Только лишь во сне

Нина. Нью-Йорк

Пока Нина едет в больницу к Инеж, кусочки сна то и дело всплывают в сознании. Руки бесконечно покрываются мурашками от воспоминаний о тюремном фургоне и самой тюрьме; внутри скручивается страх, что парафин на руках не сработает и в ней вычислят гриша; вид танка пугает — а потом безумно радует, ведь означает победу. Воспоминания о подруге в фиолетовых тканях заставляют дрожать — особенно после всех рассказов Инеж о том, что ей пришлось пережить в Зверинце. А ощущение ледяного потока, несущего её в неизвестность… Нина беспощадно мёрзнет в такси и всё просит водителя включить печку потеплее. Но среди калейдоскопа смазанных воспоминаний, Нина улавливает свою мысль — раньше она не запоминала так много из снов. Может ли это быть влияние Инеж? Тот факт, что Нина теперь знает про другой мир — а потому может лучше его запомнить? Гадать на пустом месте не хочется. Хочется лишь поговорить с подругой и убедиться, что она в порядке. *** Рассказ Инеж успокаивает — по большей части. По крайней мере на неделю подруга точно в безопасности — в море с ними ничего не должно случиться. А вот по возвращении… Нина видит, что-то тревожит Инеж. В её глазах скользит какое-то неопределённое выражение, словно она не до конца уверена, что они получат деньги за свою миссию. — Но у меня теперь появилась цель, — скрывая все сомнения, делится Инеж, — я куплю себе корабль. Я буду охотиться на работорговцев. Нина не сразу находит, что сказать. — Это… — это звучит безумно опасно, думает Нина, но, — это весьма в твоём духе, я полагаю. А что тебя подтолкнуло к этому, если не секрет? Улыбка Инеж чуть меркнет. — Буквально всё. Я не хочу оставаться в Кеттердаме, но и вернуться в Караван не смогу. И я хочу мести. Хочу, чтобы больше никому не пришлось страдать, как страдала я. Голос Инеж звучит так решительно и серьёзно, как никогда. Нина даже уверена — именно так говорит Призрак. Так девушка, которой Инеж пришлось стать во сне. И Нина просто не может возражать, как бы сильно она ни хотела защитить подругу от всех опасностей. Но, кажется, тот мир вообще не безопасен. Нине остаётся лишь делать то, что она прекрасно умеет — поддерживать. Она расспрашивает Инеж о море, о более точных планах. Искренне говорит об уважении к стойкости Инеж, к её решительному настрою. И просто желает удачи. А когда наступает пора уходить, она спрашивает, когда Инеж будут выписывать. — Дней через пять-шесть. Как раз перед началом учёбы. — И перед вашим возвращением в Кеттердам, — хмурится Нина, быстро подсчитывая даты. — Да. Но я не могу вечно лежать в больнице. Я уже вся извелась от тоски, а впереди ещё несколько дней! — Ладно-ладно, извини, — фыркает Нина, — ты права. Но с тех пор, как тебя ранили, я не могу перестать переживать. Наверное, я перебарщиваю с этой заботой, но… — Это мило, — перебивает её Инеж, мягко улыбаясь, — я могу только представлять, как сильно ты переживаешь, и я ценю, что ты рядом. Но всё в порядке, правда. Я уже привыкла к тому миру и его опасностям. Нина грустно улыбается в ответ и вздыхает. — Ох, Неж…

Инеж. Нью-Йорк

Инеж собирала вещи, готовясь к завтрашней выписке, когда в палату постучали. Она недоумённо нахмурилась — никого не ждала сейчас. Родители планировали зайти вечером, Джеспер и Уайлен — тоже. Нина с Матиасом зайдут завтра. А врачи точно не стали бы ждать разрешения на вход Впрочем, через две секунды после стука, дверь открылась сама. Внутрь заглянул Каз. Инеж не смогла сдержать улыбки и кивнула ему, чтобы входил. Каз выглядел определённо лучше, чем в их последнюю встречу. Мешки под глазами не были такими тёмными, само лицо больше не было мертвенно-бледным. Даже походка была значительно борее, словно нога не болела совершенно. Инеж села в кровати, подкладывая подушу под спину, и скользнула взглядом по знакомому силуэту. От неё не укрылись ни странная сумка на плече Каза, ни его хитрый взгляд, полный странной решимости. — Привет, Инеж, — поздоровался Каз так, как здоровался всегда, отмечая её присутствие. — Привет, — ответила она, гадая, зачем же он пришёл. Прошлая их личная встреча закончилась не очень хорошо. Но с тех пор прошло несколько дней, наполненных переписками. Переписками настолько откровенными, насколько Инеж вообще могла бы себе вообразить. Каз явно превозмогал себя, чтобы отвечать так честно и так развёрнуто. Они говорили обо всём — о фильмах и сериалах, о предпочтениях в еде, о страхах, о мечтах… Но Инеж каждый раз заламывала себе пальцы, боясь написать лишнее. Вмешивать Кеттердам в эту реальность, поднимать всю пыль злачных улочек — не хотелось. И хотелось одновременно — в надежде, что Каз если и не поймёт до конца, то поддержит. Но она, пусть и упомянула, что в некоторой степени боится мужчин, не рассказала, откуда это взялось. Как не рассказала и про мечту с кораблём — всё же в реальности этому и не было особого применения и смысла. Да и эту жизнь проводить в море не хотелось. Переписок было действительно много. Для поддержания беседы в ход шло всё — общие школьные воспоминания, локальные шутки их компании, обмен детскими фотографиями… Каз даже немного рассказал ей о Джорди — хотя то сообщение было и не очень большим, а печатал его Каз оченьдолго. Много слов было написано, много вещей было сказано. Но теперь Инеж боялась. Боялась, что при очной встрече, Каз снова закроется, а она опять будет слишком тактична, чтобы спрашивать и настаивать на ответе. Но вот Каз здесь, с какой-то странной сумкой, и явным желанием чем-то поделиться. И весь его вид так напоминает Бреккера, готового рассказать об очередной гениальной