spiral

      Когда тетушка Мардж распухла, Гарри не испытал даже отголоска вины. Он смотрел на дутый палец, на дутое лицо, слушал громкий переливчатый процесс изменений организма и веселился: острое удовольствие бурлило между ребер так сильно, что, казалось, лопалась и тут же гноилась кожа. Он хвалил себя чужим внутренним голосом:       «Видишь, Гарри, сила может заткнуть даже самых громких».       «Ты — волшебник. Ты — избранный, лучший. И ты можешь позволить себе…»       Липкий подтекст мыслей мгновенно его отрезвил.       «Гарри, — эхом звучал голос, — ты имеешь право использовать силу. Вспомни, что она сказала про мать! Как она ее называла?»       Гарри сорвался с места, хлопнул дверью своей комнаты и начал собирать чемодан: конец лета, всего несколько дней до поезда в Хогвартс. Навязчивый шепот глушил фантазиями — страшными и дикими: как впивается в заплывшее лицо пальцами, как душит жирную шею, как говорит «фас» бульдогам — так же, как когда-то говорил Дадли.       Гарри спустился, напоследок кинул злой взгляд на Петунью — та лишь поджала губы. Хлопнул входной дверью и пошел по тихой Тисовой улице. Проговорил:       — Думать, как плохой человек, и быть плохим человеком — это разные вещи.

***

      Стены дома кривятся, если смотреть на них периферийным зрением. Гарри замечает это случайно, когда спускается с лестницы: страх кислотой течет в венах и заставляет оглянуться. Он подходит ближе, стучит костяшками — дерево как дерево, без глухого звука пустоты, однако стена напротив тут же искажается.       Гарри пальцами давит на виски: выбраться отсюда хочется немедленно. Аппарировать. Сделать так, чтобы смерть, старая сука, все же за ним пришла.       Длинные коридоры угнетают. В некоторых картинах застыли знакомые и незнакомые одновременно лица — подернутые коркой страха и ужаса: открытые рты, лопнувшие капилляры глаз. Гарри старается не задерживаться, когда проходит мимо.       Он отмечает на запястье канцелярским ножом смену дней, но порезы почти сразу заживают: кожа стягивается, даже если держать ее пальцами. Думал, что может оставлять пометки на стенах, но в этом месте ничему нельзя верить.       Единственная комната, которая ни разу не изменилась, — главная гостиная. Там постоянно горит камин, и древний плед забит в угол дивана. Один из крестражей тоже обитает там, смотрит наполненной скукой глазами, но ничего не говорит. Гарри ничего и не спрашивает.       Он идет по очередному коридору с раскиданными дверьми, пока из-за поворота не выплывает Риддл.       Риддл останавливается, улыбается и прячет руки за спиной. Гарри мысленно морщится и тоже останавливается. Даже знание того, что их здесь пятеро, и каждый может возникнуть из пустоты не убивает надежду больше никогда их не видеть. Гарри присматривается: молодой, как Дневник, но не Дневник вовсе. В школьном джемпере и рубашке, понимает сразу — Кольцо.       — Я бы предпочел, чтобы ты звал меня Волдемортом.       Гарри фыркает.       — Катись к дракклу.       — Нет? Том тоже сойдет, — Риддл пожимает плечами, — для начала.       — Ты что-то хотел?       Риддл кивает, предлагает локоть. Гарри закатывает глаза и не соглашается: делает шаг назад и выгибает бровь.       — Как с тобой сложно, Поттер. Всегда было.       — Не делай вид, будто что-то обо мне знаешь.       — Может, не все, — задумчиво говорит Риддл и не отводит шальной взгляд, — но я планирую исправить это недоразумение.       — Так что ты хотел? — Гарри складывает руки на груди. — Знаешь, у меня нет времени быть с тобой милым.       — Оу?       Риддл прячет руки в карманы брюк, осматривается.       — Ты куда-то спешишь?       Его сучью улыбку хочется стесать кулаком, но Гарри заставляет себя расслабиться: в самом крайнем случае скажет, что хотел посмотреть будет ли ему — им — больно.       — Ладно, Поттер. Я всего лишь хотел предложить прогулку, но если ты не рад моей компании, то я, пожалуй…       — Стой, — Гарри снова закатывает глаза. — Ты знаешь как выбраться наружу?       Риддл хитро улыбается. Щурится, облизывает губы.       — Может, знаю. Может, нет. Все зависит от того, как на это посмотреть.       — Да вашу же мать! Кто-нибудь из вас умеет общаться нормально?!       Риддл пожимает плечами, снова предлагает локоть.       — Обойдешься, — шипит Гарри.       — Тогда пойдем, покажу кое-что любопытное.       Риддл его огибает, касается руки своей — становится до жути неуютно: почти так же, как было с дементорами, но с пробежавшей внутри искрой.       — Не отставай, Поттер!

