the birds and the bees

      — Мама сказала, коробка такая большая, что внутри должен сидеть консультант!              Он смеётся.              — Мама у тебя шутница.              Машина резко сворачивает влево, объезжая ремонтные работы — Бранден хватается за ручку над окном, прижимает плечом телефон. Шон на той стороне продолжает щебетать о подаренной ему коробке с конструктором «Исследователь галактики» — от «любимого дяди». Её доставили сегодня утром, в его одиннадцатый день рождения, прямо к двери дома Рошин.              Шон в восторге. Рошин тщетно таит пыхтящий гнев. Она уже случайно наступила на четыре микроскопических кусочка из тысячи двухсот пятидесяти четырёх.              — А тётя Лорен подарила мне машину на пульте управления, но Дэн уже сломал пульт. Мама сейчас заклеивает его скотчем.              — О нет, — качает Бранден головой.              Мелисент поглядывает на него с водительского сиденья с задумчивым прищуром. Он смешливо улыбается.              Рисунки на окнах цветочного салона готовы: витиеватые линии и чёткие силуэты. Можно гордиться собой. Вообще-то, они уже пару недель как готовы, но Брандена продолжают подвозить до дома на автомобиле, как высокопоставленное лицо. Похоже, Мелисент поборола свою антипатию к нему достаточно, чтобы ежедневно терпеть его компанию, а через день — и его музыкальный вкус.              На следующий день после их первой поездки Бранден, как и обещал, откопал из закромов квартиры сборник песен «для вампиров» — и с тех пор образовалось нечто вроде правила, по которому они поочерёдно выбирают музыку для поездки.              По нечётным числам они слушают его музыку: то, что Бранден принесёт из дома ранее утром, весь его свистяще-сверкающе-пронзительный меланхоличный арсенал со скрипками, теряющимся в аккомпанементе вокалом и прочими прелестями дарквейва, что так мягко вплетаются в серые октябрьские вечера. Музыка имеет свойство погружать в чувство с головой, даже если текст не имеет никакого смысла. Почти с каждой играющей песней или исполнителем связана какая-нибудь дурацкая история про драку в клубе или неудачно покрашенные волосы — а это всё, что нужно, чтобы слепить какой-никакой разговор даже с ледяными фигурами вроде его водителя.              В чётные числа сопровождение к их беседам Мелисент выбирает из своего бардачка. У неё одна из тех толстых книг, похожих на фотоальбомы, напичканных дисками — Бранден такие не видел уже лет десять и без утайки завидует. Пока она листает, как журнал, он подмечает знакомые элементы. Впрочем, в такие дни говорят они меньше — Бранден хочет вслушаться.              Как он и ожидал, леди немного увлекается фолк-роком. Он обнаруживает несколько завораживающих гитарных баллад, которые звучат как чистый мёд и солнечный свет, льющийся в уши. В остальном она включает вкусную альтернативу разной степени наэлектризованности и музыку, которую в совокупности можно охарактеризовать разве что как «злые женщины за фортепиано».              Мелисент не подпевает песням, не качает головой в такт, даже губами не шевелит. Только иногда кривится, как будто певцы её в чём-то оклеветали. Но тут же лицо вновь разглаживается, и она сбавляет громкость, чтобы не мешать внезапному входящему звонку своего попутчика.              Дэн выхватывает телефон у брата и продолжает рассказывать о празднике: что они попросили маму приготовить на стол, что Софи сказала про подарки, и как дождь чуть не обломал весь обещанный папой поход в кино. Бранден не хочет его сильно разбалтывать — хотя бы потому, что Мелисент то и дело бросает взгляды, а значит, пора закругляться — но разбалтывать Дэна просто, как споткнуться, особенно для тех, у кого к этому талант.              — А бабушка привезла торт. Ещё она подарила маме деньги и сказала ей купить мне и Шону новую одежду.              Бранден качает головой. Свекровь сестры надоела ему настолько, что трудно представить, насколько она, должно быть, надоела ей самой.              — А мама что ему подарила?              — Да дай мне уже с ним поговорить!!! Это я ему позвонил!!! — орёт далеко Шон. Следует шум, топанье. «Ладно, ладно!» — кричит Дэн, и Шон выдыхает: — Она купила мне книгу про тело человека.              — Ух ты! А ты просил такую? Или мама из тебя доктора воспитывает?              — Это я попросил! — произносит тот довольно. — Я хотел узнать побольше о себе и о других. Ну, плюс, она сказала, я буду должен читать хотя бы по странице в день, и тогда она будет давать мне компьютер на час по вечерам. Но там много картинок, так что это легко. Я уже на странице шестнадцать.              — Это равняется шестнадцати часам или…              — Скоро узнаем, — бормочет Шон. — И я прочёл, что… Эм-м… Что, а вот ты знаешь, что мы моргаем где-то двадцать раз в минуту?... Теперь ты думаешь о том, как ты моргаешь, да?              — Йеп! — смеётся Бранден.              Признаться честно, только думать о своём моргании ему сейчас не хватало. Он и без этого, кажется… Ну да ладно.              — А ещё ты знал, что у нас в горле есть много-много малюсеньких волосиков? И в носу тоже?              — Нет! Звучит весьма жутко, — подыгрывает он: мальчишке очевидно хочется просто растянуть разговор.              — Да… — протягивает тот. Секунду он молчит, но потом наконец вырывается: — Жалко, что тебя с нами нет. Я бы тебе показал.              — Свои волосы в носу?... — пытается свернуть Бранден. Шон снисходительно смеётся. Но от него не отвертишься. — Я попросил твою маму позвонить мне по видеосвязи, когда ты будешь задувать свечи. Так что всё будет совсем так, будто я там.              — Нет, не «совсем».              — Ну, не совсем, — сдаётся Бранден. — Мне пока советуют надолго никуда не улетать.              В сиденье становится вдруг донельзя тесно.              — Я знаю. Мама сказала, у тебя теперь шрам на всю грудь, и внутри какая-то медицинская железка! — выпаливает племянник.              Ему пора уже привыкнуть к таким возгласам. Новость распространяется, как болезнь, и влияет на окружающих точно так же. Да, «теперь» у него железка и шрам — может, не на всю грудь, но порядочный. Теперь. Казалось, только вчера ещё было прошлое, а вот уже «теперь».              — Так точно, — роняет Бранден. Шон молчит. — А что, о таком в книге не было написано?              — Шон, ну я же просила! — вздыхает Рошин по ту сторону. — Дай-ка сюда! — Её голос приближается, крики детей остаются позади. Должно быть, идёт на кухню. — Привет, Бран.              — Как поживаете?              — Спасибо большое, хотя с подарком ты, конечно, с ума сошёл. Бешеных же денег стоит.              — Нет, ты чего. Не парься. К тому же, Шон очевидно дуется с тех самых пор, как его брату досталась пожарная станция.              — Ну да. Ты даришь им гигантский конструктор, а я дарю им книгу.              — О, да ладно тебе, ему зашла книжка. Он мне только что все уши прожужжал про неё.              — Серьёзно? — спрашивает Рошин голосом искренне поражённым — и Бранден понимает, что ему попалась Проблема. Которую нужно срочно решить.              — Да! Она ему очень понравилась! — повторяет он, и голос его поднимается от напора. Не дай бог она в самом деле чувствует какую-то неполноценность. Ну какого чёрта он торчит сейчас в другой стране со своим «теперь»? — Ты прекрасно справляешься, не переживай, Ро, — улыбается он, вспоминая шквал заданий одного этого дня, о которых дети успели вскользь упомянуть за последние пару минут, да и двенадцать лет, ему предшествующие. В ответ тихо. — Эй. Ро. Ты замечательная мама. Они оба это знают, и мы все тоже. Если там вдруг кто-то забыл, напомни им. У тебя же тоже сегодня праздник. Ты этого мальчишку из себя вытащила в два часа ночи или не ты?              — Дурак, — смеётся Рошин.              — Я ещё раз говорю. Ты отличная мама… — повторяет тот — но осекается. В него вновь мечет взгляд Мелисент. Брови её подёрнуты. — Слушай, я не буду тебя задерживать, — протягивает он, тайком вглядываясь в лицо напротив. Вроде и на него смотрит, а вроде совсем нет. — Ты же позвонишь, когда свечки зажгут?              — Конечно. Бран, погоди! — вздрагивает та. — Мне нужно тебе кое-что сказать… Мне кажется, мама уже знает, — произносит она тяжко. — Ну, ты понимаешь, про что. Наверняка Лорен проболталась или…              — Я знаю, — отчеканивает Бранден. — Давай—Давай не будем сейчас.              — Ладно. Хорошо, — вздыхает та с облегчением. — Пока.              — Пока. Удачи там.              — Спасибо! Тут с ума можно сойти.              — Понимаю. До скорого.              Бранден бросает трубку и моргает два, три, четыре раза, каждый раз даже слыша, с каким звуком это происходит.              Мелисент отворачивает голову, как на шарнире.              — Выходит, ты строишь из себя Эбенезера Скруджа только когда дело касается моих растений?              Бранден с облегчением смеётся.                            ***              

