И что ты будешь делать

      В его темнице царит холод — идёт от стен, заползает под одежду, но, быть может, это только кажется Селиму. Он не хочет идти, не хочет видеть его, ибо не готов снова наталкиваться на стену между ними. Селим ещё не пришёл в себя после той вспышки, и привычное хладнокровие, способность держать себя в руках и отражать любые удары изменяет ему.       Он уязвим.       Гол душой перед Баязидом.       Стражник распахивает тяжелую дверь, и Селим входит в камеру, ища брата взглядом. Не спит, вопреки ожиданиям — встаёт с кушетки, стоит только Селиму оказаться внутри. Взгляд всё также тяжёл, но не зол и не безумен — скорее внимателен настолько, что Селим предпочел бы, чтобы он был направлен на кого-то другого. — Ты подумал над… — Я пойду с тобой.       Надо же — Селим умолкает, настороженно смотря на брата. Что на него так повлияло — угроза остаться в темнице или крепкий удар по затылку? — … Хорошо. — Он отворачиватся, не желая испытывать судьбу и оставаться в этом месте дольше положенного. — Следуй за мной. — Селим.       Он вздрагивает, но не подаёт вида, останавливаясь. На краткий миг вспоминается та ночь, когда Баязид горячечно повторял его имя.       Как и тогда, сейчас он зовёт его без прежней злобы. — Я не нападу, если не станешь пытаться причинить мне вред.       Недоверчивый — но в Селиме нет запала отвечать колкостью или повторять то, что он уже говорил. — Как и я. Наконец, мы поняли друг друга.       Он ступает первым, не смотрит, уверенный в том, что Баязид последует за ним. Благо, им не нужно идти далеко — за поворотом их ждёт тайный ход, ведущий в небольшой охотничий домик, расположенный неподалёку от дворца. Больше Селиму негде прятать брата — разве что в собственных покоях, запретив входить туда кому-либо ещё.       Но пусть лучше они будут подальше друг от друга. — Куда мы идём? — Я не могу оставить тебя во дворце, ибо не уверен в каждом, кто населяет его. — Селим сворачивает налево в узком коридоре. — Ты разместишься в охотничьем домике неподалёку. Запомни дорогу. — Он останавливается у новой развилки, колеблясь. — Этот поворот ведёт к моим покоям. Я не жду тебя там без необходимости, но в случае опасности ты можешь прийти. — Хорошо.       Селима так и подмывает обернуться — и с чего брат стал послушен? Но он упрямо идёт вперёд, и за очередным изгибом берётся за железный выступ в стене, открывая тяжелую дверь. — Ждите здесь.       Эти слова обращены к Касыму-аге и ещё одному стражнику — такому же верному и ещё более немногословному. Они согласно кивают, а Селим пропускает вперёд Баязида, и сам идёт следом, плотно закрывая за собой потайную дверь.       Запах старого дерева и пылающего в камине огня, встретивший их, словно придает ему сил.       Селим обходит помещение, проверяя, всё ли сделано, как он велел — две комнаты находятся в относительном порядке, и в одной готова постель, а в другой на столе ждёт горячий ужин. Большего Баязиду не нужно — по крайней мере пока, и Селим остаётся довольным увиденным. — При тебе будут находится два стражника. В равной степени они защищают тебя от других и других от тебя. Касым-ага будет приносить тебе еду трижды в день и к нему же ты должен обращаться, если тебе что-то потребуется. — А ты?       Селим останавливается, через плечо смотря на брата — что ему может быть нужно от него? — О чём ты? — Ты будешь приходить?       От этого вопроса тянет в груди — потому ли, что Баязид спрашивает удивительно спокойно, или потому, что это почти похоже на обыкновенную беседу? — Нам с тобой нужно обсудить важные вещи, поэтому да. Возможно, и тебе придётся прийти ко мне.       Не спорит — просто кивает, но так и не сводит взгляда, будто хочет разглядеть в Селиме что-то, что он запер глубоко внутри. — Поешь и отдохни. Позже за тобой придёт Касым-ага и отведёт в хамам. Не задавай вопросов и постарайся не попадаться никому на глаза.       Договорив, Селим отворачивается, не дожидаясь согласия брата — ему пора, а взгляд, ввинчивающийся между лопаток, гонит вперед лучше любой нужды.       Вот только от него или от себя он всё время пытается убежать?

