Дьявольская трель

      Катя раньше была океаном. Глубоким, длинным и, казалось, вечно утягивающим за собой в свой бескрайний край, в свое бездонное дно. Такого количества эмоций нельзя было увидеть ни на каком другом лице: злость, гнев, зависть, обида, скука… Блондинка была полна жизни, полна эмоций, полна чувств и даже любви.       Где же оно теперь? Будто растворилось в бесследном потоке ветра, будто дымом ушло в бесконечный полет. Как та самая купюра в кармане, внезапно пропавшая. Как те самые слезы, резко испарившиеся. Как обещания, что со временем постепенно утрачивали свою ценность, а потом и вовсе переставали существовать.       Лицо, что когда-то могло искренне смеяться, чувственно улыбаться или же скалиться в ненависти и презрении сейчас было просто камнем. Не выражающим ничего бревном. Просто пустой холст. Чистая тетрадь. Бездушный кусок кожи с прекрасными глазами и маленьким, чуть румяным, носом.       Глаза, что могли когда-то гореть от счастья, сейчас не становились ярче, даже если их пронзали светом самого мощного фонаря. Наоборот — после такого они еще сильнее потухали.       Катя просто устала.       Устала сидеть на этом, казалось, давно приросшему к ее спине стуле и смотреть на все то же лицо все в том же кабинете, в том же настроении, с тем же выражением лица и с теми же камнями на душе, которые после приемов не уменьшались, а наоборот, будто становились все больше, прячась где-то глубоко внутри девушки.       Кате просто было страшно скучно, или же просто страшно, без скуки. Она сама не знала, и считала глупым то, что она не могла этого узнать. Казалось, это ведь так просто - подумать о себе, проанализировать свои чувства и эмоции, но она боялась чего-то… Опять. Снова.       — Ты сегодня выглядишь лучше, чем в прошлый раз. Первый день в новой школе выдался удачным? — произнес врач, снова помечая что-то у себя в записях. Смирновой иногда казалось, что он специально делает кучу пустых черточек, только чтобы сделать вид того, что он работает. Девушка хотела однажды выкрасть его дурацкий блокнот, в котором, казалось, уже образовалась дырка от пальцев психотерапевта. Каждый прием он с силой, до побеления костяшек сминает бедный кусок бумаги пальцами, будто это может принести и ему, и Кате хоть каплю пользы.       Его слащавый и мерзкий тон, звучащий так, будто в свежий мед налили немало яда, как обычно говорил лживую лесть. Впрочем, если бы кто-то хоть на миг взглянул на Смирнову сейчас, то подумал бы лишь о коротком, но очевидном: «кажется, ей нужно к психотерапевту». Сколько бы лет она ни ходила, сколько бы ни убеждала свою маму о том, что это бесполезная трата времени, ей все равно твердили обратное и насильно вели туда, где, казалось, и начался её кошмар: в кабинете районной городской поликлиники.       Но кошмар Кати начался далеко не там.       Он начался там, где из-за снега не видно неба, а из-за холода кожа превращается в красное месиво, застилая и замораживая глаза. Там, где не видно ничего вокруг из-за черных голых деревьев. Там, где единственный звук, который слышен, - это визг птиц и флейта ветра. Где все живое, что выжило, прячется днем, а ночью выходит наружу, крича и шумя.

Это было пять лет назад.

      Зима. На улице мороз. Снежная буря. Белоснежное месиво. Белое море… Катя не знала, как описать погоду, которая была в тот день. Она помнит, как шла домой, как плакала из-за глупого Антона. Как слезы, обжигая заледеневшие щеки, замерзали за ними следом, рассыпаясь на холодном ветру. Тонкие дрожащие от страха ноги врезались в затоптанный снег местной тропинки на пути домой, а лес слева словно опускал свои руки-ветки в сторону Смирновой, пытаясь забрать ее в свои темные объятия.       Шум. Ветер. Одиночество. Оно было сравнимо с каплями дождя, которые стекают по стеклу снаружи, когда ты пережидаешь непогоду дома и смотришь в окно. Когда сидишь на лавочке во время урока физкультуры, недовольно подпирая подбородок рукой. Когда смеешься со своими подружками, понимая, что твои настоящие друзья далеко не рядом, и вряд-ли когда-то вообще будут. Темнота. Холод. Страх. Он будто обволакивал, окружал и сжимал Катеньку, показывая, кто сейчас является главным в спектре ее чувств, ее эмоций. Главным внутри нее самой.       Зимнее солнце уже давно спряталось меж деревьев, закатившись за холмы, оставляя после себя лишь лесной мрак и бесконечный холод. Мерзлота, казалось, уже добралась до души Смирновой, сдавливая в мертвой хватке и сжимая до последнего вздоха.       Перед глазами, если на выходе со школы было хоть что-то видно, сейчас была лишь палитра всех существующих чернильных оттенков: бело-черный снег, грязно-черный лес и серо-черное небо.       В пространство между глоткой и позвоночником будто что-то впихнули, не давая Кате повернуть голову по сторонам. Было страшно. Вспомнился какой-то незнакомый, но резко оказавшимся таким родным стих, на миг сосредоточив на себе весь оставшийся здравый рассудок:

Кольцо страха и сомнений Обнимает мою глотку И сжимает, словно в тисках, На дно тянет счастья лодку.

