An die Freude

      Доктор Акаги сидела спиной к окну, которое выходило на посеревший от непогоды двор. В пепельнице на краю стола, прятавшейся в приёмные часы, слабо дотлевал окурок. Кабинет, с его песочными стенами и серыми абстракциями в простых рамках, белыми матовыми креслами и стеллажами казался строгим и безликим. Но привычный, намётанный глаз вылавливал среди порядка блестящие лакированными боками длинные статуэтки кошек, чёрные и белые, как шахматные фигуры. Видел исчезающие после уборки кольца от кружки и переставленные книги, наблюдал завитки сигаретного дыма. Упорядоченность держала оборону, но безнадёжно проигрывала обжитости.       — Ты уверена, Майя? — спросила доктор Акаги, глядя на неё поверх очков, — Случай Сорью Аски Лэнгли серьёзный, но не единичный. А Нагиса Каору… — она сделала выразительную паузу. Невысказанное «это пиздец» зависло в прозрачной дымовой завесе и ощутимо уплотнило её, — Случай редкий, возможно, уникальный. И, вероятнее всего, неизлечимый.       — Я справлюсь, — недостаток уверенности в голосе Майи с лихвой восполнял энтузиазм, — Думаю, Каору будет легче довериться мне, — она немного виновато посмотрела на стоявшего у окна Фуюцуки. Он кивнул и ободряюще улыбнулся.       Доктор Акаги открыла ящик стола, извлекла бежевую папку, перетянутую резинкой, и передала Майе. Она осторожно взяла документы, словно боясь, что от небрежного прикосновения бумаги истлеют. Папка оказалась прохладной.       — Всё, что мы знаем о прошлом Нагисы Каору, известно со слов его опекуна, майора Кацураги, которая вела расследование по делу Seele. Многие подробности засекречены, — сказала доктор Акаги, когда Майя сняла резинку и открыла первый файл.       К листу с фотографией, именем и возрастом, строчкой диагнозов, прилагалась неровно отрезанная половинка линованного тетрадного листа, обвитая мелким почерком психиатра закрытого отделения Хьюго. Чтобы расшифровать его заметки требовалась яркая лампа, время и терпение. Но Майя имела с ними дело не в первый раз — случай Аски, и ещё несколько до неё, сопровождались такими же записями. С каждой попыткой разбирать их становилось легче. Следующий лист — общее состояние здоровья и результаты медицинских осмотров, затабличенный узор пометок и цифр, надёжно связанный у края страницы мудрёными узлами подписей. Но самое важное, то, с чем Майе предстояло работать, ожидало дальше, в чаще таблиц и машинописных строчек.       «Верхушку» Seele арестовали шесть лет назад. Майя помнила жутковатые заголовки новостей, после которых хотелось пить — казалось, на зубах чёрным сажевым песком оставались следы чьих-то обожжённых, израненных жизней. Они комом застывали в горле, щипали в носу, смотрели покрасневшими глазами из зеркала. До окончания интернатуры оставалось три года.       Название Seelе встречалось всё реже, но даже теперь иногда выскакивало, как преступник из-за угла.       Майя отложила папку в сторону, чтобы изучить её позже, в своём кабинете, встала и налила воды из графина. Память о кратко изложенной чужой боли неприятно шевелилась в голове, но не будила старое бессилие — пусть оно крепко спит всегда, и не мешает ей помогать. Она попрощалась и вышла в коридор, чтобы оттуда нырнуть за собственную рабочую дверь и в омут информации, из которой ей предстояло сложить портрет человека.       Воскресенье — день посещений. С утра до вечера на парковку въезжали машины, а двор, обычно полупустой, словно заповедная нейтральная территория между больницей и лесом, пестрел голосами, стуком каблуков и сумками. По субботам у прозрачного короба телефонной будки и интернетного окна выстраивались две примерно равные очереди. Самые везучие успевали проскочить сразу после обеда, пока остальные ждали у стола с таблетками или доедали рыбный суп. В заветный день очереди растворялись к одиннадцати часам, когда линию ворот переступали первые посетители.       Синдзи созвонился с мамой ещё в пятницу. Они говорили впервые почти за неделю, длинную, как сон между двумя будильниками, в котором за пять минут успеваешь прожить целую жизнь. День посещений — короткое пробуждение, напоминание о мире, в который предстоит вернуться, эдакое письмо с суши для моряка, который думал, что затерялся среди тёмных вод океана. В конце трубку передали Рэй. Она не любила телефонных разговоров, и лишь коротко пообещала привести подарок. Интонация терялась в шорохе помех.       В субботу Синдзи ждал у будки за компанию с Кенске. Тодзи в это время воевал с Аской за вожделенное окно, к которому они пришли одновременно, с разных концов коридора, как воины двух враждующих кланов. Кенске пересказывал новости, которые Синдзи, выпавший из жизни палаты, пропустил. За одно только утро Тодзи успел выменять у кого-то подвеску с неизвестного происхождения зубом, а её отдал за бисерный браслет-змейку для Хикари. Об этом тут же узнала Аска, и заявила, что её подруга не носит тёплые цвета, не подходящие ей по гороскопу, а браслет настолько оранжевый, что его видно за километр. В ходе перепалки выяснилось, что Козероги и Рыбы несовместимы, поэтому Тодзи Хикари не пара. Он заявил, что это пиздёж, тем же вечером перерыл все сайты с гороскопами, какие только загрузились, и предъявил Аске вещественные доказательства, что слова её — сплошная ложь, и проблемы у Козерогов и Рыб бывают только в совместной работе.       — А она такая: отношения — это работа! И ушла.       За разговором очередь подошла незаметно, и они распрощались.       Каору никому не звонил. Только воскресным утром они вдвоём пришли к утомлённой кругами разговоров будке, которая даже не успела выдохнуть горячий пар нетерпения и нервозности. Кто-то из последних переговорщиков обронил у её дверцы бумажку со списком, составленным крупным печатным почерком, сплошняком, без единой запятой. Синдзи зацепился за слова взглядом. «БЛОКНОТ НОВЫЕ ТАПКИ РЕЗ…» — тут на листке остался отпечаток чьего-то грязного ботинка, и чем изначально являлось «рез» оставалось лишь гадать.       Синдзи сидел, сняв один наушник, на обитой кожзамом скамье. Музыка мешалась с призраком голоса, проходившим сквозь стенки будки, и отдалённым эхом шагов на лестнице.       На лице Каору отразилась усталость. Он что-то говорил в трубку, мрачнея с каждым ответом. Оцепенелое беспокойство в груди Синдзи, что когда-то недавно без устали скребло его сердце ледышками пальцев, задрожало, стряхивая паралич, по одному согнуло и разогнуло непоправимо вертлявые суставы, разминаясь после непростительно долгого перерыва, грозившего ему исчезновением в забытье. Синдзи сжал запястье. Вслушался в ощущение, схватился за шум и музыку. Дверь будки на хорошо смазанных тихих петлях отчётливо скрипнула — или это дёрнулась на сквозняке хлипкая преграда у границ сознания, слишком слабая, чтобы выдержать напор тревоги? Синдзи подался Каору навстречу.       — Ты в порядке? — Каору опередил его с вопросом. Синдзи нервно кивнул, вглядываясь ему в лицо. Пугающая секундная обречённость исчезла, оставив лишь смутную тень.       — О чём вы говорили? Мне показалось… — он замялся.       — Небольшой спор о продовольствии. Я пытался объяснить, почему везти сюда арбузы плохая идея.       От неожиданности Синдзи засмеялся.       — Арбузы? Их же негде хранить!       — Я сказал то же самое, — Каору вздохнул, — И знаешь что? Они привезут варенье. Из арбузов. Обещали «пару банок», так что готовимся к целому ящику, — в голосе не было ни капли веселья. Синдзи окончательно убедился, что он не шутит, — Прости, что напугал.       — Всё в порядке. К тому же, я люблю арбузы. А если варенья правда будет так много, лишнее можно раздать.       — Оно на самом деле вкусное, если не питаться им всё лето. Тебе должно понравиться, — Каору устало улыбнулся, — Когда приедут твои мама и сестра?       Синдзи посмотрел на настенные часы в тёмно-серой матовой раме. Стрелки, острыми тенями шагавшие по ярко-белому циферблату, показывали без четверти двенадцать. Их движение гипнотизировало. Если наблюдать за их вращением достаточно долго, время аккуратно заскользит мимо, неслышно шурша складками древней мантии и касаясь мягким серебром волос. Каждый раз, задерживая взгляд на часах, он ронял себя в водоворот мгновений, замирая в его тянущемся в бездну центре. Синдзи быстро отвернулся, не отсчитав и пары секунд.       — Обещали в час.       — Времени ещё много. Погуляем?       Прохлада в холле, коридорах и на лестницах обжилась и уходить пока не собиралась, будто сама пыталась спастись от промозглости улицы. Они не выходили несколько дней, не считая двадцатиминутных прогулок, положенных по расписанию. Небо неуютно жалось в окнах, парадоксально казавшихся уже от его света. Во дворе, у самой калитки, стояла низкая кудрявая женщина в очках, и разговаривала с Кенске, положив руку ему на плечо. Синдзи догадался, что это его мать. Больше никого не было видно.       — Только надень сначала свитер, — в конце концов согласился он.       Между омытыми ночным дождём влажными плитками, песочными в рассеянном свете, скопилась тёмная пыль. Она походила на морской ил. Синдзи оттолкнулся от земли, чтобы разбудить качели. Ему показалось, что пыль сейчас взлетит мутной взвесью, впитается в крошечные капельки в воздухе и снова упадёт. Влажное дерево качелей двигалось медленно, словно лодка на спокойных волнах.       — Ты когда-нибудь катался на лодке?       Каору покачал головой.       — Расскажи, каково это.       Синдзи прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Традиция рассказывать о чём-то, как правило, совершенно случайном, маленьком и внезапном, появилась у них недавно.       Всё началось, когда на последней сессии арт-терапии Мари, раскрыв свою Тетрадь смерти (так её называла Аска) с видом безумной исследовательницы спросила о Знаках Зодиака своих подопечных. Тодзи демонстративно скривился, Аска пихнула его локтем в бок. Кенске сел между ними. Они с Синдзи назвали свои Знаки первыми, два клоуна (так их называл Кенске) сдались следующими. Не ответил только Каору — потому что не знал, что. Его гороскоп Мари высчитала по дате рождения, а озвучивая результат хитро смотрела на Синдзи.       Он почти ничего не смыслил в гороскопах, помнил только пару страниц из книжки Рэй, и то плохо — она читала на английском, и текст на почти незнакомом языке остался в памяти чернильными разводами на пожелтевшей от времени бумаге. После сессии, укрывшись от бродящего по коридорам мира больницы в их кабинете, Синдзи пересказал всё, что только смог вспомнить, в первую очередь про Дев — к его стыду совсем немного, но Каору остался доволен.       — Это… похоже на качели. То же ощущение полёта, только на качелях кажется, что вот-вот взлетишь, а на лодке — что ты уже в воздухе. И вокруг очень тихо — с берега звуки не долетают. И красиво. Когда мы с мамой и Рэй в последний раз ездили на море, было солнечно. На воду даже смотреть было больно, так она блестела, и в ней всё отражалось, а берег издалека выглядел совсем как игрушечный, как будто лодка — это такой маленький мир, отдельная планета… — Синдзи улыбнулся — надтреснуто, неумело, будто улыбка — птенец, вырвавшийся из скорлупы тоски, — Было бы здорово однажды покататься на лодке с тобой. Я был бы счастлив.       Мальчик на фотографии улыбается до боли радостно. В его глазах цвета полуденных сумерек — всё, что лилин зовут счастьем. Искусанные холодом бледные пальцы скользят, едва касаясь плотной лакированной бумаги, на которой играют белые блики ламп.       Детскую улыбку Синдзи износил. Новая прорастала, как дикий цветок среди отсыревшей под снегом прошлогодней травы. Она крепла с каждым днём, становилась родной и знакомой. Скоро она запечатлится под веками так же чётко, как та, самая первая, которую Каору увидел раньше собственной.       — Я тоже.       Из больницы выскочил Тодзи, на ходу натягивая мастерку, и подбежал к Кенске с матерью. Она обняла обоих. Тодзи попытался вырваться, но скорее для вида.       На парковке зашуршали шины. Зелёная машина пристроилась между двумя белыми полосами, там же, где в прошлый раз, и чуть раньше, чем должна была.       Каору помог остановить качели — одноместные, с красными подлокотниками и спинкой, истёртыми до холодных стальных полос.       Когда Синдзи, преодолевая страх, заглядывал в замочную скважину будущего, он надеялся отыскать день, когда они останутся вдвоём. Но невидимая рука судьбы вставила в неё ключ, чтобы ничего нельзя было разглядеть. И Синдзи хотел найти хоть одно доказательство этого будущего. Он старался не думать, что, даже живя в соседних городах — всего двадцать минут пешком до станции и столько же на электричке — после выписки они могут никогда не встретиться. И снова и снова он пытался разглядеть что-то за запертой дверью, каждый раз подходил к ней чуть ближе, преодолевая страх, подавляя мрачный голос из памяти, твердивший, что если будущее и есть, то ждёт в нём одно отчаяние.       Сегодня он подобрался к заветной двери так близко, что смог заговорить о будущих «них».       Мама и Рэй, похожие, словно одна была уменьшенной копией другой, шли по парковке. Рэй — немного быстрее, наступая прямо в лужи, и осторожно придерживала переброшенную через плечо сиреневую сумку, цвет которой выдавали разве что ремешки — остальное покрывали значки и нашивки. На коротко подстриженных волосах — пластмассовые заколки, зелёная и жёлтая, из одного набора. Когда Рэй задумывалась или скучала, она снимала их и прятала в сложенные ладони, заглядывая в щель между пальцев — заколки светились в темноте.       — Готов к знакомству с родственниками? — выдал Синдзи с непроницаемым лицом.       — Думаешь, я им понравлюсь? — Каору с преувеличенным вниманием осмотрел голубой свитер, будто искал, за что может зацепиться придирчивый взгляд, и снял с       рукава налипшую белую шерстинку.       — Уверен.       Рэй некрепко, скорее говоря «я скучала», чем пытаясь коснуться, обняла Синдзи. Молча протянула руку Каору — он её пожал.       Когда-то Синдзи испугался их невозможного сходства, общей бледности кожи и яркости маковых глаз. Теперь они стояли друг напротив друга. Он откуда-то знал, что Рэй, та, кто в детстве всегда отворачивалась, глядя в сторону, а с возрастом научилась смотреть людям на лоб или переносицу, смотрела Каору в глаза. Нечто безмолвное происходило между ними, не нуждавшимися в представлении, знавшими имена друг друга со слов Синдзи. Ему вдруг показалось, что на самом деле они знакомы невероятно давно. Он на секунду зажмурился и отошёл к маме, чтобы не мешать. На ветру развивались ткани голосов, слуха Синдзи коснулся самый их край — он не знал, о чём, но Рэй и Каору начали говорить.       Отражение с раздвоенными контурами смотрит из темноты. Оно ограничено оконной рамой, сковано белоснежными кандалами колючей изморози. Его глаза не видны за тенью, вместо них — синие провалы ночи, сквозь которые она врывается в кабинет. Она такая же часть стекла, как он. Скрипит игла по пластинке, проигрыватель надрывается кашлем и хрипом. Иногда звук становится чище, и раздаётся приглушённый басовитый голос. Гендо не слышит — он в бронированном стекле наушников, он в своей голове, его почти нет (он хочет, чтобы его не было вовсе) (он хочет, чтобы не было никого). Отражение есть, отражение напротив него, отражение видит его спину, оно же видит его лицо. У отражения две пары глаз, чёрные и красные, на выбор. Отражение в раме из кандалов.       