Ita existimas - существую ли я

Недовольно сложив руки на груди, Веритас в праведном раздражении стучал носком по земле. Перевозчик, что должен перевести их с острова на землю афинскую, безбожно долго разбирался с узлами. От острова до земли афинской рукой подать, и все гости могли спокойно его переплыть ещё долгие десять минут назад. Только вот никто не блестел желанием парадные одеяния мочить, даже Рацио. - В искреннем извинении склоняю перед вами головы, господа, - склонился мужчина с седеющей бородой, - прошу вас, ступайте на борт. - Да за такую халатность надо руки отрубать - пробубнил мужчина средних лет, проходя мимо Веритаса, - радуйся, что у нас времени в обрез. Веритас же молча ступил на судно, игнорируя любые настойчивые попытки начать с ним беседу. Он не имел понятия зачем надоедливые чиновники решили отправиться в Афины с ним в одно время, ибо в отличие от них у него было хотя бы намерение исполнять свою работу, а не просто развлекаться. В своих мыслях он тягостно размышлял о всех возможных исходах, приходя то к одной апологии, то к другой. За тем исключением, когда его касались или теребили за плечо, в попытке привлечь внимание. - Что же вы смурны так, господин философ? - спросил его кто-то, чье имя он не помнил, - неужто вы не рады отправлению в полис? Скоро праздник там же пройдет - так повеселимся от души! Больше всего Рацио мечтал в такие секунды стать неподвижным изваянием из известняка или мрамора. Только безумец станет вести беседу с неживой статуей, что слишком занята излучением собственной красоты, чем отвечанию на бессмысленные вопросы. Благо, неудовлетворённый чужим молчанием мужчина, пожав плечами, повернулся обратно к своим товарищам. Что же мог Рацио предложить на суде? Надавить на презрение к безрассудности, указав на отстранение Алкивиада? Выжать жалость, напомнив о войне? Людям, даже тем, что в совете, зачастую была свойственна глупость и недальновидность, но Рацио уже удавалось потихоньку ее выдворять. Он лишь молился, чтобы в этом суде, его труды не пропали даром. Переправка через водную гладь закончилась, и Веритас был свободен от чужой болтовни. Ступив в порт Пирей он выдохнул, не чувствуя облегчения. Уже давно исхоженные дороги сами указывали ему путь к центру полиса, и, решив, что лучше добраться раньше, чем позже, Веритас двинулся вперёд. Афины встретили его тем же, чем и провожали: шумными просторными улицами, лениво прогуливающимся гражданами и едва успевающими, всюду снующими рабами. Рацио, не желая долго находится под постепенно набирабщим свой жар солнцем, быстро перебегал от одной тени к другой. Он успел добраться до холма Пникс прежде, чем яркое светило достигло зенита. Укрывшись под деревьями у Парфенона, среди пятидесяти знакомых лиц, Рацио вздохнул сладкий оливковый запах. Он осторожно слушал, какие вести гуляли среди судей, пока не услышал одну занимательную новость: - Да всё ты не так понял. Что же мы, глупцы ли, чтобы своих единственных командиров судить? К ответственности сегодня только грозного Эрасинида привлекают: он от суда хотел откупиться у моего отца-Архедема и семьи Фидия. От отца вообще слышал, что он какую-то сумму вообще украл. Это-то обвинение справедливо, но остальных-то за что? Внутри Рацио возликовал: людская глупость действительно отступила в совете. Не прошло и года! Тогда волновался он понапрасну: просто Скрюллум передал весть целую неделю назад, а сейчас уже народ образумился. - Какая радостная весть! - в неверии произнес Рацио вслух. Беседовавшие повернулись к нему. - А этот юноша что здесь забыл? Даже щетиной мужской ещё не оброс. - Ох, да это же Веритас Рацио! Об этом светлом муже я тебе и рассказывал - в прошлый раз он такого шуму навёл... Все ещё месяца три его вспоминали! Рад видеть тебя здесь, светлейший. - И я рад здесь присутствовать, - склонил голову в приветствии Веритас, - плыл сюда я в страхе, что действительно всех стратегов судить будут, но коли уж решили только одного - да и того по причине что он проявил трусость и безбожное малодушие, то все мои страхи развеяны. - Верно твой юный товарищ говорит, - обратился грубоватый незнакомец к своему собеседнику, - этот Эрасинид мог изволить и побольше денег положить, если уж откупался за свою жизнь. А он что? Гроши предложил! Мой отец верно сделал, что сразу же на него донес. Веритас быстро закрыл рот и покинул насиженное место, не желая более слушать этого человека. Он медленно циркулировал между людьми, обмениваясь новостями с теми, кто не тратил его время впустую. Краем глаза он даже увидел среди гущи лиц Ксенофонта, с пергаментом в руке. Постепенно, когда солнце пересекло зенит, к Парфенону начал стекаться простой люд, а точнее - зеваки. Рацио удивился тому: народный суд не объявляли, так что здесь забыли зрители? Постепенно, судьи стали садиться у возвышения на высеченные из камня места, и Веритас тоже занял свое место. Людские голоса позади стали постепенно стихать, а после и вовсе замолкли, когда на возвышение вышел первый оратор-обвинитель - Архедем. Заложив руки за спину, статный муж, чьи волосы были уже наполовину окрашены в седину, несмотря на его довольно безвозрастное лицо, громогласно молвил: - Сегодняшним днём я, Архедем, народный вождь и заведующий диобелией, выступаю перед вами, честные граждане, с обвинением одного из наших главных стратегов - Эрасинида. Обвиняю я его в деле гнусном - из диобелии пропала сумма на несколько десятков оболов. Он не был пойман с поличным, но в последующие дни муж был схвачен за попыткой дать взятку непосредственно этими же деньгами. Если обвиняемый не докажет своей невиновности, я в срочном порядке накладываю на него штраф в двойном размере от украденной суммы и заключение в темнице! Толпа одобрительно загудела, пока Веритас выслушивал доводы, скрестив руки на груди. - Эти деньги с Геллеспонта подлежат нашему государству! Подобные поступки на посте стратега совершенно недопустимы. Разве мы хотим, чтобы такие люди командовали нашими флотами? Вели в бой нас, наших братьев и сыновей? Возмущенный Архедем, вдохновленный общим недовольством, продолжал разглагольствовать, даже если судьи, что были прямо перед ним, начали перешептываться. Ликиск, не самый блещущий умом судья, склонился к Веритасу: - У Эрасинида нет даже защитной речи на такой случай. В темницу его - да и всё. Веритас ничего не ответил, но, чуть-чуть пораздумав и, соотнеся все известные ему законы, был вынужден согласится с мужчиной одобрительным кивком. Когда Архедем закончил свою речь, вышел и сам Эрасинид, который, как и предполагалось, совершенно не смог себя оправдать, ссылаясь только лишь на недавнюю победу при Аргинусских островах. Все судьи единогласно, под одобрительный рокот зевак, приговорили его к заключению. На этом предварительный суд был окончен. Остальное было договорено оставить до следующего дня. Веритас поднялся со своего места, как тут же был застигнут врасплох, окружённый знатными мужами. Евриптолем, сын Мегакла и Писианакт Алкмеонид, с приветливыми улыбками обступили Рацио. - Здравствуй, товарищ старый! Не виделись давно - аж с прошлой экклесии. Как жизнь твоя? Как в гимнасии? - Я слышал, что месяцев два назад мудрейший Ронд покинул нас... Новость об этой утрате поразила меня, - вставил слово Евриптолем, сочувствующе кладя руку на плечо Веритаса, - он тоже учил меня, и отца моего учил, и я был уверен что и сына моего ещё обучит, но... - Ронд был упокоен со всеми почестями и прах