Потные чужие пальцы Провели по подбо…

      Катя не успела повторить еле запомнившийся стих. Кто-то (а точнее - чья-то тень) скопившейся гущей только что мелькнула перед глазами, но уже в следующий момент оказалась перед Смирновой, грубым хватом толкая девочку в кущу снега, холода и резко пропавшего испуга: вместо него на короткий миг настали осознание и принятие.       Домой она вряд-ли вернется.       А дальше все как в тумане: нечеловеческое рычание, запах пота и крови, резкая боль по всей области головы. Аккуратная коса за мгновенье стала грязной, в некоторых местах покрытой кровью и древесным углем. Меж волос застревали только-только замершие листья лесной тропы, а тянули косу с такой силой, что Катеньке на миг показалось: её скальп точно оторвется от черепа, вскрывая наружу тонкий слой плоти.       Смирнова не могла понять, в какой момент ее щеки стали болеть от сильно натянутой тряпки, а слюна начала стекать вниз по подбородку, капая на ткань куртки и превращаясь в тонкий слой льда. Как руки и ноги связали друг с другом так крепко, будто завязывают галстук на шее, будто затягивают шнурки перед физкультурой, будто стягивают воедино слова перед устным зачетом.       Первое, что она вспомнила из всей этой проводящей лезвием по сердцу куче воспоминаний, - это её собственный нечеловеческий крик, который со временем начал утихать, а позже и вовсе был заткнут грязной тряпкой, пахнущей смолой, кровью и сыростью.       Но мычание, даже заглушенное и хриплое, раздавалось по лесу на протяжении всего того времени, пока девочку куда-то тащили. Темнота вокруг пугала, захватывая Катю целиком, будто капкан, она заставляла окунуться в неё с головой. Прочувствовать. Ощутить. До осипшего от крика горла, до последних мурашек от холода, до пронзающей, как жало, боли в коленях. До мозга костей. До бесконечно глубокого дна. До конца.       Торчащая острая ветка пронзила середину предплечья Кати, сбавив скорость ходьбы ее будущего убийцы. Смирнова прикусила от боли язык, да так, что перед глазами стали плясать звезды. Катенька вновь попыталась закричать, срывая уже севший голос, но это было бесполезно. Она стала дергаться и вырываться, в надежде избавиться от боли, в надежде вытащить что-то, что пронзило ее руку до такой степени, что, казалось, в глазах стало темнее, чем под землёй. Впрочем, девочка из-за мрака вокруг даже не смогла заметить это потемнение в глазах, а из-за холода не смогла прочувствовать покалывания в конечностях, что предвещали скорую потерю сознания. Она сейчас ничего не могла сделать. Она была просто беспомощна.       Оболочка. Сейчас Смирнова стала вспоминать свою короткую жизнь: свою маму, что была груба, но она искренне любила и переживала за неё. Свою первую лучшую подругу, которую, кстати, Катя довела до слез и публично унизила. Свою первую влюбленность, которой так и не смогла признаться. Свою злобную, но самую первую улыбку.       Ветка, что так и осталась внутри Смирновой, мешая продолжать путь, на какое-то время остановила неизвестного, заставив его обернуться: это был человек высокого роста, чье лицо скрывалось темнотой леса, но глаза будто горели диким пламенем ненависти. Но откуда в нем столько негативных эмоций к шестикласснице? Катя сама не знала, но задала себе встречный вопрос: а откуда у неё столько ненависти было к тем, кто не похож на стадо?       Ответа на вопрос не послышалось, незнакомец был абсолютно холоден по отношению к заплаканным и опухшим глазам Кати, к ее собственной крови на подбородке, что стекала все сильнее после того, как та прикусила язык. На посиневшие от недостатка свежей крови руки, что были сильно связаны между собой грубой веревкой. На порванные колготки и - вслед за ними - обнаженные и ободранные колени с запекшийся на них кровью.       Он стоял, не моргая, ни звука не издавая. Глаза его стали гореть ещё сильнее, будто в огонь подлили спирта или масла, будто в печку забросили пару дров, будто сигарету подожгли на газовой плите. Он резко дернул косу Кати на себя и ветка, что находилась на предплечье, начала прорезаться по руке выше: к локтю, а затем к запястью, оставляя после себя разорванную плоть. Будто трещина в асфальте, будто скол на стакане, от предплечья и вплоть до костяшки; Смирнова не помнила, до какой именно, да и не важно это было в тот момент.       