      

      Весь день разговоры на работе прокатывались по давно знакомой дороге. Одни и те же слова зажигались, как огоньки — если бы за каждый раз им давали деньги, они бы выполнили дневную квоту за три часа. Керамзит, керамзит, черенок, корни сгнили, посадить, заказать, склад, бутоньерка, керамзит, пересадить, достать из холодильника, поставить в холодильник, грунт, керамзит, керамзит.              И тут — вдруг.              — Знаешь, что этот чертёнок сделал вчера ночью? — Фелисити подаёт голос со своего стола.              Мелисент быстро собирает тюльпаны в связку для стоящей по ту сторону стола девушки и не отнимает глаза от работы.              — Кто?              — Ферн. Мой сын, — произносит та раздражённо. — Он орал три часа подряд. Три часа. А потом, как только я наконец смогла его усыпить, я случайно наступила на скрипучую половицу, которую мы никак не починим, и он снова — ап! — и проснулся.              — Хм.              Фелисити подвигает стул ближе.              — У него как будто шестое чувство, и он точно знает, когда я на грани срыва. Он придумал, как превратить плач в оружие. Вообще без шуток. Думаю, теперь он делает это намеренно, — фыркает она в сторону клиентки. Та выжимает смешок — то ли сочувствующий, то ли неловкий, неясно. Мелисент ни на одну из них особенно не смотрит.              — Продвинутые методы манипуляции, — цедит она. — Тебе следует гордиться. Он явно одарен.              — Очень смешно… — протягивает коллега. Она отрезает пластиковую обёртку в нужном месте, приносит ленту. — Как ты думаешь, что мне с этим делать?              — С чего ты взяла, что у меня есть совет?              — Не знаю, может, потому что у тебя тоже есть ребёнок?              Мелисент чуть не морщится. На кой чёрт она обсуждает это при клиентах? Неужели нельзя просто помолчать две минуты? Не то чтобы существование её дочери — это секрет. Или что говорить при посетителях запрещено. Но всё же…              — У меня есть подросток. Совершенно другой вид, — пожимает она плечами.              — Но сначала же у тебя был ребёнок. Обычно это так работает.              День рождения Чудища уже на днях. Восемнадцать — почти взрослый человек! Хотя, конечно, не взрослый. Даже сейчас, если она смывает макияж, без туши и уложенных бровей Мелисент она кажется совсем девочкой. В самом деле, и она не так уж и давно была свёртком в её руках. Розовым, светловолосым, вовсе не похожим на своих родителей.              Посетительница наконец расплачивается и покидает поле. Мелисент метит через плечо.              — Ну. Выживай. Вот мой совет.              Фелисити выразительнийшим образом вздыхает, закидывая ногу на ногу.              — Мне следовало догадаться, что ты скажешь что-то подобное, — качает она лохматой головой. — Ты даже ни разу не спросила меня о нем, знаешь ли. Ты вообще помнишь его имя? Ты...              — Ферн. Ты только что сказала.              — …вообще что-нибудь о нём знаешь? — пищит она — в этот раз в голосе даже сквозит что-то серьёзное.              — Конечно, знаю. Ты рассказала всё Брандену в мельчайших подробностях.              — Да, потому что он, совершенно незнакомый человек, которого я встретила впервые, как-то взял и спросил меня!              — Мне тоже интересно, как ему это сошло с рук.              — Вообще-то, на самом деле, это было приятно сказать, — склоняет та голову. — Впервые я почувствовал поддержку порядочного человека.              Даже Мелисент может расслышать укор в её голосе. Если бы ей только не было всё равно…              — Что ж, молодец Бранден. Он профессиональный болтун. Я — нет.              Он в самом деле мастер светского разговора. Иначе не скажешь.              Он обращает всё, что видит из окна, всё, что слышит, всё, что она говорит, в аккуратные две минуты разговора. Вывески на зданиях выливаются в обсуждение шансов выживания гаэльского языка в современном мире, проходящая с фотоаппаратами толпа — в то, как «Гарри Поттер» погубил их город навсегда, хоть и обогатил его в сотню раз. Её комментарий к играющей в автомобиле песне вдруг становится признанием, что она никогда не бывала в «готических» местах города — он тотчас советует ей несколько. Там будут какие-то мероприятия на Хэллоуин, обязательно, так что если она вдруг надумает, пусть позвонит ему. И вообще скоро же Хэллоуин — во что она планирует одеться?              Мелисент пожимает плечами. День рождения Авроры ближе, и она по-прежнему слышит лишь свист ветра в голове, когда пытается придумать подарок, поэтому о других датах пока ещё не раздумывала.              Она с лёгкостью могла бы одеться Шер, выдаёт Бранден вдруг. Она, выясняется, вылитая Шер из семидесятых. Если спрячет чёлку, сделает огромные ресницы и наденет боа вокруг шеи, их вообще не отличишь.              — Просто скажи, что у меня лошадиное лицо, — отмахивается она. Бранден прыскает. — Я и так знаю об этом, не нужно приукрашать речь.              — Совершенно не делал этого, — давится тот. — Очевидно же я имел в виду твои волосы. И ты высокая, как она. И наверняка бы выглядела сногсшибательно в пайетках.              — Я подумаю над этим.              — Звучит как «нет».              — Угадал.              — А что такое? Фанатка Мадонны?              Мелисент прищуривается.              — Разве что «Ray of Light».              Насчёт своего костюма Бранден тоже пока не уверен. У него была пара идей, но все в чём-то не подходят. У неё не завалялось каких-нибудь предложений для него? Нет? Ну ладно. Может, нужно посоветоваться ещё с кем-то.              Посоветоваться есть с кем. Его семья обожает его. У него много друзей. Это тоже становится очевидно, потому как он то и дело упоминает о них. Вот этот диск ему ещё лет пятнадцать назад записала младшая сестра (кажется, их двое; одна из них её ровесница и у неё двое маленьких детей). Вот эту рубашку он искал по всему Сохо с Арабеллой (признаться, она до сих пор по контексту не может разгадать, приходится она ему подругой или бывшей девушкой, или даже не бывшей), а вот что ещё он там делал, и вот ещё одна история... Вот в этом пабе по её правую сторону он бывал пару раз с Боррой и Коналлом, где определённо был третьим колесом к велосипеду. Вот эту песню он где-то слышал! Да, точно, её включал Пинто — какой-то панк, то и дело просящийся в салон поучиться. Он общается с Робином, с соседями по дому, с частыми клиентами, даже с кассирами.              Бранден... неумолим, за неимением лучшего слова. Он само обаяние, как какой-то чрезмерно восторженный попугай, повторяющий одни и те же фразы снова и снова — в его случае это имена его приятелей. Мелисент бы, наверное, возненавидела его, если бы он не был так нелепо хорош в том, чтобы нравиться людям. Впрочем, может быть, она его всё-таки ненавидит... за то, что ему это так легко даётся. Как будто быть открытым и доступным — это просто то, что ты в один прекрасный день решаешь начать делать… Её надо было бы вывернуть наизнанку, чтобы заставить заниматься таким размазыванием сил и времени. Хуже, чем повторять одни и те же новости пяти людям ежедневно, могут быть разве что попытки выудить новые новости для каждого. И зачем только мучиться?              Что ж. У кого-то, похоже, это получается совершенно само собой, без каких-либо усилий. Наверняка такие люди нужны для экологии, для баланса в мире. У кого-то просто должно быть всё в порядке.                            