его остался похоронен на Эгине, как он того и хотел, - прямо ответил Веритас, кладя свою ладонь на чужую, - его утрата была сильным ударом для меня. Я потерял и друга, и отца, и надежнейшего писаря из всех живших. Но отошёл он мирно: Танатос закрыл его очи. Хоть его потеря и была для меня потрясением, более я не тоскую. А как вы, мужья знатные? Как семьи ваши? - Недавно ещё один наследник у меня родился, - с гордостью ответил Писианакт, - нарекли Кимонидом. - Я присутствовал при наречении, - довольно кивнул Евриптолем, - это событие осветило мои ближайшие дни. - Что же такого печального случилось, раз только рождение чужого наследника тебе принесло радость? - закономерно поинтересовался Веритас. Евриптолем посмотрел на него удивлённо, после чего, поняв первопричину чужого вопроса, рассмеявшись, отвечал: - Ничего печального, в том-то и дело. Ничего интересного, вплоть до новостей прошлых семи дней. - Ты остаёшься в катагоги, Веритас? Завтра стратеги будут докладывать, уверен, ты такого не пропустишь: много знакомых будет, как твоих, так и наших - с улыбкой произнес Писианакт. - Да. Вряд-ли я отправлюсь обратно на Эгину до окончания Апатурия. Хоть и надеюсь на обратное. Как раз и погляжу тогда на твоего наследника, Писианакт. - Так давай пройдемся, хоть подробнее поделимся, чего нового произошло за последние месяцы. - Тогда вперёд, - объявил Евриптолем, уверенно шагая в сторону городских улиц. В спокойном молчании они дошли до шумных улиц Афин, прикрываясь краями гиматиев от солнца, что хоть и светило не так изнурительно, как когда Веритас только прибыл, но всё ещё достаточно ярко, чтобы с болью щуриться, поднимая глаза сверкающие белые колонны, отражающие блистательный свет. - Ты так и не поведал нам, как идут дела в гимнасии, - подметил Писианакт. - Верно. Я слышал, ты едва ли не восстание поднял, завидев в помещении тех юношей молодых, что не прошли твой первый экзамен. Рацио, укутывая голову гиматием, обдумал, как ему стоит ответить. - В гимнасии как всегда: мы распространяем знания и обучаем тех, кто желает обучаться. Но, завидев тех, кто в свой первый же день при мне откровенно проявил неуважение к такой важной цели, как преследование учёности, естественно, я за негодовал. Но, благо, конфликт был улажен, и все остались довольны. - Точно-точно, что-то такое было, мне в храме Афины Паллады как-то поведали, - закивал Писианакт, - а писарь? Нашел ли ты себе кого на помощь? Али сам теперь работаешь? Ох, не хочу даже думать о подобном - это же сколько мороки! - И я хочу послушать, - вставил Евриптолем, - до меня в последний месяц слух доходил нежданный, даже безумный. Могу даже сказать, что непредвиденный мною и за сотню предположений. - Правда ли то? И какой же нежданный слух до тебя доходил, что ты мог бы его назвать непредвиденным и за сотню предположений? - спросил Рацио. - Что нарек ты своим новым писарем раба, да причем не просто какого-то из своих, а ни кого иного, как убийцу аподекта Авантюрина! - со смешанным отвращением и откровенным изумлением ответил Евриптолем, - сразу после суда, он был взят под твое крыло мудрое и обучен письму и чтению за десять дней, а потом ты тут же принялся таскать его всюду за собой: и в гимнасий, и на симпозий. Я, конечно, в это не поверил, но все слухи берут свое начало откуда-то Оба мужчины глядели на Рацио в ожидании ответа. К его удивлению, интерес был настолько одинаково выражен на их лицах, что можно было бы сказать, что они единоутробные братья. И, что позже смутит философа - их интерес к личности Авантюрина его ничуть не раздражал. Даже наоборот: Рацио был более чем рад рассказать им о нём. - Это правда, что раб, что убил своего хозяина - аподекта Авантюрина - теперь мой писарь. Но письму и чтению я его учил двадцать дней, и многое он уже знал и до того, как попал в мои руки. И вы даже не слышали и не видели, какие речи красивые он вел на суде, не прибегая к помощи апологетов. Для меня было бы настоящим грехом не приютить такого человека. Пока Писианакт подбирал слова, чтобы выразить свое осуждение, Евриптолем забормотал: - Вот это храбрость... Это же как довериться убийце! Так и ещё спокойно жить с ним под одной крышей, нет, ты его ещё же и чему-то смог обучить! Смелость здесь недюжая нужна. - Или безумие последнее, - буркнул Писианакт. - Вовсе нет. Человек он оказался разумный, несмотря на то, что образования не имел, и быстро превзошел всех моих учеников. Геометрию и географию у меня он освоил с поразительной скоростью, а философствует он по-своему, с неожиданной даже для меня точки зрения, - с гордостью отвечал им Рацио. Мужчины глядели на него, как на умалишенного. После чего, склонившись ближе друг к другу, они зашептались: - Раба грамоте, геометрии учить... Чем же только философы не маятся... - Как хорошо, что я в семье архитектора Алкмеонида вырос и ремесло отцовское продолжил... Раба себе писарем сделать - вот это дело неслыханное. - Ваше недоумение я могу назвать уместным, друзья мои, - не смея более терпеть чужое невежество, прервал их Веритас, - но этот авгин - явление уникальное, уверен, будь он свободным человеком, он был бы мне ровнёй. Недоумение сменилось выражением ужаса на лицах собеседников, принося Веритасу просто неимоверное удовольствие. - Это ещё и авгин? Выродец из тех дальних племен, что живут в степях без дождей и без богов? Ужас! - Ба! - воскликнул Евриптолем, - я же видел этого твоего авгина прежде! Им же аподект Авантюрин и хвастался! Теперь уже Веритас и Писианакт глядели на Евриптолема. - На симпозии как-то видел, как он хвастался новым и могучим виночерпием. Раззадорил, разгорячил нас, а по итогу я тогда увидел только юношу златовласого, но болезненно худого, даже иссушенного, я бы сказал. Мы тогда и его, и виночерпия по пьяни на смех подняли: да какая же в нем сила? Все кости его вместе только чудо и держало. Не было бы на эти веточки натянуто кожи - так юноша бы и развалился. Так Авантюрин нам в ответ так расхохотался, хвастаясь, что на одном из боёв этот авгин остался единственным выжившим, остальных рабов, как мух, передавив голыми руками. Тогда мы, гости его, со смехом осудили закономерно: такой выдумки и солдат с боя не принесет. Правда, уже через месяц, Авантюрин и сам был забит насмерть, как муха. И в тот день, когда аподект ещё был жив, я увидел, какими глазами на нас глядел этот авгин - яркие, горящие, да таких цветов, каких не бывает у глаз человеческих.