Дьявольская трель

      Это был конец. Финал. Окончание. Завершение. Итог. Вывод… И много других разнообразных данным словам синонимов.       Четверг. Утро. Катя бежит. Её тело содрогается в попытках бежать быстрее, но если бы она воплотила эти старания, то уже давно бы споткнулась, улетев в ближайший сугроб. Сильнейшая метель непрерывно шла, казалось, с того самого момента как пропала Полина.       Полина.       За эти дни в городе лишь прошел легкий испуг от того, что давний цикл пропажи детей, который уже считался законченным, вновь начался. Не успели бедные матери отойти от пропажи своих детей, как другим приходится бояться за собственных. Эти расклейки были буквально везде. Даже сейчас, когда Катя бежала, рассекая морозный ветер на две части, видела, как под ногами, втоптанные в грязь, валялись листовки о пропаже скрипачки. Они были на остановках, на досках объявлений всех школ, висели у входа в подъезд и на выходе из подъезда. До телевизора дело, конечно, еще не дошло, и Смирнова надеялась, что не дойдет, ведь оповещения по городскому радио было достаточно.       Сама пианистка пряталась, пытаясь не напоминать себе о произошедшем, сделать вид, что Полины не было и никогда не будет. Но её образ, её счастьем наполненное лицо было в голове мешающей занозой, которую чтобы вырвать, надо подковырнуть, ногтём поковырять и с тихим болезненным мычанием вытащить, выкидывая куда-то в сторону. Но проблема была в том, что Смирновой нравилась это заноза. Ей нравилась эта боль, это воспаление от неё и сам её вид, будто мелкий корень вросший в её тело. Для неё это было, мать твою, эстетично, даже идеально. И это пугало.       Пугало то, что она в школе не может нормально находиться из-за неё, пугало то, что она волнуется за неё. Ей страшно за неё. Страшно, что она больше никогда не увидит её улыбки, никогда не посмотрит в её голубые глаза и больше никогда не сможет почувствовать её, просто коснуться, погладить и приласкать, дать спокойствие и тепло. Но разве Катя давала ей тепла?       Это Полина вечно за ней бегала, разговаривала с ней, всячески обнимала… Да даже поцеловала! Это всё Морозова была, потому что Катя боится, себя и своих чувств, последствий и событий. Катя просто трусиха. И что? Сейчас Полина мучается, а она… Она. Она живет так, будто ничего не было. Вернее пытается жить так, будто ничего не произошло.       Но этот случай вцепился в сердце мертвой хваткой, сжимая, стискивая, массируя, пуская меж пальцев вены, прожилки и кровь, выдавливая из бедного органа всё до последней капли, пока не выдавит хотя бы каплю сожаления. Но сожаление наполняло её полностью, от самых ног до макушки, бурля, словно свежая лава. Катя оживает. И она должна принять это. Принять чувства.       Утром по радио, когда она ела хлеб с молоком, буквально впихивая его в себя по просьбе матери чтобы не умереть от голода, начали интересную речь. И пока Смирнова вталкивала в себя кусок хлеба, ведущий сказал всего одно предложение:       — «Сегодня поздней ночью нашли пропавшую Полину Морозову, которую активно искали последние три дня. Девушку в тяжелом состоянии доставили в больницу. Известно, что…»       Хлеб выпал с рук, стакан с молоком громко ударился об стол, чуть ли не падая на пол. Пианистка быстрым шагом пошла в прихожую, одевая то что попадется под руку. Только поглаженная рубашка смялась под грубыми движениями.       — Катя… Катя! — Мама, с недавних пор которая стала вести себя намного мягче по отношению к дочери, тут же прибежала к девушке, с искрами волнения в глазах но с грозно упертыми в бока руками — Ты куда собралась? Уроки только через пол часа, что же…       — Полину нашли, мам. — волнующая и тревожащая дрожь послышалась в утреннем хриплом голосе, но Кате было плевать, от матери всё равно своих чувств не скрыть. Женщина взвела брови вверх, а после понимающе, но волнующе выдохнула, подхватывая в руки более теплую куртку.       — Хоть одень что потеплее, Кать… — но пианистки уже след простыл, и единственное, что было слышно: это эхо её громких шагов вниз по лестнице, а после хлопок входной подъездной дверью.       И вот сейчас она бежит, как дура, даже не надев шапку и не заплетя волосы перед выходом, из-за чего те рассеивались на ветру, волнами плавая по воздуху. Наспех накинутый шарф вот вот слетит с тонкой шеи, а ноги, дрожащие от усталости, не останавливались до тех пор, пока Катя не добежала до городской общей больницы, у входа дрожащими руками нацепляя бахилы и отдавая куртку гардеробщице.       Ею двигал лишь адреналин, волнение и Полина. Старые двери здания с грохотом открылись, а тело понесло в сторону стойки регистрации, за мутным стеклом которого сидела женщина полного телосложения, лет сорока пяти. Противно облизывая пальцы, она перелистывала ими страницы какого-то отчета, не обращая внимания на запыханную блондинку, подбежавшую к стойке, заглядывая еле как в щели между столом и стеклом, в котором вырезали пол круга для общения с пациентами.       Только девушка открыла рот, но недостаток кислорода сделал свое, и вместо долгожданного вопроса Смирнова лишь сделала судорожный и громкий глоток воздуха, а после вообще оперлась руками в колени, не в силах быстро прийти в себя. Мозг будто расплавился в противную и вязкую жижицу, оставляя в черепе тревожную пустоту.       — А.. Полина Морозова… Она. Она здесь? — еле выговорив слова на заплетающемся языке, пианистка с ожиданием смотрела на женщину, весь вид которой выражал лишь отстранение, раздражение и апатию. В прочем, как и у остального обслуживающего персонала.       Она со вздохом охнула, демонстративно взяла какую-то папку в руки и открыла, ручкой проходясь по именам людей, которые поступили в больницу ранее.       — Да. — коротко ответила женщина, и увидев моментальное облегчение на лице Смирновой, тут же задала встречный вопрос. — А вы, гражданочка, кем ей приходитесь?       — Я… — Катя растерялась, мимолетно, смотря куда-то сквозь стену, думая, что на это ответить. Но образ бедной Полины побудил действовать быстрее и отвечать не думая. — Я подруга ей. Очень близкая.       — Подруга значит… Хм… — Женщина посмотрела на часы и на бумаги, а после подняла взгляд на Катю, как-то неожиданно серьезно и недобро. — Значит слушай. Твоя подружка в тяжелом состоянии, сейчас находится в глубоком бессознательном сне, скорее всего даже в коме, но это не точно. Часы посещения сегодня с десяти, родным можно в любое время. Но так как ты подруга, то жди, а лучше иди домой.       Смирнова промолчала, падая куда-то внутрь себя. Кома второй степени? Полина возможно в коме? В коме?.. Как? Что случилось? Что произошло в этом чертовом лесу?!       Девушка молча прошла на рядовые стульчики для ожидания. Кинув усталый взгляд на настенные часы, краска на которых противно облупилась, падая иногда вниз сухой скорлупой, она прикрыла глаза. Было восемь. До десяти еще два часа. Уходить она отсюда не собиралась, лишь пристроила тело поудобнее, упираясь плечом в стену слева, а голову откидывая слегка назад, стала ждать. Руки сложились на груди, заматываясь в рукава друг друга в попытке согреться, а веки слегка прикрылись, но до конца боролись с желанием уснуть и больше никогда не просыпаться.       Ну или проснуться чтобы увидеть Полину.       Прошел час. За это время она увидела сотни бабушек, метающихся от кабинета к кабинету, прикрывающих полу-лысую седину платочком, морщинистыми руками узелок на нем удерживая, что бы не дай бог не распутался. Она были разными. Некоторые были здоровы, ходили на двух ногах, смотря прямо с улыбкой и некой радостью в уголках сморщенных временем глаз. А другие же ходили, опираясь руками с торчащими костями прямо в трость, еле как перебирая ногами, в надежде на то, что эта палочка под ногами удержит их тело в целостности.       