***

      

                    На кончиках пальцев всегда есть небольшое покалывание. Если достаточно сосредоточиться, можно почувствовать его — на каждой подушечке, или даже выше, в пальцах. Как вибрация — и чем дольше о ней думаешь, тем далее по ладони она распространяется.              То же самое чувство в ногах. Если сфокусироваться — до самых колен. И в конечном итоге — всё тело. В одном и том же ритме оно покалывает само себя — ритм, который задаёт сердце. Больной кичливый дирижёр, руководящий всем этим оркестром.              В книжках, куда он часто поглядывает, в дурацких видео в ленте, который то и дело попадаются ему — и в словах племянника, наверняка потому что мир хочет посмеяться над ним — это советуют делать. Обращать внимание на своё тело. Сесть поудобнее — можно даже перед сном, в постели, поставив ноги на пол, касаясь ладонями матраца. Сосредоточиться на ощущении, вдуматься в то, как, скажем, на этот гудящий ритм действует дыхание. Усиливается ли покалывание при вдохе, становится ли теплее при выдохе?              Если достаточно усиленно думать об этом, перестанешь думать о том, что тебе страшно. Тревожно. Что завтра — это неизвестное ничто, чёрная дыра, и что тебе никогда не станет лучше. Что готов грохнуть кого-нибудь за сигарету. Когда замечаешь такие мысли за своей головой, нужно переключиться и подумать про своё тело.              Это должно помогать.              Ни хрена не помогает.              Думать про своё тело? Никогда не помогает.              Теперь у него рой пчёл под коленными чашечками, и их не достанешь никакой отвёрткой. И всё тело гудит.              Лучше бы он и дальше совсем ничего не чувствовал.              Бьётся сердце — большое, слишком большое, чтобы быть здоровым, большое как у птицы. Бьётся сердце — горят веки — хотят конечности — скрипят кости. Бьётся сердце — с шумом носит кровь — приносит к тяжёлой голове — а голова мнит о себе невесть что. Голова смотрит на себя в углу экрана и не узнаёт.              Вот он что-то говорит, какой-то тост, какое-то поздравление — голос его раздаётся как здесь, так и по ту сторону, в полной людей комнате, как будто тоже уже ему не принадлежащий. Они теперь совсем отдельно: его мысли и его тело.                            

***

      