Из-за холода боль она почувствовала не в полной мере, но запомнила эту красную дорожку, которую оставляла на земле после себя. Помнила хруст снега под ногами убийцы у себя под ухом. Помнила резко появившуюся от света свою тень, и что в этот момент она смогла разглядеть ветку, которая оторвавшись от пня, вонзилась в нее, а теперь лежала неподалеку, оставив в руке после себя грязь, древесную шелуху и боль. Помнила, что смогла разглядеть свои опухшие, красные от крови и холода колени, которые уже на колени-то не были похожи. Помнила, как её затащили куда-то, бросили на холодный бетонный пол и ушли.       А вот куда именно ее притащили, Катя не знала. Но все ещё помнила, как сорвали одежду, оставляя девочку уже совсем не в белых обрывках колготок. Как холодная поверхность обожгла кожу и плоть разорванной раны. Как под ногтями скопилось столько грязи и земли, что теперь они давили на пальцы изнутри. Как в глаза попал песок, но моргать было болезненно трудно.       Помнила, что с уходом холода приходила боль, медленно отрезвляя ее затуманенное сознание. Помнила, как слезы уже все закончились и высохли, но тихие и заглушенные рыдания не прекращались, а язык распух во рту, не давая нормально дышать. Помнит, как хотела воды, но не могла даже проглотить слюну: вместо нее там была уже запекшаяся комками кровь, до этого ручейками-трещинами проходившая по горлу. Как нефть на воде, как чернила на бумаге.       Помнила, что в ушах звенело, будто по вискам ударили молотом, а после заткнули ноздри, не пропуская воздух наружу. Помнила стыд из-за того, что не может прикрыть насильно ставшим голым тело своими связанными руками. Помнила последнюю каплю крови, скатившуюся по подбородку. Помнила последнюю слезу, высохшую на щеке.       Помнила последние мгновения, когда струны сознания играли тихую мелодию. Помнла, как хваталась за связь с реальностью, но она пускалась меж пальцев, улетая в пустоту. Помнила сильное покалывание во всем теле, будто Смирнову превратили в игольницу.       Помнила страх. Помнила печаль и гнев. Помнила одиночество и сырой воздух, окруживший ее тело, с нотками железа и мороза.       А дальше Катя уже ничего не помнила.       Ощущала только запах крови, слышала звуки открывающихся со скрипом дверей, как кричали что-то о носилках и скорой помощи, чувствовала, как подхватили ее за ноги и руки, как из-за вновь пробудившийся боли на правом предплечье она зашипела нечеловеческим звуком. Боль, словно ударами кнутом по ногам, отрезвляла, словно внезапный ливень на улице, покрывала все тело.       Увидела яркий свет фар, почувствовала, как вновь появившиеся слезы начали смазывать только-только прорезавшееся зрение, принуждая закрыть глаза. Ощутила, как её укутали в какую-то ткань, наконец-то возвращая давно, казалось, забытое в глубине души чувство: теперь Катенька была в безопасности.       Как же она ошибалась.       Десятки глаз. Единственное и первое, что она могла увидеть после пробуждения в больнице. Ни капли заботы. Ни капли жалости. Голодные звериные глаза. Они жаждали ответов, жаждали подробностей, жаждали задать кучу вопросов.       И только Кате начинало казаться, что она не одна, ее надежды тут же разбивались каждый раз, когда приходила полиция, что морально насиловала и выжимала всю адекватность разума Смирновой каждый чертов день, будто воду из тряпки, будто сок из гнилого лимона.       Больничная койка теперь ассоциировалась только с жесткостью и затекающей спиной. Катя помнит, как чесался нос, но из-за отсутствия сил и возможности она не могла его почесать руками. Помнит, как ей приносили еду, но она не могла поесть, а матери не было рядом несколько часов. Помнит, как хотела воды, но не могла дотянуться до чертового кувшина.       Помнит, как у неё спросили: «Ты не помнишь, как он выглядел?», а она бледными и потресканными от сухости губами произнесла почти что немым шепотом тихое и мучительное: «Воды».       Помнит, как мама стала реже приходить к ней, а полиция чаще задавать вопросы. Как с каждым днем в белых стенах её глаза мутнели, серели и меркли, а лицо из волнительно-печального превращалось в каменное, спокойное и ничего не выражающее. Помнит, как ее руки и ноги перестали покрывать слоем бинта. Помнит, как смогла повернуть голову направо и увидеть уродливый шрам на всю руку, небрежно и наскоро зашитый.       