Тогда я думал про себя: не человек это, а демон. Демон в подчинении у человека! Но, коли он попал к Веритасу, и умнейший из нас укротить его сумел, то могу только плечами пожать. - Ну знаешь, учитывая с каким огнем в глазах Веритас рассказывал о том, что обучил своих рабов чтению и письму... То, что он и демона пощадил, уже не так удивительно. - Я лишь считаю, что базовое образование должно существовать для всех и каждого, даже рабов, - вздернув подбородок, проговорил Веритас. Писианакт и Евриптолемом перекинулись знающими взглядами, пока в голове у Рацио возникали до этого не появлявшиеся образы: Авантюрин, его Авантюрин, стоит в кандалах с окровавленными руками над бездыханным телом, и смотрит во мрак своими зияющими разноцветной пустотой глазами. Глядел ли авгин на него так же в ту ночь? Или единственное, что устилало его взор тогда - непроглядная тьма? Смогли ли поступки и отношение Веритаса хоть немного отвратить чужой взор от мглы зияющей пасти лугов асфоделей? А с каких пор Веритаса это стало волновать? Все в его доме живы и здоровы, а все остальное - уже их личные дела, и Рацио нет смысла лезть в чужие головы, пока они откровенно не просят о помощи. Его внутренний монолог был, видимо, очевиден его собеседникам, вследствие чего, они вновь переглянулись. - И вот он снова принялся думать. Эй, Рацио! - ткнул его локтем в бок Евриптолем, - ты настолько часто уходишь в свои размышления, что любой другой граждан может подумать словно тебя действительно зачаровали демоны какие, и ты вот-вот примешься творить злодеяния - вот настолько темнеет лицо твое. Если б мы тебя не знали, так в панике сбежали бы - вдруг демон-авгин действительно тебя своей воле подчинил. Не успел Веритас ответить, как Писианакт заговорил первее: - Да у него силы воли больше, чем у какого угодно демона. Он только своими рассуждениями вытравит любую тварь из своей головы, так что уж за Рацио можно и не волноваться. Рацио даже не надо было говорить, диалог шел сам по себе и без него. Но все же, от вопиющей глупости его собеседников он был готов выть. - О, а вот и катагогия! - обратил внимание Писианакт, когда Веритас уже собирался высказать свое недовольно на пустую трату воздуха, которую совершали его собеседники, - на этом перекрестке наши пути с тобой расходятся, и я попрощаюсь с тобой, друг мой Веритас, до завтрашнего дня. - И я тоже, - вставил Евриптолем. - До завтрашнего дня, - сдержанно кивнул им Рацио. Наконец-то он был в покое. - О! Веритас! Веритас Рацио! Нет, не был. Обернувшись, он увидел того, кого уже давно не видел - Диомедонта. Мужчина, узнавший давнего боевого подчинённого, уверенным шагом шел в сторону Рацио. Веритас воспрянул, облегченный присутствием человека, не имеющего привычки говорить попусту. - Что же ты молнии мечтаешь в мою сторону, товарищ мой молодой? - обратился к нему Диомедонт. - Прошу прощения, Диомедонт мудрый, не в настроении был. Но как вас увидел - сразу легче на душе стало, - облегчённо выдохнул Рацио. Диомедонт уже было потянулся целовать щеки, как обычно делал это при встрече со всеми остальными своими товарищами, но, резко вспомнив брезгливость своего бывшего подчинённого, сдержанно кивнул. - Целых три долгих года мы с тобой не виделись, Веритас, - с отцовской лаской и добротой в блестящих глазах промолвил Диомедонт, - как Скрюллум, как Ллойд? Как все товарищи твои, что я вёз на судьбоносный бой при Кизике? Ох, помню, как же ты тогда всех поразил своим философским презрением к лишениям. Помню, как однажды Алкивиаду пришлось сделать тебе выговор за слишком бравый вид. Другие воины, ужасно страдавшие от голода и холода, впадали в еще большее уныние, чувствуя собственную неполноценность по сравнению с невозмутимым тобой. Когда эта история настигла меня в виде пьяного рассказа посреди бушующих вод, тогда я понял, что вёз настоящего воителя. - Ваши лестные слова греют мне душу, Диомедонт, - отвечал ему Рацио, - но не будем грешить враньём друг против друга. По сравнению с вами, человеком решительного образа действий и известного всем выдающейся справедливостью и другими достоинствами, мои маленькие деяния обыкновенной справедливости и близко не приблизятся к свету ваших подвигов. Густая, но короткая борода Диомедонта задёргалась от сдержанного смеха. - Ты ещё успеешь всего достичь, Веритас. Даже, может, бороду наконец у себя отпустишь! Вон, всё ещё как юноша, с пухом младенческим ходишь. Неосознанно, Рацио потёр подбородок. - Да не серчай ты, - буркнул Диомедонт, грубо кладя руку ему на плечо, - у тебя же нет своей земли в Афинах? Вон, гляжу, в катагогию направился. Негоже то дело - кто же правило златое нарушил, что всех гостей надо встречать с честью и уважением, да ночлег предоставлять? Оставайся у меня - дом у меня чистый, спален много, да гостеприимством домашние у меня не обделены. Положив свою ладонь на чужую, покоящуюся на собственном плече, Веритас кивнул. - Тогда с радостью воспользуюсь вашим щедрым приглашением. Ведите дорогу. Диомедонт пару раз хлопнул раскрытой ладонью по плечу Веритаса, прежде чем развернуться в нужную сторону. Они молча прошли половину улицы, как любопытство Веритаса вытекло наружу: - Как же так вышло, Диомедонт? - Что ты имеешь ввиду? - беззаботно отозвался мужчина. - Я о завтрашнем, и том, что случилось в море глубоком. Густые брови сошлись у Диомедонта в задумчивой хмурости, и, спустя минуту молчания, мужчина ответил: - Месть кровожадная застелила некоторым из нас глаза. Мужья шлемоблещущие возжелали погнаться за уплывающими прочь поражёнными спартанцами, но я, Ферамен и Фрасибул воспротивились подобному желанию. По итогу, стратегов молодых с их кораблями отправили за телами, а я остался, как один из мудрых. Мы-то сделали, что могли, но ошибку совершили неисправимую - да так и погорели. Уж какое вы, судья, мне наказание завтра назначите, такое с гордостью афинского защитника и понесу. Теперь уже Веритас сочувствующе коснулся чужого плеча. - Не волнуйтесь. Гордые афиняне не настолько глупы, чтобы в разгар войны лишать себя же своих лучших командиров, как и не глупы хищные львы, чтобы откусывать львицам головы. От доброй улыбки чужая борода растянулась в стороны. - Твоя мудрость не по возрасту тебе, Веритас. До такой степени, что я забываю, что ты не среди гениев. Думается мне, эта несправедливость мира против тебя неслучайна. Знай - если боги сойдут к нам, чтобы покарать всех смертных за их смертность, я первым выступлю против Нус за ее недальновидность. - Не стоит, - покачал головой Рацио, - оставим восхваления: поведайте мне лучше, как ваша жизнь складывалась после нашей встречи? Диомедонт тут же повеселел, набирая в грудь воздух для рассказа: - Многие скажут мне, что мое приключение подобно путешествию Одисеева. Блуждал я по синему морю, воевал, все о жене своей мечтал. Лил слезы в одинокие холодные ночи и хмелел в пьяном веселье со своими воинами. Эх, пока одни мои товарищи меня журят, а другие мне соболезнуют: нет наследника у меня - одних дочерей мне жена приносит. Но я в том беды не нахожу: все они красавицы и талантливы, как на подбор. О большем, как отец, я просить не смею. Хоть и не при таких обстоятельствах желал я вернуться к ним, но все же нет дома теплее, чем того, в котором ждёт верная жена. Веритас тактично молчал, слушая чужой монолог. Медленно, они продвигались с шумной центральной улицы к окраине, выходя к каменному простору, покрытому травой и редкими жилыми домами. - Да, знаю, для любого командующего Афинским флотом, море - второй дом, где волны заменяют мягкую постель, а песнь морских пучин - беседы. Но сколько же я оставил во владении Землясотрясателя? Сколько отцов, братьев и сыновей более не услышат родных голосов? Ты скажешь что смерть - то дело военное, а значит, дело богов, но до богов мне нет дела. Юноша в полисе мирном и на поле брани всё ещё один и тот же бравый малый, и живёт он жизнь одну. Эх, нет, не для таких сожалений был я создан, - покачал головой Диомедонт, но немного ускорил шаг, указывая вперёд, на ближайший дом, отличавшийся от остальных куда более пышным убранством - а вот и жилище мое! Идём! Веритас ускорил шаг, поспевая за коренастым мужчиной. У входа они притормозили, принимаясь снимать обувь. - Здравствуй-здравствуй! - обратился к кому-то Диомедонт, - у нас сегодня будет гость ночевать, так изволь стол накрыть, да опочивальню ему приготовить. Когда Рацио поднял глаза, но кроме Диомедонта в проходе уже никого и не было. Мужчина махнул рукой, приглашая