***

      Они открывают одну из дверей на третьем этаже, и за ней — не комната, а портал в другой мир. Земля заросла крапивой, терновником и высокой травой; впереди, в нескольких шагах от них, развалилась лачуга: дерево выглядит мертвым. Летний ветер треплет волосы, и Гарри почти стонет.       Как давно — или совсем недавно — он его не чувствовал.       Земля на ощупь никакая — то есть совсем, и горло почти дерет от скопившегося напряжения. Риддл смотрит на него так внимательно, так бесконечно заинтересованно, что Гарри тут же встает и делает несколько шагов назад.       — Ты мог бы остаться там, — говорит он. — Было приятно видеть тебя на коленях.       — Пошел ты, — Гарри оглядывается и застывает. — Здесь когда-то жила твоя мать.       Он не спрашивает, потому что знает: Дамблдор был очень избирателен в том, что ему показать. Риддл кивает, и улыбка скатывается с губ. Порывы ветра лохматят ему волосы на затылке.       Дверь протяжно скрипит, открывается — вдоль позвоночника бегут мурашки.       — Тут жутко, — делится Гарри. — Ты прибил змею к двери?       — За кого ты меня держишь? Конечно, нет. Этот мой… Морфин. Это был он.       Они стоят рядом, и на проклятую секунду кажется, что это — нормально. Не только то, что они вместе, но и то, что стоят и смотрят на развалившееся нечто так, будто по нему ностальгируют. Гарри ведет плечом. Ему пора бы привыкнуть к тому, что странности — это второе дно его жизни.       — Твой дядя крайне… Оригинален.       Риддл резко поворачивается и удивленно смотрит — зрачки расширяются — прежде, чем он опускает голову и тихо смеется.       — Конечно, ты знаешь. Мы были так злы, когда старый дурак тебе все рассказал.       Гарри бросает в холодный пот, но он не успевает даже прошептать простое: «Что?», как его берут за руку и тянут внутрь.       Обстановка в воспоминаниях, которые он видел на шестом курсе, была ужасной: грязная и до ужаса болезненная развалина, но здесь и сейчас каждый угол и тряпка воспринимаются совсем по-другому. Жесточайшим разочарованием и холодной яростью. Гарри промаргивается, но чувство, будто его нагло обманули, не проходит.       Риддл сжимает его руку, большим пальцем чересчур сильно ведет по костяшке. Выплевывает:       — Наследие великого Слизерина. Когда я пришел, Морфин едва ли был человеком. Его магия была так слаба и непостоянна, что ему пришлось потратить минуту на то, чтобы собраться.       Гарри молчит. Не перебивает, потому что боится спугнуть, — знать врага, даже если уже побежден, все равно нужно. Будет что обсудить на том свете с Дамблдором.       — Назвал меня выродком, — продолжает Риддл. Его лицо ломается: черты обаятельного парня стекают топленым маслом, а в глазах леденеет торнадо. — Меня, представляешь?       Слюна медленно стекает по горлу, и проталкивать свои мысли через призму чужих ощущений почти невозможно. Гарри пытается представить, как это было: Том Риддл — лучший студент Хогвартса находит утраченную семью, жаждет быть узнанным и признанным теми, кто обязан был быть рядом. Вместо дома — разваленная лачуга с въевшимся в стены кислым, рвотным запахом; дырявый пол, развороченные трупы змей и он — Морфин — Гарри помнит его из воспоминаний аврора — почти непохожий ни на человека, ни на, Мерлин упаси, волшебника — потомка легендарной фигуры. Обрюзгший, едва ворочащий языком на английском.       «Выродок».       «Сын маггла».       Непринятый ни теми, ни другими — застрявший посередине сын без семьи.       Ладонь немеет. Гарри пытается вырвать руку, но Риддл одним движением прижимает его к себе: хваткой за заднюю сторону шеи, горячей, почти обжигающей ладонью на лопатках.       Делится:       — Я хотел его убить, Гарри. Ты представить себе не можешь, как сильно мне хотелось втоптать его в грязь. Чтобы все слова, которые он сказал обо мне, о ма… — сглатывает, — …вспороли ему глотку.       Гарри сглатывает, отворачивается и хмурится: это не то, что он должен разделять. Ни мысли, ни чувства, но все равно разделяет — и боль, и скорбь, и ненависть.       