офере, которую ему удалось провернуть — он ведь почти обо всех рассказывал Инеж в итоге, чтобы научить её, показать, как строятся гениальные схемы. Чтобы она могла лучше его понимать и научилась не задавать лишних вопросов, когда он даёт ей очередное задание. Два образа сливаются в один — до того схожи выражения их лиц — что Инеж почти уже готова рассказать ему о Кеттердаме. Но в этот момент начинает говорить Каз: — Я помню, ты как-то говорила, что я никогда свои рисунки никому не показываю, — и Инеж на мгновение абсолютно теряется, забывая всё, что хотела сказать. Она не может поверить в происходящее. А Каз и в самом деле тянется к своей сумке и достаёт блокнот. Несколько секунд смотрит на него, словно решаясь, а потом протягивает ей. Инеж протягивает руку и осторожно забирает блокнот, пытаясь поймать взгляд Каза. Но он больше не смотрит на неё, предпочитая рассматривать свою трость. — Каз, — тихо зовёт она, привлекая его внимание. — Мм? — невнятно откликается он, но не поворачивается. Инеж вздыхает и бережно кладёт блокнот рядом с собой. Она ещё посмотрит рисунки, но далеко не они интересуют её в первую очередь. — Что происходит? — её слова звучат тихо и вкрадчиво. Она знает, они оба боятся этого вопроса, но пора заканчивать все эти недосказанности между ними. — Думаю, я просто пытаюсь быть меньшим эгоистом, — Каз всё же поднимает голову и смотрит на неё, но через несколько секунд опять отводит глаза, — Ты ведь этого хотела? Чтобы я был более открытым? Уж в чём-чём, а в том, что Каз поймёт её внезапные вопросы в переписке, она не сомневалась. Внутри разливается такое тепло, словно Инеж вновь встречает лето в караване. Тепло и хорошо. — Каз… — выдыхает она, не ожидая большего ответа, а губы сами собой растягиваются в улыбке. Она знает, что для такого закрытого и молчаливого человека, как Каз, это сложно — вот так честно и открыто говорить о чувствах и эмоциях. Так что она просто решает дать ему немного времени, переключая внимание на рисунки. Листы в блокноте белые, так что никакие клеточки не мешаются на фоне рисунка. Но Инеж думает, что вообще бы не придала бы этому значение — настолько ей нравятся рисунки. Она бы даже назвала бы это набросками — где-то ручкой, где-то простым карандашом Каз запечатлевал школьные коридоры, библиотеку, одноклассников и учителей. Лист за листом Инеж вглядывается в знакомые места и лица, вспоминая, как и сама с сентября пыталась запомнить привычные школьные моменты. — Это мой школьный скетч-бук, — говорит Каз, прочистив горло, — в нём по большей части лишь быстрые наброски. Но если захочешь, у меня есть и законченные работы. Инеж поднимает глаза и кивает. Она хочет увидеть всё, что он принёс. Не только потому, что Каз наконец показывает это всё, но и потому, что ей действительно нравится. И, наверное, он видит в её глазах искренний интерес, потому что передвигает стул, чтобы было удобнее. И Инеж не знает, сколько времени они проводят вот так, сидя бок о бок и разглядывая рисунки. Новые карандашные наброски, законченные картины красками, городские пейзажи, нарисованные тушью. Каз показывает и комментирует, а Инеж задаёт вопросы и ловит каждый момент. Солнце начинает клониться к закату и теперь его мягкие лучи попадают прямо в палату, подсвечивая силуэт Каза. И сердце Инеж замирает от нежности. Каз сидит так близко, что она почти опирается своим плечом о его. Он наконец-то расслабился, говоря о том, что ему нравится, и вокруг них снова образуется кокон спокойствия — словно всё вернулось на круги своя, словно не было последних безумных месяцев. От Каза всё так же знакомо пахнет кофе и одеколоном, а его голос, пусть и более мягкий, чем в Кеттердаме, всё равно напоминает скрежет камня. Каз замечает, что Инеж не смотрит на рисунок, а разглядывает его. — Что? — спрашивает он, поворачивая голову и глядя на неё в ответ. А Инеж совершенно не может разобрать интонаций в его голосе. — Ничего, — отвечает она, а в горле внезапно пересыхает. Инеж прикрывает глаза и позволяет себе облокотиться о Каза, устроить голову на его плече. Каз замирает, и на пару ударов сердца Инеж напряжена тоже, боясь, что ему будет слишком некомфортно. Но потом Каз лишь немного двигает плечами, смещая свой центр тяжести и устраиваясь поудобнее. — Прочитала Алису? — чуть погодя спрашивает Каз, очевидно заметив книгу на тумбочке. — В процессе, — бубнит Инеж, по-прежнему не открывая глаз — а ты всю прочитал? — Да, ещё в детстве. Забавная книга. Вроде и бред, а вроде и… Либо Алиса потрясающе легко находит выход из любой ситуации, либо всё окружение ей вечно подыгрывает. Инеж не может сдержаться и фыркает. — Я так понимаю, ты ей вдохновился? И теперь у тебя всегда всё идёт, словно так и надо, какой бы хаос вокруг не происходил? — Что ж, я рад, если действительно произвожу такое впечатление, — фыркает в ответ Каз, словно до её слов и не подозревал, как обычно выглядит со стороны. Инеж чувствует, как соскальзывает в объятия сна, убаюканная мерным дыханием Каза. Но туда, в море, в сырость и тишину каюты возвращаться не хочется. — Люди, как не верить снам? — вырывается то ли искренний вопрос, то ли просто цитата из «Алисы в стране чудес». Инеж не знает, что хочет сказать этой фразой, или что хочет услышать в ответ. И Каз молчит. Может, задумывается, может просто узнаёт строчку и считает эту фразу риторической. Он лишь вздыхает. А потом всё же отвечает. — Думаю, это зависит от того, насколько ты хочешь им верить. *** И Инеж правда не хотела бы верить снам. Но реальность была слишком жестока. В тот момент, когда шквальный Ван Эка подхватил её, она пыталась