The Epitaph

      <***>

      

Я строю мысленно мосты,

Их измерения просты.

Я строю их из пустоты,

Чтобы идти туда, где Ты.

      Мостами землю перекрыв,

Я так Тебя и не нашел.

Открыл глаза, а там.. обрыв.

Мой путь закончен, я – пришел.

                    

***

      Мертвая тишина.              Чем, в существе своем, является смерть?       С биологической точки зрения, — это неизбежный и закономерный этап жизненного цикла любого организма, представляющий собой прекращение всех жизненно важных процессов, обеспечивающих его существование. На клеточном уровне смерть означает остановку метаболизма, прекращение деления клеток и, как следствие, разрушение тканей и органов.       Собой она запускает каскад биологических изменений, которые постепенно, но неумолимо трансформируют человеческое тело. В первые часы после остановки сердца и дыхания, тело словно замирает в покое. Кожа теряет свою живость, становясь бледной, словно воск, прекрасно отражая на себе прекращение циркуляции крови. Мышцы расслабляются, в следствие чего конечности могут принять неестественные положения, рот может слегка приоткрыться, а глаза – остаться полузакрытыми.       С другой, духовной стороны, смерть – это возможность освободиться от ограничений физического мира и воссоединиться с божественным, обретая вечный покой и гармонию. Бренные оковы души спадают с нее, открывая блаженный путь к истинному и предначертанному.       Трактировка этого, казалось бы, каждому понятного слова, часто во многом разнится меж собой.       Однако для Дотторе смерть того единственного, кому он доверил всего себя, означала лишь очередную ошибку, совершенную то ли по невнимательности, то ли по неосторожности. Где он мог проглядеть? Он ведь, черт возьми, сам «Доктор», гребаный Второй предвестник Фатуи, назначенный на должность сотнями лет назад. Где-то глубоко внутри больно кололо, а реальность медленно ускользала из поля зрения. Пытаться сохранить трезвость ума в таком состоянии стало бы настоящим насилием над собственным организмом, из чего оставалось лишь поддаться эмоциям.       Взгляд опустился на содержимое коробки, что была столь знакома и ненавистна. Стеклянная крышка стояла в стороне, облокоченная о старый, совершенно не вписывающийся в общую картину помещения, шкаф, и более не привлекала внимания.       Ах, как же волшебно он выглядел. Белоснежные одеяния, что при незнании и невооруженным взглядом вполне можно спутать с нагим телом, того же бледно-молочного оттенка кожа с редкими, еще не слишком ярко проявившимися полосами вен, белесые, обескровленные губы. Как велико было желание впиться в них, заставить снова принять тот теплый красноватый оттенок, будто это могло бы вернуть жизнь в бездыханное тело.              Тихий, но гулкий звон.              Это произошло рефлекторно. Дотторе сам не заметил, в какой момент прильнул к его телу. Одна нога была помещена в гроб меж боком лежащего и его стенкой, вторая оставалась опорой на кафеле. Обнаженные ладони коснулись восковых щек. Почему он был настолько красив? Из-за чего, даже будучи украшенным смертью, его лицо выглядело столь живым? Будто его сердце вовсе не замерло в мгновении, кровь не перестала циркулировать по венам, а все это на самом деле — лишь качественно разыгранная театральная постановка. Он был готов взмолиться всем архонтам, сделать все, что угодно, лишь бы то оказалось правдой.              Губы нежно соприкоснулись.              Едва ли эта нежность могла передать все то, что сейчас бурей вертелось в его душе, что заполняло мысли. В следующие же секунды стол, на котором расположилась вся эта конструкция, издал мерзкий скрип. Тело второго было полностью погружено в гроб, опущено смещенной точкой тяжести где-то в районе колен лежащего и нагло усажено на них же. Тело горело на контрасте холода, тянувшегося от нижнего. Язык проникал глубже в рот. Пальцы впились в чужой подбородок, сильно сдавливая и раскрывая губы для проникновения. По-хозяйски проходясь по деснам, лаская небо, скребя зубами по его языку, кусая, чуть ли не до выступающей багры крови, после – одаривая нежнейшими, насколько только то было возможно в исполняющем лице Доктора, поцелуями, зализывая