внутрь. - Да ты проходи-проходи, чувствуй себя как в родном доме, - довольно выдохнул Диомедонт, - уж давно я не нежился в благах и традициях мирной жизни полиса. Позволь уважить старика в его надобности принимать гостей по полному положению. - Ни в чём не имею возражений, - отозвался Веритас, оглядывая просторное убранство, - дом ваш сделан искусно, очевидна заботливая и кропотливая рука. - Благодарю, благодарю... - пробормотал Диомедонт, проходя вглубь, к перистилю, - Алкмеон старший строил, возомнив, что превзойдет свой предыдущий проект - дом, подлежащий сейчас Архедему. И старику стоит отдать должное - Архедем всё ещё глядит на Алкмеона с уважением и завистью. Хозяин дома проводил Рацио в просторную залу, усаживаясь на клинию. - Чего изволишь желать? Винограду сладкого? Салата иль рыбы? Проси чего хочешь - все найдется! - Был бы премного благодарен оттрапезничать у вас. С раннего подъема кроме завтрака ничего не ел я - признался Веритас, - а вечер уже близится. Диомедонт махнул рукой до той секунды незаметным слугам, и часть из них поспешно покинула комнату. - Как же так, Веритас? - удивился Диомедонт, - солдат не сможет показать свою полную мощь, не будь он полностью сыт и готов к бою. - Стоит ли мне напомнить, что враги могут нападать и под покровом ночи? Солдат обязан показывать свою полную мощь независимо от обстоятельств, - возразил Рацио. Усмехнувшись, Диомедонт покивал: - Ладно, правду ты говоришь. Но и я не про войну беседу веду. Вскоре, рабы внесли на подносах еду и вино. Веритас пробеседовал с Диомедонтом до позднего вечера, пока лучи, падающие в комнату, не приняли бордовый цвет, а помещение не стало заметно прохладнее. - Давай уж на сегодня кончим, - устало вздохнул Диомедонт, отрываясь от клинии, - ай-да за мной, комнату тебе покажу. Распрощавшись у двери и пожелав друг другу спокойной ночи, мужчины разошлись по опочивальням. Веритас улёгся на мягкие шкуры, укрываясь ещё более мягкой тканью. Он медленно прикрыл глаза, готовясь к неминуемо грядущему сну, который, почему-то, его не настигал. Бессознательно, он сжал ткань своего хитона, но и этого оказалось недостаточно. Ему будто чего-то не хватало. Недовольно засопев, он мог только хмурится и надеятся на милость ночи и Морфея, пока идея не снизошла до него. Вытащив из-под себя одну из шкур, он смял ее в небольшой сверток, крепко обвивая вокруг него свои руки, чувствуя, как он теплеет от тепла тела Рацио. Незначительный, почти незаметный вес стал для Веритаса спасением. Его раскрытая ладонь медленно гладила мех какого-то давно забитого зверя, хоть на ощупь он и не был в состоянии определить какого. Может не так быстро, как он обычно делал это в своих покоях, но вскоре, он наконец смог уснуть. Утром он принял водные процедуры, после того как покинул с Диомедонтом покои в одно время. После плотного завтрака и долгого свободного времени, они отправились в путь к судному холму. - Ох, Веритас... Что-то сердцу моему не спокойно, - вздохнул уж слишком удручённо для бодро шагающего мужчины Диомедонт. Рацио покачал головой: - На докладе лучше не пытайтесь рассказывать как вы один были против решения преследовать спартанцев. Лучше дайте сначала другим своим товарищам сказать, и, на основе их слов, просто поведайте судьям как бой складывался для ваших кораблей. Не делайте из своих товарищей врагов, но вот делать из врагов - товарищей, хоть и куда сложнее, но в равной пропорции полезнее. - Правду говоришь ты, Рацио, правду... - вздохнул Диомедонт, - но как воин и ответственный командир могу сказать, что это не просто тревога, а предчувствие. То предчувствие, которое ты чувствуешь долго не засыпая, греясь между телами спящих товарищей в холодную ночь; то предчувствие, что чувствуешь, когда владения колебателя земли уж слишком спокойны. - Верю тебе, Диомедонт. По тому и прошу тебя: будь осторожен, как змея и уверен, как лев. Большего тебе совета я не дам. - Премного благодарен тебе, светлейший, - отозвался Диомедонт и снова нахмурил брови. На его лбу возникли старческие морщины, прорезая сухую кожу, и мужчина снова стал больше походить на того бесконечно бравого воина, каким его впервые встретит Рацио. Уже вскоре они разошлись в разные стороны: Диомедонт - к стратегам, Рацио - к судьям. Когда солнце ещё не достигло зенита, Архедем отдал приказ стратегам доложить о прошедшем бое. Каждый из знатных мужей произнес речь, говоря о своих подвигах и сетуя на насланную Посейдоном бурю. Не успел Диомедонт закончить свой доклад, как вскочил Тимократ: - Да коли уж вы все грех совершили, так всех и под арест! Ваше преступление не из тех, что решать только нам, беспристрастным судьям: мы-то лишь выносим приговор... но вынести решение может только народ афинский. Погибли чужие отцы, братья и сыновья. Так пускай и народ выслушает ваши доводы. Хоть изначально несколько судей и были против предложения Тимократа, включая Рацио, но все же большинство голосов было за. Веритас тяжко выдохнул, когда было решено устроить народное собрание - все это было не нужно и являлось пустой тратой времени. - Что мы, гэлиэя, не можем сказать, что в тот день на то была воля колебателя земли? - возмутился он вслух, - разве не очевидно, что то было рассуждение логичное, и это отправленные командиры не справились со своей задачей? - Твои вопросы резонны, Веритас - откликнулся Евриптолем, - и ответ на них и даст народное собрание. Веритас мог лишь устало вздохнуть, прикрывая глаза. В считанные часы, после того как солнце пересекло зенит, полупустая агора наполнилась галдящей толпой, что безразлично взирала на стоящих на возвышении осуждённых. Как и на любом полноценном суде, первыми принялись выступать обвинители. Но то был не один или два человека, но целый ряд лиц, которые Веритас едва ли считал достойными внимания. Пока, конечно, активнее всех не начал осуждать и ругаться Ферамен. Он яростно плевался и указывал пальцем, что даже стоящий рядом Фрасибул сделал шаг в сторону. - Мы сделали все, что требовал от нас долг! - возмущался он, - и сделали столько, сколько позволили нам сделать боги, невзирая на бурю. Справедливо было бы, чтобы они подверглись ответственности за то, что они не решились подбирать пострадавших в морском бою! - А доказательства на то будут ли у тебя? - крикнул кто-то из множественной толпы. И доказательством того, что они никого другого не обвиняли в этом, кроме самих себя, Ферамен действительно нашел и выставил письмо, адресованное стратегами в афинские советы и народное собрание, где они указывали на бурю, как на единственную причину. И то действительно было письмо, написанное одним из стратегов. На том обвинения закончились. Рацио был готов слушать защиту самих стратегов, ибо верил в их красноречие. Но произошло дело странное: хоть каждый и произнес короткую защитную речь, говорили они заметно меньше, чем им положено по закону. Не успевал первый сказать и половину, как кто-то из судей его перебивал, передавая слово второму. Но сообща им удалось поведать о том, что произошло: что они плыли на врагов, а подобрать пострадавших в морском бою поручили нескольким из триэрархов, людям, подходящим для этого дела и занимавшим уже должность стратега, — Ферамену, Фрасибулу и другим такого же рода людям. И если уж хотеть во что бы то ни стало кого-нибудь обвинить за то, что жертвы морского боя не были подобраны, то в качестве обвиняемых могут предстать только те, кому это было поручено. - Но, - подметил