бороться — пусть и видела, что земля стремительно отдаляется. Но в тот миг — даже смерть не казалась таким плохим выходом, как заточение неизвестно где. Инеж не могла позволить кому-либо вновь забрать её свободу. Только вот от её желания вновь ничего не зависело. Она открыла глаза в своей комнате в Нью-Йорке и несколько секунд вглядывалась в ночной полумрак, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. В голове звенело, к горлу подкатывали приступы тошноты, а мебель никак не хотела обретать чёткость. Точно. Её ведь огрели по голове, и она отключилась. Не будь ей так плохо от сотрясения — а Инеж подозревала, что его избежать не удалось — по плечам непременно побежали бы мурашки страха. Куда её унёс тот шквальный? Что с ней будут делать? — но сейчас более важными казались другие вещи. Ей стоило больших усилий сосредоточиться на текущей реальности. Голова продолжала болеть, но через несколько минут Инеж пришла к выводу, что всё не так плохо, как ей изначально показалось. По крайней мере, её не стошнило, и она в состоянии ясно мыслить. Итак, не важно, что ждёт её у Ван Эка. Однозначно её не разместят в апартаментах класса люкс — а значит и в школу ей ближайшее время ходить не придётся. Но — если очень повезёт — состояние удастся выдать за обычную болезнь, за температуру. Инеж лежала, разглядывая потолок, и медленно складывала мозаику своей легенды. И сквозь накатывающие приступы головной боли пыталась придумать, что же делать, если будут появляться новые крупные раны. Свалить всё на воришку в очередной раз едва ли выйдет — но и делать вид, что у неё приступы самовредительства… Сон никак не шёл, но сейчас это казалось величайшим благом. До отчаяния не хотелось обратно в Кеттердам. *** Вот только в ту ночь, провалявшись до утра в отвратительном состоянии, Инеж и не предполагала, насколько плохо ей будет дальше. Тогда она дождалась пока встанут родители, уведомила их о своём самочувствии и осталась дома. Написала друзьям, что заболела. И уселась на кровати в максимально неудобной позе. Голова уже почти не болела, но общее состояние вызывало лишь одно желание — свернуться под одеялом и лежать в тишине. Но спать было страшно. И не зря. После первого дня в плену у Ван Эка, Инеж уже знала — придётся голодать. Даже с её хрупким телосложением и недавней кровопотерей, она всё равно оставалась слишком купной для вентиляционного отверстия. Полноценная голодовка во сне не улучшила её состояния в реальности. В Нью-Йорке ей уже после первой голодной ночи пришлось потратить минут десять, просто чтобы добраться до туалета — казалось, что Инеж перенимала из сна всё, кроме стойкости организма. Потому что краем сознания она улавливала разницу — Призрак чувствовала и контролировала себя лучше. На второй день разница между личностями перестала быть важной и заметной. Инеж едва ела то, что приносил Бажан. Инеж просыпалась и не могла есть то, что приносили родители — желудок сжимался, позволяя проглотить лишь какие-то крохи. Инеж засыпала и просыпалась — так много раз за последние только два дня, что переставала различать границы реальностей. Помогали лишь собственные напоминания о том, что в темнице всегда темно и сыро, а воздух отдаёт солью. А в реальности то светило солнце, то дождь барабанил в окно, то комната проветривалась родителями — и тогда внутрь проникал свежий воздух, ни разу не похожий на Кеттердам. Дни, кажется, шли дальше. Инеж ненавидела происходящее, ведь не могла спрятаться, не могла отдохнуть от жестокой реальности во сне. Темнота, головная боль, голод изводили её. Она почти всё время лежала дома, свернувшись калачиком под одеялом, лишь иногда, усилием воли, заставляла себя выпить воды, сходить в туалет или в ванную, чтобы умыться. Чтобы критично осмотреть себя в зеркало, ощупать ляшки, всё ещё слишком толстые. Инеж вновь уходила в комнату, стараясь не спать. В редкие промежутки просветления она читала — или пыталась — рядом с кроватью прочно обосновалась «Алиса в стране чудес». А иногда она просто плакала. Кляла себя на чём свет стоит за слабость — как Призрак она ведь могла просыпаться и думать о чём-то. Могла планировать планы побега, могла язвить Бажану, могла из раза в раз жадно оглядывать стены, пол и потолок своей тюрьмы. Могла стойко отказываться от еды. Могла соображать. Но как Инеж, она оставалась слабой. Жалела себя, надеялась, что друзья придут за ней — что они вообще друзья ей. Но она знала, из всех — только Зеник точно бы боролась за то, чтобы спасти Призрака. И Хельвар бы ей помогал — просто потому, что не смог бы иначе. Но Бреккеру это было не выгодно, ведь у него в заложниках Кювей. Фахи тоже хватало проблем — он нуждался в деньгах, чтобы выкупить ферму отца. Да и Купчик… Инеж не стала бы его винить за желание держаться как можно дальше от такого отца. Она скатывалась в истерики и психоз, только каким-то чудом приходя в себя при разговорах с родителями — надо же было убедить их, что она в относительном порядке. Хотя стоило ли так говорить? Может, лучше было бы опять в больницу? Но — то, кажется, был четвёртый или пятый день — Инеж решила, что если придётся умирать, она хочет сделать это дома. Собственные мысли напугали. Нет. Она не умрёт. Она Призрак. Она сможет найти выход. В конце концов, она уже почти достаточно похудела. Она игнорировала, что лицо щиплет от слёз. Игнорировала то, что знала глубоко внутри — она ведь и здесь, в Нью-Йорке способна сохранять ясное мышление. Но она просто выбрала избегающий путь. Нашла извращённую отдушину в этих страданиях. Сознание пряталось с дальние уголки, Инеж исчезала. Появилось странное