выявившиеся ранения.. он нуждался в отдаче. Любая, даже самая малейшая – была необходима. Как же не хватало тех ударов до явных синяков по спине, раздирания плеч до красных отметин, робких стонов, что так забавляли слух.. Теперь он лишен этого всего. Что послужило поводом? Последние месяцы все шло совершенно не так, как ранее. Ведь до цели оставалось так близко – лишь протяни ладонь и тьма, под покровительством которой свершались деяния ранее, рассеялась бы окончательно. Казалось бы – вот он, конец. Им будет даровано самое заветное, о чем в слух не решаются говорить, остерегаясь словить гнет всевышних – лишь паранойя, но если они действительно нас слышат? – да хотя что говорить, подобные мысли, непроизносимые, считались грехом. О прощении. То единственное, что за столетия не получил ни единый из них. Данная Ее Высочеству Царице клятва была вечна и нерушима ни под каким предлогом. Ослушаться Ее воли – стать отщепенцем общества, ренегатом, падения ниже чего не мог позволить себе ни один из вступивших некогда в ряды служащих. Исходом лишенного всего являлась смерть, и дураку ясно. Нельзя было дать слабину. Смерть на службе не более, чем брак на вечном конвеере. Разве кто-то заметит сквозь миллионы удачных штампов один испорченный? Увы, Дотторе прошел тест на внимательность.       Губы разомкнулись с характерным тому звуком; в легких закончился воздух. Низ живота неприятно скрутило, об истоме и речи идти не могло. Надругаться над трупом? Как же низко он пал. Ладонь скользнула по чужому бедру, пальцы залезли под белоснежные одеяния, сильнее обнажая нижнюю часть тела. Почему он был одет в платье? Будь то обычная больничная рубашка – вопросов бы не возникло. Являлась бы привычной и та одежда, в которой тот ходил в обычное время, однако нет. По всем правилам, умерших принято облачать в одеяния, не отличные от повседневного гардероба, как и было уже озвучено. Здесь же единственным элементом, что сохранился от оригинального костюма, являлись высокие белые чулки. И то, эта «оригинальность» являлась более чем натянутой – те полу-прозрачны. Да и к платью не вставало бы столько вопросов, являйся оно хоть малость более под стать ситуации. Безусловно, его телу идеально шло cutout-dress, но эти вырезы по бокам чуть ли не до самого таза слишком совращали затуманенный разум.       Послышался тихий шорох, после чего – звук расстегивающейся молнии. Брюки вместе с бельем были спешно спущены, а ноющего отсутствием внимания органа моментально коснулась окружающая прохлада, своим дискомфортом вызывая нервный вздох и, где-то на спине, мерзкую волну мурашек. Ладонь легла на него, указательный и большой пальцы создали имитацию кольца, сжимающего в моменте головку. Плавные движения от нее и до основания отдавались дрожью в конечностях, плавно перетекающей в нечто куда более приятное. Ах, как поджигали колющее возбуждение несвойственные ситуации мысли. Воображение может сыграть злую шутку – стоило лишь представить, что толчки проводятся не по воздуху, в голую руку, а в нагое, податливое тело, заставляя его под своей глубиной и резкостью громко стонать, срывая голос, и молить, уж кому известно, о чем именно, выгибаться до боли в спине, закатывать глаза и задыхаться от передоза ощущениями, нагло врывающимися разум и убивающими последнюю его трезвость; как бы прелестно смотрелось это богоподобное лицо с заткнутым ртом, сидя перед ним на коленях, жалостливым взглядом выказывая всю свою отреченность, брошенность – бедный, жалкий мальчишка, до маразма падкий на ласку и комплименты, – то и дело измученно елозя и подминая под себя ноги и с периодичностью стирая выступающие слезы — этого стало достаточно для эякуляции.       