Перикл младший, последним произносивший речь, и его кучерявые волосы светились в вечерних лучах, - хоть они и обвиняют нас, мы не солжем и не скажем, что с их стороны есть в этом какая-либо вина: ужасная буря была единственной причиной того, что пострадавших в бою не удалось подобрать. Свидетелями сказанного даже вышли кормчие и многие другие из числа плывших с ними. Народное собрание, вопреки опасениям Веритаса, склонялась к помилованию стратегов. Даже частные лица поднялись и заявили, что готовы взять их на поруки. Но голосование было решено перенести на день грядущий, так как солнце уже давно село за горизонт, а небо принимало темные цвета. В темноте, головы движущихся по домам граждан выглядели как единое море - волнующееся и текущее бурным черным потоком. Когда на холме ряды заметно поредели, Веритаса выловил Диомедонт. Вместе, они в молчании отправились к дому последнего. - Завтра Апатурий, - задумчиво произнес Диомедонт. - Верно, - вздохнул Веритас, - я надеялся покинуть Афины прежде праздника. В ответ Диомедонт усмехнулся. - Ну, придется тебе потерпеть. Давай, уже время сна. - Верно. Желаю вам спокойных снов, Диомедонт. - И тебе, и тебе... - эхом отозвался мужчина, направляясь в свои покои. Рацио же повторил опыт предыдущей ночи, вновь засыпая в обнимку со свертком. Сжимаяя мех в своих руках, он раздумывал об этом странном явлении - откуда же у него такая потребность что-то держать? Прежде ее не было... Следующий день - праздничный день - не был лучше. На центральной площади, гордые отцы под радостную танцевальную музыку складывали маленькие бумажки в плоские корзины, с которыми расхаживали бодрые юноши. На бумажках были записаны имена рождённых за последний год младенцев мужского пола, и позже они должны быть внесены в перечень новых граждан Афин. Если точнее, то все думали, что так будет выглядеть праздник. Вместо радости и смеха, музыки и плясок, все неловко оглядывались на огромную черную толпу посреди моря людей - в отличие от праздновавших, они были одеты в чёрное и вид из был мрачнее туч. То были родственники всех погибших у утонувших в тот злосчастный день. Их волосы были острижены, оставляя их головы на милость обжигающего солнца. Словно деревья они стояли неподвижно, следя за всеми, кто складывал бумажки. Отцы, что шли на площадь с поднятыми подбородками и расправленными плечами теперь сжимались, робко оглядываясь, когда к ним подходили юноши. Даже бедный Писианакт несколько раз покосился на помогающих, кладя имя своего сына. Сразу по окончанию Апатурия началось народное собрание - многие уже были на площади, и расходится люду смысла не было. Народ вновь двинулся к холму, где на возвышении их уже поджидал Калликсен - один из искуснейший ораторов всей Эллады. Веритас знал его, и по той причине, предчувствовал грядущее раздражение. Этот человек изволил потратить свой талант на кручение и изгибание законов под свои нужды и нужды тех, кто давал ему достаточно денег. Но тем не менее, кто бы не заплатил ему, то дело будет выиграно в сторону заплатившего. И в этот день, это была очень плохая новость. Люди стеклись подле мужчины: участники гэлиэи сидели, пока остальной народ находил себе место под тенью. Сидя среди знакомых судей, до Рацио дошла молва, что оратор был призван, нет, он взошел на кафедру добровольно, лишь чтобы внести какое-то предложение, и вовсе не для внесения своего вклада в защиту какой-либо из стороны. Калликсен стоял с высоко поднятой головой, дожидаясь пока все замолчат. Когда же наконец он добился повсеместной тишины, он начал говорить: - Выслушав на предыдущем собрании выставленные против стратегов обвинения и их защитительные речи, я буду представлять мнение народа, и народ постановил: произвести голосование между всеми афинянами по филам; поставить в присутственном месте каждой филы две урны для голосования; пусть глашатай в каждом из сих присутственных мест громогласно приглашает тех, кто полагает, что стратеги виновны в том, что не подобрали победителей в морском бою, бросать свои камешки в первую урну, а тех, кто держится обратного мнения, — во вторую. Если стратеги будут признаны виновными, то тем самым они будут считаться присужденными к смертной казни; они будут переданы в распоряжение коллегии одиннадцати, а имущество их будет конфисковано в казну, причем десятая часть будет отчислена в казну Афины... Предложение было встречено одобрительным гулом, но когда Калликсен спускался с кафедры, на его место быстро вскочил худощавый старик. Как и странные обряженцы на площади, он был одет в черные одеяния, хотя и его одежды выглядели куда потрепаннее. - Люди добрые! Граждане свободные! - тут же вскрикнул он, - Прошу вас, выслушайте немощного! Покуда все глядели на новую для дела личность, Рацио не спускал взгляд с Калликсена. - Может, меня здесь многие не узнают, не поймут, и не вспомнят имени моего - ибо не прославился я храбростью, не заручился силой недюжей, но что у меня точно есть - так это совесть. Совесть, и стремление к истине! Только сегодня я добрался до вас, и хочу рассказать то, чему очевидцем стал сам! В тот злосчастный день, когда мы во славу Афины Паллады одолели троеклятых спартанцев, наш корабль был одним из первых, что пошел на дно, не дождавшись подмоги. Как бы я не старался, кроме как удерживаясь на маленькой барже с хлебом, я смог спастись. Я глядел, как все мои товарищи один за другим уходили на дно, пока я отчаянно хватал их за тянущиеся ко мне руки, тела и головы. Когда волны стали бушевать все больше и больше, мне удалось ухватится за одного юношу. Он едва ли был старше самого младшего из вас, моих слушателей. Тогда, схватив меня за руку и поглядев в мои глаза своими честными юношескими, он попросил меня об одном: передать вам, народному собранию, что стратеги не приняли мер к спасению тех, кто совершил блестящие подвиги во славу отечества. Мужчина продолжал сбивчиво говорить, суетливо оглядывая толпу. Но неизменно, раз в пять предложений, он останавливал свой взор на Калликсене, который, столкнувшись с ним взглядом, аккуратно, но твердо кивал. Большего доказательства Веритасу и не требовалось - кто-то очень надеется на смертный приговор стратегов. Люди, одетые в черное на площади, Калликсен и этот старик - все слишком хорошо совпадает. Даже противозаконное предложение, что внёс Калликсен... - Я возражаю! - встал со своего места Писианакт, - я нахожу предложение, внесенное остроязычным Калликсеном, незаконным! - Поддерживаю! - вскочил Евриптолем, - это противозаконно! Обвинять одним приказом сразу нескольких добропорядочных граждан и величайших воинов Эллады - да как так можно?! Ещё несколько человек вскочили в поддержку протестовавших, даже Веритас поднял руку в поддержку возмущений, но вот народное собрание, доселе стоявшее позади судей, потихоньку начало противиться протесту. - Калликсен выступает не от вас, судей, но от нас, народа афинского! Хотите сказать, что у нас нет права поступать и судить так, как мы считаем правильным? По итогу в споре были единицы судей против почти что всего народного собрания. Не то что бы Веритас был сильно удивлен. Вслед за тем, когда толпа подуспокоилась, вставший в ее поддержку Ликиск предложил, чтобы приговор относительно стратегов распространялся и на тех, которые подняли вопрос о законности предложения Калликсена, если они не примут назад своих протестов. Толпа подняла сочувственный шум, и протестовавшие, по всем законам, должны