***

— Почему ты здесь?       Селим устало поднимается, плотнее запахивая ткань, соскальзывающую с бедёр — он предпочел бы давно спать в собственной постели, но не может сделать этого, не опасаясь быть раскрытым. К сожалению, нельзя прислать служанку в хамам, чтобы она могла помочь Баязиду избавиться от дурного запаха, въевшегося в кожу, просоленной, стоящей колом одежды, а сам он должен находиться здесь, чтобы никто из живущих во дворце не заподозрил ничего странного. Селим хорошо осведомлен о любопытстве людей — и если его не осмелятся беспокоить, то таинственный гость не останется не замеченным. — Точно не потому, что хочу мыться вместе с тобой.       Почему-то он чувствует нелепую неловкость — в одной накидке, безоружен, в то время как брат полностью одёт, и выглядит так, будто шёл на битву, а не в купальни. Селиму странно быть почти обнаженным под этим взглядом — опять его заволакивает тягучей, пугающей темнотой, и в тех местах, где он останавливается, будто занимается болезненным шипением огонь. — Раздевайся. Чем мы дольше здесь, тем опаснее.       Он молчит — будто думает о чем-то своём, и когда Селим в нетерпении хмурится, поднимает руку, неловко стаскивая задубевший от пота и соли дуплет. — Помоги мне.       Селим ступает ближе, и вдруг замечает красное пятно на его рубашке — кровавых разводов немного, но ткань пропитана ими насквозь. Селим резко хватается за край, с трудом задирая хлопок — несмертельный, но достаточно глубокий порез зияет ровными, заметно припухшими краями. — Откуда это? — …Получил в карете. — Идиот. — Селим берет плошку и выливает теплую воду на рубаху, чтобы та перестала быть твёрдой от соли. — Нужно было сказать сразу.       Баязид молчит, пока Селим осторожно приподнимает края, выпутывая его из размякшей, местами порванной ткани — и лучше так, чем если бы он заговорил. Ведь Селим сам напоил его зельем до такой степени, что оставшихся два дня брат спал беспробудным сном.       А теперь с трудом шевелит рукой из-за травмы.       Селим отбрасывает остатки ткани и осторожно прикасается к краям вокруг раны — припухшие и горячие, что является плохим знаком. Баязид крупно вздрагивает и отшатывается, когда пальцы Селима едва ложатся на кожу — брат дергается так, что почти падает на мокрый пол. — Я просто осматриваю твою рану. — Не нужно. — Баязид отворачивается. — Я сам всё сделаю, а ты уходи. — И как ты будешь мыться, если едва шевелишь рукой? — Селим наблюдает, как та заходится мелкой дрожью и опускается, стоит Баязиду попытаться взять плошку. — Прекрати противиться и дай помочь тебе.       Он не дожидается ответа, указывая на сидение — и отворачивается, набирая побольше теплой воды. Он вовсе не собирался мыть его, только проследить и обеспечить им отсутствие лишних глаз, но теперь вынужден поступить иначе. Конечно, Баязид будет спорить, но тем самым только потратит их время и подвергнет лишней опасности. — …Ладно. — Позже я позову лекаря. — Селим зачерпывает щедрую плошку воды, морщась от неприятных ощущений в обожженом плече. — А пока потерпи.       Баязид не отвечает — лишь откидывается назад, опуская голову на теплый камень, словно ему и вправду нехорошо. Селим видит заострившиеся черты, темную серость под глазами, и одно то, что в такой момент Баязид почти закрыл их, говорит о том, насколько ему на самом деле плохо.       И почему не сказал ему в темнице?       Селим быстро намыливает рукавицу, и, не медля, поочередно растирает конечности брата, стараясь не причинить лишней боли и не задеть старых ран. Баязид наблюдает за ним исподлобья, и, хотя лицо его остается непроницаемым, Селим чувствует, как напрягается его тело, когда рукавица проходит по раненому боку. Не задерживаясь, Селим быстро смывает пену — он помогает потому, что иного выхода нет, но чувствует себя нелепо. Странно прикасаться, странно видеть брата таким, когда воздух между ними напитан ненавистью и недоверием — но по разным причинам каждый сдерживает себя, играя роль. — Опусти голову.       Мыльный раствор легко пенится в засаленных волосах, и Селим осторожно поливает макушку брата чистой влагой, не к месту вспомнив, как точно также мыл его раньше, когда они были детьми.       Тогда это было весело и ни на чьей коже не было ран.       Как и в душе. — Закончи сам, а я отправлюсь за лекарем. — Селим выливает часть излишне прохладной воды на себя, не чувствуя от этого никакого облегчения. — Касым-ага даст тебе одеяния для стражника. Притворись им, и по пути не поднимай головы и ни с кем не заговаривай.       Баязид лишь кивает — и Селим спешит в соседнее помещение, желая скорее одеться и уйти прочь, словно его тут никогда и не было.       Жаль, что сделанного не воротишь.

