Скованные

      Вэл — не плохой человек. Энджел думает об этом каждый раз, как застаёт его сидящим на кухне — опустившим голову и с пустым взглядом утонувшим в гранёных краях стакана виски. Пальцы всегда покоятся на столе. Валентино говорит, что ему так удобнее, но, подойдя ближе, можно рассмотреть, насколько сильно дрожат его руки. Делать вид, что у него нет проблем с алкоголем, становится всё сложнее.       Раненый, потерянный, сбитый с толку. Смотрящий Симпсонов, чтобы пережить очередной нагрянувший в круг Гордыни шторм. Обнимающий подушку, в которую можно уткнуться, спрятавшись от особо громких раскатов. До панических атак боящийся молний. Наггс семенит к нему, и Вэл тут же берёт его на руки, прижимая к себе, как самую дорогую вещь на свете. Единственное напоминание о том, что он всё ещё может чувствовать…       Дасту кажется, что на него надет ошейник. Стальной и крепкий, из цепей тяжёлого прошлого, которые ни за что на свете не хотят его отпускать; звякающий цокотом его шпилек, когда они вместе появляются среди слоёв высшей аристократии; нашедший оттиск в золотом кольце, не покидающем безымянный палец уже бессчётное количество времени.       Энджел живёт не часами и не минутами. Он застрял где-то между «от и до», так и не добравшись до конечной точки назначения. Слишком сильный, чтобы быть сломленным, слишком слабый, чтобы умереть. Кажется, что воздух в этом доме пропитан особым наркотиком, который медленно его убивает.       Разбитое от безысходности зеркало падает вниз, рассыпаясь множеством осколков. Тысячей вероятностей, ни в одной из которой он не будет по-настоящему счастлив. Наверное, ему просто не дано.       Пачку снотворного снова необходимо менять. Вторую за месяц. Тот, кто приносит ему кофе в постель, нежно целует шею и руководит кровавой порно империей из сломанных судеб, вовсе не может быть одним и тем же человеком. Не может, но раз за разом доказывает обратное. Тащит за собой в эту отвратительную грязь, косвенно заставляя принимать в ней участие. Приходит домой и как ни в чём не бывало садится за швейную машинку, даже не удосужившись стереть алые капли с рукавов. Будто бы нет ни крови, ни смерти, ни работников, боящихся сказать слова поперёк, чтобы не скончаться от шальной пули. Либо же есть, но исключительно в другой реальности.       Он не смешивает время, проведённое вместе, с бизнесом. Вэл давно абстрагировался. Энджел — нет.       Они теперь на равных. Кто бы мог подумать, что Люцифер смилуется, действительно даровав титул оверлорда тому, чьё имя ещё вчера было синонимом продажного тела, не имеющего собственной воли. Советы, обязанности, званые вечера. Обеспокоенный ранением Валентино, вытащивший его с того света. Брачный союз, как гарант безопасности… События последних лет мелькают перед глазами слишком быстро. Хуже всего то, что в аду время неисчисляемо. Он будет гореть здесь вечность.       Вэл не принуждает. Ведёт себя тихо и лишь изредка просит о небольших одолжениях. Совсем не похоже на осевший в его памяти образ жестокого босса. После завтрака они не расползаются по комнатам, как обычно, а сидят вместе на диване, смотря очередной фильм. Валентино по-дурацки комментирует происходящее на экране, и тогда Энджел впервые замечает у него в руках вязание. Очередная шутка вызывает у Даста глупую улыбку. Они вместе смеются, и Энджел хочет воткнуть эти грёбаные спицы себе в глотку. Груз вины давит своей ответственностью.       Он знает, что кровавый шлейф, тянущийся за супругом, — не его прерогатива, но от этого становится ещё более горько. Множество невинных, сотни смертей… И все от тех же рук, которые ласково будят его по утрам. Прощаться с жизнью нужно было раньше. Теперь осталось лишь одно никчёмное существование.       Валентино снятся кошмары. Какие именно, он не рассказывает. Они спят в одной кровати, а потому этот факт невозможно игнорировать. Стоны, сбившееся дыхание и резкие вскрики мешают Энджелу наслаждаться покоем. В одну из ночей Даст не выдерживает и уже собирается уйти, как вдруг: — Останься, — тихий голос вырывается из пересохшего горла. Робко и почти жалобно, но Энджи слышит. «Чё-ё-ёрт». — Что я должен сделать? — Просто… побудь со мной. Пожалуйста.       Энджел еле сдерживается, чтобы не залиться безумным смехом, гулким эхом разлетевшимся по пустым залам богатого особняка. Лучше бы он сразу его прикончил…       За окном в форме отчётливого созвездия ясно вырисовываются буквы: «Хуй тебе, а не нормальная жизнь».       Вздохнув, Энджел возвращается в постель, прижимая измученного Вэла к себе. Сосредоточиться на чём-либо другом, кроме безмятежно посапывающего у его бока сутенёра, просто не получается. Как он при таком шатающемся ментальном здоровье до сих пор исправно ведёт дела, остаётся той ещё загадкой.       Энджел снова думает, что Валентино «не плохой», когда тот предлагает навестить его крестницу — дочку Чарли. Сам термин вызывает лютейший шок и немой вопрос, как вообще владыка ада мог допустить такое безобразие, но Энджи старается не докучать. И снова смягчается, когда видит, что вся прихожая завалена подарками для чужого ребёнка.       Иногда Валентино кроет. Он становится менее осторожным и вливает в себя больше литров алкоголя, чем надо, раскладываясь на полу в гостиной.       