оцепенение, равнодушие к происходящему. Стало плевать, что желудок выталкивает обратно даже сухари, которые мама заботливо приносила ей вместе с лекарствами, проверяя температуру. Инеж не знала, сколько прошло дней — она засыпала и просыпалась, продолжая лежать без движения и экономя силы. Она даже не брала в руки телефон — насколько Инеж помнила, тот разрядился и валялся теперь где-то под кроватью. Но в какой-то момент дверь в её комнату открылась, а на пороге внезапно оказались друзья. И Инеж даже почудилось, что она таки сошла с ума. Что так сильно ждала, пока банда Бреккера придёт за ней, что теперь у неё галлюцинации. И всё же прохладная ладонь Нины на её лбу ощущалась весьма реальной. Инеж даже вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, но не нашла сил, чтобы отстраниться. Голоса доносились как сквозь слой ваты, но встревоженные лица казались важными. Инеж заставила себя прислушаться к встревоженным речам. Нужно собраться. Я это могу. И Инеж собиралась. Заставила себя встряхнуться, сесть в кровати и ощутить. Своё тело, свой голод, слабость. Ветер, гуляющий по комнате. Запах собственного пота. Суетливую тревогу друзей, усилившуюся, когда они увидели её состояние. Цепкий взгляд Каза, сканирующий её с головы до ног. Ощутила, как прогибается матрас, под весом Нины, присевшей рядом на кровать. Всего внезапно стало слишком много. Инеж прикрыла глаза на пару секунд, а затем сфокусировалась на разговоре. А ведь она даже ни слова не сказала с тех пор, как ребята вошли. Прочистив горло, она начала с приветствия. Родной голос показался чужим. Хриплым и слабым. — Как в школе дела? — спросила она первое, что пришло в голову. Первое, что показалось достаточно нейтральным, но способным вызвать в ней интерес к диалогу. Инеж заметила, как Джеспер с Ниной переглянулись, и прикусила губу. Наверное, они уже что-то успели сказать или спросить у неё. Но она не могла даже вспомнить их предыдущих слов. — Простите, я… Неважно себя чувствую, просто выпала из диалога, — она попыталась улыбнуться, чувствуя, как трескаются сухие губы. — Да мы, собственно, и спрашивали, как ты себя чувствуешь, — прочистив горло сказал Джеспер, опускаясь на компьютерное кресло, стоящее у стола, — и пытались узнать, почему всю неделю не отвечаешь на телефон. Инеж набрала в лёгкие воздух, чтобы ответить и внезапно закашлялась. Она и не осознавала до этого, как сильно першит в горле от сухости. С благодарностью приняв от Матиаса стакан с водой, ранее стоявший на столе, Инеж жадно его осушила. — Телефон разрядился, он где-то под кроватью, — более твёрдым голосом ответила она, по крупицам возвращая свою уверенность. Холодная вода словно вернула ей частичку жизни, помогла прийти в себя, — и, честно говоря, у меня просто не было сил его доставать. — Ну нельзя же так делать, дорогая моя! — упрекнула её Нина. Пусть тон подруги и был шутливым, Инеж всё равно почувствовала укол совести. Друзья волновались, а она ни написала им ни строчки с того утра, когда «заболела». — Извиниии, — потянула Инеж, одной рукой приобнимая подругу за плечи, а потом решила сменить тему, — Я так рада вас всех видеть! Вы зашли после школы? Сколько сейчас время? Надо же — в её комнате нет настенных часов — раньше этот факт никогда не смущал. Друзья почему-то молчали, и Инеж рассеяно наблюдала за Казом, при помощи трости шарил под кроватью в поисках её мобильника. Тот, наконец-то, нашёлся — выкатился из темноты прямо под ноги Уайлену. Уайлен поспешил его поднять и огляделся в поисках зарядки. — Сегодня не было уроков, — привлекая её внимание сказал Матиас. И его голос звучал так мягко, словно он говорил с душевно больной, — Сегодня воскресенье. Календаря в её комнате тоже не было — телефон всегда предоставлял всю необходимую информацию при необходимости. Но теперь Инеж знала ответ на свой неоформленный вопрос — она провела в таком состоянии целую неделю. Инеж кивнула, принимая ответ Матиаса. Нужно было задать ещё какой-нибудь вопрос. Более безопасный. Ей не хотелось, чтобы друзья поняли, насколько плохо ей было. Она не привыкла показывать слабость. — Принести тебе ещё воды? — спросил Уайлен, убедившийся, что телефон начал заряжаться. — Да, пожалуйста, — попросила Инеж, передавая стакан. Что произошло дальше она не знала. Вернее, видела последствия, но совершенно не могла сообразить, как же стакан оказался на полу. Она лишь вздрогнула от стеклянного треска, когда осколки разлетелись в разные стороны. — Извини, пожалуйста! — тут же запереживал и засуетился Уайлен. — Ерунда, Уай, — в самом деле, это не стоило таких переживаний, — это просто стакан. Я сейчас… — Инеж на секунду задумалась, как же заставить своё тело подняться и убрать осколки. Но Каз прервал её размышления. — Лежи уж, — бросил он, со вздохом опускаясь рядом с осколками. На попытавшегося помочь Уайлена он лишь махнул рукой, прося принести мусорку. Джеспер тоже поднялся было с кресла, чтобы помочь, но вдруг замер. — Каз, это что, платок?! –Джеспер звучал оскорблённым до глубины души, — Ты как чёртов старомодный джентльмен! Инеж фыркнула от смеха, а Каз лишь пожал плечами, аккуратно собирая осколки. И он действительно делал это при помощи обычного хлопкового платка, чуть ранее извлечённого из кармана джинс привычным жестом. Инеж оглядела лица остальных. Шокированно-оскорблённый Джеспер, Матиас, философски относящийся к любым действиям Каза, Нина, удивлённо приподнявшая брови. Это было такой милой и забавной сценкой, с такой резкой реакцией на такую обычную вещь, как платок. Обычную для Кеттердама. Для богатых купцов. Инеж потрясла головой, отгоняя