Помнит, как наконец-то смогла сесть, взять в руки какую-то папку (которую всегда оставляли полицейские) и увидеть мучительные строки: «Екатерина Смирнова. 12 лет. Пролежала в убежище нападавшего 27 часов.»       А дальше она не читала, лишь знала что-то о многочисленных обморожениях, нескольких переломах и «чудо-выжившей» девочке, чье фото с больничной койки уже разлетелось по всем местным газетам и новостям.       15 суток в больнице ощущались как 10 месяцев бесконечных гляделок либо в пожелтевший от времени потолок, либо в грязное после очередной бури окно. От скуки хотелось рвать волосы, а от стыда - выколоть глаза. От совести - разодрать шрамы на коленях, что только зажили. От страха - лезть на покрашенную дешевой краской стену. От ненависти - разорвать бумаги полицейских. От безразличия - хотелось убить, и Катя не помнит кого: журналистов или себя. Знала она одно точно:       Она больше никогда не станет вспоминать этого.       Но с того дня каждая ночь в ее доме ощущалась как пытка. Вновь одиночество. Вновь давящие вокруг стены. Страх обезвоживания, из-за которого на прикроватной тумбочке теперь всегда стояла банка воды. Иногда Кате мерещилось, что её косу резко тянут на себя, и после очередного кошмара она посреди ночи взяла ржавые ножницы и неаккуратно «подстригла волосы»: они выглядели так, словно по ним проехались санками ровно двадцать семь раз, а затем ещё раз десять прошлись, вытирая об них свои грязные старые ботинки.       Чтобы не будить маму, перед сном прижимала к своему лицу подушку, но не для того, чтобы обнимать - она кричала и стискивала её между зубов во время истерики. Сдирать корочку на коленях тогда стало ее странной, но плохой привычкой. Чувство отделывающейся от кожи пленки успокаивало, а дальнейшая, не сильная боль была словно бальзам на душу: отвлекала от остального, от жестокого и мучительного внутреннего мира Смирновой.       Этот период жизни Кати ощущался как потное тело от страха во сне посреди ночи. Как стекающие по спине липкие капли пота. Как прилипшая к телу футболка отца. Как налет на языке и во рту, мешающий проглотить вязкую и противную слюну. Как дрожащие пальцы рук, не способные взять в руки банку воды, из-за чего та падает, и с громким треском разбивается. Как бегающие из угла в угол глаза. Как звуки шагов матери. Как фантомная ноющая боль в правой руке, заставляющая закусить только прошедший после последних событий язык. Как кровь во рту. Как раздвоение в глазах. Как…       Катя не хотела вспоминать, не хотела помнить.       Она помнила, но не хотела вспоминать.       И помнит она прекрасно тот день, когда посреди ночи широко и резко раскрыла свои глаза, а губы открылись в немом крике. Она хотела кричать, но в горло будто запихнули кусок льда, что мало того не давал дышать, так еще и обжигал своим холодом нежную плоть вокруг глотки.       Пальцы, потные и липкие после сна, схватились за горло, пытаясь вытолкнуть что-то, так сильно мешающее жизни и нормальному функционированию. Раздался тихий хрип, затем судорожные глотки теплой и ужасно вязкой воды, а затем еще один хрип, будто Катенька выталкивала его из себя, будто пыталась закричать.       Было до одури стыдно. Хотелось содрать с себя скальп, наблюдая, как при этом разрывается на тонкие ниточки плоть. Хотелось заткнуть себе рот не просто куском льда, а куском бетона, того самого, на котором она пролежала долгие и мучительные часы страданий. Чтобы не испытывать чувств, чтобы потом не оправдываться.       Каждый раз, когда Катя испытывала какие-либо чувства, происходило с ней что-то поистине страшное и пугающее, заставляющее не то что рыдать от страха, забиваясь в одеяло, словно гусеница в кокон, а хотеть забыть вообще о том, каково это — чувствовать. Надеть маску полного безразличия, не испытывая ничего.       Как же Кате иногда хотелось вырвать свое сердце, чтобы не чувствовать боль, вырвать свою душу, чтобы не чувствовать счастья, и даже оторвать себе голову, чтобы не испытывать больше гнева и ненависти.       В тот момент с её горла все-таки вырвался крик, когда перед глазами всплыли его глаза: горящие мучительной страстью к мучениям девочки, к её страданиям и рыданиям. Сколько бы Катя ни пыталась сдержаться, каждый раз она кричала именно тогда, когда вспоминала его глаза.       Его глаза. Жадные. Холодные. Слащавые. Счастливые.       Её глаза. Жалкие. Теплые. Смазливые. Полные надежды.       