И что ты будешь делать

      Он бы убил его прямо здесь.       Стражники кружат, словно птицы над своей добычей — их больше, много больше, чем сможет одолеть Баязид. Он видел их издалека — и знал, что бегство будет бессмысленным, но не собирался сдаваться без боя. Руки держат оружие крепко — кто-то из них сложит здесь голову навечно, и, если это последнее, что сможет забрать с собой Баязид, то так тому и быть. Горячий, тёмный огонь питает его сердце, когда он поднимается с земли, когда вонзает саблю в чужую грудь, когда отбивается и наступает, лишая жизни ещё двоих. Послушные слуги — они лишь исполняют приказ, а тот, кто отдал его, издалека приближается к ним, становясь за чужими спинами.       Когда Баязид поднимает глаза, его сердце обливается собственной кровью.       Глазами палача на него смотрит Селим.       Ярость затапливает разум, придаёт небывалой силы, когда он бросается к нему, полный невыносимого горя — предал, снова отказался от него, как и прежде. Баязид сгорает от этой боли, и не чувствует ударов, что наносят стражники, бросающиеся на него, словно стервятники. Их больше, они сильнее, и даже огонь, что сжигает его душу, не в силах преодолеть неизбежное: колени касаются остывшей земли, и небо заслоняет собой тот, кто раньше был для Баязида солнцем.       Селим.       Любимый брат.       Ненавистный предатель. — Баязид.       Голос брата неровный, и кадык гладко прокатывется под кожей, когда он произносит его имя. О, Баязид переломил бы его — сжал алебастровую шею, и стал смотреть, как ярко-голубые глаза бледнеют, а губы шепчут мольбы. Его ярость бессильна, а гнев бесконечен — но совсем скоро истязания души закончатся, ведь брат нашёл его раньше всех не для того, чтобы оставить в живых. — Селим.       Он произносит его имя твёрдо — сухо, бесстрашно, и сплёвывает горчащую на губах кровь. Селим вздрагивает, как от удара, и его взгляд на миг кажется Баязиду похожим на глаза загнанного зверя — вот только в ловушке сейчас не он.       Не над его шеей замер вражеский меч. — Ты знаешь, зачем я здесь.       Об этом знают все — те, кто стоят вокруг, подчиненные приказом, те, кто далеко отсюда ждёт вестей во дворце, и каждый из них желает ему смерти. Но не это убивает Баязида, не это вонзает нож в остатки его сердца, и проворачивает, доставая до самого сокровенного — оружие в руках того, кто дорог ему больше всех на свете.       Кого он ненавидит всей душой. — Знаю. — Хотя бы словами, но он причинит ему боль. — И ты, как верный шехзаде, прибыл скорее исполнить приказ отца?       Он видит, как Селим на миг опускает веки, выдыхая — его излюбленное движение на поле боя, когда брат испытывал тошноту при виде чужой смерти. Но кровь ещё не пролилась, и Баязид почти уверен, что Селим не вынесет вида его казни — наверняка отвернётся, чтобы меньше корить себя после. — … Да.       Он произносит эти слова, и смотрит так, будто сам стоит на коленях, и это он пленён чужой волей. Баязид улыбается: если то, что на его лице можно назвать улыбкой, и бьёт — без сожаления, жалости, видя, что его слова достигнут цели. — Я не удивлён. Двуличие твоей натуры всегда являло себя, но сегодня ты станешь убийцей. — Он на миг замолкает. — Братоубийцей. Браво, Селим, ведь ты этого желал.       О — как прекрасна мука, что отражается на его белом, как простыни, лице. Видно, что-то человеческое ещё осталось в его брате — что-то с тех времён, когда их споры чаще заканчивались примирением, чем сражениями.       И на кону никогда не стояла чья-то жизнь. — Я исполняю приказ Повелителя.       Баязида разбирает смех — ледяной, тяжёлый, он оглушает его самого, падает камнями, придавливая каждого, кто находится здесь. Неужели он верит в то, что говорит, и в самом деле считает себя верным сыном? — Не смеши меня. Ты никогда не дашь мне встретиться с Повелителем. Тебя пугает то, что я могу быть спасён.       