лишние мысли. В дверях комнаты появился Уайлен — он принёс не мусорку, но веник с совком — и присоединился к уборке пола, не замечая реакции остальных. Его взгляд лишь мазнул по платку, когда Каз вытряхивал из него осколки на совок. Но в целом да — Уайлен вырос в обществе, где платки являются привычным аксессуаром. Ну да. Вот. И в современном мире платки используются. Да. Инеж вновь слегка мотнула головой, окончательно избавляясь от мыслей о платке — тем более, что Каз вновь ловко спрятал его в джинсах. Джеспер сел обратно в кресло, продолжая странно посматривать на друга, Нина справилась с выражением лица, пряча удивление, Уайлен ушёл выбросить осколки. — Итак, ко врачу-то ты обращалась? Чем болеешь? — спросил Матиас. — Ну, врач приходил, — чуть помедлив ответила Инеж, вспоминая, что такой момент действительно был. Но у неё тогда был очередной период помутнения. Она даже пыталась отбиваться от осмотра, пока не поняла, что врачом была женщина, — Сказали простуда, выписали таблеток… Инеж не стала добавлять, что диагноз врача ей потом пересказала мама, а таблетки Инеж не пила, а выплёвывала в салфетки, коих на тумбочке копились огромные тучи, пока кто-нибудь не приходил и не выбрасывал их. Сейчас, достаточно крепко находясь в трезвом сознании, Инеж ощутила стыд. Ей было неловко перед родителями — они ведь лишь приходили и заботились о ней, но ничего не делали против её воли. Не звали больше врача, не предлагали отправиться в больницу — но вот, пустили её друзей — надеясь, что хоть на их присутствие она среагирует более живо. Вдруг Инеж почувствовала, как Нина сжала её ладонь. — Всё будет хорошо, — сказала она, глядя Инеж в глаза. И одного только взгляда подруги хватило, чтобы понять — разумеется умница Нина сообразила, в чём же тут дело. Инеж сжала ладонь в ответ, радуясь, что хоть кто-то всё же в курсе правды. Когда в комнату вернулся Уайлен, так мило всё же принёсший ей воды, Инеж зацепилась взглядом за Каза. Он вертел в пальцах один из осколков, с интересом его разглядывая. А потом зачем-то взял в руки провод от зарядки. Инеж пересеклась с ним взглядами, и Каз не отвёл глаза. Он смотрел на неё так пристально, словно хотел ей что-то сказать. Его пальцы ловко перекручивали белый зарядный шнур, а тишина в комнате внезапно привлекла внимание всех остальных. А потом Каз, с лёгкой усмешкой, разрезал шнур на две части. Все ахнули, а Инеж не дрогнула — честно говоря, ей вообще хотелось поднять бровь, одним жестом выражая всё своё ироничное отношение к его трюку. Потому что он смотрел на неё так, словно хотел убедиться — она его поймёт. Будто он мог что-то знать. Будто пытался подсказать ей, чем перерезать верёвки. Как если бы Призрак сама не смогла бы до этого додуматься. Как если бы сейчас они были в Кеттердаме сейчас. Инеж просто моргнула, пытаясь удержать сознание цельным, и странные секунды прошли. Через два удара сердца Каз уже отвернулся и окинул взглядом всех, демонстрируя абсолютно целый зарядный шнур. Инеж расхохоталась, глядя на лица остальных. В самом деле, словно никто так и не привык к тому, что у Каза Бреккера всегда есть новые трюки, фокусы, тузы в рукаве. Инеж всё смеялась, жмуря глаза, пытаясь выжечь из памяти его пристальный взгляд и подсказку. Потому что это всё выглядело как самая настоящая галлюцинация. Каз не мог бы ничего знать. А Бреккер не стал бы подсказывать такие очевидные вещи. Он вообще не стал бы подсказывать. И не оказался бы в её спальне. Инеж смеялась, смутно подозревая, что друзья теперь смотрят на неё недоумённо — если они всё же действительно здесь. А может, она всё же спит? Или оказалась ещё в какой реальности? И она смеялась бы ещё долго, но внезапно рука Нины, сжимавшая её ладонь, показалась не тонкой дамской ладошкой, а огромной мужской пятернёй, с силой сдавливающей ей пальцы. Организм среагировал сам — сознание вновь спряталось в самый дальний уголок — а накатывавшая истерика резко прошла. — Простите, — тихо говорит Инеж, вытирая слёзы, выступившие в уголках глаз, — но вы выглядели такими удивлёнными, словно действительно никогда подобных трюков не видели. Она улыбается, действуя на автопилоте. Просто играя роль, как делала то перед клиентами Зверинца. Сознание глубоко, а мозг отдаёт телу необходимые команды. Простые фразы, выверенные до миллиметра движения — так, чтобы никто не заметил подвоха. И диалог с друзьями течёт дальше: они говорят об учёбе, ещё о какой-то ерунде. Все стараются приободрить Инеж, желают поправляться. Каз копается в её телефоне. Нина продолжает держать Инеж за руку, но Инеж больше не реагирует на это. Потом беседа потихоньку успокаивается, они все начинают прощаться. Просят Инеж держать телефон под рукой и отвечать по мере возможности. Нина грозится вечером непременно набрать и узнать о самочувствии — хоть обе и знают, что это будет лишь одной из тем для обсуждения. Инеж даже обнимает всех на прощание. И даже почти реагирует на тихое «держись» от Каза, когда он тоже приобнимает её в ответ. Потом заходит мама, справляется о её самочувствии и просит поесть. И Инеж даже жуёт тост, совершенно не чувствуя вкуса — и осиливает его почти целиком, прежде чем желудок угрожающе сжимается. Она говорит маме, что хочет спать, и остаётся в одиночестве. Но она не спит. Она лишь разглядывает потолок. Ей снова становится плохо. И она не знает, была ли у неё температура, когда приходили друзья. Но к вечеру у неё точно начинается лихорадка. Она вся горит. Кровать кажется то слишком холодной, то слишком горячей, нагретой её собственным телом. Даже воздух вокруг словно раскаляется. И крутясь, словно