Но была еще одна старушка. Она единственная, кто ходил здесь с помощью ходунков, ну, по крайней мере из тех, кого Смирнова заметила своим полусонным взглядом, сидя в углу коридора для ожидания. Эта старушка выглядела плохо. И нет, не в том плане что она была не помыта или неухоженная, а в том, что она, ну, сама по себе выглядела плохо. Вот смотришь на человека и понимаешь что ему плохо. У неё была настолько сгорбленная спина, что ей приходилось голову задирать чуть ли не до упора чтобы посмотреть вперед. Жалость схватила в кулак легкие Кати, но тут же отпустила, когда причина жалости едва вышла с больницы и махнула ходунками, ударяя ими в бок бедной собаки среднего размера, которая, поджав уши и хвост, проскулила, прячась за мусорным бак у входа со страхом в глазах и дрожащим от холода телом.       Интересно, что будет, если Катя подойдет, возьмет у старухи ходунки и ударит её что есть силы в бок, заставляя ту плакать и прятаться, кричать о помощи и молить бога, в которого люди так отчаянно верили. Наверное, ничего хорошего не произойдет.       Уже через минуту бабушка исчезла в неизвестном направлении, а собака, счастливо махая хвостом, принимала котлету от детей второго или третьего класса, которые с радостью и аккуратностью взъерошивали шерсть на макушке животного, из-за чего пёс еще больше будто улыбался своей счастливой мордой, проглатывая мясо, а после носом утыкаясь детям под брюхо. Оказывается, не всё зло имеет плохие последствия. Жаль, что Полине не повезло.       Метель постепенно сменилась на ветер, а ветер ясностью, открывая проход на землю долгожданным лучам солнца, которые, хоть и не могли согреть физически, но грели душу морально. Свет отражался от белой плитки через окно, сияя оранжево-красным оттенком рассвета. Смирнова сморщила нос и сощурила глаза, подавляя невероятный позыв чиха. Тело пробрала дрожь от внезапного тепла, которое всё это время доходило до тела девушки от отапливаемой трубы, щекоча ноги сквозь обувь. Оказывается, напротив была лавочка рядом с батареей, и пианистка была уверена, что там было тепло. Надо же, Катя даже не осмотрелась перед тем, как выбрать место. Видимо, стоит пересматривать все варианты перед тем, как выбрать что-то одно.       Постепенно тревога сменилась спокойствием, а спокойствие сменилось на какое-то предчувствие того, что всё будет хорошо. Солнце, пёс и дети. Что может быть лучшим знаком на то, что всё не так уж и плохо? Полина жива, и это главное. Она выжила также, как и Катя, и они будут... Вместе..?       Катя вновь посмотрела в окно, на солнце и живой город, на дым от машин и сигналов от автобусов. В миг она перестала бояться, и решила, что лучше рискнуть один раз, чем мучить себя и подвергать опасности других. Да. Они будут вместе. Катя будет с Полиной, будет с ней рядом до тех пор, пока та не встанет на ноги. И Смирнова пообещала самой себе, что больше Полину не отвергнет, что больше не будет мучать её. И она поклялась обещание не нарушить. Ведь один раз нарушила. И сделала больно. Больше Катя больно не сделает.       Стук каблуков, нависшая перед ней тень, закрывающая вид на город. Регистраторша посмотрела на девушку с неким сочувствием, а после махнула рукой, отворачиваясь.       — Пошли. Я отведу. Только смотри, ты, если что, её сестра, поняла? — Катя вздрогнула, соскочила с места и закивала, готовая согласиться со всем, чем нужно, лишь бы Полину увидеть — И чтобы никто не знал, хорошо? Иначе свою подружку больше навещать не сможешь, я не позволю.       Дальше лишь звук шагов, нескончаемые лестничные пролеты и запах одноразовых перчаток. Первый, второй, третий, четвертый этаж... Смирнова сбилась со счета на каком они были этаже и почему просто не воспользовались лифтом. Это было неважно. Сейчас важна была только Полина и ничего кроме Полины. Полина-Полина-Полина.       — Вот эта дверь. — Женщина резко остановилась, да так неожиданно, что Катя чуть ли не врезалась в её массивную спину. — Мама девочки только ушла, бедная всё никак не могла на метр отойти. Несчастная женщина.       Молчание повисло в воздухе, но Катя его перебила.       — Есть ли требования?       — Ничего пациенту не приносить кроме одежды, белья и средств личной гигиены до тех пор, пока состояние не станет более менее нормальным. Сильно не тревожить, не пытаться разбудить насильно. — женщина хмыкнула, повернувшись к Смирновой. — Ты девочка умная, всё знаешь, думаю, объяснять мне больше не нужно.       — Хорошо.       И Катя вошла, медленно, почти скрипя на удивление новой белой дверью в новую, аккуратную палату, посередине которой была огромная кровать на колесиках, шкаф и две тумбы: одна возле кровати и другая напротив, с телевизором на ней. Не сложно было догадаться о том, что палата была платной, а не общей, и это даже было хорошо, ведь делить комнату с пятью бабушками так себе удовольствие. К тому же в комнате еще и был маленький холодильничек.       Полина лежала под толстым белоснежным одеялом, из которого помимо головы еще выглядывала рука с капельницей. Её чистые, видимо, матерью помытые волосы чуть блестели от влаги, рассыпались прядями по всей подушки. Аккуратный вздернутый нос выпускал равномерный поток воздуха, иногда дергаясь. Единственные звуки, которые было слышно: заглушенный шум машин за окном, гул холодильника в углу комнаты и стук капель в капельнице, который вселял лишь лишнее волнение. Смирнова не заметила, как стук собственного сердца стал разноситься по палате, и даже испугалась, что своим быстрым и громким сердцебиением разбудит юную девушку, на вид спокойно спящую и видящей сны. Но та даже и не дернулась. Лежит, сложно дышащий труп.       И даже когда пианистка села рядом, с скрежетом придвигая табуретку ближе к койке, никакой реакции не было. Спит будто мертвая. И приглядевшись поближе Катя заметила, что та очень бледная. Очень и очень бледная. Будто снег, если еще не белее.       На тумбочке лежала папка. Прямо как та, которая была в руках милиции тогда, когда они приходили к Кате в палату. И девушка тут же про себя понадеялась, что Полину не будут допрашивать также настойчиво, как и её когда-то.       Незамедлительно папка упала в руки и открылась, пролистала на пару страниц, замирая вместе с телом девушки в немом интересе.       Дело Полины Морозовой. Пишет следователь Александр Юрько.       Нашли пострадавшую в лесу рядом с гаражом, примерно в том же месте, на котором нашли несколько лет назад труп пропавшего мальчика Семёна, а также пропавшую девочку Екатерину Смирнову, которая оказалась выжившей. По предварительным данным я смею предположить, что Полину Морозову предполагаемый преступник схватил вечером воскресенья, когда было темно, и потащил пострадавшую в гараж той деревни на окраине города, до которой пешком по дороге идти примерно часов восемь, а ехать часа два, но преступник сократил дорогу через лес. Примерные цифры: девушку несли по снегу примерно пять часов, а после она пролежала в бессознательно-шоковом состоянии примерно целые сутки до следующей ночи. После сумасшедший затащил девушку в гараж, где издевался над ней и совершал действия ненормального хара…       — Кто ты? Кто разрешил тебе входить сюда? — Спросил низкий мужской голос, вынимая папку из рук Смирновой, которая от страха и испуга аж побледнела, но при виде мужчины она взяла себя в руки, встала, слегка вздернула подбородок и встряхнула друг об друга руки, якобы от пыли. Они были примерно одного роста, и из-за зимних ботинок Смирновой та казалась даже выше.       — А вы? — Ответила вопросом на вопрос Катя, решая пока что не врать о своей «роли». От холодного тона девушки мужчина даже вздрогнул, но быстро мотнул головой, доставая ручку из-за ухо, и зажимая её во рту, проверил папку на целостность.       — Александр. Расследователь дела о Полине. — Едва разборчиво ответил мужчина, записывая что-то в бумагу, теряя всякий интерес к девушке. — Так ты не ответила.       — Отвечу и даже дам показания, если пообещаете кое-что. — Следователь тут же поднял голову, и его ранее незаинтересованный взгляд заискрился чем-то, будто азартом, радостью и любопытством. Будто этому мужчине и правда нравилось работать следователем, будто он делал это не только из-за рабочих обязанностей, а потому что сам хотел и сам желал.       — Чего ты хочешь? — спросил милицейский, и Катя только сейчас заметила за его другим ухом уже не ручку, а сигарету, наверняка дорогую судя по её телесно-золотой расцветке и крепко вбитым табаком. Желание общаться с мужчиной и устанавливать с ним договоренности резко упало, стоило только представить его желтые зубы, ужасное дыхание и хрип при крике. На удивление, зубы его были белоснежны, дыхание свежим, а хрип в голосе даже был некой изюминкой в его образе. Дорогие сигареты избавят от гнили снаружи, но он уже все равно начал гнить внутри. Человек самоубийца. Катя вытерпит его ради неё. Ради Полины.       — Чтобы я могла в любой момент навещать Полину. — ответила пианистка, бросая взгляд на измученную и бледную Полиночку, чья грудь едва среднего размера вздымалась под одеялом, сообщая первые признаки жизни. В зрачках будто что-то сверкнуло, в груди одновременно что-то сжалось из-за жалости и встрепенулось от тепла. Ладонь, холодная, легла на обычно теплую, но на данный момент еще холоднее чем Катина, Полинину. Смирнова видела, как с каждой секундой лицо Полины принимало всё более теплый оттенок, а на щеках стал даже проглядывать румянец. На лице дрогнула незаметная полуулыбка, а большой палец погладил кожу на тыльной стороне ладони спящей девушки, которая даже вздрогнула, чем вызвала еще больше бабочек в животе. Вот так просто. Просто вздрогнула, но столько всего дала Кате испытать от этого. Это было приятно. Кате приятно.       Следователь, о котором Катя при виде Морозовой благополучно забыла, сделал странное выражение лице, будто не понимал, что ему делать. Он хотел приблизиться, разглядеть поближе, узнать больше об отношениях двух, но знал, что это не его дело.       — Хорошо. — пианистка не ожидала, что тот так быстро согласится на условия, поэтому опешила сначала, но после выдохнула как-то облегченно и кивнула в знак благодарности.        — Меня зовут Екатерина Смирнова. Знакомо?       — Знакомо. Чудом выжившая девочка. — Следователь придвинул стул у стены и сел на него, будто узнал о смерти родственника. Зубы его видимо стиснулись, из-за чего лицо его стало напряженное.       — В день, когда Полина не вернулась домой, она была у меня в гостях. Ушла поздно. Живу недалеко отсюда, на этой же улице в восьмом доме. — Катя выдохнула. Было видно, что она не хотела говорить об этом, что ей было болезненно до ножа в сердце вспоминать тот день, в котором произошло много плохого. Следователь кивнул, но сделал вид, что не заметил состояние девушки и продолжил.       — Подробнее. Что вы делали? Во сколько пошли к тебе и во сколько ушли?       — Пришли примерно в пять вечера, а ушла она в семь, когда было темно. Мы… — Пианистка замешкалась, это было видно. Сжала подол школьного сарафана, натягивая его ближе к коленям, но все же ответила — Мы играли. Я пианистка а она скрипачка, мы просто играли в дуэте.       — Понятно. — Коротко ответил мужчина, записав всё до последнего слова девушки, а после закрыл папку, вытащил сигарету за ухом и сжал её меж пальцев — Если мне что-то понадобится от тебя, то ты пойдешь на контакт.       — Хорошо. — ответила девушка, хотя знала, что её подтверждения и не нужно было, и что в лицо ей сказали только утверждение, но тем не менее… Ей вдруг стало тревожно.       Вновь голову на скрипачку повернула, и слыша звук закрытия двери, ладонь аккуратно положила на чужую щеку, погладила, аккуратно и трепетно, всматриваясь в едва заметные морщинки на лбу и щеках.       — Прости. — знала, что не услышит, знала, что в жизни не скоро она осмелится ей сказать эти слова, но... Кате было невероятно жаль и стыдно. Это она была от части виновата в том, что случилось, и от этого ребра будто на тысячи осколков бились и ими же вонзались в сердце, глубоко-глубоко, до самых капилляров. Больно.       Полине было больнее. Полине больно сейчас.       Одеяло слегка стянули по пояс, а закрытую под ним руку тут же аккуратно обхватили и вытащили наружу.       Твою мать… Твоюмать-твоюмать-твоюмать              Рука девушки была обмотана бинтом, пропитанным насквозь кровью, настолько, что кровь запачкала постель. На девушке была лишь ночнушка, но через неё всё, что могла увидеть Катя — обмотанную бинтами грудь и спину. Опустив руку ниже и вздернув одеяло у ног, она увидела, что и те были обмотаны. Господи… Как же она намучилась.       Слезы сами навернулись на глаза. Катя заплакала. Тихо шмыгала носом, аккуратно и трепетно накрывая девушку одеялом обратно, перед этим подправив кривые бинты на ногах и возможные складки.       — Прости… Прости. — шептала тихо, даже как-то мыча. Ладонь щеку чужую всё гладила и гладила, задерживаясь ненадолго, но отпадая, чтобы нажать на кнопку у кровати. Вошедшая медсестра незамедлительно пришла и сразу поняв в чем дело, взялась за смену бинтов на руке Полины, перед этим бросив взгляд на Катю, которая лишь отвернулась, чтобы слезы не показать свои, не показать свою слабость.       Какую слабость?       Её слабость вот. Лежит на койке, равномерно дышит и брови хмурит моментами, будто наконец-то сон стал сниться. Её слабость — Полина. Никакие слезы теперь не станут наравне с тем, что для неё представляет Полина. Так о какой слабости речь?       И девушка обратно повернулась. Смотрит заплаканными и красными слезами на возлюбленную, носом шмыгнув и рукавом слезы вытерев, чтобы те видеть не мешали. Медсестра медленными и аккуратными движениями начала развязывать кровавый бинт с руки Морозовой, обнажая ужас во всех смыслах, и только взгляд на этот вид заставил тут же отвернуться и зажмурить глаза в попытке забыть увиденное. Но она никогда не забудет.       Рука вся в неаккуратных и небрежных швах, которые попытались закрыть красивым швом, но, видимо, ничего не вышло и стало только хуже. Плоть торчала из швов наружу, будто пупырышками кровавыми, а кожа на краях даже отсохла без шанса на восстановление. Катя не знала, что ей делать: подбежать к Полине и попытаться сделать хоть что нибудь, что сама не знает, или убежать в туалет, не в силах держать свои яркие впечатления от увиденного поперек глотки… Нет. Она нужна Полине.       Но было так больно. Больно за Полину, за её руку и состояние. За ее измученное лицо, за ее изрезанную спину, за ее побитые ноги… Было больно так, что будто Катю пытали в том лесу, а не Морозову, хотя Смирнова была бы рада, окажись бы она на том месте вместо Полины. Полина не заслужила такого отношения. Полина вообще не заслужила ничего плохого.       Смирнова не заметила, как ушла медсестра, оставляя идеально замотанную в белоснежный бинт руку Полины, после этого сменив капельницу. Смирнова не заметила, в какой момент села обратно к Полине ближе и вновь за руку целую взяла, ожидая чего-то, чего сама не знает. Сердце бешено стучало, стоило только представить то, что пережила Полина. Её Полина...

Любовь моя — нетронутый цветок

Кто ж я такой, что тронуть осмелел

Тот дорогущий плод земли своей

Которую топчу своими же ногами.?