Мама погладила Синдзи по голове, и спросила, не замёрз ли он. Он и правда оделся легко — вышел во двор в чём был, пижамных брюках, кроссовках на босу ногу и толстовке, как будто заразился от Каору привычкой игнорировать холод. Они зашли в беседку. Изнутри на столбах и крыше, прямо на свежей краске, сероватым дымом вились рисунки и надписи — пресловутые ругательства, пронзённые стрелами сердца, цитаты, ребусы и числа, координаты с крошечной пародией на компас, создатель которой перепутал север и восток, стрелочки, что заставили бы несчастного, решившего следовать по ним, нарезать круги внутри беседки, постоянно спотыкаясь о скруглённые углы скамеек, треугольники, глаза, спирали и загогулины, палочные человечки, петли… Они накладывались, как наскальные рисунки, некоторые стало уже невозможно разобрать. Месяц назад он посчитал бы это место правдивой инсталляцией на тему «люди».       — В холле не намного теплее, — ответил Синдзи нервозным, дрожащим, почти как от смеха, голосом. Он искренне радовался встрече, но не знал, куда девать глаза и руки. Впервые со дня, когда он оказался здесь, они с мамой виделись вживую, — осень в этом году ранняя, — и спросил без перехода, — Как у вас дела?       И этот вопрос, и его исказившийся, не подчинявшийся голос звучали странно, неуместно. Разве должен он чувствовать неловкость рядом с мамой? Разве должно ему не хватать воздуха? Он слышал разговоры одноклассников, соседей из других комнат, рассказы Кенске и Тодзи о знакомых, наконец, жутковатую историю Аски. Синдзи всегда знал, как сильно ему повезло. Мама никогда не кричала на него, не рылась в вещах и не била по рукам. Разве он не вёл себя неблагодарно?       Синдзи вспомнил о задании доктора Фуюцуки. Научиться вести мысленный диалог с психотерапевтом, или с другим человеком, который поможет найти решение. Не питать вопросами засевшую в груди пустоту, а задавать их адресно, давать ответам шанс прозвучать.       «Не бывает правильных и неправильных чувств. Каждое из них что-то значит. К чувствам стоит относиться безоценочно.» — он не помнил, где это прочитал.       Он незаметно вздохнул и посмотрел на маму. Под её тёплыми ореховыми глазами залегли голубоватые тени — если не приглядываться, почти незаметные. Улыбка оказалась усталой.       Как она чувствовала себя всю эту неделю? И месяцы, годы до неё? Синдзи изо всех сил старался не слушать вину, что нашёптывала об изматывающих бессонных ночах и тщательно скрытом отчаянии.       — Недавно заходил господин Нэбукава. Принёс книгу рецептов, о которой ты когда-то спрашивал.       Господин Нэбукава, бывший учитель в школе Синдзи, теперь работал в антикварной лавке с выцветшей вывеской. Найти её впервые на улице, где светящиеся названиями магазины теснились бок о бок, и ослеплённый взгляд пропускал внезапный промежуток между ними, мог помочь только случай. В юности господин Нэбукава побывал в США, Германии и России, а буквально год назад посетил Китай. Редким покупателям он рассказывал о своих путешествиях. Истории часто повторялись, будто он не помнил, что и кому говорил. Иногда за вечер он несколько раз пересказывал один и тот же случай. Синдзи заходил в его лавку в конце каждого месяца, а однажды мама пригласила его на чай. Синдзи рассматривал пестревшие на полках вещи и перебирал кассеты. Именно в «Лавке Нэбукавы» он нашёл ту самую кассету, которую подарил Каору.       Уже начался август, а Синдзи так и не пришёл.       — А ты… сказала, почему меня не было?       — Он не спрашивал. Сказал, что не обижается, и ждёт, когда ты зайдёшь.       — Я тоже этого жду… — и, немного помедлив, добавил, — Знаешь, Каору живёт в соседнем городе. Часто ездить неудобно, но он, наверное, не откажется приезжать иногда? Я хотел бы показать ему «Лавку Нэбукавы», — вместе выбрать кассеты, послушать истории, обсудить газеты сорокалетней давности и узоры на глиняных статуэтках, сыграть на ксилофоне с лакированными резными брусками…       Они посмотрели на Рэй и Каору, как раз когда она показывала ему, как светятся заколки. Синдзи улыбнулся.       — Спроси его, — сказала мама.       Он кивнул. Каору наверняка будет рад, наверное, согласится, вот только…       Тревога не исчезала. Синдзи решил, что сегодня просто такой день, и его просто надо переждать. Вечером они закроют за собой зелёную дверь кабинета, и Синдзи сыграет обо всех странных чувствах, что не давали ему покоя с самого утра. А Каору поделится уверенностью.       «Скорее в тебе, чем в себе» — шепнула тревога и притихла.       Через час мама ушла чтобы поговорить с доктором Фуюцуки. На выходе из беседки к ней подскочила Мари, как оказалось, посещавшая её факультатив в университете. Хвостики Мари наэлектризовались и распушились, на лице играло радостно-хитрое, чеширское выражение. Они вместе скрылись в дверях, а Синдзи особенно остро ощутил игрушечную тесноту мира, в котором люди, казавшиеся такими далёкими, разбросанными по свету, словно окна отдельно стоящих домов, раскрывали ему всё новые нити связей. Может, они были видны всегда. Может, Синдзи учился смотреть.       Они сидели в беседке вчетвером. Синдзи, Рэй и Каору переговаривались вполголоса. Присоединившаяся последней Аска мрачно курила в рукав, то и дело поглядывая на часы и парковку. Сквозь её наушники басовито стучали барабаны и электрогитары.       