уж на сковороде, она может лишь молиться, перебирая имена сулийских святых. Мечтать, что в Кеттердаме она проснётся без этого ужасного жара. Потому что, если она позволит своему организму такую слабость там — она точно будет мертва. *** Спустя несколько часов Инеж уже не знала, что было бы лучше — барахтаться в лихорадке на грязных одеялах или лежать на бутофорском театральном столе и готовиться к тому, что ей раздробят кости. Хотя нет. Призрак знала. Она не жалела о попытке сбежать. Ни о чём не жалела — кроме, разве что, о своей сентиментальности. Если до этого она позволяла себе прятаться за надежду, теперь она ясно осознавала. Бреккер не придёт. Она перестала быть выгодной инвестицией — всё равно ведь собиралась из Кеттердама уплыть. А так Бреккеру ещё и деньги удастся сэкономить, ведь ему не придётся выплачивать её часть. Итак, она вновь осталась одна в темной комнате. С повязкой на глазах и без доступных возможностей побега. И… Нет-нет-нет. Нет. Я не сдамся. … и она переставала верить в свои слова… Я всё ещё опасная девушка. ... ведь словно в противовес своим мыслям она вспоминала, в каком состоянии она провела последние дни. Тут больше подходило слово жалкая — она едва ли теперь могла дойти до кухни без помощи родителей. Призрак же двигалась из чистого упрямства. Но и его — надолго ли хватит теперь? Она больше не знала ничего. Повязка на глазах словно закрывала обзор даже на будущие поступки. И Призрак знала, у неё закончились трюки в рукаве. Она больше не может слиться с тенями. Не может ничего… Она заснула на отвратительных одеялах на полу камеры. Заснула, на какую-то сотую часть души желая не проснуться. *** Но, разумеется, этим мечтам было не суждено сбыться. Она открыла глаза в своей комнате — до противного уютной комнате, скрючилась от боли в животе. А потом на неё накатило осознание. Я застряла в тёмной сырой каморке — а здесь, в Нью-Йорке, так мирно светит солнце. Инеж дрожала. Тот молоток и в самом деле едва не раздробил мне ногу. Здесь же мне угрожает только мой собственный организм. Почему мне так жарко? Какая у меня вообще температура? Мысли скакали быстрее, чем солнечные блики в стакане воды. Эта дурацкая повязка наверняка натёрла мне мозоли — да и здесь всё расплывается перед глазами — из-за жара или слёз? И даже смысл собственных рассуждений доходил медленно. Бреккер не придёт — Каз здесь? Последняя мысль ворвалась совсем непрошено — как и Каз, теперь стоящий на пороге её комнаты. В джинсах и простой чёрной футболке он выглядел странно, однако волосы были привычно уложены, а в руке знакомым весом блестела трость. Инеж даже не попыталась задуматься, как он попал к ней в дом, стучал ли в комнату, прежде чем зайти. Это было неважно. Организм среагировал быстрее, чем она успела подумать о чём-либо ещё. — Пришёл, — хрипло вырвалось у неё, и Инеж рванулась к Казу, даже не пытаясь выпутаться из одеяла. И абсолютно глупо тут же запуталась в сбившемся белье и едва не полетела на пол. Во всём этом не было ни грамма грации Призрака. Равно как и в том, как Каз подхватил её — в том не было ни капли намёка на человека, которого прозвали Грязные Руки. И Инеж вдруг стало до слёз обидно. В самом деле — нью-йоркский Каз — не кеттердамский Бреккер. Так что ничего не меняется. Каз пришёл, но, если не придёт Бреккер — она в любом случае обречена. У Инеж совсем закончились силы. Каз подхватил её под руки, не давая улететь с кровати лицом вперёд, но ногами она в итоге всё равно оказалась на полу. Они с Казом замерли в какой-то странной позе, и Инеж просто позволила ногам подогнуться и села на пол, продолжая хвататься за Каза. Ему пришлось сесть рядом с ней. Он настороженно молчал, как и в прошлый раз вглядываясь в её лицо. И столько тревоги и нежности ей почудилось в его взгляде, что Инеж не смогла отпустить его. Она притянула Каза ближе, обнимая. И Каз, не мешкая, обнял её в ответ. Инеж чувствовала его руки на своей спине. Чувствовала, как он прижимает её к себе и хрипло дышит. — Ты пришёл, — повторила она, вдыхая такой знакомый аромат кофе. Он кружил голову, но, наверное, мог бы вернуть ей ясное сознание. Мог бы, но вот ясного сознания быть и не могло. Реальности раскалывались на осколки. Каз. Бреккер. Лихорадка, холод и сырость. Темнота, солнечный свет. Инеж. Призрак. — Ты не придёшь, — выдала она, даже не зная, что перешла на Керчийский. На язык страны, сломавшей её. — Я приду. К тебе. За тобой. — Каз отвечает резкими, рубленными фразами, а Инеж лишь смутно отмечает, что его речь не похожа на английский. Но это не важно. Она снова дрожит. Дрожит от того, какими холодными кажутся его прикосновения, а всё тело и без того ломит от жара. Дрожит от подступающей истерики. — Не верю, — она хочет оттолкнуть его, назвать лжецом. Сказать, что он не знает, о чём говорит. Что он не может говорить за Бреккера. Но лишь крепче прижимается, плача в его плечо. — Просто продержись ещё один день Призрак, — тихо говорит он, не ослабляя объятий, — Я всё уже решил. Ты же знаешь. И от его слов, так чуждо звучащих в Нью-Йорке, она внезапно расслабляется. — Знаю, — бубнит она в уже мокрую футболку. Она правда верит, — Ты держишь слово. Мой находчивый Каз Бреккер. Она говорит всё тише, а потом начинает смеяться. Да уж, назвать Каза своим можно только на грани безумия — ровно в том состоянии, в каком она сейчас себя и ощущает. Собственный смех уже звучит эхом, а прикосновения Каза ощущаются всё слабее. Инеж теряет сознание, с сожалением думая, как не хочет отпускать этот момент. И, прежде чем темнота снова поглощает её, она успевает выдавить короткое: — Жду.