***

— Опасности нет, шехзаде. Рана воспалилась от влаги и недостатка воздуха. Я пропишу вашему стражнику мазь и настой лечебных трав.       Селим соглашается, успокоенный словами старика — он боялся, что рана уже начала гноиться. Баязид, лежащий лицом вниз, ничем не выдает себя, когда лекарь отнимает от раны смоченный непонятным раствором платок, и наносит мазь, пахнущую чем-то терпким. — Это неприятно, но действенно. — Спасибо, Аяс-эфенди. Вы помогли нам. — Я ваш верный слуга, шехзаде. Пусть этот молодой человек наносит мазь дважды в день и столько же пьёт настой. Для него лучше соблюдать покой, пока не спадёт температура.       Селим кивает, и понятливый Касым-ага приглашает лекаря следовать за собой, передавая тому мешочек с золотом. Селим не стал скупиться — ему нужно молчание, а излишняя болтливость не приведёт к хорошему исходу ни его, ни этого старика.       Впрочем, за долгие годы службы он ни разу не подвёл его.       В полутьме от пламени свечей очертания видны мягче, но кажутся яркими — когда Баязид переворачивается на спину, тьма не скрывает болезненной гримасы, а блики света подчеркивают покрытый испариной лоб. В какой-то степени Селиму жаль его, а в какой-то кажется, что брат способен вынести и это. Огонь злости внутри поостыл, и невольные мысли сами собой занимают разум — насколько же Баязиду сейчас тяжело просто быть здесь.       Он вынужден скрываться у того, кого ненавидит.       Собственный отец желает ему смерти.       Он потерял практически всё.       Селим искоса смотрит на него и отводит взгляд, замечая, что Баязид тоже наблюдает за ним. Рана или нечто другое сделало его куда более молчаливым и покорным, но теперь Селим не ощущает главного — глаза, что смотрят на него, больше не желают немедленной и мучительной смерти. От этого легче дышать и самому глядеть в ответ — теперь Селим не чувствует за собой той вины, что сжирала его раньше. С той ночи, когда они покинули Стамбул, только страх стал его вечным спутником.       Шепчущий о том, что ему не уберечь их обоих. — Делай то, что сказал лекарь, и скоро встанешь на ноги. — Селим отворачивается, но почему-то медлит с тем, чтобы уйти. — Скажи, если тебе ещё что-то нужно.       Молчит — Селим и не ждёт ответа, всматриваясь в расстилающуюся тьму за окном — чёрная, плотная, словно тяжелое покрывало, надежно прячущее брата от чужих глаз. По неизвестной причине тревожно оставлять его вот так — в болезни, наедине со своими мыслями, хотя два стражника постоянно охраняют его день и ночь. — Прежде чем уйду, я должен знать, что ты не сделаешь… — Селим осекается, подбирая слова. — Того, что может… — … навредить тебе?       Его голос глух — Селим оборачивается и вздрагивает, поражаясь тяжести в чужих глазах. Он знает — тёмные мысли будут овладевать братом всё сильнее, и он либо выберется из этой черни, либо утонет в ней.       Селим предпочел бы избежать этого. — Не мне, а самому себе. — Медленно он подходит ближе, твёрдо смотря на Баязида. — Я не могу представить, что ты испытываешь сейчас, но вижу, что это может сломать тебя.       Брат усмехается — лишь краешком губ, пока глаза остаются скованы льдом. Здесь, в незнакомом месте, будто в клетке, и в полном одиночестве, о чём он будет думать и что предпримет, чтобы не сойти с ума? — Два моих старших и один младший брат мертвы. Мертва моя мать. Мертвы мои дети и женщина, к которой я был привязан. Отныне мёртв и мой отец, хотя ноги его ступают по этой земле. — Баязид подается вперёд, и в Селиме против воли возникает желание отступить. — Так что я могу испытывать? Скажи, Селим. Что осталось мне? За что теперь бороться? — Не знаю. — Он сглатывает горький ком в горле, но всё равно решает продолжать. — Я лишь хочу, чтобы ты не навредил себе. — Так вот что тебя волнует. — Баязид неловко поднимается с постели, и Селим настороженно следит за тем, как он приближается к нему. — Думаешь, утром найдешь меня в петле?       Он говорит холодно — нет насмешки, едкой иронии, только едва заметная горечь и отчаяние, которым полны его глаза. Но что-то держит его — заставляет держаться, и Селим ясно видит это, когда брат встаёт вровень ему. — Думаю, ты сильнее этого. Я помню сказанное тобой, и знаю, как ты относишься ко мне. Но всё же ты должен знать, что я на твоей стороне. И теперь не оставлю тебя.       Селим говорит это спокойно, хотя ладони крепко сжаты в кулаки — закрытость Баязида почти осязаема, но кажется, что поступить так будет правильнее. Несмотря на их соперничество, в нём уже не хватает сил делать брату больно, уравнивая их в причиненных друг другу страданиях. К тому же он не лжёт — ведь они сейчас и правда находятся по одну сторону. — Я пойду. — Селим знает, что ответа не будет, и не требует его, но не желает продлевать неловкое молчание. — Доброй ночи.       Баязид молчит, и лишь когда Селим берётся за дверь, окликает его, заставляя замереть. — Я тоже помню сказанное тобой, Селим.       Этот тон будто окатывает его кипятком — Селим слишком быстро уходит, слишком шумно закрывает дверь, но лишь бегство спасает его от колотящегося в глотке сердца и горячего жжения под веками. Снова тот голос, и Аллах ему свидетель, проще было бы вынести злобу и ненависть, чем то, что прозвучало в словах брата сейчас. Селиму трудно даже описать, но в груди тянет так сильно, больно и сладко одновременно, что он сбегает, не желая думать об этом.       Жаль, ему не убежать от самого себя.