Талисман

***

Вечер переставал быть томным, а Томас все же закатил очередной праздник жизни. К вечеру в поместье Шелби некуда было и перу упасть, потому как всевозможные родственники и друзья собрались вместе, за одним столом. На сегодняшний вечер все обиды были забыты, все разногласия решены — все были счастливы. Но по-другому сегодня и быть не могло! Стол ломился от угощений, музыка играла громко, настроение было по истине хорошим. Я видела их счастливые лица, я была так рада всех видеть. — За Памелу и ее доброту! — Артур выше всех поднимал стакан с виски, явно зарыв свой нос в снежок до ужина, и громче всех объявлял тосты за меня. — За Памелу! — проносилось по всему залу. Каждый раз у меня наворачивались слезы на глазах, я не могла себя держать в руках. Все семейство Шелби стало мне родным. Я искренне любила всех и каждого, пусть и по-разному выражала свою любовь. Мне в момент стало абсолютно неважно, кто они за пределами стен этого дома и чем они там занимаются. В свое время я оплакивала Джона, как собственного брата. Это была невосполнимая потеря для всех нас. Он забрал с собой на тот свет много частичек наших душ. Джон защищал меня, я помню, все мужчины этой семьи защищали меня хотя знали — я и так под куполом протекции, ведь рядом всегда был Томас. Что же касается прекрасной женской половины, которая не менее важная и сильная… То не все из дам любили меня, но это все равно не мешало мне относиться к ним с уважением и принятием, какими бы они не были и что бы они не творили. С Полли у меня были особые отношения, почти платонические: она в какой-то мере относилась ко мне, как к дочери, а я была совершенно не против, чтобы она исполняла эту роль в моей жизни. Ну где вы еще увидите таких красивых и сильных матерей? Артур — большой усатый брат. Тот самый, который перегрызет глотку каждому, кто неправильно подействует в сторону его семьи. Хотя и сам старший братец получал он меня нагоняя не раз: то пройдет только по помытому, то завалится к Томасу поздно ночью и будит весь дом. Его жена, набожная Линда, носик которой видел «мост в Токио» чаще, чем Библию, относилась ко мне по-доброму и неким пониманием. Я благодарна ей, что она не старалась понять, кто я такая и как тут оказалась. Потому что вечно подозревающая и неугомонная миссис Лиззи Шелби, в девичестве Старк, так и норовила узнать что-либо обо мне или же просто выдумать после очередного лишнего стакана виски, а вскоре все разболтать Тому, который каждый раз делал вид, что охотно ей верит. Как же иногда хотелось все-таки ответить ей… Но я работала в доме, где она была «хозяйкой» — я была обязана молчать, я сама была молчанием. Все компенсировалось общением с Эсме и Эйдой. С ними никогда не было проблем. Они были веселыми, молодыми, энергичными и свободолюбивыми. Иногда мы сбегали на шоппинг в китайский квартал и пропадали там до ночи, развлекаясь и хохоча во всю глотку. После смерти Джона прошло уже немало времени и, к счастью, Эсме вернулась в семью, больше не тая обид. По крайней мере, все выглядело именно так и мне хотелось так думать, что это правда. С Финном и Майклом было все также просто, как и с девочками: им хотелось веселиться, пока тяжелая участь «Острых Козырьков» не легла на их плечи. Пока можно было упиваться виски, стрелять по бутылкам на спор, горланить песни среди ночи — они делали это и брали меня с собой. Майкл выпрашивал меня у Томаса, все собирались на заднем дворе поместья и мы веселились до упаду. Эти моменты навсегда останутся со мной, такого я никогда не забуду. С детьми козырьков было еще проще — они мои самые любимые. Малыши были слегка избалованными в некоторых вопросах, но какими же они были умными. Всех их я учила тому же, чему учила меня моя мама: если есть что-то, чем можно поделиться — сделай это и Господь обязательно вознаградит тебя. Это была простейшая истина, которую нужно было нести через года. И этот урок они усваивали очень хорошо. Из всей этой большой и дружной семьи лишь с Томасом было