Каз. Нью-Йорк

— Жду, — на грани слышимости выдыхает Инеж и расслабляется в его руках. Казу требуются бесконечно долгие секунды, чтобы вновь сделать вдох. Глубокий и размеренный вдох, успокаивающий натянутые нервы. Секунды тянутся, в ушах отдаётся гул собственного сердца, а Каз медленно поднимается и кладёт Инеж на кровать — окончательно разжать руки невероятно сложно. Он стоит, опираясь рукой о стену, и просто смотрит на Инеж. Её лоб блестит от капелек пота, волосы все спутаны, а лицо даже сейчас напряжено. И Каз просто не может прогнать мысли о том, что сейчас где-то в реальности Призрак находится в таком же состоянии. Только она совсем не в безопасности родных стен. Она в плену у Ван Эка. Из-за него. Из-за одного неосторожного взгляда. И всё равно — она ждёт. Она знает, что он придёт — ведь так? Но Каз лишь кривит губы в жёсткой усмешке. Он разучился верить своему подсознанию — и Призрак никогда не стала бы сидеть, сложа руки, и просто ждать. Каз знал, она даже с температурой способна взобраться на любое здание, пройтись по карнизу и украсть чужой секрет. И что в каком бы состоянии она сейчас ни была — она делает всё возможное, чтобы сбежать. Инеж тихо стонет во сне, скручиваясь в позу эмбриона, и Каз поджимает губы. Он быстро выходит из комнаты и по-хозяйски направляется в ванну комнату. Тратит несколько секунд на поиски чистых полотенец — а потом выбирает одно и решительно запихивает его под кран, чтобы намочить. Может, он и не так хорош в медицине, как Нина, но кое-что всё же знает. Возвращаясь к Инеж, Каз на пару мгновений тормозит в коридоре. Ровнее вешает своё пальто, поправляет обувь, проверяет замок на двери. Иначе говоря — убеждается, что ничто не выдаёт ни следов его спешки, ни взлома замка. Он не знает, когда вернуться родители Инеж, поэтому заготавливает оправдание — Инеж сама его впустила. А теперь вот уснула, а он как раз собирался уходить. Он никогда не признался бы, что как глупый подросток просто сбежал с уроков — просто потому, что Инеж было плохо. Никогда не сказал бы никому, что вчера, пока они заряжали её телефон, он установил туда шпионскую программу. И что сегодня он присоединился к её телефону и услышал… Да лучше бы он просто так пришёл, честное слово! Потому что слышать, как Инеж плачет, как судорожно всхлипывает и бормочет бессвязные фразы — это явно не было тем, к чему он мог бы быть готов. Ни Призрак, ни Инеж никогда не плакали. Да, у Инеж перед Хэллоуином была истерика — но даже тогда, она не плакала. Не всхлипывала. Не звучала так жалко. Но едва ли не в первые за всю жизнь, чьё-то жалкое состояние не вызывало у Каза презрения. Напротив — захотелось примчаться, защитить, спасти. Такой глупый, геройский порыв, который он просто не смог сдержать. Он и без того всю неделю был в напряжении — Призрака не было рядом. Призрак была в опасности. И к Инеж он до вчерашнего дня не заходил. И вот теперь он второй день подряд здесь, рядом с ней. Ей стало значительно хуже за последние сутки — но она по крайней мере узнала его. Узнала и обрадовалась его приходу. Казу уже плевать, что руки дрожат. Он перестаёт проклинать реакции своего организма и игры подсознания. Та самая эгоистичная часть внутри него радуется хоть такой возможности увидеть Инеж. Он осторожно садится на край её кровати и наклоняется, проводя мокрым полотенцем по её лбу и шее. Потом закатывает рукава её пижамы и осторожно проводит полотенцем по рукам в надежде, что это поможет сбить жар девушки. Каз старается фокусироваться лишь на том, что делает всё это ради Инеж. Но его разум распадается на фракталы. Сердце — словно размякшее от постоянных чувств Нью-Йорка — сжимается от страха за девушку — она сейчас кажется слишком хрупкой и тонкой. Каз мог бы обхватить её руку двумя пальцами без каких-либо проблем. Мозг — коварный предатель — подмечает все детали. В том числе и то, как красива кожа Инеж, как мягко от неё отражается свет. И в голове крутятся воспоминания о том, как судорожно Инеж только что его обнимала. И мысли о том, что это самый долгий их физический контакт за всё время знакомства. Но всё странно-возвышенное и хорошее в нём в одну секунду разлетается в дребезги. Руки Инеж теперь мокрые и немного прохладные, потому что ветер с улицы всё же остужает воду на них. И как бы сильно Каз не пытается уцепиться за реальность, его выдержки хватает только на то, чтобы осторожно отпустить руку Инеж, а не отшвырнуть её от себя. Игнорируя прострелившую болью ногу, Каз опускается на колени рядом с кроватью и опускает взгляд куда-то в пол, пытаясь контролировать дыхание. Обхватывает себя за плечи, слишком поздно сообразив, что ладони мокрые, а он в футболке — будь проклято школьное отопление, из-за которого носить что-то более тёплое совсем не комфортно. Но сейчас вообще всё отступает на задний план. Разбухший призрак Джорди появляется здесь, во сне. Появляется так непринуждённо и быстро, словно Каз никогда не избавлялся от него, словно никогда не отвоёвывал себе право жить без перчаток, как обычный человек. Каз тонет. Он снова сделал неправильный выбор — решил помочь, а теперь страдает от отдачи. Воздуха не хватает. Призрак была права, он бы даже не смог быть с ней. Пол комнаты проваливается, уходит под воду всё быстрее. Было ли ошибкой приходить сюда? Громкий голос Джорди призывает сосредоточиться на мести. Прости… Каз Бреккер впервые в жизни теряет сознание во сне.