К сожалению, его разум не трезвел, подобно телу. Эрекция спала, узел, что тянул низ живота, ослаб, но эмоции – они и не думали никуда деваться, захлестывая все сильнее, будто плетью. О черт, как же были ненавистны. Каково желание взять его здесь и сейчас – одномоментно, без каких-либо разделений на «до» и «после». Какой была бы его последняя воля? Не удалось застать. Что он мог сделать? Оправдывать себя бесполезно, точно как и звать Гулой – он не способен произвести анастазис, каковым бы желание не являлось. Он мог оживить его тело, заставить ручки и ножки вновь двигаться, глазки – моргать, а ротик – говорить. Но имеет ли что-либо из того смысл, будь утеряна единственная деталь, называемая в простонародье душой? Душа – это условная нематериальная бессмертная субстанция, что придает целостность и непрерывность индивидуальному существованию человека, в которой выражена его природа и сущность, записана его личность. Не только на базальных ганглиях, но и в той мифологической оболочке хранится то, что восстановить неподвластно даже ему – самолично Второму. Это безусловно душило закостенелую гордость, но ведь дело даже не в том. Он ведь обещал, клялся себе в том, что никогда и ни под каким предлогом не впадет в зависимость. Эмоциональную зависимость от другого человека. Как говорил сам Достоевский – ничто не вечно. С самого начала было предельно ясно, к чему все сведется. Стоило поставить точку в самом начале – не приди он в тот вечер, и ничего из последующих событий не произошло бы подобным чередом. Как минимум, возможно, сейчас бы не было так больно. Смерть Синьоры не дала ему и доли того, что пришлось прочувствовать вживую на собственной шкуре сейчас. Дотторе, ты – глупец.       Прибрать за собой было банально нечем, да и особого желания не находилось. Багр окрасил щеки, а на лице не проскользнуло ни эмоции. Глаза противно защипало; как жалко он выглядел сейчас. За последние годы не было проронено и единой слезы. Неужели многовековая сдержанность, надстроенная над некогда атрофированными эмоциональностью и чувственность, захороненных и тому ранее, рухнет сейчас? Маска, что все это время покоилась на тумбе в одном из углов помещения, была возвращена на лицо.       Что будет дальше?       Почему все, к чему открывается больное, израненное сердце, становится бесследно утерянным?       Неужели, он действительно в очередной раз дал слабину – ошибки прошлого ничему не учат?       Дотторе, как ты жалок.       Что будет дальше?..       Энуэмент.                     — Пан-та-ло-не. – шепот разнесся громом среди висящей тишины. Только теперь было наглядно, насколько его боль глубока. Голос охрип, а то, что мог выдать в звук - подрагивающие нотки. — Пан-та-лоне..              Сингулярность нарушена. Тихий сардонический смех.       О кафель ударилась влага. Щеки горели, голова раскалывалась, а слезы не переставали течь. Что дальше? Ответ прост. Ни для кого ничего не изменится, ведь в скором времени замена будет найдена – Снежная не может без своего экономиста. Работа должна быть выполнена, а каким образом – дело уже не их ума. Что касательно самого Дотторе.. ах, если бы только он знал.              — Désolé, mon amour. – нервная улыбка, выходящая скорее за оскал.       На следующее утро Пьеро будет доложено о пропаже тела. Наверняка, откроется розыск, что итогом затянется на время около месяца, но какой идиот ринется на проверку лаборатории Доктора – считай, на верную смерть? Верно, никто. По истечении того самого месяца все утихнет, будто ничего и не произошло. Состоится очередной собрание, как то было при уходе Дамы, на чем все окончательно и завершится.       Формалин, оттенком которого затянуто практически все помещение вечного, теперь уже точно, пребывания Второго, будет использован под новый объект. Как правило, в нем хранились лишь определенные элементы, занятие которыми второй все откладывал на близлежащее будущее, а следовательно и места много собой не занимали. Для последнего и самого важного станет перестроено около половины помещения. Повседневные принадлежности его самого и большая часть вещей потерянного перенесутся в специально отведенную под них комнату внутри. Когда в следующий раз Дотторе выберется из подвалов Дворца? Суждено ли этому и вовсе произойти? Как хотелось вырвать сердце из груди. Таблетки, кофе, вновь сбитый не то что к черту, да даже и не к дьяволу, режим, следствием чего явится хронический недосып, боли, гасимые лекарствами, успокоительные. Чем ему грозит стать?       Работа должна выполняться, а каким образом – не их ума дело.       Верно ведь?       Тихий надменный голос резал слух его же владельца. Девятый стал всем для него.

      — Пан-та-ло-не..