Он говорит почти шепотом:       — Это воспоминание. Твое воспоминание.       Риддл ухмыляется, смотрит на него почти ласково, но глаза все равно неестественно пустые и стылые.       — Наше, — говорит он. — Мы все это помним, и ты сможешь.       — Я не ваша часть.       Мурлыкающий смех, губы касаются мочки:       — Всегда был, есть и будешь.       Пространство сжимается, идет трещинами и разрывами. Гарри закрывает глаза, прижимается к Риддлу гудящим лбом.       Когда открывает глаза, они стоят посередине самой обычной, необжитой комнаты. Его все еще крепко держат, и Гарри не успевает даже опомниться, как кончики пальцев ведут по его подбородку. Глядят щеки, шрам.       — Наш, — выдыхает Риддл.       С глухим рычанием:       — Мой.       Его губы на виске — сухие и теплые, руки вдавливают лицо в грудь, и Гарри почти трясет: то ли от того, что не хватает воздуха, то ли из-за мгновенной реакции тела — неправильной и постыдной.       Риддл идет вперед, ерошит волосы на затылке, тащит Гарри на себе, пока не впечатывает его в стену — глухая боль тут же шумит в затылке. И губы уже везде: уголки губ, веки, крылья носа и шрам, который, кажется, до бела раскалился.       Риддл целует глубоко и мокро, все время облизывая губы Гарри. Держит так, чтобы точно не вырвался. Не пропал и не смешался с воздухом. Коленом раздвигает ноги, рычит, сжимает волосы в кулаке. Кусается, тянет кожу, и вжимает — себя в Гарри и наоборот. Желание слиться и поглотить стучит в висках боем шаманских барабанов.       Гарри не успевает за ним: ни подумать о том, какого хрена, ни ворочать языком. Неверие так сильно сжало легкие, что невозможно выдохнуть. Риддл не замечает: трогает бедра, лезет руками под рубашку и пальцами порхает над волосяной дорожкой.       Гарри упирает руки в его плечи, отворачивается, чтобы глотнуть холодный, дребезжащий воздух — стонет, когда язык касается шеи. Бедро так противно-правильно давит на член, что даже проклятья скатываются с шипением: «Дурной, сумасшедший придурок».       Риддл резко тормозит, смотрит так отчаянно и жадно, что скручивает кишки. Дверь комнаты вылетает и бьется о стену, разваливается на части; в проеме — Риддл-Дневник смотрит исподлобья на самого себя и скалится дикой, яростной тварью.       Гарри пытается слиться со стеной: вряд ли он будет пытаться оттащить их друг от друга и, возможно, с оттенком призрачного удовольствия даже посмотрит, как они пытаются самоубиться, но точно не тогда, когда сам завис между ними.       Кольцо все еще его держит, прижимает к стене, почти закрывает собой, но голова повернута в сторону — можно только представить, каким рассерженным взглядом он смотрит на себя.       — Развлекаетесь? — Ласково спрашивает Риддл-Дневник, но его лицо покрыто слоем многотонного льда.       Он расслабляется, спиной опирается на стену, но руки держит на виду. Гарри перестает дышать.       — Обижаешься, что тебя не позвали? Не переживай, его первый настоящий поцелуй был потрясающим. Вкусным. Посмотри, — берет лицо Гарри за подбородок и показывает Дневнику, — мальчик так возбужден.       В груди расцветает гнев — яркий и сочный, как мякоть персика. Гарри бьет Риддла поддых и отталкивает от тебя так сильно, что тот падает на спину. Он сжимает кулаки и смотрит сверху вниз — Риддл выглядит очень обиженным ребенком.       — Ублюдок.       Гарри обходит его по дуге, проходит мимо Риддла-Дневника, у которого на лице ухмылка, и специально толкает его плечом. Миг — он снова прижат к стене.       — Аккуратнее, милый. Я прощу тебе грубость в этот раз, но в следующий — нет.       Гарри смеется и выплевывает:       — И что ты сделаешь? Убьешь меня?       Желваки красиво играют на его лице, упертая челюсть сжата так сильно, что вот-вот раскрошатся зубы. Гарри сбрасывает руки с плеч и уходит, не обернувшись.       Он останавливается через несколько поворотов и оседает на пол: чудовищно страшно признаться даже самому себе в том, почему же так быстро стучит сердце.