                    — В общем… Я тут решила, что не приеду на день рождения в этом году.              Руки задерживаются над доской.              — Что значит, не приедешь?              Сегодня фаршированные перцы на ужин, сегодня два дня до дня рождения Чудища, и, честно говоря, это последнее, что она хотела сейчас услышать.              — Ну… — протягивает девочка. Она шаркает ногами по ту сторону кухонного острова, пока Мелисент потрошит перцы за высоким стулом. Спина сегодня вновь даёт о себе знать. — Я хочу провести его с Филиппом. Мы собираемся устроить небольшую вечеринку, ну, междусобойчик, мы и ещё несколько общих друзей.              — Ты всегда справляла день рождения со мной. У нас традиция.              — Традиция? Ты про торт, который ты два раза делала?              — Оу, понятно, — Мелисент возвращается к ножу.              — Пожалуйста, не будь такой, мам! — протягивает та. — Те дни рождения мне очень понравились. Я просто, ну, я как бы…              — Ты как бы хочешь, чтобы это было свидание с Филиппом. Я поняла.              Чудище выдаёт громкий вздох.              — Ну конечно. Конечно, всё дело в Филиппе, — бурчит она раздражённо. — Что ж, да, я бы хотела провести свой день рождения со своим парнем, мам. Мне нравится проводить с ним время. Это вроде не преступление. Учитывая, что мы вместе живём и всё такое.              Мелисент опускает ложку с сердцевиной.              — Так ты всё-таки съехалась с ним, — произносит она ровным голосом.              Замечательно. Просто замечательно.              — Почему ты так...? — обрывает девочка в замешательстве. — Я же уже упоминала об этом раньше. Я же говорила тебе…              — Ты говорила, что подумаешь над этим. Ты не говорила, что уже сделала это.              Аврора поджимает губы, и плечи её натягиваются. Она приподнимает голову:              — Ну. Теперь говорю. Мы живём вместе уже около недели. Я начала вывозить вещи из общежития. Это квартира его родителей, нам не нужно платить аренду, они только попросили нас переделать несколько вещей в гостиной, там что-то надо поправить с потолком... Там довольно уютно и недалеко от университета.              Она смолкает. Мелисент берётся за нож.              — Я очень рада за вас двоих.              — Мам…              — Что? Я рада. Теперь вы двое можете играть в семью вместе, как в сказке, — цедит Мелисент. Разрезает следующий перец надвое — лезвие стучит о дерево. — Гораздо проще просто поставить меня в известность, чем обсудить это со мной.              — Я пыталась обсудить это с тобой! — восклицает Аврора. — Я говорила, что хочу обсудить это с тобой, но ты сказала «позже», а «позже» так и не наступило! Ты не хотела меня слушать! — Она складывает руки на груди: — И я знаю: тебе не нравится эта идея только потому, что тебе не нравится Филипп.              — Что ты предпочитаешь полностью игнорировать.              — Ты даже не знаешь Филиппа, но уже решила, что он мне не подходит.              — Потому что так и есть.              — Ты никогда с ним толком не говорила! — вскидывает Аврора руки. — Два года я пытаюсь уговорить вас нормально поужинать вместе, чтобы ты могла хотя бы посмотреть на него, а ты только и делаешь, что насмехаешься!              — Я насмотрелась на него, спасибо.              — Ну в самом деле, он же не какой-нибудь... — она бессильно пыхтит. — Он добрый и внимательный, он хорошо ко мне относится. Он хорошо учится, у него работа, хорошая семья...              — Шофер и личный повар. И лошадь.              — А это тут при чём?              Наконец Мелисент опускает руки на столешницу — и глядит Авроре прямо в лицо.              — Он смазливый пустоголовый мальчик, которого на ноги поставили связи его богатенькой семьи. Его блестящая жизнь уже прописана от его норковых пелёнок до глубокой старости. Его волнует только репутация его родителей, и как только они сообразят и недвусмысленно намекнут ему, что ты в неё не вписываешься, тебя высадят из его машины и не вспомнят, кто ты была и откуда прежде, чем села туда.              Аврора поджимает губы, закатывает глаза, как будто она не сказала ничего серьёзного.              — Ты драматизируешь.              — Да ты что.              — Он бы тебе в любом случае не понравился, кем бы он ни был, просто одним фактом своего существования.              Мелисент впивается пальцами в край стола.              — Ты переехала в город, в котором мы поклялись никогда больше не появляться, ради какого-то парня, которого ты едва знаешь.              — Я ни в чем не клялась. Ты может быть и клялась.              — Ты поступила в тот же университет, что и он, на то же направление…              — Мы уже сотню раз обсуждали — я не из-за него пошла в этот универ...              — Два года назад ты и не думала о связях с общественностью!              — Мне было пятнадцать! Я ни о чём на свете не думала!              — Ты перевернула всю свою жизнь ради этого парня. Ты едва знаешь его, он едва знает тебя…              — Мы встречаемся уже два года!              — …а ты уже живёшь с ним.              — Люди так делают, когда влюблены, мам!              Мелисент пробивает на смех.              — Не глупи. Это слепое детское увлечение, не более того, — качает она головой.              Похоже, Аврора не почувствовала того же юмора в ситуации. Лицо её мрачнеет. Она встаёт из-за острова, отходит к столу со скрещенными руками.              — Ты просто не можешь стерпеть, что я сама принимаю решения, — почти плюётся она.              А вот это уже не нравится Мелисент. Она встаёт из-за стола.              — Я пытаюсь защитить тебя, — отчеканивает она, как молотком. — Ты понятия не имеешь, как рискованно столь быстро сближаться с кем-то.              — Ты не защищаешь меня, ты меня душишь, — шипит та.              — Я имею на это право. Я твоя мать. А ты ребёнок. Тебе всего восемнадцать лет...              — Ты родила ребёнка в восемнадцать! — кричит Аврора. — Ты последний человек, которому следует меня судить!              Рука ударяется о стол.              — И ты думаешь, я хотела ребёнка в восемнадцать? Ты думаешь, такой у меня был план?              Её голос пронзает воздух, словно удар кнута, и она почти видит, как он достигает Авроры.              — О, я знаю, что не хотела! — кричит она дрожащим голосом, отходя, отшатываясь. — Не переживай, я всегда догадывалась!              Мелисент дёргается — что-то запоздало тревожно трепещет в ней. Ноги несут её к краю, но останавливают там.              — Не принимай это близко к сердцу, — бросает она вслед, вцепившись. — Ты ведь понимаешь, что я не это имела в виду.              — Конечно! Ты можешь быть такой подлой и жестокой, как хочешь, а мне просто нужно смириться с этим. Ты можешь отталкивать людей сколько вздумается и навязывать своё мнение, а мне нужно искать этому оправдание!              Мелисент пытается поймать её взгляд. Но та лишь мечется по комнате, будто ищет: то ли где спрятаться, то ли что схватить.              — Это не оправдание. Я говорю всё как есть. Я такой человек.              — Так ты говоришь всё, как есть, или ты не это имела в виду? Не переживай, я знаю ответ. Я знала, что ты меня не хотела. Все те разы, что ты запиралась в своей комнате или зарывалась в работу, все те разы, когда ты отдалялась от меня — я это знала. Всего лишь тень в моей жизни, целых шестнадцать лет! Как будто я просто ошибка, с которой тебе теперь приходится жить! — вырывается у неё.              Это всё не по-настоящему. Боже мой, она, должно быть, спит.              — Это совершенно не так, — роняет Мелисент. — Аврора…              — Нет, это так!              — Ты не понимаешь, через что мне пришлось пройти. Чего мне стоило уберечь нас и… твой… отец…              — О, я прекрасно понимаю! Ты ведь годами говорила мне об этом! «Только мы вдвоём против всего мира», так ты всегда твердила? Тем временем ты либо уходила в работу, либо нуждалась в помощи, которую я не могла тебе дать, потому что мне было десять! И я не психотерапевт! — звенит её голос. Слова вылетают неритмично, одни резкие и напористые, другие едва держатся вместе, задыхаясь от тяжести. — Мы переезжали и переезжали, потому что ты думала, что нас кто-то преследует. Ты никому про меня не рассказывала! Как я могла не знать, что ты никогда этого не хотела!              Мелисент застывает у стола. Одно-единственное горящее чувство разрезает её надвое... Ее предают. Её предают.              Аврора рвано дышит, прижимает ладонь к груди.              — Я понимаю, что дело в папе, а не во мне. Я понимаю, что твоя жизнь была полна трудностей. Но ты не можешь делать вид, будто мы всегда были идеальной маленькой семьёй, а теперь Филипп всё портит! «У нас традиция». Ради бога, — фыркает она, уходя в сторону арки, ведущей из комнаты. — Ты едва любила меня, пока мне не исполнилось шестнадцать.              Это, пожалуй, отнимает у Мелисент последние силы.              — Вот так ты думаешь?! — голос её падает до опасного шёпота. — Никто в этом проклятом мире не любит тебя так, как я. Всё, что я когда-либо делала, было для тебя.              Больше она ничего не скажет.              Аврора оборачивается.              — Что ж, если это и есть самая большая любовь, на которую я могу рассчитывать, то чего же мне ожидать от жизни? — восклицает она с надломанным смешком. Тишина вслед её вопросу оглушает. И в тот момент, когда, кажется, она не могла бы звучать ещё напряжённее, ещё отчаяннее, Чудище кричит вновь: — И что с того, что я не хочу проводить свой день рождения с тобой? Что с того, что я не хочу сидеть и слушать, как тебе не нравятся мои друзья, или мой парень, или моя учёба! Потому что ты или не хочешь разговаривать, как нормальный человек, просто не хочешь говорить со мной — или и то, и другое! — она встаёт по другую сторону острова, расставляет руки, впивается прямо в лицо. — Может, я хочу хорошо провести вечер с кем-то, кому я нравлюсь!              Мелисент поднимает взгляд.              — Ладно. Делай, что хочешь, ради всего святого.              Аврора глядит на неё ещё несколько секунд. Мелисент молчит.              — Ты… Ты такая… — захлёбывается девочка — и убегает из комнаты.              Шаги разносятся по гостиной, уходят всё дальше и дальше. Из самого противоположного конца дома, от входной двери, до неё доходит звенящий возглас:              — Я чувствую себя дерьмово, когда я здесь, и чувствую себя виноватой, когда я не здесь! Как будто я проклята!              И стихает с захлопнутой дверью.              Мелисент остаётся на месте, выпотрошенная, как сердцевидный овощ на столе.              

