Бытовые проблемы Комиссии

      Ингрид редко поворачивается ко мне спиной, а если удается её так обнять, то невольно слышу, как она, буквально первые несколько секунд, сдерживается. От слёз и желания ударить. И так постоянно. На протяжении месяца. Даже если я подаю голос, реагирует странно. Нет, не странно. Вполне объяснимо, почему.       Я не спрашиваю, просто жду, когда откроется сама. Я не давлю, потому что мне достаточно увидеть соль в её глазах. Я знаю причину, что таится за плотной темной тканью излюбленных свитеров с высоким горлом. Готов ждать столько, сколько потребуется, лишь бы сама она была готова к разговору. Жаль только по случайности вижу всё это, когда она в раздевалке решает сменить испорченный костюм.       То, что я вижу, казалось в голове не таким жутким. На когда-то гладкой, как бархат, спине нет живого места. От старых рубцов, что давно зажили и превратились в жуткие узоры. От свежих шрамов, что местами всё ещё покрываются кровавыми точками. Куски выдранной кожи, что обратились в странные пятна. Гематомы, что выглядят крайне нездорово, а ей не дают всё это залечить. Наказание. Напоминание.       — Гри.       Она вздрагивает, когда видит меня в небольшом зеркале на дверце шкафчика. Стыдливо прикрывает грудь, что испещрена такими же отметинами, и быстро распускает волосы, скрывая спину.       — Что ты здесь делаешь?       Мне нечего ей сказать, просто потому что я увидел это. Чёрт. Прости меня, дорогая, но я хочу всё это разглядеть. Прости, что подхожу к тебе слишком близко и касаюсь твоего тела. Каждый рубец, каждую опухоль я чувствую под пальцами.       — Они ужасны, — на выдохе шепчет она, упираясь руками мне в грудь.       Я не в силах тебя отпустить, мой свет. Прости, но я крепче сожму твои руки и разведу их в стороны. Прости, что с таким жалостливым видом смотрю на синяки и ссадины, "украшающие" твои ключицы.       — Отпусти меня.       Дергает руками, и я послушно выпускаю. Не хочу давить. Но не могу так спокойно смотреть на то, как она стыдится своего измученного тела. Неуверенно оглаживаю пальцами её лицо, чувствуя, как напрягаются скулы. Отводит взгляд и хочет оттолкнуть, но просто убирает мои руки и отворачивается. Опускает голову, не желая смотреть в отражение.       — Уйди, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.       — Какой?       — Уродливой и слабой, — спустя короткое молчаливое мгновение, признаётся с кривой улыбкой.       Почему её слова задевают меня за живое? И почему я не могу сказать ей, что даже так она прекрасна? Понимаю, что она не услышит. Не поверит. Что бы я не говорил, она не поверит мне. Могу лишь аккуратно обнять, прижавшись к её истерзанной спине грудью. Попытаюсь сказать.       — Я люблю тебя.       И вторю как заведённый, а она начинает смеяться. Смеётся истерично, с болью и влагой на глазах. Да, не верит. Пускай. Я продолжу это говорить. Я искренен в своих словах.       — Я люблю тебя, Гри.       Плачет, а я прижимаю к себе сильнее, хоть в душе и боюсь, что она вот-вот треснет, и шрамы на спине разойдутся сколами, как на тонком хрустале. Будто она обратится стеклянной крошкой. Рассыплется в моих руках, а я не смогу её собрать.       — Я люблю тебя.       Сдавленно кричит. А мне самому хочется плакать от боли, разъедающей изнутри. Вырывается, воет, рыдает навзрыд и дрожит. Потом начинает задыхаться, стоит лишь коснуться её открытых плеч губами.       — Я видел, — с трудом, но признаюсь, замечая в отражении, как с отвращением кривится её лицо. Нет, отвращение не ко мне. Она ненавидит саму себя.       Ингрид хнычет, словно маленькая девочка, а мне тошно, ведь точно так же она выглядела рядом с уродами, тянувшими к ней свои руки. С тварями, разрушившими её волю, её жизнь. Словно крыльев лишили, а потом больно швырнули на холодный мокрый асфальт. Я видел их всех. И мне хочется рыдать вместе с ней, ведь меня не было рядом, когда всё это происходило. Я не мог её спасти.       — Я люблю тебя.       Её глаза, потухшие и серые, из-за слёз приобретают истинный цвет — лазурный. Она прекрасна в своей измученной слабости. И мне становится до тошноты понятно, почему её мольбы никогда не действовали. Манит к себе, сама того не понимая. Такая хрупкая, что хочется ощутить это собственными руками. Это отвратительно и великолепно одновременно. Но не могу выпустить её, я прижимаю к себе сильнее, а она не противится. Уже просто давно забыла, что просьбами можно кого-то остановить. Но и не бьёт специально, чтобы выпустили. Сдаётся.       Хочу отпустить, но всё ещё чувствую дрожь в любимом теле. Не перестаёт плакать, но смотрит на меня через зеркало. Прости, Гри, я не могу.       — Я действительно люблю тебя, мой свет, — мне трудно сдержаться, когда она смотрит на меня так, будто ищет во мне спасения и в это же время видит очередного мудака.       Прости, что только сейчас я могу закрыть тебя собой. Прости, что только сейчас я способен защитить тебя. Прости, что оставил одну. О, мой ангел, прости мне всё, что тебе пришлось пережить, пока я наивно верил, что ты справишься, когда уйду.       — Прости меня, — не могу более сдерживать своё волнение, когда произношу эти слова и ослабляю хватку. Просто касаюсь кожи подушечками пальцев. — Прости, что оставил.       Вздыхает устало, но чувствую, что успокаивается и расслабляется. Откидывает голову на плечо и заплаканными глазами смотрит на меня. Никогда и ни в чём меня не винила — в этом деле я самостоятельно неплохо справлялся. А когда прочитал все отчеты по миссиям, которые по факту можно было считать провальными, то возжелал гореть в Аду.       — Я люблю тебя, — это единственное, что сейчас в силах выжать из себя. Ведь если решусь сказать что-то большее, то боюсь сорваться на подобную истерику. Ингрид успокоилась, а её состояние перешло на меня.       — А я тебя, — еле слышно отвечает и прижимается лбом к щеке. Пытается улыбнуться, но всё ещё хочет заплакать.       — Я всегда буду рядом с тобой.       — Не говори того...       — Клянусь.       С усилием усмехается, вытягивая опухшие губы в очередной надломанной улыбке, а ресницы дрожат и ловят на себя новые солёные капли. Ей трудно поверить в мои слова — увы, на это нужно намного больше времени. И мне не дано знать, что станется со мной из-за грядущих экспериментов. Мне страшно не меньше. Но меня не пугает возможность собственной смерти так, как мысли о том, что она вновь останется одна.       — Ты даже не представляешь, что с тобой смогут сделать эти чёртовы таблетки.       После тяжёлого и вымученного вздоха убирает мои руки, достает с полки сменную одежду и переодевается. Собирает волосы и старается не смотреть на меня в зеркале. Она знает куда больше, чем я. Потому и говорит так уверенно. А я лишь могу говорить, что буду рядом несмотря ни на что. Она знает, что мною будут совершенны жуткие вещи, а я хочу надеяться, что они никак не заденут её. Убивать, пытать, ломать, мучить — кого угодно, но только не её.       — Я убью любого, кто только подумает тебе навредить. И плевать, кто это будет.       Разворачивается и смотрит строго. Подходит и, рвано вздыхая, заглядывает в глаза. Мне не дано понять, что творится в её голове. Возможно представляет, как бьёт меня. А может и сдерживает сейчас своё желание влепить мне по лицу. Но вместо того, чтобы одарить меня физической болью, прижимается к груди. Она чувствует мой страх и то, что теперь мне волнительно к ней прикасаться. Могу лишь аккуратно обнять, а она утыкается в моё плечо и старается не сорваться вновь. Мой израненный свет.       Прости меня.