Мама тогда начала орать, дергать Катю за плечи, трясти и бить по щекам - все было бесполезно. Длинные бледные пальцы Кати с силой сжали неаккуратно обрезанные волосы, а глаза зажмурились сильно-сильно, что стали видеть звёзды, не видя больше ничего вокруг.       А крик всё продолжался, по ощущениям настолько же долго, насколько она пролежала там. 27 часов. 1620 минут. 97 200 секунд.       Только грубая и морщинистая родная ладонь, прижатая со всех сил ко рту, смогла заглушить хриплый, но пронзительный крик. Глаза накрыла соленая пелена, зрачки тряслись и бегали из стороны в сторону, а зубы обнажились в тревожном рыке, угрожая матери в немом обращении: не уберешь ладонь — убью.       Но женщина не заметила, а Катя и не надеялась. Укусила что есть силы, пронзая кожу своими острыми от рождения клыками. Громкий визг прямо в ухо. Толчок. Ноющая боль в спине и в затылке. Катя почувствовала, как на только еле-еле начавшийся заживать руке тут же разошлись швы, обнажая засохшую рваную плоть.       Мать Катеньки с ужасом смотрела на свою дочь, которую только что оттолкнула от себя. Она взгляд сфокусировала не на девочку, в слезах лежащую и задыхающуюся, с небольшой, но уже натекшей лужей крови под правой рукой, и дрожащими, как сухая листва, ресницами, а на свою ладонь, на которой идеально ровные зубки оставили после себя красный, где-то кровью подтёкший след укуса.       — Мелкая дрянь, — злобно прошептала Лилия, стискивая зубы. Рука перед глазами дрожала, и с каждой секундой след на ладони становился всё краснее, а лужа под Катиной рукой всё больше. Девочка, зашипев от боли, отползла от матери, вжимаясь потной и не отошедшей от удара спиной в стену, заклеенную неаккуратно тошнотворного цвета обоями.       Только начавшаяся после кошмара паническая атака вновь стала давить на глотку, вот только теперь не из-за глаз того мужчины, а из-за глаз её собственной матери.       Мама. Собственная. Животное. Мерзкая. Неприятная. Будто не родная. Но любимая.       Её взгляд сейчас пожирал девочку так же, как и взгляд незнакомца в ту ночь. Отвратительный блеск на секунду мелькнул в глазах матери, когда та наконец-то обратила внимание на лужу крови, натекшую из её собственной дочери. Девочка противно заскребла ногтями об половицы, пытаясь схватиться за что-то, но за что — сама не понимала.       Волосы дыбом на теле, как волна, резко выпрямились, поднимая за собой рой мурашек. Хотелось двумя пальцами, длинными, но холодными, впиться в глаза женщины, чтобы никогда не видеть тот самый блеск в них больше. Чтобы вообще её глаза не видеть. Или в целом ничего не видеть? Но тогда надо проколоть глаза себе.       Прокрутить палец до хруста, чтобы оболочки лопнули и дали путь внутреннему содержимому наружу. Чтобы радужки, только горевшие слегка зеленоватым цветом, вместе со зрачками стали серыми, словно у слепых. Невидящими.       Тень от устрашающего силуэта накрыла Катеньку, заставляя ту сжиматься еще сильнее. Хотелось исчезнуть, ни оставив и следа. Объявить себя вне розыска. Сделать своё тело не достигаемым.       Брови женщины были сведены вместе, а глаза прожигали дыру в дочери. Словно она не человек, а вещь, не имевшая смысла. Словно не её бросили в каком-то гараже на 27 часов. Словно не она все это время боролась с собой, но каждый раз проигрывала, давая новой слезе скатиться по красной, горячей щеке. Словно она не её дочь больше.       — Вставай, — словно приказывая (хотя так и было) диктовала женщина, не сдвигаясь с места, будто окаменев, не меняясь в лице, будто совсем в ней чувств не осталось.       Сквозь зубы воздух вдохнув, Катя целой рукой упёрлась в стену, пытаясь встать на ватные и дрожащие от страха и слабости ноги. Встала. Подняла голову. Глаза прикрыла, а рот наоборот — слегка приоткрылся для подачи воздуха в организм, так как нос из-за слёз уже давно перестал справляться с задачей.       — Пошли, — сказала следом мать Кати, молча разворачиваясь в сторону коридора. Катя спотыкаясь, но держась до конца шла за женщиной, держа себя крепко за руку, что неимоверной болью по всему организму ныла. В поле зрения потухших рубиновых глаз попало фортепиано, заманивая к себе блестящим от яркой луны в окне древесным лаком, будто специально.       Женщина села на стул перед инструментом, осматривая комнату вокруг себя: это был зал, со старым диваном и телевизором неподалеку, а единственное новое, что стояло тут, - то самое мамино фортепиано, издавшее свой первый звук.       