не одинаково изо дня в день. Было и просто, и сложно. И весело, и грустно. В редчайшие дни его пребывания дома он почти всегда находился в конюшне, наблюдая за лошадьми. Я всегда приходила к нему ближе к вечеру, находя его лежащим в пустом стойле. Он молча манил меня указательным пальцем, мы укладывались на распотрошенную солому и разговаривали обо всяком. Том умный и смешной. И ему стоило бы чаще улыбаться. И еще много вещей, которые я всегда озвучивала при нем вслух, а он в упор смотрел и говорил, что я сумасшедшая. Именно за такое Лиззи меня и не любила — она находила нас в углу конюшни, что-то рьяно обсуждающих, и осуждала глазами, заставляя чувствовать вину, неприятно оседавшую на кончике языка, который уже болел от всех этих бесед. А ближе к утру, когда Томас настаивал, что нужно остаться и не обращать внимания на миссис Шелби, он укладывался мне на колени и долго молчал, глядя на персиковый рассвет, неспеша пробирающийся через деревянные ставни. Я гладила его по волосам и тоже молчала, наблюдая как нежно-розовые лучи прогоняют темно-синюю ночь далеко прочь, давая нам надежду на будущий день. Его длинные ресницы подрагивали, борясь с длительной усталостью, а после терпели поражение. Но его язык не имел покоя, постоянно рассказывая мне о том, что я его лучшее снотворное. И если бы он мог, то ложился бы рядом каждую ночь, чтобы не видеть кошмаров. Тогда я гладила его по губам, чтобы он тут же умолк и наконец погрузился в такую нужную ему дрему. В такие дни я не спала совсем, находясь рядом с ним, чтобы Том наконец ожил. Чтобы он не курил опиум, чтобы не ждал проблем. Наши отношения были отдельным видом искусства. Это было чем-то странно-сладостным и горьковато-запретным. Он был максимально близко и душой, и телом, а в ту же секунду был совершенно чужим. Тоже самое испытывал и он ко мне, каждый раз озвучивая свои мысли: — Пэм, почему мне кажется, что я знаю недостаточно о тебе? — Перегрелся за день? — всегда отвечала я. — Ты знаешь обо мне все. — А вот и нет, — Томми тут закуривал и выдыхал на меня противный дым сигарет. — А вот и да, Шелби. Ты знаешь, что я не люблю табачный дым, но все направляешь его в мою сторону, заставляя меня злиться, — я отмахивалась от дыма, скорчив недовольную гримасу на своем лице. — Ты знаешь про мое прошлое и знаешь, какое у меня будущее, потому что сам его определяешь. Этого недостаточно? — Это не все, значит — это ничего, — философствовал цыган. — Заканчивай, — я приятельски хлопала его по плечу. — Ты и так знаешь про меня слишком много. Как бы меня после этого не повесили… — Смеешься сама над собой? — ухмылялся Томас. — Ну, не плакать же, — пожимала я невинно плечами. Этот вечер был самым замечательным за последние три месяца. Он был волшебным. Семейный, без конфликтов и драм. Все пили, танцевали, общались на всевозможные темы и находились в одном помещении, не воротя нос друг от друга. Невозможно было поверить, что все снова вместе. Было совершенно неважно, что творилось за окном, какие враги точили зуб на этих людей и чем промышляли за их спинами, пока все здесь. Это все решится за пару дней после сегодняшнего вечера и все вокруг поймут, что нет никого сильнее этой семьи. Теплый воздух из камина обдавал жаром мое лицо, пока я лежала в постели и запоминала каждую секунду этой ночи. Каждую мелочь, каждое слово, каждую эмоцию. Я не хотела спать, ожидая, что время остановится и все вокруг меня исчезнет, перенося обратно в тот день, когда я решила, что должна работать на Шелби. Тогда бы я себя заставила даже не думать об этой бесшабашной идее. Ведь теперь все вернулось на мой первый детский круг ада. Мои мысли прервал стук в дверь и я уже готова была притвориться спящей, как в проеме показались две русые детские головы, а из глаз так и выпрыгивали яркие искорки. Дети Томми заулыбались, увидев, что я не сплю, и тут же вскочили в комнату, тихо закрывая за собой дверь. — Мы можем с тобой полежать? — осторожно спросила Руби, держась почти за спиной своего