И тогда Вэл первым шепчет сдавленное «люблю», утыкаясь в мягкий пушок на груди.       Энджел давится алкоголем, разливая выскользнувший из ладони Джемесон. Ирландский сорокапроцентный спирт не вызывает желаемого эффекта, кружа голову лёгким туманом. Опьянеть в полной мере стало непозволительной роскошью, упрямо обходящей его мозг стороной.       Ошейник становится туже. Но на этот раз в виде крепких, не таких уж отвратительных объятий.       Рождество они отмечают вместе, как и все нормальные пары. Наряжают ёлку, любуются искрящимся снегом, готовят имбирное печенье. Толстый Наггетс ворует мишуру и, очаровательно похрюкивая под звонкие ругательства Валентино, пытается свить из неё что-то, по форме отдалённо напоминающее гнездо. На следующее утро Даст вспоминает, что вообще-то ничего из этого не хотел. Вэл дарит Энджелу довязанный свитер. Пастельно-розовый, как тот и любит. Энджел носит его всю зиму не снимая. Ощущая себя предателем моральных устоев и убеждений. Не замечая, как начинает совершенно искренне говорить: «Спасибо».       Пробудить хотя бы крупицы былой ненависти не получается даже при особом желании. Обычно бубнящая совесть в этот раз стыдливо молчит. Даст надеется, что она сдохла, отправившись в долговременную зимнюю спячку. Или кругосветное путешествие. В глубине души он лелеет мечту, что та вообще никогда не вернётся.       Энджи кормит Вэла вкусной едой, лучше которой, со слов сутенёра, тот никогда не пробовал. И неожиданно чувствует, как от похвалы супруга внутри расплывается приятное, донельзя неправильное тепло… Вэл кормит Энджела обещаниями хорошего будущего. Заботой, лаской, поддержкой и маркой жутко дорогих сигарет, название которых он всё никак не может запомнить.       Однажды Энджел спускается по лестнице и видит несоизмеримо уставшего Валентино. Осунувшееся лицо говорит о тяжёлой ночной тревоге, но его глаза полны того, чего Даст до этого момента никогда ещё не видел. — Я хочу съездить кое-куда. Можно… ты составишь мне компанию?       И снова тот самый взгляд. Энджел впервые может отказать, но не хочет, доверчиво устраиваясь на сидении отъезжающего в неизвестном направлении лимузина. Путь до кладбища занимает всего полчаса. — Это твоя дочь? — аккуратно осведомляется Даст, разглядывая высеченный на могильном камне портрет совсем ещё молодой девушки. — Почти… — отвечает Валентино, кладя на ухоженную плитку белые цветы, в которых Энджи абсолютно ничего не смыслит. — Сестра, которая умерла по моей вине. Она угодила в ад куда позже, прямо перед самой зачисткой. А я… я не помог.       Он отходит и, переплетя их пальцы, неслышно плачет, уткнувшись Энджелу в плечо. Энджи хочет провалиться на месте.       Даст уже перепробовал всё, что можно. Алкоголь, сигареты, наркотики… Самоповреждение. Невыплаканные слёзы остаются глубокими шрамами на нещадно истерзанных запястьях. Настолько, что кажется, каждый из них достаёт до измученной болью души.       Вэл замечает это, но ничего не говорит. Лишь выцеловывает свежие порезы, прося перестать издеваться над своим телом. Энджи чувствует, как в его нутре что-то безвозвратно ломается, когда на прикроватной тумбочке обнаруживается пара фирменных перчаток, закрывающих кожу вплоть до локтя и комплект лейкопластырей.       Предусмотрительный Тино так же кладёт аптечку на случай, если однажды Энджел зайдёт дальше позволительного. Даст прилагает усилие, чтобы не представлять, куда именно сутенёру стоит засунуть всю свою заботу. Тем не менее, беспокойство мужа заставляет сбавить обороты.       Энджел закрывает глаза, прогоняя отпечатавшийся на внутренней стороне век портрет, и от этого становится ещё более тошно. Картина по своей сути не так уж и ужасна. Куда больше напрягает содержание полотна. То, которое разглядеть раньше не предоставлялось подходящей возможности.       Потому что того Вэла — бьющего, орущего, сдавливающего пальцы на его горле, гораздо легче было ненавидеть.       Представляя, что полный ублюдок, потерявший эмпатию ещё до того, как загремел на самый низ преисподней, не достоин прощения, Даст жаждал возможности отомстить. Опустить, посмеяться и оправить гнить в бездну. Ту самую, которой Валентино вручил на растерзание самого Энджела, не просчитав последствия. Теперь бездна живёт в светяшихся в темноте малиновых глазах — ярких, уникальных. Заставляющих его сердце неистово трепетать. Простить не получится. Забыть тоже. Его цепь — это его жизнь. И Энджел наверняка знает, в чьи руки совершенно добровольно вручил конец крепко натянутого поводка.       Отдаваясь нежным губам, Энджел позволяет любимому убрать скатывающуюся по его щеке слезу. У него есть то, за что многие готовы столкнуться в ожесточённой борьбе, — свобода выбора. Даст спорит со здравым смыслом, стараясь убедить, что соблазнительно поблёскивающая пачка таблеток не выход.       Клетка открыта, но он даже не прилагает усилия, чтобы из неё выбраться. Личность сломлена, карты раскрыты. А Энджел снимает с себя всякие обязательства, добровольно уходя с психопатичным Джокером в таинственную Страну Чудес — пить чай и рассуждать о бредятине.       Туда, где захлестнувшим безумием можно будет наслаждаться вместе. Без всякого осуждения.