      

      

***

      

                    В тату-салоне найдётся немало дел, которыми можно заняться, даже если сейчас вам не разрешается держать работающую татуировочную машинку.              За последние дни Бранден изучил их все.              Его обслуживание на самом высоком уровне. Он избавился от всех использованных игл и других загрязненных предметов: поместил их в контейнеры и должным образом утилизировал. Он запасся перчатками, масками и защитными плёнками, пополнил запасы чернил, бритв, трафаретной бумаги и сложил их в отведённые для них места в кладовой и на рабочих столах. По приколу он даже обзавёлся новым обезболивающим кремом, потому что ему понравилось название — «Слёзы феникса». Машинки тоже были в прекрасном состоянии — он в этом убедился.              Остальное уже для красоты. Он сложил такую стопку формы согласия и отказов, что им не придётся печатать их ещё лет двадцать. Он поменял несколько картин на стенах и заменил старые флеш-листы, которые больше не были в его стиле, в портфолио. Он поменял батарейки в неоновых знаках. Он изменил плейлист для салона, чтобы теперь играли в основном хэллоуинские вещи — ну и «You Spin me Round», потому что у этой песни атмосфера Хэллоуина, и никто не убедит его в обратном. В порыве детсадовского восторга он даже подумывал сделать несколько жутких гирлянд с пауками или приведениями, но, возможно, это подождёт.              Что касается работы непосредственно с людьми, он закончил пару эскизов клиентам, которые договорились приехать в страну в декабре. А потом снова связался с Пинто и снова дал ему настолько воодушевляющий, но трезвый отзыв, на который был способен в ответ на те рисунки, что ему показали. Это должно отвадить его ещё на месяц.              Сегодня же Бранден отвечает на комментарии на странице в Instagram — в основном людям, очень заинтересованным в его возвращении, что опасно как для его эго, так и для его тревожности.              В конце концов у него решительно закончились дела — но скука всё равно терзала его так сильно, что он вытер пыль с ресепшена и протёр зеркало. Он ждёт уборщицу на выходных, но это нетрудно сделать.              Но на том исчерпало себя абсолютно всё, что ещё можно было сделать со своим рабочим местом, раз уж оно по-прежнему простаивало практически неиспользованным.              Поэтому пришло время побеспокоить Робина.              Не то чтобы тот действительно возражает против того, чтобы кто-то другой от балды стерилизует все его оборудование за него и просит взамен только несколько сэндвичей. Сам же потом просит поснимать на камеру готовые работы для аккаунта. Это тоже занимает порядочное время, которое Бранден только и рад потратить.              Но и эти занятия прекращаются, если у Робина клиент. Впрочем, возможно, мастер сжалился над ним: в последнее время он даже реже надевает беруши и чаще заговаривает с ним. Рассказывает о своей старой жизни в Глазго, о тусовках своей молодости, о приюте, в котором вырос где-то далеко на севере. Его послушаешь, так он не его ровесник, а ветеран второй мировой.              Он болтает со стоящими, сидящими и лежащими клиентами Робина. Обычный светский разговор: про погоду и городские события, про семью и путешествия, про автомобили, наручные часы и последние матчи (хотя в этом он мало что смыслит — тем интереснее выкручиваться). Если они становятся какими-то подозрительно бледными, Бранден предлагает им чего-нибудь поесть и выпить, пока они не шлёпнулись. В общем, старается быть полезным вопреки всему.              К пяти его постоянно праздничный, постоянно короткий рабочий день наконец-то со скрипом заканчивается — потому что в пять заканчивает работу Мелисент.              Сегодня на ней угольно-чёрная водолазка и один из фирменных длинных кардиганов, в которых утонуть можно, цвет в цвет. Казалось бы, её предельную пунктуальность Бранден уже просёк, поэтому ровно в положенный час он выходит — и даже так она уже сидит в машине и отъезжает в ту же секунду, как он захлопывает дверь.              Все беседы с клиентами в течение дня готовят его к этому финальному боссу. В этот раз диалог не клеится даже после напоминания, что сегодня пятница, поэтому ему снова приходится прибегать к этой наверняка противной привычке, когда он выдумывает диалоги из воздуха.              — Так что насчёт Шер? — зачинает он легко. — Знаешь, если тебе не нравятся пайетки, ты всегда можешь нацепить косуху и завить волосы до ужаса, и ты сразу станешь Шер из восьмидесятых.              Секунду она глядит так безучастно, что можно сдаться. Но потом отвечает:              — Ту, что кроме кожанки и волос ничего и не носила?              — Да! А что?              — Больше походит на что-то, что ты бы надел.              — Мне бы пошло, определённо, но я говорю тебе, с твоими-то ногами? Там не только дети, выпрашивающие сладости, там весь город встанет у твоей двери… — подмигивает он и следит. Ноль реакции. Понятно. — Можешь, конечно, ещё надеть бескозырку — как в том клипе, — отмахивается он — и готовится к лучшей пародии на Шер, на которую способен. Он делает голос гнусавым и насыщенным и почти прохныкивает: — «Если бы я могла повернуть время вспять… Если бы я знала как… Я бы взяла обратно те слова, что сказала… И не потеряла бы тебя…»              Он прямо заходится, покачивая головой и закрывая глаза — так что когда открывает и видит, как Мелисент таращится на него почти испугано, давится.              — Я могу и дальше!              — Не надо.              Бранден хохочет — но её тон был слишком серьёзным, даже для её бесстрастных замечаний для шутки, и смех застревает в горле. Бранден поднимает бровь, но не настаивает.              Они едут безмолвствуя некоторое время. По серому городу медленно бродят жители. Ему даже не за что зацепиться, кроме как за ощущение, что скоро начнётся дождь.              — Послушаем музыку? — предлагает он отчаянно. Мелисент энергично кивает. — Сегодня твоя очередь.              Руки тянутся к бардачку, к заветной коллекции. Страница за страницей: это уже было, это неинтересно, это он сам собирается притащить в понедельник… Диски лежат в идеальном алфавитном порядке: он листает, пока голос громко не прерывает его:              — Остановись уже.              — Так точно.              Он выуживает из-под пластика «Лучшие хиты» Саймона и Гарфанкеля. Классика фолка, настоящие мюсли из мира музыки: здоровые, горьковато-сладкие, и достаются из ящика, когда ничего другого не хочется. Их можно и в случайном порядке слушать.              За последние несколько дней Бранден успел что-то подглядеть в пользовании этом проигрывателем так, что ему даже не нужна помощь. От одного лёгкого движения по кнопкам экран отъезжает вниз и открывает слот для дисков. Бранден изымает вчерашних London After Midnight, вставляет новый, настраивает случайное проигрывание.              