Он чеканит шаг, и тяжёлые удары подошв гулко разносятся по коридорам. На крюке в его кабинете висит огромная серо-оранжевая куртка и поношенный тёмно-серый пиджак, изминающий, пережёвывающий силуэт, и без того странный, будто пытающийся лишиться формы, оттого лишь разрастаясь и уплотняясь. Гендо становится у обитых сталью дверей, называет общее имя лилин и входит в зал с наклонной решёткой у всегда сухого порога. Кажется, будто между её ржавыми прутьями не витает даже воздух. По стенам зала тянутся широкие квадратные трубы. В них гремит кипяток. В зале металлически низко стучат голоса.       Когда Табрис никому не нужен, он — призрак, так давно и прочно слитый со стенами, что они не отражают его тихие, тише поступи босоногого ветра, шаги. От его дыхания почти не запотевают окна, и он почти рад — запотевая, они зарастают бледностью. Бледность, железо и ржавчина, желтоватая кожа, зеркальные и цветные очки, за которыми не различить глаз. И даже их цвета утопают в безвременной, как и всё в мире, ночи. Иногда коридоры позволяют блуждать одному, но чаще скрещивают его путь с дорогой одного из Нашедших, или приводят в кабинет Гендо со скрипучей пластинкой, или сталкивают с Килом, или не ведут никуда. А иногда выбрасывают на порог зала. В зале басовито завывают трубы. Грохочут голоса. Стучит сердце. Голос Кила его заглушает.       Оказалось, что подарок Рэй — это самодельные конфеты с ореховой начинкой в форме звериных мордочек, с нарисованными сладкой цветной глазурью глазами и усиками, аккуратно уложенные в подарочной коробке с подписью на английском: «the truth is within you». Они по кругу передавали крышку от термоса с горячим зелёным чаем, на блестящем пластике оставались отпечатки липких от подтаявшего шоколада пальцев. Рэй готовила допоздна, и в конце концов задремала у Синдзи на плече, сжимая в руке фантик от конфеты. Шоколадная крошка просыпалась на светлую юбку.       На парковку с дрифтом влетела монструозная синяя машина, и встала на чудом оставшееся свободным место. Аска заметно скривилась, но не проронила ни звука. Каору встал.       — Это… к тебе? — Синдзи поражённо уставился на змеящийся по высохшему асфальту чёрный след от шин, почти ощущая запах бензина и жжёной резины.       — В юности мама хотела стать гонщицей.       Про себя Синдзи поклялся, что никогда, даже если ему предложат, не сядет в это бандитское чудовище на колёсах, с перемотанной серым скотчем решёткой и одиноко горящим жёлтым глазом подбитой фары — он искренне надеялся, что вторая тоже работает, и следующая ночная поездка не рискует стать последней, — и заплатками более светлой краски на дверях, наверняка скрывавшей многочисленные царапины.       — Всё не так страшно, — сказал Каору.       — Ага, всё ещё хуже, — скепсис из голоса Аски, приглушившей, но так и не выключившей музыку, можно было выжимать — хватило бы для уничтожения пары десятков хрупких миров счастливых наивных людей.       — Кажется, я с тобой не пойду, — Синдзи развёл было руками, но вовремя вспомнил о заснувшей на плече Рэй и погладил её по волосам.       — Какой кошмар! Голубков разлучают родственники! — едко прокомментировала Аска.       — Курлык. — мрачно и содержательно, чётко проговаривая каждый звук, словно подчёркивая особенно важный пункт в договоре, от которого зависела судьба всего человечества, заявил Синдзи.       На ближайшей к забору сосне поперхнулась криком ворона. Аска закатила глаза и включила музыку погромче.       — Какой-то он… жухлый… — с сомнением протянула Мисато, глядя в сторону беседки.       — Ничего он не жухлый! — заступился Каору, — Мы в психиатрической больнице, мам. Здесь все такие.       — А что на счёт вон той девочки?       — Это Аска. С ней всё ещё хуже.       — Аска? — Кадзи, тащивший первый ящик варенья, удивлённо обернулся.       Аска, раскачиваясь, двигаясь быстро и резко, как раненный зверь, готовый броситься в заведомо безнадёжную драку, ходила из стороны в сторону по скамейке, и громко спорила о чём-то с Кенске и Тодзи, но, казалось, даже не желала вникнуть в суть вопроса, а только пыталась перекричать — их, музыку в наушниках, грохочущее в голове рычание злости — всё и сразу. Синдзи, наверняка надевший наушники, с отрешённым видом закрывал ладонями уши Рэй.       Кадзи опустил варенье прямо на плитку, и двинулся к Аске.       — Аска, и ты здесь, — расслабленно, как обычно, будто ничего не случилось, — Вот так встреча!       Будто? Для него и в самом деле ничего не произошло. Для него встретить здесь Аску — неприятный сюрприз. Как если внезапно узнать от друга, что ваша общая знакомая навернулась с крыши и лежит в окружении мятных халатов с перемолотым высотой позвоночником. Естественно, настроение от подобных новостей несколько портится. Вот только никому не приходит в голову поинтересоваться, что эта самая знакомая на крыше забыла и почему оказалась так опасно близка к её краю.       Аска развернулась к Кадзи всем телом. Кенске и Тодзи резко замолчали, словно кто-то выключил звук или даже с гневом выдернул туго засевший в розетке провод, выдрав её с мясом и обесточив полдома. Затихло всё, только натянутые нервы Аски звенели.       Она угловато дёрнула головой. Её волосы зашевелились на ветру, как пламя костра. Кто-то неудачно подбросил в огонь соломы, а ветер подхватил её и скоро устроит пожар.       — Здесь. Вашими стараниями. — она говорила тихо, с шипением. Под сведёнными бровями копилась темнота, — С сыном вашим познакомилась. На вас вообще не похож.       С самого первого дня, когда группу тренера Рёдзи Кадзи только набрали, он объявил, что ученицы могут обращаться к нему на ты. Подмигнул и сказал, что почувствует себя моложе. Некоторые захихикали, другие не обратили внимание. При воспоминании об этом дне у Аски скрутило кишки.       — Что случилось? Почему ты?..       Но Аска не дала ему закончить:       — Ziemlich. Ich will nicht zuhören. — процедила сквозь зубы, почти не произнося гласные, — Прекратите этот цирк, Рёдзи Кадзи. Вы приехали к сыну — идите к нему, ваше право. Только не делайте вид, что вам есть до меня дело. У вас плохо получается. — закончила она спокойно и бесцветно, как если бы ещё не разошедшееся пламя злости пожрало всё горючее, и теперь лишь мигало красными огоньками в раскалённых углях.       Аска деревянно спрыгнула со скамейки, и сама себе показалась старой шарнирной куклой, которой забыли смазать суставы. Потому она и ходила, почти не раскачивая руками, с каркасно прямой спиной и никому не слышным скрипом в правом плече. В нём верёвочки-связки перепутались, и иногда дёргали пальцы. Раньше их прошивало болью, и сгиб руки весь был красным от уколов анестетика, как у последней наркоманки.       У старой куклы глаза, видимо, почти стёрлись, потому она не заметила, как минула два бетонных угла и оказалась у знакомых мусорных баков. Тот, что кирпичного цвета, Аска с наслаждением пнула.       — Дела… — протянул Кадзи, задумчиво глядя туда, где в последний раз мелькнула рыжая тень, — Вот так, парень, сложно бывает с женщинами, — обернулся он к Синдзи, единственному, кто не сумел сбежать — Тодзи и Кенске давно отошли к фанерному то ли медведю, то ли тигру, и тихо, насколько в принципе могли, переговаривались. Кадзи перевёл взгляд на Рэй, — Хотя у тебя, смотрю, проблем с ними нет.       — Она моя сестра, — сказал Синдзи, неуютно поёжившись.       — Это не важно, мой юный друг. Любая женщина по природе своей существо непостижимое и изменчивое…       — Может, Аска потому и ушла, что вы так думаете? — не открывая глаза поинтересовалась Рэй.       Человеку, незнакомому с ней, голос показался бы отсутствующим и безразличным, словно она не вкладывала в слова ни капли души. Однако Синдзи, как старший брат, уловил колючую перчинку сарказма.       — Не лезьте пока к Аске, — тихим вежливым голосом посоветовал он, — И не ведите себя так, будто всё в порядке. Просто… будьте с ней честны. Может, когда-нибудь она расскажет вам, в чём дело.       — Честны! Вот так условие. Хотя, справедливости ради, не так уж много я и врал.       — Она так не считает.       — Вы меня уделали! — Кадзи поднял руки в примиряющем жесте, — Свозить вас прогуляться в город? Могу договориться с доктором Акаги, увидите, отпустит, — Кадзи подмигнул.       — Ни. За. Что. — твёрдо отказала Рэй.       — А ты, психолог? — иронично усмехнулся, — Устроим свидание?       — Я… я, вообще-то мальчик… — растерянно пробормотал Синдзи, чувствуя, как заливается краской, и проклиная себя за это, и вжался в скамейку.       — Рёдзи Кадзи! — прямо за его спиной выросла угрожающего вида фигура, — Своих детей бросил выгружать варенье, чужих — кошмаришь. Как это по-твоему называется?       — Воспитательный процесс, милая, — он взял её за руку. Женщина фыркнула, но ладонь не убрала.       — Как хорошо, что интеллект детям передаётся от матери. Боюсь представить, кем вырос бы Рёдзи…       Она вздохнула и посмотрела на Синдзи и Рэй. Взгляд её потеплел.       — Меня зовут Мисато Кацураги, я мама Каору. А это, — кивнула на Кадзи, — почему-то всё ещё мой муж. Простите за всё, что он вам наговорил. Кое у кого язык без костей и сплошные арбузы в голове.       Кадзи состроил скорбную мину, выражающую столь глубокое раскаяние и вселенскую печаль от осознания тяжести содеянного, что Синдзи окончательно сделалось неловко (как будто до этого было нормально). Рэй заёрзала на скамейке, похоже, разделяя его настроение.       — Я его уже забираю, нам нужно поговорить с доктором Акаги. Да, милый? — сказала Мисато таким тоном, что у кого угодно на месте Кадзи, за исключением разве что Аски, раз и навсегда пропало бы желание с ней спорить.       Вскоре Кадзи вежливо и ненавязчиво выставили за дверь. Мисато искренне надеялась, что он не пойдёт слоняться по коридору, пугая каждого встречного предложением немедленно бросить всё и отправиться в романтическое путешествие на её раздолбанной, благо, не служебной машине, носившей гордое прозвище Пиратка. Рицуко заверила её, что всюду висят камеры, и санитары обязательно отловят разбушевавшегося лавиласа-теоретика, если поймут, что его действия могут нарушить и без того шаткое психическое равновесие пациентов или персонала.       — Как дела у Каору? — спросила Мисато, и отпила, не поморщившись, крепкий кофе с четвертью коньяка — пусть на обратном пути ведёт Кадзи, флаг ему в руки, — Он выглядит хорошо, но по виду ведь не скажешь… — помешала коктейль ложечкой. Пенка закружилась, затянутая в образовавшуюся в центре воронку. Мисато выпила слишком мало, чтобы перестать думать и чувствовать алкогольный дух. Собственно, она вовсе не планировала пить, по крайней мере, точно не надираться в такой день, а потому чашка ей полагалась всего одна. Спасибо Рицуко, которая никогда и ни за что не нальёт больше нужного, даже если очень попросить.       — Не спеши впадать в уныние, — Рицуко откинулась в кресле, затянулась и красиво выпустила дым изо рта. Тонкое облако расщепилось на мелкие спиральки и растаяло, лишь ненадолго впитав лишний свет от окна и прибавив воздуху уюта. Когда Мисато уйдёт, Рицуко откроет окно и распылит освежитель с морозным запахом, изгонит призрак табака прочь, — У твоего подопечного наблюдается заметное улучшение, хоть и с высоким риском рецидива. У него даже появился друг.       — Ты про Синдзи? Не знаю… какой-то он квёлый. Может, я просто выдумываю от беспокойства, но…       — У него тоже улучшение, даже более стойкое. Они с Каору положительно влияют друг на друга.       — Надеюсь, что так.       Мисато встряхнулась. Рицуко права — не время унывать! Кадзи шарился невесть где, сама она гоняла «чаи» в кабинете старой подруги, как будто не могли они выкроить время и вместе сходить в какой-нибудь запятнанный неоном и перегаром бар, как в старые добрые. Хотя приехали горе-родители, чтобы провести время с сыном. Похоже, самым взрослым в семье в итоге оказался Рёдзи. Когда она уходила, они с Каору смотрели новые фотографии Табриса, вымахавшего за месяц отсутствия любимого хозяина. Что сказать, чужие дети быстро растут. И свои…       — Пойду к детям, — решила Мисато. Она встала, надела брошенную на спинку стула чёрную джинсовку с круглой нашивкой на кармане, изображавшей этикетку пива «Pen Pen» с весёлым пингвином на жёлто-красном фоне, и попрощалась.       — Удачи! — пожелала Рицуко закрывающейся двери.       Она докурила сигарету до фильтра, аккуратно потушила бычок и вытряхнула пепельницу. Выглянула в окно сквозь прозрачный тюль.       В дверь осторожно постучали.       — Входи, Майя.       В пять часы посещений заканчивались. Задержавшиеся дольше других родственники и друзья долго прощались, и уже настраивались приехать ровно через неделю, и привезти всё, что смогут — начиная со сладостей и заканчивая хорошими новостями. Плохие тщательно фильтровались жителями обеих сторон больничной ограды, потому на многие лица лёг отпечаток усталости.       На прощание Рёдзи обнял старшего брата, со странным облегчением вспомнив, что всё ещё отстаёт от Каору в росте на полголовы. Казалось, что-то безвозвратно исчезнет, если однажды Рёдзи станет выше.       Каору и Рёдзи стояли в стороне, подальше от шума прощавшихся, пока родители заводили машину и спорили, — как обычно, в шутку, — кто сядет за руль. Человек, оказавшийся за «штурвалом» Пиратки до конца пути считался кем-то вроде капитана, был волен вести, как ему вздумается, останавливаться и заезжать, куда пожелает, и семейные поездки всегда превращались в приключение. Между родителями много лет шло негласное соревнование «кто больше впечатлит детей». За победу боролись всеми доступными способами. Больше всех в этой «игре» нуждались сами взрослые, поэтому Каору и Рёдзи не препятствовали.       Каких-то две недели, и если не случится ничего непредвиденно плохого, они снова сядут в машину вчетвером. Мама снова включит радио, и Каору, с его хитровыебанным музыкальным вкусом, всё равно будет подпевать. И Рёдзи тоже, не попадая в ноты и проглатывая половину слов, зато от всей души. Он не разбирался в музыке, слушал всего пару групп и опенинги из аниме, в его плейлисте не больше семидесяти песен — но он любил то беззаботное веселье, которое непременно разделяют родные люди, поющие в одной машине, пока летят куда угодно на неприлично высокой скорости.       — Я рад, что у тебя всё в порядке, — искренне сказал Рёдзи, — Скоро вернёшься домой. Табрис по тебе очень скучает, даже спит только на твоей кровати!       Каору улыбнулся. Ярче, чем обычно. Ярче он улыбался только рядом с Синдзи — Рёдзи заметил это, но решил промолчать.       — Передавай ему привет.       Пиратка издала боевой клич, на мгновение перекрывший всё. Пришло время бежать к машине — если не успеть уехать за три минуты, заводить её придётся заново.       — Обязательно!       Рёдзи подставил кулачок, Каору его отбил.       Уже за оградой, прежде чем запрыгнуть на заднее сидение Пиратки, Рёдзи помахал брату рукой.       За окнами проносился лес. Сосны растопыривали над дорогой лапы, почти серые во влажном воздухе и сумрачном свете, с трудом пробивавшемся через размазанные по небу облака, словно прикрывали путников от возможного дождя или палящего солнца. Иногда из-под колёс выпрыгивали мелкие камешки. По деревьям скакали белки, на самых высоких ветках темнели птичьи гнёзда. Рэй слышала, что в этом лесу водятся лисицы, но так близко к дороге их не встретить. Каким-то образом встраиваясь в прохладное лето, в салоне играл зимний плейлист — у них была музыка для каждого времени года.       Всё ещё глядя в окно, Рэй нашарила в кармане смявшийся листок. На одной стороне — несколько машинописных строчек самым стандартным шрифтом. Записка неприятно напоминала объяснительную или заявление об увольнении — в прошлом году в школе им задавали писать такие.       