. Пусть враг идет — от Хэцзяня не уйдет никто.              Не Минцзюэ давно подозревал, что вся главная ветвь клана Вэнь основательно растеряла черепицу. Иначе то, что он видел, было не объяснить. Вэнь Сюй рвался вперед, как сумасшедший, да таким он и был. Никто из его воинов не мог связать боем эту обезумевшую мельницу, а ведь он приказал схватить Сюя живым! Что ж, придется самому. Бася, уже испившая крови, злобно выла где-то на краю сознания, но в последнее время у Минцзюэ было достаточно силы воли, чтобы противостоять бесконечной ярости сабли. Головы он не терял, а вот насчет врагов... На то они и враги.       Прыгнув со стены, Минцзюэ вклинился в битву, словно его тотемный зверь, Таотэ, стремясь пожрать врагов.       Воины Цинхэ Не отличались высоким ростом и огромной силой, но и над ними Минцзюэ возвышался, словно утес над бурной рекой, а Бася разила, как молния, разрубая тела, как пучки гнилой соломы. Два предводителя встретились, схлестнувшись в яростной схватке, как схлестываются волны Чанцзян и Дунхай. И так же как реке не победить моря, Вэнь Сюю не было суждено победить в этом бою. Его меч преломился, встретив чудовищный по силе удар Бася, и сабля Минцзюэ снесла его голову с плеч, как удар шеста сносит треснутый горшок с плетня. Минцзюэ поймал ее за длинные волосы — налитые кровью глаза с багровеющей радужкой еще бешено вращались — и поднял.       — Вэнь Сюй мертв! — прогремел над полем битвы его голос.       

***

      Цзысюань злился. Его обычно сравнивали с отцом, желая подольститься, да и внешностью Цзысюань пошёл в него, но вот характер взял матушкин, и теперь по Цзиньлин Тай шествовал не один злобный Золотой Гу, а два. Слуг и отцовских прихвостней тут же стало вовсе почти не видно — никто не желал попасться под горячую руку Госпоже или Наследнику.       Цзысюань смирился, когда отец убедил его, что для ордена будет лучше ограничиться денежными вложениями в Союз Трех, он в конце концов наследник и обязан думать в первую очередь о своем ордене, а не о чужих... Но с границ летели всё более тревожные вести. И не только оттуда — Хуайсан любезно подкинул молодому господину Цзинь темы для раздумий.       Отец почти не допускал его к участию в делах ордена, только клановым, к тому же Цзысюань испытывал жгучий стыд, роясь в его бумагах, но идиотом наследник Цзинь всё же не был. И по бумагам создавалось впечатление, что деньги идут — но куда-то не туда. Не стоящим на передовой Цзян и Не, а куда-то вообще в неизвестном направлении. Догадка у Цзысюаня была только одна, и бросить со скандалом в лицо отцу эти самые бумаги ему мешал только воображаемый хитрый, лисий прищур Не-сюна из-под веера: «Что мешает тебе, Цзинь-сюн, поступить так же?»       Подумав, Цзысюань понял: ничего не мешает. В его распоряжении были личные средства, правда, этот колодец оказался отнюдь не бездонным и уже почти иссяк. За зиму и весну он успел завербовать, подготовить и переправить в оговоренные точки большую часть своих людей. В общей численности — почти две тысячи человек. Конечно же, не сам. Своя сеть осведомителей и связных, шпионов и соглядатаев была и у него, а точнее — у матушки. А он еще удивлялся, наивный пиончик, как она, не покидая своих покоев в Жемчужном дворце, умудряется быть в курсе всех клановых и орденских событий? А вот так. Именно люди госпожи Цзинь передавали ему донесения, сообщали о численности уходящих на границы отрядов, отчеты о постройке фортов и башен, о расположении и обеспечении временных и постоянных лагерей.       И вот, наконец, все было готово. Конечно, поток завербованных добровольцев не иссякнет — об этом позаботится матушка. Но сегодня он должен выступить со своим личным отрядом и под своими личными знаменами — не золотым пионом на белом поле, а белым на зеленом. Знамена личной гвардии Наследника Цзинь уже колыхались под легким теплым ветерком внизу, на площади перед Золотым дворцом.       