Проигрыватель задумчиво гудит, затем всё-таки пискляво соглашается. Трек 03.              «Зимний день в глубоком, тёмном декабре…» — начинает мужской голос. К быстрой волшебной гитаре подключается перкуссия. — «Я — один… Гляжу изо окна на улицу, на немой снежный саван…»              Бранден настраивает громкость.              «Я — СКАЛА! — заявляет вдруг голос. — Я — ОСТРОВ!»              Громко.              Бранден откручивает обратно. Мелисент хмурится. Круто сворачивает на длинную прямую дорогу в Лейт.              «Я выстроил стены, великую неприступную крепость… И никто-о-о не проникнет в неё… Мне не нужна дружба, она приносит боль. Смех и любовь я презираю».              Они едут немного быстрее, чем обычно. Бранден не замечает, как цепляется за ручку над дверью — а когда замечает, тут же отпускает. А то ещё подумает, что он осуждает её вождение.              «Я — скала, я — остров!»              Бранден поворачивается, чтобы проверить, не засекла ли она — и тогда и обнаруживает.              — Мелисент?... Всё хорошо?              Она кивает головой с лицом, будто держит лягушку во рту.              «Не говори о любви… Когда-то мне было знакомо это слово. Сейчас же оно спит в моей памяти… — протягивает проигрыватель. — Не потревожу я покой умерших чувств…»              — «Если б я никогда не любил, то никогда бы не плакал!» — шепчет вдруг Мелисент эхом, прикрывая глаза — и слёзы скатываются по её щекам.              А потом всё случается как-то быстро.              «Я — скала, я — остров!» — кричит вновь голос, и её плечи вздрагивают, лицо болезненно сморщивается, и она практически наваливается на руль. Машина подаётся вперёд.              — Эй, ты превышаешь скорость! — предупреждает Бранден.              Бесполезно — потому что она не только не замедляется, но ещё и как-то странно съезжает с узкой автомобильной полосы на трамвайную. Её глаза по-прежнему зажмурены.              — Остановись! — бросает он. Возглас тонет в музыке и всхлипах.              Машину кренит. Слух пронизывает гудок автомобиля позади. Мелисент почти рычит и цепляется в руль и надавливает…              — Остановись или я выпрыгну нахуй из машины! — кричит Бранден, хватаясь за ручку.              Мелисент распахивает мокрые глаза, таращится на него потерянно и обозлёно. Вздрогнувшая рука опять шатает машину, Бранден с проклятьями отпускает ручку и тянется к рулю — не так он собирался помирать! — но та наконец разумным взглядом окидывает дорогу и с испуганным вздохом одним духом выруливает обратно. Им снова сигналят. Вцепившись в руль, словно он должен ей денег, Мелисент наконец довозит их до автобусной остановки в стороне.              Они шумно выдыхают. Шумит город, не перестаёт бренчать песня массового поражения. Сердце бьётся в висках.              «А скала никогда не чувствует боли, и остров никогда не плач—»              Бранден тянется к кнопке со стрелкой. Переключить, срочно!              Песня обрывается на полуслове, у гитар рвутся струны.              Фух.              Секундная удушающая тишина сменяется гитарой. Что-то знакомое…              «Здравствуй, мрак, мой старый друг… Я вновь с тобою речь веду…»              Да блять!              Бранден жмёт на кнопку. Гитара сменяется на спокойное пианино. Ладно. Бранден откидывается на сиденье.              «Когда ты измучилась, когда тебе плохо… Когда у тебя слёзы на глазах…»              — Нет. Нет. Ну нахрен.              Он вырубает это орудие пыток.              В углу соседнего сиденья, прикрыв рукой лицо, Мелисент горько смеётся. Мокрый, пугающий звук.              Бранден оседает в кресле. Долгий-долгий выдох срывается с его уст.              Вот поэтому автомобили гораздо хуже самолетов. В небе безопасно — ничего кроме неба вокруг. На дороге же прямо в тебя несётся сотня машин в день, только на совесть решив проезжать чуть-чуть сбоку — и стоит лишь одной Мелисент Мур подумать: «Да пошло оно всё к хуям!»…              — Так, ладно, что случилось? — пробует он аккуратно, успокоившись. Мелисент хранит молчание. — Поговори со мной.              — Я не обязана тебе объяснять! — вскрикивает та люто, вскинув руки. — Я не собираюсь изливать тебе свои кишки!              Обалдеть блять.              — Отлично! Я твои кишки видеть тоже не хочу! Но ты меня пугаешь!              — Со мной всё в порядке. А если и нет, то это не твоё дело.              — Справедливо, — замечает он мягче — её сиплый голос его трогает больше, чем он может признаться. — Но, понимаешь ли, ты заняла всю автобусную остановку и нас могут оштрафовать, так что если не хочешь и торчать здесь в тишине до ночи, может, просто... поговоришь со мной? Немного?              Она несколько раз обрывисто выдыхает. Яростно вытирает щёки. Снова раздаётся выдох, она откатывает голову к окну. Стучит пальцами друг по другу.              — Сегодня день рождения у Авроры.              — Оу! Это хорошо! Передавай ей мой… Но почему ты тогда…              — Неважно! Это неважно! — шипит она вновь.              — Хорошо, хорошо, — он покорно улыбается и садится глубже в сиденье. Право, можно только порадоваться, что тут есть сиденье. Что бы он стал делать, если бы не мог вжаться в него?              — Я не сильна в этом, — щетинится Мелисент в тишине.              — В чём?              — В разговорах! В людях! Во всём этом! — выпаливает она, будто он давно знал её ответ, и продолжает стрелять с убийственной скоростью: — Кто ж знал, что, проведя годы в больницах и судах, начинаешь терять некоторые социальные навыки! Или нежную семейную сентиментальность! — её дыхание свистит. — И она это знала, она всегда это знала! И я смела думать, что она не станет ставить мне это в вину!              Под конец она снова почти плачет. До Брандена же потихоньку доходит, что он смотрит на Проблему. Причём на ту, которую совершенно не ожидал встретить.              — Прости, ты ещё об Авроре?              — Да! Да, всё ещё об Авроре! О ком ещё я могу говорить? У меня больше никого нет!              — Вы поссорились? Из-за чего? Что она сказала?              — О-оу, она много чего сказала, — выкатывает она смешок, глубокий и горький, как открытая рана. — Что я прокляла её. Что я была лишь тенью в её жизни.              Всё, что Бранден может сделать, это смотреть. Впервые с начала её странного припадка она выглядит убитой горем.              Справедливости ради, он не мог знать многого о том, что происходит между Мелисент и её дочерью. Она никогда не упоминала о ней в разговорах, если только он не спрашивал. Но у него складывалось впечатление, что у них всё... нормально? Что единственная проблема, которая у них может быть, заключается в том, что Мелисент, очевидно, тяжело переносит переезд Авроры в университет и своё теперь опустевшее гнездо. В остальном они казались обычной семьёй.              Выходит, всё не так. Выходит, здесь есть Проблема.              