Мелодия полилась из инструмента в ушные раковины, перетягивая на себя всё внимание. Пальцы женщины ловко перебирали клавиши, будто всю жизнь готовились к этому моменту, тренировались и репетировали. Музыка была полна стараний, усердия и профессионализма. Единственное, чего не хватало, - так это чувств. Капли живого, горсточки эмоций. Будто всю влагу из земли высосали, оставив ее в засухе. Будто последняя капля воды на языке впиталась, вызывая жажду. Будто…       — Иногда, чтобы передать что-то, не нужны чувства. Они мешают, путаются под ногами. В этой музыке, которую без чувств исполняют, нету музыки. А в твоих чувствах на лице без самих чувств нет ничего, что помешает тебе. Что вызовет страх, — спокойно рассуждала женщина, обращаясь к дочери, — Это «Осенний вальс», и с этого дня ты будешь играть его только тогда, когда чувства поглотят с головой, — Лилия притихла, будто задумалась, но вскоре продолжила, — Ведь чувства не могут исчезнуть, их нельзя спрятать или уничтожить. Можно только вложить. А ты, Катенька, будешь вкладывать их в эту композицию. Не в друга, не в партнера и даже не в любовь, а только сюда. Только так они не будут мешать тебе жить.       — А почему ты сыграла эту композицию так, словно она неживая? — не думая спросила Катя, но с такой интонацией, будто уже знала ответ на вопрос.       — Потому что у меня уже не осталось чувств, которые я могу вложить в свою игру, — ответила женщина, сверкнув очками.       Девочка внимательно слушала, пытаясь забыть про нестерпимую боль, будто та ничего не значила, когда звучала речь матери. Она отошла на второй план, на первый встало другое — научиться играть «Осенний вальс». Вдруг она тоже станет такой же, как и мама - бесчувственной? Вдруг не будет больше мучиться?       Женщина ушла. Катя следом. Ночь поглотила эти моменты, запихивая глубоко в разум девочки, на полочку «Важное».       А в следующий раз она вспомнила речь матери лишь тогда, когда, спустя месяц, вышла в школу.       Тысячи глаз прожигали своим мерзким и голодным взглядом, цепляясь за всё: начиная с тысячи новых едва проступивших морщин на лице Кати, заканчивая её свернувшимся старой кровью в корку шрамом на руке, крепко замотанным в бежевого цвета бинт, который неаккуратно торчал нитками во все стороны.       Сейчас этот «разрез» выглядел более отвратительно, чем за всё время до этого. Противная и мерзкая корочка, переливаясь на свету масляными бугорками и неровностями, показывала на свет новую кожу, что выглядит как засохший клей: желтоватая, полу-прозрачная, засохшая на сухом воздухе…       Швы со шрама до сих пор не сняли, наоборот, перекрывали новыми еще три раза. Стоило Катеньке не так рукой повернуть - сразу же нити трескались, давая корке разорваться, а крови пуститься наружу.       После последнего наложения швов врач не попросил, а приказал обматывать руку каждый день в плотный бинт, в надежде что девочку вновь зашивать не будет, мало ли. Из-за плотного куска ткани на её руке теперь девочке было до жути неудобно, и иногда даже больно. Вспотевшая, нет, вспревшая под бинтом кожа постоянно чесалась, а шрам более: Катю разрывало от желания разодрать его ногтями, чтобы не чувствовать этот никогда не прекращающийся зуд.       Волосы ничуть, казалось, не отросли за это время, разве что были подправлены в парикмахерской и выглядели уже не так, будто по ним проехался грузовик с углём: почти аккуратно, ухоженно, где-то показывая белые заколочки между прядок.       Рубашка, идеально выглаженная. Школьный сарафан, с любовью прошитый каждой ниточкой. Белоснежные гольфы и протёртые до блеска туфли. Всё это создало нужный образ, только бинт заставил в чем-то усомниться.       — Потеряла хватку, Катя, — произнёс голос одноклассницы, после нескольких уроков. Все эти часы девочка сидела неподвижно, иногда сжимая меж тонких пальцев ещё более тонкую шариковую ручку. Короткие волосы раздражали, лезли в глаза, но больше раздражали уже чужие глаза, которые всё смотрели и смотрели, смотрели и смотрели!       — Что? — максимально безразличным, пытаясь заключить в этот ответ весь свой внутренний холод, произнесла Катя. Пальцы побелели, вновь сжали ручку, и кажется слишком сильно: она тихо, но для ушей Кати уловимо, треснула.       — Где та стерва, которая рассказывает нам обо всем? Знай! Я теперь на твоём месте! Я главная!       