были отказаться от своих возражений. От такой наглости и глупости даже Веритас поднялся со своего места, сверля взглядом Ликиска, который, в свою очередь, заметив чужой суровый взгляд, быстро сжался и опустился на место. Когда же некоторые из пританов, включая Веритаса, продолжали настаивать, что они не могут предлагать народу противозаконное голосование, Калликсен вновь взошел на кафедру. - Выступая из лучших побуждений и желания угодить честному народу, к которому я сам же и отношусь, я предлагаю включить и протестующих в число обвиняемых! Они предстанут как пособники, и их будет ждать то же наказание, что и за тяжкий грех ими защищаемых! Не успел он закончить, как народ в согласии с говорящим громко закричал, требуя, чтобы отказывающиеся ставить на голосование были тоже привлечены к суду и к неминуемой казни. Их вой и визг был похож на крики свиней в загоне, и Веритас едва сдержался, чтобы не закрыть уши. Больше всего ему в данную секунду хотелось вернуться в своей дом, где единственным вероятным источником крика могла быть Агафья, ругавшая Авантюрина, но даже ее надменный голос был бы куда уютнее того уродства, что разворачивалось сейчас перед ним. Когда крики стихли, над холмом повисла тишина. Медленно, как того требовал закон, один за другим, все, кто воспротивился предложению, садились на свои места произнося краткую речь в согласии поставить предложение на голосование. Сели все, кроме Рацио. Люди молча глядели на него, скрестившего руки, что стоял неподвижно на своем месте. На половину подошедший, на половину подползший к нему Писианакт подёргал за его за гиматий: - Ты чего? Смерти хочешь? Давай уж подчинился воле народа... Не дав ему дошептать, Веритас громогласно объявил: - Я собираюсь поступать только по закону. Моя суть, как судьи и притана, на основе существующих законов, выносить приговор и вносить предложения. Мое суждение будет непоколебимо и беспристрастно, независимо от мнения сброда, возомнившего себя выше закона, писанного богами. Если соблюдение закона будет означать для меня смерть - то так тому и быть. Народ начал переглядываться. Очевидно, они хотели просто запугать судей, и все предложения были внесены лишь для раззадоривания безмозглой толпы, но когда она столкнулась чужим уверенным ответом, внезапно никто уже не хотел подымать руку на уважаемого человека. Сказал свою краткую им речь Рацио, конечно, может и с уверенностью, но на деле подползший к горлу ком попросту не дал ему сказать более ни слова. Все мышцы в его теле непроизвольно напряглись, когда он глядел на оголодавших до зрелища людей. Он не знал, почему, так что мог лишь глядеть в ответ на взор разъяренной толпы, что почему-то молча взирала на него в ответ. Он действительно был готов и имел ввиду каждое свое слово, так почему же... "Я думаю что он до ужаса боится смерти. Это один из секретов, которые он никому никогда не расскажет и не покажет..." - прошептал ему нежный голос. Веритас впился ногтями в кожу своих плечей. Быть того не может. Не струсит он перед лицом необразованного сброда возомнивших себя свободными снобов. Почему-то он вспомнил, как на симпозии в последний момент вытащил перепуганного Авантюрина из внутренних покоев. Как из чужих трясущихся от перенапряжения рук выпал подсвечник, а глаза от застилавшего их страха не сразу узнали в Веритасе Веритаса. Значит, вот как оно чувствуется - стоять напротив силы, в разы превосходящей человеческую, и неспособность ее контролировать. Тут с места поднялся Евриптолем. Он смущённо, робко и косо поглядел на Рацио, прежде чем взойти на кафедру. Он глубоко вздохнул, бросив взгляд на Калликсена, и заговорил свою речь: - Афиняне! Я взошел на эту кафедру с троякою целью. Прежде всего я явился сюда в роли обвинителя, несмотря на то, что Перикл — мой близкий родственник, а Диомедонт — мой друг. По другим пунктам я хочу выступить как защитник и, наконец, я считаю своим долгом подать совет относительно того, что мне кажется наивысшим благом для всего государства. Обвинять я хочу стратегов в том, что они переубедили некоторых членов своей коллегии, предлагавших послать письмо совету и вам, в котором было бы указано, что на Ферамена и Фрасибула было возложено поручение отправиться с сорока семью триэрами на спасение погибавших, а они этого не исполнили. И вот стратеги, всей коллегией, отвечают за преступление отдельных триэрархов, а последние, в благодарность за то, что стратеги тогда были сострадательны к ним, теперь вместе с некоторыми другими злоумышляют против них и привели их на край гибели… Затаив дыхание, люди внимали ему, и, убедившись, что все внимательно слушают Евриптолема, какой бы лепет он не нес, Веритас сел на свое место. - Но нет! Этого не может быть и не будет, если только вы, вняв мне, не нарушите ни человеческого, ни божеского закона; если вы будете вести процесс таким путем, чтобы узнать всю истину, поскольку только это возможно, дабы впоследствии вам не пришлось раскаяться и слишком поздно понять, какой страшный грех вы совершили против богов и созданных вашими же руками законов. Я вам дам такой совет, что, последовав ему, вы не сможете быть обманутыми ни мной, ни кем-либо другим. Послушав меня, вы разыщете действительных преступников и наложите на них какое хотите наказание; вы сможете обвинить как всех вместе, так и каждого в отдельности. Только предоставьте им, если уж не больше, то хоть один день, чтобы они сами могли выступить в свою защиту, и не доверяйтесь другим больше, чем самим себе. Афиняне! Всем вам известно, что есть в наших законах суровое постановление Канноново, в силу которого каждого оскорбившего величество афинского народа надлежит арестовать и он должен представить объяснения народному собранию; если он будет признан виновным, он подвергается смертной казни через ввержение в Барафр; имущество его конфискуется в казну, причем десятая часть поступает в сокровищницу храма Афины. На основании этого-то постановления я и предлагаю вам судить стратегов и, клянусь, ни слова не возражу, если первым окажется привлеченным по такому обвинению мой близкий родственник Перикл. Ведь не правда ли, было бы позорно, если б он был мне дороже, чем благо всего государства. Или, если вам так угодно, судите их по закону о святотатцах и предателях, а закон этот таков: «Лица, предавшие город или похитившие посвященные богам предметы, подлежат суду присяжных. Если они будут осуждены, то запрещается хоронить их в Аттике, а имущество их конфискуется в казну.» Пусть же обвиняемые будут привлечены по одному из этих законов, по какому, вы сами решите — и пусть дело каждого обвиняемого разбирается отдельно. Что же касается судебной процедуры, то я предлагаю разделить день на три части. В первую часть дня вы соберетесь и произведете голосование по вопросу о том, виновны ли стратеги в происшедшем или не виновны; во вторую часть дня вы заслушаете обвинительные речи, а третья будет посвящена защите. При таком порядке судопроизводства виновные подвергнутся самой тяжелой каре, а невинных вы оправдаете, и они не погибнут понапрасну. Судите же их на основании законов, не кощунствуя и не нарушая данной вами, как гражданами, клятвы; не будьте невольными союзниками лакедемонян, противозаконно и без суда губя тех, которые победили их и уничтожили семьдесят их кораблей. Скажите же, из страха перед чем вы так спешите? Неужели вы думаете, что не в вашей власти будет казнить или миловать кого вам будет угодно, если вы