***

      У Сириуса Блэка было лицо безумца. Впалые щеки, редкая борода и жирные волнистые волосы. Он смотрел затравленно, одержимо — рот кривился в уродливом оскале, и желтые зубы почти оттеняли болезненный цвет лица.       Палочка Гермионы в руке была недовольна: Гарри чувствовал ее бойкую натуру ожогами на ладони. Он не паниковал, хотя сердце так и норовило разбить реберную клетку. Профессор Люпин был на взводе, все время повторял: «Гарри имеет право знать».       Гарри не понимал, откуда, почему и как, но точно знал: Сириус Блэк — не убийца. Сам факт приписывания ему трагедии Поттеров уже вызывал булькающий смех.       Крыса в руках Рона беспрерывно пищала, и свернуть ей шею казалось верным и правильным. Он уже напал на учителя — Снейпа — терять ему, в общем-то, нечего.       Люпин и Блэк гавкали друга на друга в попытках то ли уколоть, то ли успокоить. Гарри левитировал крысу в руку, и комната погрузилась в тишину.       — Гарри? — пискляво промямлил Рон.       — Питер Петтигрю, — проговорил Гарри, сжимая маленькую шею. — Что вы о нем знаете?       — Он был нашим другом, — ответил Люпин.       — Он предал Поттеров. Он знал, где их прячут, и привел Волдеморта в ваш дом.       — Хочешь убить его? — спросил Гарри.       Он почти ничего не испытывал. Мысли и чувства отгородились плотной пленкой. Гарри даже не понимал: он ли это или нет.       Если Сириус и был удивлен, то не показал. Он сжал зубы, сжал кулаки и кивнул с палочкой наготове. Заклинание перевоплощения анимага скатилось с языка — невербально и уверенно — тогда же, когда крыса была выпущена на пол.       Гарри понятия не имел, что такое Круцио, но оно было следующим, что он тогда сказал.

***

      В большой гостиной все также пахнет домом: гостиной Гриффиндора, памятными вечерами в Хогвартсе. Треск поленьев — единственное, что нарушает плотную тишину. Гарри, потерянный от чувств, садится напротив Риддла и смотрит на огонь — ласковое пламя заигрывает, танцует в такт шумящей крови.       — Юнцы, — выдыхает Риддл, — никакого ума и терпения.       — Они — это ты в прошлом. Вы мало чем отличаетесь.       Риддл, не отрываясь от книги, перечисляет:       — Опытом, силой, знаниями, терпением.       — Волдеморт отлично показал свое терпение, и где вы теперь?       Риддл не отвечает.       Гарри рассматривает раму большого зеркала над камином — переплетенные узоры цветов, тела змей, выгравированные линии рун. Он пытается вспомнить, какие руны ему снились — «защита», «смерть», «сближение». Что из этого видел?       — С опытом и возрастом приходит понимание.       Гарри поворачивает голову и спрашивает:       — Понимание чего?       Риддл поднимает пустые глаза. Его лицо помечено переливами золота — росчерками царапин и глубоких порезов.       — Чтобы кого-то поймать, — говорит вкрадчиво, — нужно сделать так, чтобы этот кто-то захотел быть пойманным.       Гарри срывается с места и уходит.       Вот уж действительно — «Выродки».