До одури нелепо.       Она сейчас серьезно?       Главная? Где главная? В чем главная? Разве Катя когда-то была главной? Главной в ненависти? Главной среди тех кого стоит ненавидеть? Главная среди самых ужасных людей? Главная в толпе потерявших чувств жалости и совести животных? Почему она не главная хотя бы в сердце матери?! Почему она главная там, где главным быть - это полное отсутствие чувств и стыдоба? Почему она не главная среди друзей, среди добрых людей, среди тех, кто имеет хоть что-то внутри?       С этими мыслями Катю настигло обжигающее кипятком чувство, которое облепляет, впитывается и остается под кожей противной слякотью.       Она заслужила всех мучений. Того, что с ней сделали. Это ведь была расплата за ненависть к ней? Высшие силы почувствовали этот негатив, обращенный к девочке, и послали страдальцам шанс на нормальную жизнь - её смерть.       И даже тут Катя вновь проиграла.       А теперь те, кто её боялся, стали ненавидеть, а ранее ненавидящие стали презирать. Покорные судьбе, но бегущие от её выбора. Глазами утыкаются в неё, будто раздевают, оставляют касания на её израненном, между прочим, за дело теле. Хотелось исчезнуть, не оставить ни следа после себя, лишь бы не чувствовать глаз, лишь бы вообще не чувствовать.       — И где ваша корона, королева? — Катя перевела на нее взгляд, незаметно проведя пальцем по щеке, стирая незаметную для девочки слезу. Голос был до ужаса наигранный и слащавый. Девочка напротив встала в ступор, будто переваривая услышанное, в то время как Катя резко, ядовито рассмеялась, прижимая ладошку ко рту, — Посмотри на школьной помойке свою корону, вдруг найдешь? Твоя мама ведь как раз уборщицей тут работала.       После слов Кати в классе послышались ядовитые смешки и полуулыбки, удовлетворенные данным конфликтом. Катя знала, что они желали лишь ужаса и наблюдения со стороны. Катя знала.       Это был последний раз когда Катя вообще смеялась в этой школе, это в принципе был последний раз когда она была в этой школе.       Девочка разозлилась, слезы обиды задрожали в уголках её глаз. Губы надулись, а рот открылся, пытаясь ответить что-то, но бесполезно. Лишь спустя момент, когда Катя подумала о том, что отвязалась от словесной перепалки, почувствовала боль: одноклассница схватила её за правую руку, вытаскивая, нет, вырывая в коридор.       Толпа вокруг них стала двигаться вслед за Катей, что шипя от боли ногами и руками сначала вырвалась, но затем всё-таки пошла вслед за одноклассницей, в надежде случайно не разорвать новые швы.       Её буквально кинули на пол коридора, раздирая уже покрытые коркой коленки. Кровь тут же впиталась в гольфы, но осталась вне взора чужих глаз, под подолом сарафана.       Катя тут же встала, но её вновь толкнули: на этот раз она ударилась лопатками в стену, и наконец, подняла голову.       Вокруг толпа. Голодная. Жадная. Глаза сверкают, пожирают, раздевают. Словно змеи ползут по Кате, вновь и вновь цепляясь за торчащий из-под рукава рубашки бинт. Целая палитра зрачков: голубые, карие, зеленые, серые, черные… Но из объединяет одно: желание насладиться мучениями того, кто приносил мучения им.       Они будто ждали, пока враг ослабеет, чтобы напасть. Стоило Кате показать в своем взгляде каплю, даже нет, крупицу страха, чужие глаза лишь стали гореть еще больше, сияя таким же блеском, как и у того незнакомца, как у матери в тот день, как и её собственные глаза, когда она была на из месте.       Жалкие подобия людей. Смотря на их мертвые, бездушные лица, Катя хотела схватить себя за глотку и сжимать, пока её лицо не станет таким же мертвым и бесчувственным. Хотелось веревку на шею кинуть и спрыгнуть со стула. Хотелось иглу воткнуть под кожу, запуская воздух в вену. Хотелось проглотить каких-то вонючих таблеток из маминой аптечки и задохнуться от пены во рту.       Хотелось Кате понять: как может живой быть таким мертвым?       Разве Катя была такой?       Была бы её воля, она бы сожгла тут всё до серого пепла и никогда бы не пожалела об этом.       Сожгла бы их вместе со школой, лишь бы они не смотрели на неё так…       Раньше Катя была волком, теперь стала овечкой.       Девочка резко поняла тех, кого обижала. Залезла под их шкуру. Ощутилась в их теле. Стала с ними одним целым.       