Впрочем, был же тот раз, когда она отмахнулась от этой темы, когда они говорили в сквере? Вроде бы. Он мало что помнит с того дня, когда случился удар. Но уже тогда ей не нравились вопросы об Авроре. Да и потом тоже. Словно одно упоминание о ней заставляло её вспоминать что-то плохое.               Значит, она предвидела, что это произойдет? Но тогда почему такая бурная реакция?              — И я не отрицаю, что мы не всегда были близки, — вздыхает Мелисент. — Но подумать, что я обременяла своего ребёнка… Она не знает и половины произошедшего, как раз-таки потому что я не хотела её обременять, потому что она была ребёнком! Оказывается, когда я делилась с ней своими проблемами, я была ей в тягость — но когда я пыталась справиться с ними самостоятельно, это теперь называется «быть тенью в её жизни». Тут просто нет правильного варианта, не так ли? — ухмыляется она.              Он пытается. Он правда пытается понять, о чём она говорит. Но пробираться сквозь джунгли её перифраз, конечно, нелегко.              — Я прежде всех скажу, что я не идеальная мать — далеко нет! Но ведь и твоя сестра не идеальная мать! Эта идиотка, с которой я работаю, не идеальная мать…              — Так, какого чёрта ты сейчас мою сестру приплела?              — …Никто не идеальная мать — но почему-то ничьи другие дети не считают себя проклятыми и не убегают с первым встречным мальчишкой при малейшем проблеске свободы!!!              С громким выдохом Мелисент завершает свою тираду.              Бранден и дальше смотрит — она вызывающе дёргает подбородком. Это его совсем добивает.              — Окей, — выдыхает он, переводя взгляд на бардачок. — Конечно, — бурчит он. — Хочешь быть вся такая загадочная — имеешь право. Взяла и упомянула суды, и больницы, и мальчиков, как будто я просто возьму и всё сразу пойму. Ну да ладно, — он разводит руки. — Давайте просто успокоимся для начала.              Мелисент закатывает глаза. Опускается глубже в кресло, потягивает ремень безопасности.              — Её отец. Он в тюрьме. Я его засудила. Держу пари, в следующий раз она скажет, что ненавидит меня ещё и за это. — Едкая ухмылка кривит её лицо. Но она быстро сменяется прежней меланхолией. — Она просто не видит правды. Та семья была построена неправильно, и неправильно рухнула, и это был вопрос выживания.              — Тогда поговори с ней. Ты можешь помочь ей это увидеть. Если ей не хватает какой-то информации, чтобы понять твою точку зрения — как, признаюсь, и мне…              — Я не могу, она ушла, — перебивает та. — Она переехала к своему смазливому парню, не предупредив меня, и теперь отмечает свой день рождения с ним и не желает со мной разговаривать, — говорит она сухо. — Теперь я злодейка. Старая ведьма, пытающаяся разрушить её идеальное будущее.              Да, похоже, это и есть лейтмотив. Из обрывков этого маленького разбитого объяснения он заключает, что в прошлом, должно быть, произошло что-то, что преследует их по сей день. Он рискует выложить предположение... Она говорила, что разведена — бывший муж, оказывается, ещё и в тюрьме. Однажды она упомянула вскользь, что они приехали сюда из другого города, когда Аврора была маленькой, и что у них тогда было мало денег — должно быть, это случилось как раз потом. И теперь девочка думает, что её мама закрылась от неё в то время, как всё это происходило. Ну, и ещё какой-то мальчик затесался.              Что ж, теперь немного понятнее. Осталось только решить, что он обо всём этом думает.              — Наверняка ещё не поздно исправить положение, — пробует он, потому что наверняка это так. — Аврора, конечно, сейчас злится, но она тебя любит. Ты её мама. Это никуда не денется из-за ссоры. Дай ей время.              На него бросают долгий, внимательный взгляд.              — Ты не знаешь, о чём говоришь.              — Я знаю. В том смысле, что… ты поняла, — бросает он. — Ну, я работаю с тем, что мне дали.              Мелисент смеряет его взглядом. Глаза красные и пустые.              — Изливать душу незнакомцу, — хмыкает она вяло. Качает головой: — Унизительно.              Глупо, конечно, но это задевает. Он улыбается, чтобы скрыть это, но не может больше выносить её взгляд и отворачивается.              Краем глаза он видит, будто Мелисент морщится, и даже некую — хотя, возможно, ему померещилось — тень сожаления.              — Предположим, не совсем незнакомцу, — слышит он хриплое. Значит, не показалось. Кривая улыбка пробивается на лице. Эта женщина — что-то с чем-то. — Забудь обо всём, что я сказала. Не беспокойся об этом впустую.              Это звучит уже немного добрее, чем «это не твоё дело». Бранден шутливым жестом застёгивает рот. Она прикрывает заплаканные глаза в смешке и делает то же самое.              — Ладно, — вздыхает он. — Давай поменяемся местами, и я отвезу тебя домой. Просто скажи мне адрес.              В ту же секунду Мелисент собирается в кучу:              — Абсолютно нет.              — Ой, да ладно, я не могу позволить тебе водить, когда ты в таком состоянии.              — Тебе нельзя! Ты... Я что, единственная, кто помнит, что тебе запрещено водить? — пыхтит она. — Это опасно.              — Это не проблема — я же не забыл, как водить машину, в конце концов. И, эй, прошло уже два месяца.              — Два месяца из шести! Ты прошёл только треть пути, гонщик.              — Ну, это четыре из шести шансов, что нас поймают. А два из шести, что не поймают! Взбодрись немного.              — Я не поеду с человеком, который в любую секунду может взорваться за рулем, как пиньята!              Бранден честно старается не обижаться, хотя колет больно.              — Что ж, а я не поеду с человеком, кто ездит, как белка на кофеине, когда ей слишком грустно для Саймона и Гарфанкеля!              — Я в порядке. В полном порядке. — Они глядят друг на друга. — Я знаю, что выгляжу сумасшедшей, но я в порядке.              — Просто дай мне отвезти тебя домой.              — Нет. Я поведу. Я не буду обсуждать это дальше.              Бранден вздыхает.              — Хорошо. Как насчет такой идеи: я схожу за чем-нибудь перекусить, ты поешь здесь, а когда почувствуешь себя лучше, просто поедешь домой.              — Сначала мне нужно подвезти тебя.              — Не, забудь об этом. Я переживу. Правда, — говорит он мягко. — Ну что? Звучит хорошо? — улыбается он. Мелисент медленно кивает. — Отлично. Я вернусь через минуту.              Уже при обходе авто до него доходит — забыл кое-что.              Он стучит в окно. Стекло опускается.              — Ты вегетарианка или веганка?              Мелисент долго мерит его взглядом, который, чёрт возьми, он не может разгадать. Как будто он достал из кармана её детскую игрушку и назвал пароль от её банковской карты.              — На растительном питании, — протягивает она наконец так, будто и сама не уверена в ответе.              — Понял. Я поищу варианты. Не двигайся. Не уезжай!              