      

***

      — Катя! — Кричал радостно сквозь пелену голос, который словно медом по ушам, разливался и захватывал всё сто только можно своей приторной и невероятно сладкой сладостью. — Катя! Смотри!       И Катя смотрит. Смотрит на Полину, чье лицо было ярко освещено солнцем, из-за чего лазурно-голубые глаза так сильно затягивали внутрь, что сопротивляться было бесполезно. Смотрит на её слегка дрожащие ресницы, на слегка приоткрытые розовые губы, афродитой целованные. Смотрит на её длинные роскошные волосы, на её счастливую улыбку, на её ямочки в румяных щеках. Смотрит на её летний, белый, легкий сарафанчик, едва прикрывающий колени. На небольшого размера грудь, которая вздрагивала от каждого взгляда Кати на тело девушки, счастьем которой можно было напоить всех тех людей мира, несчастье которых было слишком велико.       — Смотри, Катя! Смотри как красиво! — Смирнова улыбнулась, впервые так ярко за несколько лет. Глаза щурились, а капелька влаги выступила в самом уголке век, блестя на ярком солнце но тут же смахнутая рукой с длинными пальцами.       Позади Полины было поле. Зеленое, яркое, изумрудное. Как и глаза Кати, нежность в которых плескалась по самым краям. Множество различных цветов покрывало поляну, начиная от одуванчиков и заканчивая маками, красными пятнами, словно в горошек, добивая пейзаж некой тонкостью эстетичного наслаждения.       Но Катя не смотрела на поле, не смотрела на цветы и на небо, освещенное солнцем. Она не смотрела на прекрасных птиц, кружащих над их головами. Не смотрела под ноги, которые босиком на траве стояли, щекочась кончиками проросшего овса. Всё, что она видела — Полина.       — Красиво, да? — спросила скрипачка, улыбаясь, жмурясь и зубы свои белоснежные обнажая, смотря на поле изумрудное       — Красиво… — ответила Катя, не отводя взгляда от Морозовой и не обращая внимания на поле вокруг, смотря на ту будто с сердечками в глазах, но на самом деле лишь слепила ту своим изумрудно-счастливым сиянием, из-за чего брюнетка вздрогнула, сжала руку Кати в своей, и побежала. Побежала по полю, смеясь, будто в моменте какого-то дешевого американского фильма. Но Катя была счастлива. даже если счастье было таким… Наивным.       Смех, игривый и громкий разнесся по окрестностям, в траву которой только что упали две девушки, тела которых щекотали лишь насекомые, трава и стебли цветов. Их глаза встретились, взгляды буквально врезались друг в друга, а на губах у них одновременно пропали на миг улыбки, сменяясь удивлением, но после они очнулись и улыбнулись, по своему трепетно.       — Я люблю тебя. — сказала Катя, нет, прошептала, чтобы кроме Полины об этом больше никто не слышал. Чтобы эти слова, полные искренности, дошли только до её ушек и ни до чьих больше.       Полина улыбнулась. А после положила ладонь аккуратно на затылок белобрысый, почесала ноготками кожу у корней только выросших волос, больше напоминавших пух, и притянула к себе, едва губами касаясь чужих губ. Притянула настолько близко к себе, что концы их румяных носов соприкоснулись, потерлись друг об друга, а после даже слегка вжались. Голубые глаза прикрылись, а зеленые же наоборот, раскрылись, но после зажмурились, слезы смахивая.       Она была так счастлива. Счастлива быть рядом с Полиной, чувствовать её руки, видеть её прекрасного цвета голубого озера глаза, чувствовать её дыхание на своих едва закрытых губах, слышать стук её сердца в такт своему собственному. Она была счастлива быть с ней рядом. Она была счастлива любить. Она любит.       — Кто ты? — резкий, полусонный вопрос, заданный прямо в губы, вместо поцелуя, заставил пианистку вздрогнуть.       — Что? — Катя моргнула, и пока её глаза на миг были закрыты, лицо Полины сменилось с жизненного и радостного на бледное и измученное, уставшее и сонное.       — Кто ты? — вновь спросила скрипачка, в этот раз еще более безжизненно и устало. Тон её голоса словно у живого мертвеца, восставшего с могилы. Катя сморгнула в испуге, и тут всё начало размываться. Яркое поле, прекрасная брюнетка и цветы с ярким солнцем и небом. Всё смешалось в одну краску, создавая черный цвет. Просто черный.       Катя проснулась. С резким вдохом и недопониманием, будто потерялась. Но цвет больничных стен давил со всех сторон, и Катя вспомнила, где она находится. Спину ломало от неудобного сна на стуле с кривой спинкой...       Но тут Смирнова посмотрела на койку. Полина проснулась, непонимающим взглядом смотря на Катю, будто на незнакомку. Её глаза еле держались открытыми, и Смирнова даже представить не могла, как тяжело той было сказать что-то.       В груди разлилось тепло от взгляда Морозовой, но и одновременно стало не по себе. Грудь будто задохнулась и от тепла, и от тревоги.       Наконец, Морозова вновь открыла рот, спрашивая хриплым, безжизненным голосом, смотря глазами голубо-серыми.       — Кто ты?       И в миг всё, что ей снилось, растворилось среди суровой реальности.