старшего брата. Я без сомнений поманила их к себе рукой, отодвигая один край одеяла, чтобы они скорее оказались рядом. Чарли, как мужчина и как старший брат, уступил доступное место сестре, помогая ей взбираться на кровать и подпихивая ей по спину одеяло, а после сам улегся с другой от меня стороны и одеяло подталкивала уже я. Они облепили меня с двух сторон, как маленькие обезьянки на большом дереве, почти перекрывая доступ кислорода из-за слишком сильных объятий. Чарли и Руби были такими маленькими, но у обоих в глазах читалась какая-то томная мудрость. — Ты — наша мама, — прошептал голубоглазый мальчишка, так сильно похожий на своего отца. — Угу, — очень активным кивком головы подтвердила его сестра. Сердце сжалось до размеров крупицы манки, а после разлетелось на тысячи еще более крошечных осколков. Я была должна восстановить голос и сердечный ритм, который, то и дело, разгонялся как самый быстрый в мире болид, а после останавливался, пропуская удары. Мама. Мама. Я не знала, что ответить, потому поддержала разговор уже знакомым всем присутствующим диалогом. — Мы уже обсуждали это, Чарли, — я отчего-то шептала, не в силах совладать сама с собой. — У тебя есть мама, она живет на Небесах, солнышко. Ты помнишь, правда? Папа ведь рассказывал тебе о ней. — Та мама не обидится на меня, — малыш шептал, подражая мне, словно открывая некую вселенскую тайну. — Папа говорил, что она была очень хорошей и доброй. Поэтому я думаю, что она не обидится. Она же видит оттуда, как ты любишь нас. С каждым днем я удивлялась все больше: откуда в этой маленькой голове столько взрослых и мудрых размышлений? Юный голубоглазый мальчишка хорошо писал, много читал и отлично управлялся с цифрами. Чарли удивлял меня всегда — он смышленый и шкодливый. И почему-то безрассудство и логика в нем не сотрудничают, а борются. Маленькая копия своего отца. — Руби, — обратилась я к своей любимице, — твоя мама всегда рядом. Она с тобой каждый день, ты не долж… — Нет, — перебила меня девочка. — Ты всегда рядом, а не она. Я замолчала. Потому что я не рядом. Я уехала, бросила их, потому что дела семьи оказались важнее самой семьи. Мне и до этого щемило в груди от одной только мысли, что мои маленькие непоседы остались здесь, без меня. Сейчас и вовсе стало стыдно. Я закрыла глаза и покрылась персиковым румянцем. Любопытство и непосредственность детей как всегда скрасили все неловкие грани этого ужасного для меня момента. — А тот дядя, — шептала Руби, устремив хваткий взор своих карих глаз на меня, — он правда тебя очень любит? — А он там не обижает тебя? — очень по-взрослому и, можно сказать, по-мужски подхватил Чарли. — Он хороший, мои милые, — я не знаю, кому я врала больше. И врала ли вообще? Я считала этих детей своими, хотя они не являлись мне таковыми. А своих обманывать нельзя. Но и правда моя им совершенно ни к чему. Сердце обливалось кровью, крутило бешеные кульбиты, пыталось вырваться из моей груди, но все было напрасно. Я лежала тихо-тихо, с пульсом где-то сто пятьдесят ударов в минуту, и слушала их мирное сопение в мою грудь. Обнадеживало одно: они не понимают «взрослых» эмоций, а потому я не буду поймана с поличным из-за невозможности объяснить им, что происходит и как к этому относиться. Я буду молиться за то, чтобы они никогда этих чувств и не ощутили. Пусть будут кем угодно: врач, военный, учитель, продавец. Хочется, чтобы эти дети, при их-то родословной, выросли хорошими людьми; чтобы им не приходилось убивать и ощущать мерзких чувств, идя наперекор собственному внутреннему голосу и пониманию, чтобы иметь вес в обществе. Проглотив глупый, режущий горло комок слез, я поцеловала каждого в макушку, прошептав как люблю их. И уже почти успокоившись, я смотрела в потолок, мягко поглаживая детские спинки, как внезапно начала отворяться дверь в комнату, а я уже успела придумать тысячу сценариев, что могло бы сейчас произойти. И самым худшим из них была Лиззи Шелби, которая устроила бы очередную истерику, доводя