Когда после короткого телефонного звонка в дверь постучал почтальон и передал прозрачный пакет с этим самым листком, сложенным пополам, когда они прочитали короткое послание, болезненно сухое, словно у адресанта не осталось ничего, что можно вложить в слова, Юи и Рэй уже знали, что письмо никогда не окажется в руках Синдзи. Слишком скупое, чтобы считаться извинением. Слишком жестокое, чтобы в принципе о нём знать. И всё равно Рэй, сама не понимая зачем, перед самым выходом сунула его в карман. Как будто легче сохранить секрет, если носить его, как ключи от дома.       Рэй расправила листок. Сложила снова, аккуратно, уголок к уголку. Медленно разорвала, стараясь, чтобы кусочки вышли ровными.       А после скомкала их и выбросила в окно, прямо в придорожную лужу. Машина поехала дальше, но, закрывая глаза, Рэй видела, как бумага напитывается влагой, буквы с неё сползают, оставляя синеватые пятна, а потом письмо становится слякотью. Рэй откинулась на сидении и выдохнула. Она чувствовала, что избавилась от чего-то тяжёлого, словно кандалы. Она знала, что поступила правильно.       Судьба Табриса предречена. Кил и Гендо помнят её от первого вздоха до последнего взгляда. Она преследует в притчах и стихах, свитках, краями тянущихся к Мёртвому морю — оно впитало их, навсегда сделало частью себя. Рано или поздно свитки вернутся к нему. Закончится миссия Seele, миссия Табриса — и в Мёртвом море растворится всё.       Иногда Кил приносит свитки на собрания. Нашедшие благоговейно замирают, прекращая дышать. Табрис замирает тоже.       Нежные звёзды превращаются в чёрные дыры, язвы на небе, из которых вытекает вместо крови и гноя вязкая темнота, и зал тонет в крошащемся электрическом свете. Иногда серовато-белые вспышки на горизонте задерживаются у оконных стёкол. Мимо пролетают кометы. Гендо говорит, падающие звёзды несут лилин беды. Кил говорит, что падающими звёздами становятся Ангелы, исполняющие предназначение.       Табрис молчит. Табрис проводит пальцем по смягчившимся от прикосновений рёбрам бумажного прямоугольника под просторным белым плащом, а потом дожидается одиночества, когда снаружи запирают дверь в пустую комнату с единственной белой лампой на потолке, и остаётся лишь закрыть глаза и исчезнуть — и вместо того чтобы раствориться в красных пятнах под веками, смотрит на фотографию мальчика, так непохожего на него. Она не позволяет просто взять и исчезнуть, она вызывает что-то новое внутри — как будто все звёзды, вспыхивающие полосой на небе, смешиваются и падают в грудь, а там обращаются метелью. Они колют, они светят, их не закрыть плащом. Они отражаются в заиндевелых окнах, из которых темноты вовсе не видно — в комнате всегда светло. Как будто комнаты и коридоры — цитадель, что вечно обороняется от ночи. И возвращаясь из пустоты, иногда вспыхивающей чёрными тенями, Табрис слепнет от бьющихся в стены лучей.       Он одними губами шепчет заветное имя, пытается ощутить всем собой, коснуться неизданного, но такого громкого в его мыслях звука, непохожего на распевное чтение свитков и задушенный хрип пластинки в кабинете Гендо. Он встаёт у окна, и пытается улыбнуться. В отражении уголки губ неуловимо приподнимаются, и это так не похоже на фотографию, что становится больно. Но встретить боль он готов.       Он прикладывает ладонь к оконной наледи, и на ней проплавляются маленькие лунки. Он дышит на стекло, и оно слабо запотевает. Он рисует точки и линии, а потом его самодельное полотно исчезает. Лунки затягиваются новым узором изморози. Но перед этим он успевает отступить на несколько шагов, посмотреть на окно и снова на фотографию. Что-то неуловимо смещается в бескрайней ночи. Изменяется электрический кровоток проводов, лампа на мгновение гаснет и загорается вновь. За дверью грохочут шаги. Вместе с движениями и звуком Табрис впервые по-настоящему ощущает течение времени.       — Только день начался, а уже вечер… — Синдзи смотрел в прояснившееся лиловое небо. На горизонте, там, где оно устало роняло голову на плечо земли, над кружевными контурами сосен светилась солнечная полоса. Золотые лучи отражались в глазах Синдзи, бились в них, словно хрусталь. Он положил ладонь на прохладное запылённое стекло, но тут же отдёрнул, боясь испачкать его чистой рукой. В пыли остались едва заметные следы пальцев, — Ты когда-нибудь хотел остановить время? — теперь он очень внимательно смотрел на Каору.       — Мне больше нравится, когда оно идёт, — ответил он.       Синдзи улыбнулся.       — Раньше я часто об этом думал. Перенестись в свой самый счастливый момент и остаться там навсегда… Потом я решил, что никогда не был настолько счастлив, — он тихо засмеялся. Сердце Каору болезненно сжалось, — Но, знаешь, если бы кто-то сказал мне выбрать, в каком моменте остаться, я выбрал бы сейчас, — он опустил глаза, — Я… никогда не был так счастлив, как теперь, с тобой. Спасибо тебе.       — И Ангел исполнил предназначение, — Кил в очередной раз договаривает его жизнь.       Нашедшие синхронно вздыхают. Табрис цепляется за фотографию так крепко, как только может, не рискуя помять или порвать. Голова кружится. Он больше не помнит, как дышать. Несколько мгновений он видит одну лишь смертельную черноту.