Дальше всё было просто: её кто-то пнул по ноге, и она вновь упала на больную руку. Смирновой показалось, что она почувствовала этот звук: разрыв швов.       — Это тебе за то, что ты причинила боль многим из нас.       И Катя только сейчас заметила, что в толпе не было незнакомых глаз: когда-то все эти глаза до единого смотрели на неё со скользким страхом, умоляя остановиться.       Сейчас же они смотрели с ненавистью, с гневом, презрением, обидой…       Болью.       А дальше её только поднятую в сторону толпы голову тут же грязным ботинком за затылок толкнули в пол, заставляя нос непроизвольно хрустнуть, а губы скривить в недоумении.       Им было также больно?       Дыхание участилось, а глаза задрожали. Темнота пола перед ними вновь исчезла, смотря в толпу, из-за чего следом её опять прижали к полу. Лицо неприятно ныло, и да, было больно, но не так как в тот день. Но боль была.       Но сильнее боли было унижение. Катя почувствовала что-то мокрое у себя на лбу и подумала, что это чей-то плевок, но это была всего лишь её кровь, что с пола размазалась по её лицу.       Рубашка на руке уже насквозь пропиталась кровью, и произошло это быстро и незаметно, а нос уже опух от бесконечных ударов так же, как и разум Кати, кипящий от бесконечных мыслей.       Вскоре всё закончилось так же быстро, как и началось. Если честно, после произошедшего в лесу время для Кати стало идти незаметно. Прозвенел звонок, толпа ушла, а девочка всё также лежала, уткнувшись носом в пол, пытаясь встать, но каждый раз вновь падая обратно.       Катя улыбнулась. Ей показалось, что она получила недостаточно боли, что она заслужила еще. Больнее, громче, слаще, глубже. Прямо как шрам на руке. Прямо как дыра в сердце. Прямо как слово Матери.       С тех пор Катя больше не ходила в школу. Её перевели на домашнее обучение. Честно? Так было намного легче, но скучнее, неинтереснее.       Спокойнее. Незаслуженно спокойнее. ***       — Хорошо сыграла, Катенька, музыкальная терапия действительно идёт тебе на пользу, — сказала женщина сразу после того, как закрыла дверь перед таинственной, красивой девочкой, что смотрела глазами полными любопытства и восторга, — Только помни, что никто не должен отвлекать тебя от игры, даже если это лучшая скрипка города.       Одноклассница Кати? Лучшая скрипка города?       Интерес в душе Смирновой разгорелся таким сильным пламенем, каким не горит огонь из-за спирта, бензина… Да чего угодно!       Глаза скрипачки были словно небеса, облаками внутри них сияли ее чувства. В них была жизнь в виде птиц, было движение в виде ветра, был звук в виде спокойствия, которое пропадало, сменяясь хлопками разгоревшегося костра, поджигая лицо Кати на короткий, еле заметный миг в слегка розоватый, словно закат, оттенок.       Дыхание Смирновой на долю секунды остановилось, затаилось и забегало внутри легких, щекоча недостатком воздуха.       Глаза скрипачки перед тем, как она скрылась за дверью, были не такими, как в школе: в школе они были тусклыми от страха, серыми от печали, но все равно тянули к себе, заставляя такую раздражающую улыбку растянуться на лице Кати, как бы говоря за неё: «Я никогда не почувствую к тебе чего-то, но мне жаль тебя. Я хочу успокоить тебя, проявив эту маленькую каплю чувств в твою сторону. улыбнись.улыбнись.улыбнись.»       Но в школе скрипачка так и не улыбнулась       А здесь же её глаза горели ярким океаном, прозрачным, показывая свою глубину чувств. Будто она увидела в Кате совсем не того человека, который был в школе. Словно это была вообще не Катя. Другой человек.       Девушка дернулась, прогоняя все мысли из головы, вспоминая, к чему приводят сильные чувства. Ногти впились в правую руку, царапая давно уже заживший неаккуратным рубцом шрам. Зубы, идеально ровные, белые и острые, вонзились в ноготь на безымянном пальце, прогрызая его до крови. Как обычно.       Нельзя чувствовать. Нельзя думать. Нельзя зацикливаться.       Иначе будет также больно, неприятно, мерзко, противно, сухо, грязно, некомфортно.       Колени в местах шрамов стали чесаться и отдавать фантомной болью.       Нельзя-нельзя-нельзя!       — Катя, — строгий голос матери за секунду вернул девочку обратно в суровую серую реальность - Играй последний раз и домой. Не отвлекайся.       А дальше пустая голова начала отдавать механические сигналы длинным пальцам, которые стали играть пустую мелодию.       Нет мыслей, нет и чувств.       Верно?..