ребятишек до слез, подняв в ночи весь дом «на уши». Но в дверном проеме стоял Томас. Он смотрел, как я прижимаю его малышей к себе, и улыбка едва коснулась его бесцветных губ. Цыган бесшумно закрыл за собой дверь и подошел к кровати со стороны, где лежала Руби. — Они назвали меня мамой, — я смотрела в его глаза, ища какого-то оправдания для себя. — Разве я заслуживаю быть мамой? — Найдется место для меня, мама? Мужчина аккуратно переложил маленькое девичье тельце Руби ближе к брату, а сам лег на еще теплое место, обнимая. Он успокаивающе гладил меня по спине, вызывая табун мурашек, которые должны были примирить меня с ситуацией, но, по факту, еще больше запутывали. И сам Том задачу мне не облегчал. — Не уезжай обратно, — шепчет Томми, глядя мне в глаза. — Я придумаю, как тебя обезопасить в сложившихся обстоятельствах. — У тебя есть уже план, — с укором прошептала я в ответ, — так и давай его придерживаться. Еще одной глупой заварушки я не выдержу. — Пэм… — Томас, там конфликт международного уровня. Ты должен собраться, — серьезно проговорила я. Цыган перевернулся на спину и предоставил мне свое плечо, принимая в свои объятия. Он ждал, пока я соберусь с мыслями. — Это немцы, Томми, — шептала и сама не верила тому, что говорю. — Он ведет дела с немцами. С теми немцами, которые травили и убивали нас на протяжении четырех лет. — Нас? — удивился мужчина. — Нас, вас, да всех! Понимаешь? Это же немцы… — Та война так и не закончилась, а мы ниоткуда и не возвращались, — верно подметил Том. — Документы, что я увидела, видимо, не очень важные, потому что в них о сотрудничестве с тобой, с русскими и с итальянцами. — Русские и макаронники? Правда? — снова удивляется Шелби. — В них все о поставках рома: каждую неделю в Россию уходит триста бочек рома, а Америку — пятьсот. Ты получаешь около ста в месяц, твой процент уходит в приют Грейс. Он промолчал, утыкаясь ледяным взглядом в потолок, будто бы смущаясь, потому что я узнала эту информацию. Как будто бы он до сих пор ее любит. Как будто бы я этого не знаю. — Еще есть документы на иврите, но там совершенно ничего полезного, — решила я продолжить, совершенно не углубляясь в подробности прошлого. — Его сейф закрыт всегда, могу предположить, что в нем хранится что-то более весомое. Но на его столе лежала папка, в которой находится договор с Веймарской республикой, подписанный рейхсканцлером Вильгельмом Марксом. Изучить все не смогла, плохо помню немецкий, и быть пойманной на такой глупости тоже нельзя, поэтому главное в том… За моей спиной начала хныкать Руби, во сне повторяя что-то на цыганском и быстро шевеля ручками. — Главное в том, — я снова перешла на шепот, — Томас, в Англию будет поставка ядерного оружия под видом муки и хмельного солода. Мы замолчали. Дела шли намного хуже, чем планировал Шелби, и я это понимала. Но совершенно не знала, что делать. Я взглянула на мужчину: он снова буравил потолок ледяным взглядом и я буквально слышала, как шестеренки в его больной голове с огромной скоростью крутятся, находя новые мысли. — Что-нибудь в столе нашла? — прервал гнетущий меня поток мыслей цыган. — Открыта только последняя полка. Это полка для меня. В ней Соломонс хранит свою печать, я иногда ею пользуюсь. Том оторвался от кровати и поднялся на локте, а я легла рядом на подушку. Мы вдвоем вглядывались в темноту и друг в друга. Он очень долго блуждал взглядом по моему лицу. Было понятно, что он думает. Было не понятно, о чем. — Ты знаешь 9 языков, знаешь медицинское дело, кое-что понимаешь в юридическом деле, умеешь шпионить, — пауза в его речи затянулась, а я порылась тонкой пленкой липкого пота, потому как знала, к чему ведут такие навыки, — а еще скрываешь свое настоящее имя. И наконец он замолчал. — Ты только не сдавай меня, Том, — усмехнулась я. — Иначе меня повесят. — Я подумаю, — ерничал Шелби, как мальчишка, а я снова напряглась: он впервые отшутился на эту тему. — Я подумаю, — ерничал Шелби и я напряглась: он впервые отшутился на эту тему.