      

      

***

      

                    За те пятнадцать минут, что Брандена нет, улица разражается дождём. Его рассерженный шквал превращается в стену шума за закрытыми окнами, а от включённого обогревателя стекла запотевают так, будто и сюда, внутрь машины, пробрался вездесущий туман. Машинально Мелисент включает дворники. Фр-фр, фр-фр, ритмичная мелодия. Капли сбегаются вниз, авто открывает глаз. Какое же здесь иногда всё до отвращения серое. Серое небо, серое и низкое. Как будто сейчас упадёт на неё.              Чёрная фигура движется мимо жёлтых зонтов и прозрачных дождевиков, перебегает дорогу, обходит машину спереди. Бранден поддерживает плащ над головой, как печальную пародию на капюшон.              С резиновым чавканьем открывается передняя дверь.              — Не брезгуй особо из-за сумки, внутри всё сухое, — вваливается тот, показывает лицо. Между сиденьями опускается коричневый бумажный пакет с тёмным мокрым пятном наверху. На ощупь, однако, горячий. Мелисент расправляет края. — Не знал точно, что тебе понравится, поэтому взял всякого разного. И кофе.              Из такого же пакета он выуживает какой-то цветной напиток и треугольную булку. Мелисент отламывает кусок печенья, запивает. Кофе обжигает язык, согревает горло — она буквально чувствует, как тепло опускается по телу.              Они молчат. Слава богу, Бранден не чавкает — это свело бы её с ума. На пару минут и вовсе становится чрезвычайно тихо — противоестественно для его компании. Мелисент допивает половину стаканчика.              — Довольно сухие… — комментирует она, кивая на галету в руке. — Мне больше нравились то венское печенье, что ты приносил раньше. В фиолетовой коробке. Бранден ухмыляется и кивает.              Магазины принимаются зажигать огни на вывесках и над дверьми — маленькие жёлтые лампочки тут и там. Они слушают ещё пару песен с диска — даже доходят до тех, от которых не ноет душа. Бранден оценивает гармонии. Она соглашается. «Как вот эта называется?» — спрашивает он, наклоняясь к проигрывателю, про «Праздный разговор».              Наконец, тоска сменяется пустым холодным насмешливым спокойствием настолько, что можно вернуться к роли водителя. Бранден отнекивается и почти демонстративно вылезает из автомобиля, но она настаивает. Ночь растекается по тротуарам, пока они достигают Лейта. Банановая многоэтажка встаёт между ними и чёрным небом, как грандиозная стена. С благодарностями и полушутками Бранден собирает за собой мусор и выбирается из сиденья.              — Звони, если нужна какая-нибудь помощь, — произносит он вдруг, придерживая открытую дверь. Взгляд бегает по её лицу, пока не останавливается на глазах. Свет фонаря очерчивает фигуру белоснежным ореолом. — Я серьёзно. Я тебе должен, ты ведь помнишь? Так что… — он показывает телефон рукой у уха. — Всегда к Вашим услугам.              М-да.              Что-то на её лице заставляет его едва заметно нахмуриться. Со вздохом он подёргивает плечами. И захлопывает дверь.              Весь оставшийся вечер она то и дело поглядывает на телефон. Иногда на часы. Иногда в телевизор, в перипетии расследования вымышленных убийств и личной жизни вымышленных детективов, всё в ужасной отстающей озвучке. Затем вновь на телефон.              Ей нужно позвонить. Минуты неумолимо идут, и от дня скоро совсем ничего не останется. Потом будет поздно. Она и без того достаточно испортила.              — Алло?              Вдалеке у поворота улицы светит фонарь. Ничто ему не мешает: улица пуста, и время совсем тихое, обманчиво спокойное. Сад за окном побит дождями и ветром и не оправится уже до весны.              — С днём рождения, Аврора.              Она стоит у кухонного острова, в серой кухне. Даже не стала зажигать свет. Отблески жизни с улицы пробиваются сквозь стекло, прокатываются по стенам, сбегают.              Аврора вздыхает, словно ей набросили мешок на плечи.              — Привет, мам. Спасибо.              Неделю назад у Мелисент было гораздо больше слов — скорее даже небольшой монолог: не каждый день твоя дочь становится совершеннолетней. Сейчас он покидает её так же спешно, как он медленно приходил на ум.              — Всё хорошо? — выдавливает она из себя вместо него. По ту сторону шум, голоса. — Ты… хорошо проводишь время?              — Да. Тут Филипп, и Фиона, и ещё Ален и Марго, Саймон тоже обещал зайти, — произносит Аврора неуклюже — возможно потому как знает, что под страхом смерти Мелисент не смогла бы ничего сказать об этих людях, и их упоминание не меняет совершенно ничего. — Фиона вышла в магазин, потому что мы случайно забыли свечки… — она смущённо хихикает. — Вот мы её ждём, она должна вот-вот вернуться.              — Ясно, — слетает с губ, шмякается о пол. Она молчит, Аврора тоже. Мелисент собирается с духом. — Милая. Послушай меня, — упрашивает она быстро, когда по одному вдоху Авроры слышно, что она силится не отключиться. Рука тянется в сторону — она опирается на остров. — Я говорю много подлых вещей. Я верю, что ты умная девочка и знаешь, что я говорю серьёзно, а что в сердцах.              — Да, я знаю.              — Просто… некоторые слова слетают с языка сгоряча. Ты начала обсуждать эту тему и… неважно. Неважно, — ругается Мелисент, проклиная себя. Снова начала переводить стрелки. Ничего она не начала. Да и какая разница. Она отходит к окну. — Я не хотела тебя расстраивать. Извини меня.              Опять же — так много слов, обо всём ею прежде сказанном. Они бьются, как запертые в клетку птицы — каркают, но не могут выбраться. Пускай ей исполняется восемнадцать — она ещё ребёнок. Как ей объяснить такие вещи? Как объяснить, как можно не хотеть ребёнка и всё равно любить его? Как можно любить ребёнка и всё равно причинять ему зло?              — Эм… Окей, — бормочет девочка. — Ты меня тоже извини, я тоже брякнула много всего.              — Нет. Ты… Я много думала о том, что ты сказала, — выдавливает Мелисент. Телефон трещит — она прижала его к уху. — Но ты должна ответить мне честно. Очень честно. Я была обузой всё это время?              — Ты… Мам, мы правда не можем обсудить это позже? Я смогу хоть собраться с мыслями, сейчас как-то… — протягивает она. Её голос почти тонет в шуме.              — Лучше скажи сейчас, что думаешь. Я не задержу тебя надолго, — бросает Мелисент, потому что чувствует скорее, чем знает, что есть какой-то момент. Есть у таких разговоров срок годности, и у этого он истекает. Если Аврора не скажет всего сейчас, то потом даже сказав не сможет добиться нужного эффекта.              Аврора вздыхает. Музыка стихает, она хлопает за собой дверью.              — Ты была права. В том, что мы двое против всего мира. Во всяком случае, долгое время было так. Ты права, нас всего двое — но в этом-то и проблема! Двоих недостаточно. У меня была только ты, а у тебя была только я. Когда ты нуждалась в помощи, ты пыталась получить её только от меня, но я не могла тебе помочь. Я и сейчас не знаю, как тебе помочь, — добавляет она тихо, но звук всё равно режет сердце Мелисент надвое. — А друг без друга мы совсем сами по себе. Мам, ты... Я не знаю, как ещё сказать, но тебе нужны друзья, — выдыхает она. — Я старалась знакомить тебя с людьми, под любым предлогом, но ты отмахивалась от меня. Боюсь, я уже сделала для тебя всё, что могла. Тебе нужны друзья. Чтобы они помогали тебе так, как должны помогать друзья. Понимаешь?              Мелисент прислоняет голову к стене.              Первый инстинкт — отстраниться, защититься от тяжести произнесённых слов, но их правдивость тяжким грузом давит на грудь. Её словно выставили голой на мороз. Согревает только подоспевший гнев: на Аврору за то, что ткнула пальцем в её недостатки, на себя за то, что не может найти, что ответить, и на мир за то, что он сделал её жизнь такой.              Но в глубине души она не таит никакого удивления. Она знала.              Глядя, как Аврора уходит ночевать к тёте Несси, она знала. Отпуская Аврору в общежитие, сжимая её ладони, она знала. Собирая её вещи в университет, она знала с потаённым страхом, что однажды Аврора решит больше не брать на себя больше, чем ей положено и выскользнет у неё из рук, и она останется совершенно одна.              Как вяжущая у окна тётя Несси, просто наблюдающая за миром из окна, вместо того чтобы…              Впрочем, одну минуту, какая тётя Несси одинокая? У тёти Нессы есть Тильда — а может быть, даже и другие дряхлые дамы, с которыми она встречается и сплетничает, о которых Мелисент понятия не имеет, поскольку никогда не интересовалась и просто предположила, что старая карга так же сиротлива, как она сама. Даже у невыносимой чокнутой Нессы есть друзья.              Друзья.              Слово застревает, как звук инопланетного языка — никаких ментальных образов, никаких ассоциаций. С таким же успехом Аврора могла попросить её представить себе в голове масштабы галактики Андромеды или число Пи.              А на дне этого слоёного пирога отвратительных эмоций — ещё и капля неожиданного восхищения. Глубокого, противоречивого восхищения силой и зрелостью Авроры. Она позволяет себе даже решить, что это не просто восхищение, но и гордость.              Мелисент потирает переносицу.              — Умеешь же ты говорить вещи, которые я не хочу слышать.              — Кто-то же должен, — посмеивается Аврора, но и этот смех почти доводит Мелисент до слёз — такой он осторожный, будто та могла не ухмыльнуться, а пролезть через телефон и укусить её за наглость.              Снова повисает пауза. Можно было бы назвать её тихой, только вот по ту сторону разговора взрывается смех, не прекращаются музыка и разговоры. Её друзья.              — Я тебя услышала, — отвечает Мелисент наконец. Ничего другого она предложить не может.              Аврора вздыхает. Может, у её ответа закончился срок годности. Конец разговора приближается.              — Ладно.              — Я люблю тебя.              — Я знаю…              — С днём рождения, Чудище.              — Спасибо, мам. Пока.              — До скорого.              — Угу.              Телефон вибрирует. Вызов завершён.