поведете дело установленным в законе порядком, а не беззаконно, как добивается Калликсен, убедивший совет предложить вам одним голосованием осудить всех? А, ведь, при таком порядке вы можете казнить и невинного, вы вспомните о раскаянии только спустя много времени, когда это будет уже бесполезно; и тяжело вам будет, и пятном будет лежать на вашей совести грех смертоубийства. Какое ужасное дело вы творите: ведь даже Аристарху вы дали, согласно его желанию, день времени для оправдания каким угодно способом и предоставили ему все прочие льготы, положенные в законе, — тому самому Аристарху, который сперва содействовал гибели демократии, а затем стал предателем, выдав Эною нашим врагам-фиванцам. А ваших стратегов, которые во всем творили лишь волю избравшего их народа, которые одержали блестящую победу над врагом, — их вы лишаете всего этого! Нет, афиняне, пусть так не случится. Свято блюдите созданные вашими же руками законы — залог вашего величия — и ни в чем от них не отступайте. Было видно, как тряслись руки Евриптолема от напряжения и он, вздохнув полную грудь воздуха, спрятал их за спиной и продолжил говорить: - Мы пришли теперь к вопросу о том, в чем же состоит преступление, вменяемое в вину стратегам. Когда наш флот, одержав верх в морской битве, причалил к суше, а Диомедонт предложил, выстроившись гуськом, выйти в море и подобрать обломки кораблей и пострадавших; Эрасинид же считал наиболее целесообразным, чтобы все с величайшей поспешностью плыли на врага, находящегося в Митилене. Тогда Фрасилл внес предложение, благодаря которому достигалось и то и другое: именно — чтобы часть кораблей осталась на месте, а остальные поплыли против врага; в случае принятия этого плана Фрасилл предложил, чтобы каждый из восьми стратегов оставил на месте по три корабля из находящейся под его командой части флота; кроме того он предложил оставить на месте десять кораблей, управляемых таксиархами, десять самосских и, наконец, три корабля, находящихся под командой навархов; всего это выходит сорок семь, — по четыре на каждый из погибших двенадцати кораблей. В числе оставленных триэрархов были также между прочим Фрасибул и Ферамен, выступавший на предыдущем собрании с обвинением против стратегов. Прочие же корабли вышли против вражеского флота. В чем же из всех описанных мною фактов стратеги поступили неправильно с точки зрения пользы или справедливости? Разве те, которым была поручена борьба с врагом, не должны быть привлекаемы к суду только за преступления в бою с неприятелем? А за неоказание помощи пострадавшим в морском бою разве не следует привлекать к суду лишь тех, кому это было приказано, но которые не исполнили приказания стратегов? Но нельзя в оправдание как тех, так и других не упомянуть о том, что из всего того, что стратеги собирались предпринять, не удалось выполнить ничего вследствие страшной бури. Свидетелями этого могут быть те из пострадавших в этом бою, которым удалось случайно спастись. Такая участь постигла, например, и одного из стратегов, спасшегося на обломке затонувшего корабля, которому, по требованию обвинителей, предстоит быть осужденным тем же злополучным голосованием, как и тем, которые не исполнили возложенных на них поручений, хотя он сам нуждался в том, чтобы его спасли из пучины. Счастливые победители, — вы хотите поступить, как несчастные пораженные… Столкнувшись с ниспосланным богом неизбежным роком, вы готовы осудить, как изменников, людей, которые не в силах были поступить иначе, чем они поступали, не будучи в состоянии из-за бури исполнить приказанное… Не делайте же этого: ведь, гораздо справедливее увенчать победителей венками, чем подвергнуть их смертной казни, послушавшись совета дурных людей. Закончив свою речь, Евриптолем быстро спустился с кафедры, и, суетливо выпросив у Ксенофонта пергамент, внес письменное предложение судить обвиняемых на основании постановления Каннонова, каждого порознь. Судились они ещё долго, до самого момента, как солнце поцеловало горизонт. По итогу двух голосований и последовавших процессов, стратеги были немедля осуждены на казнь. Рацио мог лишь со своего места тихо смотреть, как шестерых величайших людей Афин уводили прочь. В душе его бурлило то же давящее чувство, когда он стоял на пороге храма своего отца два года назад, наблюдая за разоренной войной Эгиной. На его плечо легла чья-то ладонь: - Думаю, учитель Ронд бы гордился нашими решениями, - мрачно произнес Евриптолем. - В наших решениях нет смысла, если они ни на что не влияют. Имеют место быть лишь действия и их результат, - так же гулко отозвался Рацио. - Друзья мои, - раздался голос Диомедонта, которого, видимо, по желанию предсмертного, отпустили побеседовать, - время у меня ещё есть... - Диомедонт! - удивился Евриптолем, - а Перикл где? Мужчина покачал головой: - Он сказал что не хочет видеть ни чьих лиц. А мне уж наоборот, всю ночь будет неуютно, так что напросился с вами последними словами обмолвиться. Евриптолем заметно потускнел, но глаз не опускал. - Желаешь что-нибудь жене передать? - спросил Рацио. Диомедонт повертел головой: - Мне нечего говорить ей из того, чего бы она уже не знала: пускай живет, как сочтет нужным, а девочек наших за мужей добрых и справедливых выдаст. За тебя, например, - он с ухмылкой толкнул Рацио в плечо кулаком, - моей старшей скоро шестнадцать будет. Умна, скромна, песен число несчётное знает. С ней не заскучаешь, но и надоедать не станет. Полюбишь ее - сразу человеком поулыбчивее станешь! Веритас устало, но с улыбкой выдохнул: - Прости, не до женитьбы мне. Но, коли найду среди учеников достойного из достойнейших, то в обязательном порядке отправлю свататься. Диомедонт засиял от чужого предложения: - Как чудесно! Тогда уж полагаюсь на тебя. Как попаду я на берег к Харону, обещаю учителя Ронда разыскать и передать ему, какого мужа хорошего и справедливого он вырастил! Когда он жив был, хоть и не сильно старше меня он был, но всем стратегиям и всем премудростям меня научил. Великий учитель, несомненно, великий. Что-то кольнуло в груди Рацио от этих слов. Но к тому времени Диомедонт переключился на Евриптолема, целуясь с ним в щеки и обнимаясь. Вскоре, Диомедонта приказали присоединиться к остальным осужденным, и тот покорился, махая на прощание рукой. На Эгину Рацио возвращался один. Сонный перевозчик греб из всех сил, тяжело кряхтя и иногда пошмыгивая. А чужие слова все не вылезали из головы. Человек готовился к смерти, но думал о том, чтобы сосватать дочерей. А о чем думал Ронд, когда покидал смертную свою оболочку, лёжа на смертном одре? Закрыл он глаза молча, держа руку Рацио, словно все что он мог сказать, уже было сказано. Тяжело опустив локти на колени и запустив ладонь в волосы, Веритас вспоминал. Он вспоминал свое детство и мимолетную юность. Как Ронд был первым, что показал мир за пределами родительского дома, как он учил простейшей арифметике, как учил этикету, геометрии и прочим предметам. Удивление старика его способностям во всем, за что бы Веритас не брался. Действительно бы Ронд гордился тем, чем стал Веритас? Старик потратил столько сил, лишь на то, чтобы его лучший ученик не был одарен взглядом повелительницы умов. Неспособный повлиять на мнения народа, неспособный кого-либо полюбить... От последней мысли Рацио резко вздрогнул. В его голове против его воли встали вспыхивать воспоминания, что он не хотел бы сейчас вспоминать. Перевозчик пришвартовался у берега, когда солнце