***

Томас сидит в дорогом кресле моей комнаты и нервно докуривает вот уже третью сигарету. Мои руки также нервно подрагивают, складывая немногочисленные вещи в дорожную сумку. Почему неспокоен цыган? Я могу лишь догадываться. Почему так тревожно мне? Списываю все на глупое предчувствие. Или на переживания. Или еще на что-то. Сегодня у него выходной. Сегодня я возвращаюсь в Кэмден Таун. И как сильно бы мы этого не хотели, это приходится делать. Это ранит Тома, это ранит меня, это ранит детей. Но таков план Шелби — все должны страдать. — Перестань курить, Томас, — я отмахиваюсь от плотного дыма, который лег тяжелым грузом на мои усталые плечи. — Я выхаживала тебя не для того, чтобы тебя погубил рак. — Памела, пожалуйста, — он вальяжно держит лишь одними губами сигарету, которая едва двигается, когда мужчина говорит, — я придумаю план, останься со мной. Я молча продолжаю укладывать вещи в сумку, а руки все больше не слушаются от мужских реплик. Том не видит реакции на его просьбы, решая давить на жалость. — Ты уедешь, а я останусь со своей больной головой. И это хуже, чем рак. Я обернулась. Мужчина сидит, слегка расставив ноги, его руки покоятся на подлокотниках, а с кончика сигареты падает пепел прямо на его дорогую белоснежную рубашку. Волосы цвета воронового крыла небрежно разбросаны по лбу, под леденящими душу глазами пролегли тусклые синяки от недосыпа и усталости. Боль. Страх. Безысходность. — Томми, — я подхожу к нему и останавливаюсь ровно между его ног. Он обнимает меня так, будто мы больше никогда не увидимся и это чувство отвратительным вкусом оседает у меня на основании языка. Я убираю сигарету из его губ и кладу ее в тяжелую хрустальную пепельницу. — Спи с детьми. Так будет легче всем. Он молчит и неспеша расцепляет руки. Смотрит долго, запоминает и без того знакомое лицо. Смотрю и я. И тоже запоминаю. В его глазах вижу что-то, что пытается скрыться, но все же хочет быть замеченным. — Я что-то не понимаю? — мне хочется понять. — Ты собралась? — уточняет он. Согласно машу головой, все еще пытаясь разглядеть что-то в его лице. — Тогда я проведу. Шелби несет мой чемодан на первый этаж, я плетусь за ним. Выходит на улицу, даже не надевая пальто. Перед парадным входом уже стоял помощник Соломонса, а машина была заведена, готовая умчать меня в любую секунду — все, как наказывал Алфи. Том коротко поздоровался с Исайей, передал мою сумку и еврей уже ждал меня в машине. Я повернулась спиной к автомобилю и заговорила по-цыгански: — Я видела твой знак, Томас. Ты не должен меня любить. — Прости, это уже необратимо, — отвечает цыган. Зачем-то следуя за эмоциями, а не за разумом, я первая потянулась к нему, обнимая на прощание. Его руки обвили мою талию, и я клянусь, я готова была уже остаться. Чувствуя, как его сердце отбивает больше ста ударов в минуту, незаметно для посторонних, я уткнулась носом в шею Шелби и оставила на ней легкий поцелуй. — Дай знать, если что-то произойдет, — прошептала я. Я буду плакать всю дорогу обратно, а пока нужно что-то сказать на прощание. Чтобы до Соломонса дошла не только информация про объятия, но и еще что-то. — Спасибо за эти дни, мистер Шелби. Я буду скучать по этой суматохе. — Возвращайтесь, мисс Торнтон, — Томми учтиво наклонил голову. — В этом доме Вам всегда рады. Исайя помог мне забраться в автомобиль, а после сам занял свое место. Мы развернулись, я помахала на прощание. Поместье Томаса Шелби осталось где-то за спиной. Там же осталась частичка меня. Всю дорогу до Лондона я не могла сдержать слез, а Исайя, спасибо ему большое, делал вид, что не слышит, как я хлюпаю носом. Воспоминания об огромной чете Грей-Шелби не оставляли меня ни на секунду, разрывая изнутри. Полли, беззаботные мальчишки, веселые девушки, дети, и еще этот Томас со своей любовью… Где он был раньше? Я не просила в меня влюбляться, а уже тем более не делала ничего, чтобы любить меня. Нельзя окатить, как из ведра, информацией о том, что есть какие-либо чувства, а после ждать еще и взаимности в ту же секунду! Томас — ближайший друг, почти родственная душа. Он босс, авторитет и кто угодно, но никак не мой мужчина. Мой мужчина мной бы не разбрасывался. В какой-то момент слезы утихли и шестеренки в голове начали крутиться в направлении другого мужчины. Того самого, который никого не любит, никого не поощеряет, никого не прощает. Этот мистер Соломонс… Который таскает меня за собой и всегда держит рядом. Дурацкий характер которого, я должна терпеть каждый день, хотя, по правде сказать, он мне даже немного нравится. Нравится его угрюмость, честность по отношению к себе и к миру. В этом есть какой-то своеобразный шарм. За этими и другими менее лицеприятными чертами характера, так мне хочется думать, скрывается великодушный человек, который любит свой народ. Я не заметила, как за всеми этими размышлениями и переживанием различных эмоций, мы уже въезжали в Кэмден Таун. Я выглянула из окна и холодный февральский ветер яростно дунул в мое лицо, отчего набухшие от слез глаза начало неприятно пощипывать. — Ну здравствуй, Лондон! Я не скучала…