Нина. Кеттердам

Жажда — вот что разбудило Нину. Безумная потребность в пареме, выворачивающая всё нутро. Она заставляла сжимать кулаки, со всей силы впиваясь ногтями в ладони, пусть боль и не помогала. Но Нина не хотела сдаваться. Она видела, что парем делает с другими гришами, видела, как он лишает воли. А она хотела — и могла — быть сильнее этого. Тем более — у неё в последнее время появился новый способ отвлекаться. Она стала много думать о своих снах. Потому что они наконец-то обрели чёткость. Теперь Нина могла точно сказать, что ей снится — и могла с истинным наслаждением смаковать каждый миг, проведённый в том, другом мире. Та жизнь была настолько иной, что могла отвлечь от любых проблем, на самом деле. Нью-Йорк — странное слово, звучащее на языке, который она понимала лишь во сне. Другие люди, необычные технологии, высотные здания — все те образы, которые она могла бы принять за бред, вызванный паремом. Но внутри угнездилась уверенность, что всё не просто так. Нина могла признать, что отголоски этого чуждого мира преследовали её всю жизнь. Она всегда видела эти сны — пусть они и забывались с рассветом, пусть и чередовались с обычными сновидениями… Но невидимый шёпот других голосов, другой жизни — он всегда был рядом. Теперь же, когда первые безумные ночи боли и жажды поутихли, когда она прекрасно стала запоминать эти сны, она могла и проанализировать все странности. Во-первых, она никогда по-настоящему не управляла там своим телом — словно всегда являлась сторонним наблюдателем, которому позволили быть в теле Нины Зеник. В теле девушки, что была ей и не была. Нина, как не старалась, не могла в полной мере ощутить всю беззаботность той своей версии, что жила во сне. И это было до безумия странно — быть собой, но не собой. Не принимать никаких решений, не иметь возможности высказаться… Словно Нина из Нью-Йорка действительно была другим человеком, не имевшим воспоминаний Нины-гриша. Ох, эти бесконечные размышления о том, насколько она является собой во сне — уже только их было достаточно, чтобы тема парема не была такой зудящей. Но сейчас была глубокая ночь, а снова уснуть не получалось. Так что Нина продолжила вспоминать и анализировать. Самым странным во сне было наблюдать за диалогами Нины и Инеж. По большей части в них не было ничего примечательного, но вот иногда… Иногда Нина спрашивала у Инеж, как дела там. И это там звучало так, будто речь шла о чём-то не самом обычном. А уж ответы Инеж о том, что они просто плывут в море… Нина была уверена, та Нина спрашивает Инеж про этот мир. Значит во снах нью-йоркская Инеж знает про Кеттердам не понаслышке. А нью-йоркская Нина в курсе того, что происходит с подругой. Оставался вопрос о реальной Инеж. О Призраке. Может, конечно, парем и в самом деле просто усиливал её безумие. Но Нина была уверена — не могут эти сны быть просто плодом её воображения. Она не придумала бы такой мир, не смогла бы вписать друзей туда так идеально. Да и состояние Инеж в Нью-Йорке было весьма красноречивым. Нина во сне наблюдала за замедленной реакцией подруги, подмечала её бледность и худобу и, пока та Нина задавала какие-то вопросы и пыталась поддерживать беседу, холодная смесь страха и отчаяния туго закручивалась внутри. Если Призрак в таком же состоянии — вытащить её будет не так просто. Но ничего. Они отомстят. Уже сегодня они похитят Элис Ван Эк. Обменяют её на Призрака. А потом — Нина лично проследит — найдут сотню способов уничтожить Яна Ван Эка. И словно в ответ на её яростные мысли проснулся Бреккер — резко вздрогнув, начал тяжело втягивать воздух, словно пытался отдышаться. Нина замерла, ловя каждый звук. Наверное, быть гришом-сердцебитом — это всегда так или иначе следить за состоянием окружающих. Даже теперь, когда нет сил и возможности помочь. В темноте склепа едва было можно разглядеть смутные силуэты, но звуков было достаточно. Бреккер выровнял своё дыхание, поднялся и, хромая, направился на улицу — трость, однако, не взял. Нина несколько секунд раздумывала над возможностью выйти и поговорить с Бреккером, обсудить план предстоящего дня. Но справедливо рассудила, что если сейчас поднимется, ноги сами понесут её в противоположную от входа сторону — прямо к вещам Бреккера. Туда, где он наверняка спрятал очередную дозу парема. Нина глотнула и приказала себе лежать. Лежать, считать светофоры, этажи на недавно снившихся высотках или количество совпадений между одним миром и другим. Лежать и не двигаться. К тому моменту как Бреккер возвращается, она уже почти спит. Нина усмехается про себя, думая, что чувствует себя до странного защищённой, ночуя в одном помещении с одним из самых кровожадных людей Кеттердама. И окончательно проваливается в забытьё.