уже скрылось за горизонтом, окутывая весь мир в бесконечную прохладу. Он глубоко вздохнул свежий воздух, направляясь в сторону своего дома. И он всё ещё никак не мог выкинуть из головы: как же много людей на самом деле связывал вместе один человек. И сколько на самом деле с ним знакомо людей через учителя Ронда? На войне Диомедонт поделился важными сведениями только узнав, что Рацио - ученик Ронда; Ксенофонт в первый раз снизошёл до общения только лишь в присутствии учителя. Даже будучи слишком старым для участия в сообществе гениев, его имя будет увековечено. Веритас шел между домов, между деревьев и по улицам, погруженный в свои мысли. У стратегов, которых казнят, есть жены и дети. Есть родственники и родители. У них есть война, которую им предстояло выиграть. И всего они были лишены из-за безвольной толпы. Добравшись до своего дома, он остановился у порога, не решаясь войти. Вместо этого Рацио направился к берегу, где чуть больше недели назад беседовал с Авантюрином, усаживаясь на остывший песок. Когда-то давней ночью, после очередного изнуряющего боя, он таким же образом вернулся с товарищами в лагерь. Когда все уже спали, он только принялся разуваться но, слишком глубоко уйдя в размышления о ценности мужественности, так и застыл с ботинком в руке до самого утра. Сейчас же ему вовсе ни о чем не хотелось размышлять. В темноте, под шум прибоя, ему хотелось лишь тосковать. Тосковать по тому времени, когда он был малым юношей и длинная дорога ещё только начинала стелиться перед ним. И когда Ронд только познакомил его с азами военного дела. - Таким образом, любовь и война - две составляющие, необходимые человеку в его жизни. Любовь - как познание ее блаженства и война - как познание отсутствия блаженства... Сколько тебе сейчас лет, мальчик мой? - Двенадцать, - твердо ответил тогда ему маленький Рацио. - Ох, двенадцать... Ты, тогда, может, уже задавался вопросом о делах любовных, верно? - ...нет? - смущённо ответил ему Веритас, - однако наблюдая за своими менее образованными сверстниками могу заявить, что они более чем заинтересованы. Ронд усмехнулся и покачал головой. - Как всегда строг и наблюдателен... Но любовное ремесло - так же старо как сама война. Даже как смерть. Ей учатся, как и смерти, с детства. Одно - от наблюдения за любовью родителей, а второе - от собственных поступков. Последний на сегодня урок будет посвящен именно любовному ремеслу. - Но ведь на риторике вы мне уже объясняли как общаться с гетерами... - недовольно запротестовал Веритас. Зачем ему что-то такое глупое и бесполезное, когда он может идти и познавать тайны мира? - Сегодня у нас будет нечто другое, - покачал головой Ронд. Молча, Рацио ждал, что дальше скажет ему учитель. - Сними гиматий, - внезапно сказал он. Веритас послушно стянул с себя грубую ткань. Тем временем Ронд поднялся со своего места, подходя к своему ученику. - Теперь снимай хитон, а потом и исподнее, - велел учитель, проходя куда-то вглубь душной комнаты. - Могли просто приказать оголиться.. - пробубнил Рацио, послушно стягивая с себя одежду. Однако, когда он наклонился, чтобы стянуть исподнее, он услышал за своей спиной грохот. Вздрогнув, мальчишка резко обернулся, чтобы увидеть, что его учитель распластался на полу, держась за ногу. - Учитель! - воскликнул Веритас, быстро подбегая. Старик заскулил, и, подняв окровавленную от попавших в его ладонь осколков, указал на полки на стене. - Склянка... Слева... Вторая... - прокряхтел он, поворачиваясь на спину. Беспрекословно, Рацио достал склюянку и протянул ее учителю. Тот, стряхнув осколки, принял предмет с чужих рук и стянул с себя сандалии. Из его руки продолжала течь кровь, а повсюду разлился аромат оливкового масла. Ронд откупорил склянку и аккуратно начал втирать какую-то зелёную мазь себе в ногу. - Учитель, позвольте мне, - обратился Рацио, и тот молча позволил ему. Пока Рацио обрабатывал чужую ногу, Ронд оторвал кусок от своей накики, надёжно обматывая им свою ладонь. - Вот же я неряха... Совсем старею. Сегодняшний урок я, наверное, тогда и не проведу. Завтра зайди ко мне - я тебе денег дам. - Денег? Зачем мне деньги? - удивился Рацио, отрываясь от своего дела. - Компенсация за мою некомпетентность. Сегодня должен был быть важный урок, необходимый для каждого свободного мужа и катамита, но... - Ронд бросил взгляд на свою теперь обработанную ногу, - даже при всем желании, я уже слишком стар для подобных утех. Познание таинства совокупления передается от наставнику к ученику, но, к сожалению, эта область уже вне моей компетенции, так что придется мне передать твое обучение жрицам любви. Он принялся подниматься, и Веритас помог ему усесться на постель. - Можешь идти домой. На сегодня уроки окончены, а мне надо убраться...тут. Мальчишка кивнул, накинул на себя сброшенную одежду, и ушел, попрощавшись. Рацио сморгнул воспоминание, поднимаясь с песка. Он медленно пошел обратно к своему дому. Войдя в перистиль, он видел юного себя, бежавшего в тот день к покоям родителей. К той двери, ведущей в покои, что раньше подлежали его родителям, но теперь они были его. Тогда дверь была приоткрыта. Он хотел сообщить родителям о произошедшем, но, услышав странные звуки, решился заглянуть прежде, чем сообщать о своем присутствии. Аль-Хайтам лежал, распластавшись на кровати, пока Кавех нависал над ним, и оба мужчины были оголены. Они двигались в едином каком-то странном движении, издавая не менее странные завывания, но даже неизвестность действия не отменила того, что Веритас в тот момент просто сопоставил два подряд случившихся с ним события. Рацио мог лишь стоять на месте, но действо все не заканчивалось. Он медленно, изо всех сил, сделал шаг назад. Затем ещё один, и ещё, пока не сорвался на бег. Тогда, он влетел в комнату, что сейчас принадлежит Светлячок и прорыдал в ней до самого ужина. Он не знал, что за эмоции его одолели в тот момент, но острее всего были обида, отвращение и что-то похожее на гнев, но гнев от жесточайшего предательства. Ему не хотелось ни осознавать, ни представлять, что бы с ним сделал его любимый учитель, не случись с ним несчастье. Верно, тогда он впервые проклял свой ум. Рацио приоткрыл дверь, заглядывая в комнату. Светлячок лежала, укрывшись одеялом и тихо посапывала. Улыбнувшись чужому покою, Веритас закрыл дверь. Он вошёл в свои покои, лишь только чтобы застать там сидящего на постели и бодрствующего Авантюрина. - Ты не спишь? - искренне удивился Рацио. - Нет. Что-то не спится последние дни, - просто ответил Авантюрин, - как в Афинах? - Я устал, - честно выдохнул Рацио, подходя к постели. Он некоторое время посверлил пустое место на ней взглядом, после чего произнес, - могу ли я тебя попросить об услуге? Авантюрин, даже в темноте заметно удивился, но отозвался: - Конечно, что угодно. - Могу ли я обнять тебя? И держать до тех пор, пока Морфей не заберёт меня в свое царство. Авантюрин склонил голову, и его глаза вспыхнули ярко-голубым в темноте, отражая лунный свет. - Да...хорошо, - выдохнул он, отодвигаясь ближе к стене. Веритас лег рядом и просунул одну руку под чужим телом, другой накрывая чужие плечи. Он уткнулся носом в светлую макушку, и что-то наконец-то в нем расслабилось, что до этого было в напряжении. Они лежали так долгое время, и очевидно никто не спал, когда Авантюрин медленно положил руку на пояс Рацио. Веритас медленно прикрыл глаза. Может, у них двоих есть куда больше общего, чем ему казалось на первый взгляд.