Эти слова вдруг истощают последние его силы — клокочущая ярость остывает, и огонь оставляет после себя лишь дым, в чьём едком безразличии можно задохнуться. Он просто устал — терять, хоронить, убегать, и, кажется, пора признать, что проще один раз закрыть глаза и погрузиться в вечный сон. Его смерти хочет собственный отец, единственный оставшийся брат — и не осталось никого, кого он должен был бы защищать. Мёртво почти всё, что было дорого, ценно и любимо — да простит его Михримах, но Баязид сдаётся здесь и сейчас.       Он сложит оружие.       Сложит голову прямо здесь.       Селим всё молчит — предатель Лала подходит к нему, но тот поднимает вверх ладонь, приказывая ему остановиться. Баязид ждёт: теперь уже безразлично, не беспокоясь о том, как именно брат решит оборвать его жизнь — не всё ли равно теперь? — Раз ты уверен, пусть будет так. Как пленник ты отправишься со мной в столицу и лично расскажешь всё Повелителю.       На миг Баязид думает, что эти слова — вовсе не то, что произнёс Селим на самом деле. Лицо брата выражает отчаянную решимость, и, хотя он старается скрыть её, Баязиду она знакома слишком хорошо. Таким он видел себя в зеркале последний раз — когда ещё хранил почти безумную надежду на спасение, на то, что ему дадут шанс оправдать себя.       И что же теперь? — Решай, Баязид. Я не стану предлагать дважды.       Кажется, он в самом деле ждёт, что ему поверят — заврался настолько, что уверен, будто Баязид ухватится за любой обман. Грязная, низкая игра, и всё же она задевает что-то в душе Баязида — то, что Селим своими руками почти выжег давным-давно. — Думаешь, я поверю в твои честные намерения? Ты первым занесешь нож над моей шеей, если я оступлюсь. — Я не намерен становиться братоубийцей и отнимать твою жизнь, Баязид. Но если Повелитель останется непреклонен, я даже не подумаю спасать тебя.       В его голосе незнакомая Баязиду выдержанная стойкость — никогда прежде он не знал этого в брате. Впрочем, тот Селим, которого он знал, уже приказал бы закопать его остывающее тело — беседа их по своей сути давно подошла к концу. — И кто обещает, что твои головорезы не накинут петлю на меня, когда я усну? Или этот предатель, — Лала-паша съеживается под его взглядом. — не подмешает яд в моё питьё?       Баязид уверен — он не отвезёт его в столицу, несмотря на всё, что говорит. Предлагает ли это потому, что хочет оттянуть неизбежное, или задумал иную выгоду для себя — всё одно, потому что теперь не имеет значения где и как умирать. — Я обещаю, что не причиню тебе вреда всё время, что мы едем в Стамбул. — Селим хмурится, видя его кривую усмешку. — Мне плевать, что моё слово не стоит ничего для тебя, потому что будет так, как я сказал. Выбирай и перестань испытывать моё терпение.       Брат так резок в словах, что почти убедителен — но это лицемерие лишь смешит Баязида. Селим выглядит так, будто готов увезти его силой — а раз так, пусть делает что хочет, если ему так важно победить. — Я поеду с тобой.       Брат принимает его согласие за чистую монету — когда он стал столь плохо скрывать то, о чём думает? Баязида забавляет облегчение в его глазах, смешанное с опасением, когда Селим приказывает слугам отпустить его. — Ты поедешь в столицу как пленник, но с тобой будут обращаться с должным уважением. Не создавай проблем, Баязид, и не пытайся сбежать. — Сбегать — в твоём духе, Селим. Я предстану перед отцом и расскажу ему обо всём.       Он не вкладывает в эти слова ничего — но Селим будто успокаивается, смиряется со всем, принимая и это на веру. — Пусть будет так.       Он отворачивается, раздавая приказы, а Баязид долго смотрит в его спину, не понимая, что испытывает в этот самый миг. Освободившие его стражники кланяются, отходя на шаг, но больше этого Баязиду не нравится взгляд, который украдкой бросает на него Селим.       Он видит в нём неуместную, претящую ему надежду.