Честно говоря, Цзысюань надеялся, что удастся уйти, не прощаясь с отцом, хотя и отлично понимал, что надежды эти беспочвенны. Отец ворвался в его покои, грохнув дверью, и ещё с порога высказал свое недовольство:       — Разве я не запретил вмешиваться в эту идиотскую кампанию? И куда это ты собрался?       Цзысюань поморщился: когда отец был зол, его голос, обычно довольно приятный, взлетал, ввинчивался в уши визгливыми нотами расстроенной сяо. Он и за собой знал такой же недостаток, потому в последнее время старался голос не повышать, разговаривая тихо, но твердо. Как ни удивительно, это помогало, даже те, кто ранее ни в медную монетку не ставил его, считая ни к чему не приспособленным молокососом, начали прислушиваться и повиноваться.       Только не отец.       — Я выступаю в Хэфин.       — Ты выступаешь на фронт с жалкой горсткой вчерашних новичков, едва выучившихся держать меч, и надеешься что-то сделать против Цишань Вэнь? Ордена, который подмял под себя земли от границ Цзянху на востоке до наших земель на западе? Что ты сможешь? Сдохнуть с честью, как Цзяны на своих болотах?       — Лучше стать расколотой яшмой, чем оставаться целой черепицей, отец!       — Или ты считаешь иначе, муж мой? — голос госпожи Цзинь прозвучал из коридора, как тревожный сигнал медного колокола, и так же заставил вздрогнуть главу клана Цзинь. — Ты считаешь, что нашему сыну следовало бы отречься от своих корней, как шавке Чжулю?       Госпоже Цзинь не пришлось ни применять силу, ни настаивать на своём — Гуаншань под её взглядом отошел в сторону, словно сам не осознавая, что делает, и она прошла в покои сына. Цзысюань немедленно опустился на одно колено, вытянув руки в подобающем жесте и склонив голову.       — Принеси клану Цзинь славу, сын мой. И возвратись с победой.       — Этот сын клянется, госпожа, нечестивому величию Цишань Вэнь вскоре настанет конец!       — Отправляйся, — матушка склонилась над ним, тихо шепнула: — У Западных ворот тебя кое-кто ждет.       Цзысюань ощутил, как потеплели щеки и уши, смущенно и благодарно улыбнулся матери и поспешил прочь, на дворцовой лестнице сорвав на ходу полураскрывшийся бутон пиона «Сияние средь снегов».       Взлетел в седло, чувствуя, как распускаются тиски, сжимавшие душу в золоченых покоях Башни Кои, и та отпущенной на волю птицей стремится вперед. Тронул поводья и пустил коня шагом, высматривая в раздающейся к стенам домов толпе одно-единственное лицо. Впрочем, прекрасноликая дева Чжао Люцин наверняка скроется под доули с вуалью. Но даже так, он был уверен, узнает ее горделивый стан и нежные руки, что так уверенно растирают тушь и киноварь, держат тонкую кисть, выписывая знаки на талисманах. В его рукавах покоились десятки их, написанных ею с заботой и — он осмеливался надеяться — любовью.       У Западных ворот его взгляд мгновенно отыскал ее. Махнув рукой, он приказал продолжать движение, остановил коня и спешился, в два шага приблизившись к девушке, замершей под белой шелковой вуалью.       — А-Цин...       Тонкая кисть сдвинула полупрозрачную ткань. На персиковых щеках блеснули влажные дорожки, и он не смог противиться желанию мягко стереть следы слез кончиками пальцев.       — А-Цин, этот недостойный обещает вернуться, если госпожа моего сердца будет ждать.       — А-Цин будет ждать, всем сердцем будет ждать! — небесной музыкой прозвучал тихий шепот.       Он вложил в ее ладони бутон пиона, осторожно сжал, не зная, что еще сказать, что ему позволено сделать.       — Обязательно вернись, А-Сюань, — она отняла руки, отступила, закрываясь вуалью, развернулась и через мгновение исчезла в толпе.       Вернувшись в седло, он послал коня в галоп, догоняя свой отряд и вырываясь вперед. Сердце его пело, несмотря на то, что впереди ждали бои, кровь и смерть.