Жертва Танатоса

Кажется, я вновь ненадолго увидел звезду, просто звезду, висящую на небесной тверди, но уже во всем объеме ее пребывания-становления. Словно переступил порог, обогнул земной шар и вернулся в ту же комнату, однако к иному порогу.

И — тьма. Бесчувствие.

И — свет.

Джон Фаулз

Волхв

Лекс

      Чавканье. Хруст. Хлюпанье. Сырость. Рвота. Соль. Мокрота.       Я смотрю на свои руки: обглоданные, освежеванные, они обвисают рваными мышцами, белеют голыми костями, пухнут синюшными венами и текут, текут, текут, текут грязными ручьями. Меня тошнит, распирает изнутри блевотными массами. Но я продолжаю жрать себя. Жру, жру, жру и жру. Пожираю, сглатываю, разжевываю, похрустываю полумягкими хрящами, обсасываю кости.       Помню, как я отгрызал свои пальцы: медленно, ноготь за ногтем, фалангу за фалангой, клал их в рот и со всей дури давил зубами — до тех пор, пока они не трещали и не отламывались с сырым скрипом. Я то откусывал понемногу, то отхватывал шматками, запихивая в себя мясо. В пасти — мешанина из слюней, соплей, слез, мутного скользкого жира, кровищи. Мое лицо отсырело от пота, обклеилось липкими волосами. Их я вырву чуть позже.       Хочу прекратить. Остановить эту адскую мясорубку, разбирающую меня на запчасти. Нужно выкрикнуть, но горло забито ошметками непереваренной плоти, лезущей наружу извивающимися, стрекочущими сколопендрами.       Мое мясо застревает нитевидными прожилками в зубах. Их я тоже вырву с корнем, распотрошу десны.       Мое мясо — жесткое. Тяжело жуется. Потому что я боюсь. Страх окисляет мясную материю, делая ее черствой. Это тебе не нежная отбивная.       А еще от меня пасет гнилью. Мальчик с душком. Тухлятина многолетней выдержки.       Обгладывая заплесневевшие косточки и причмокивая мышечным тряпьем, я всматриваюсь в обрубки — там, где раньше вились руки — через мутную, мокрую, тяжелую завесу. Хреновы слезы. Или пот? Или кровь? Из мясных огрызков высовываются костные осколки. Свисает пористая желтовато-белая рванина жировой прослойки. Жир воняет, пестрит дырами, отделяется от общей массы и плюхается вниз. Кошмар трипофоба.       У меня трипофобия. Фобия, фобия, фобия...       Щеки пухнут, и гортань рвется характерным позывом. Я не в силах удержать в себе это месиво. Оно разрывает меня, разрастается внутри паразитическим грибком, пускающим сосуды своей гадской грибницы. Меня словно тянут за шкирку. Подаюсь вперед и блюю. Блюю снова. Снова блюю. Плюхаюсь мордой в свою харкотину — ржаво-черную сальную кашу, трясущуюся студнем.       И слизываю ее. Жру собственную блевоту. Глотаю то, что секундой ранее опорожнил.       Я не хочу это жрать. Мычу, пытаюсь выплюнуть; упираюсь обрубками в месиво, измазавшее щеки.       Напрасно. В меня словно заталкивают эту кисло-горькую мешанину, засахаренную смердящей гнилью.       Слизав остатки с пола, я высовываю язык и сжимаю его челюстями. Врезаюсь зубами в упругий, изворотливый орган. Где-то вдалеке раскатываются белые шумы воплей.       Моих воплей. Крика, размешивающего голосовые связки, хрипов и агонического сипения.       Напор зубов. Убийственное давление. Нет языка — нет проблем. Нельзя говорить. Нужно молчать. Заткнуться и не ныть. Тугое мясо поддается, хоть и с неохотой. Слой за слоем. Пóра за пóрой. Вкусовые сосцы немеют. Рывок — капкан челюстей захлопывается, и язык отлетает в сторону останком крупного червя. Подползаю к нему и заглатываю. Съедаю свой язык. Он бескостный, но все-таки жесткий, приправленный мускусом страха.       Башка трещит по швам. Глазные яблоки лопаются и вытекают из глазниц жидким стеклом. Я ослеп, но по-прежнему осязаю плоть; плоть, что непременно нужно сожрать.       Обрубки погружаются во что-то скользкое, смачно переваливающееся, гладкое. Они ковыряются в моем вспоротом брюхе, выплевывающем внутренности. Плюхаясь, они манят, облепленные назойливыми мухами. Сладкая, сладкая тошнота. Приторно-сладкая рвота. Пью ее жадными глотками. Давлюсь. Попадая в дыхательные пути, она брызжет из ноздрей.       Я разлагаюсь, корчась в собственных кишках, отчаянно прихватывая их зубами.       Жарко. Надо мной словно навис зев голого, пекущего солнца, чтобы разрубленные, разорванные, расчлененные части поскорее стухли.       Обоняние пропало из-за нестерпимой вонищи, какая обычно стоит возле мясокомбината, у помойных баков. Где тощие, плешивые, бешеные собаки разгрызают друг друга, надеясь урвать кусочек рыхлой прямой кишки — пунцово-белой, измазанной дерьмом. Пусть анус и зашивают перед тем, как прикончить человека — специально, чтоб не изгадил плоть.       Я ем и не подыхаю. Непрерывный процесс. Вечный двигатель моего внутреннего мясокомбината. Моя персональная скотобойня, где скот — я сам. Расчлененный не по стандартам. Порченое мясо.       Остановите этот самоканнибализм.       Страшно... Очень... страшно...              ...Лекс распахнул отливающие ужасом глаза. Он не чувствовал собственного тела, словно оно утонуло в океане комы. Из горла тянулось лишь безнадежное сипение — вдохнуть Блэквуд не мог из-за фантомного каменного давления на грудину. Перед глазами, еще не очистившимися от мути кошмара, все плыло, мигало, клокотало кислотными вспышками — ад эпилептика: еще чуть-чуть — и изо рта хлынет пена. Клетки — все до единой — губками всосали ужас, плеснувшийся из потовых желез студеной жижей, измазавшей торс липким лоском и намочившей простынь.       Не шевельнуться. Не глотнуть воздуха. Не моргнуть.       Сонный паралич.       Сердце, просочившееся к гландам, наконец вернулось на место и поспешило наладить ритм. Моргнув в надежде изгнать тени минувшего кровавого кошмара, Александр неторопливо оторвался от вымокших подушек, привыкая к своим конечностям, по ощущениям словно замененных чужеродными имплантами. Перед конвульсивно дрожащими глазами прыгали картинки из сатирической постановки Гипноса. Бог сновидений — хренов садист.       Лучший фильм ужасов — это полотна, что пишет твоя раздолбанная психика.       Страх с тобой. Он никуда не уйдет.       И жрать себя ты не перестанешь.

***

      Александр пытливо всматривался в узкое высокое окно ванной комнаты, растущее идеальным прямоугольником и соединяющее пол и потолок. Будто ждал знамения. Сигнала. Чего угодно — хотя бы птицы, что с размаху врежется в стекло.       Приняв мало-мальски освежающий душ, парень разместился в пустой глубокой ванне, как раз под окном-колонной. Здесь прохладно, не то что в кровати или кресле. Чаша, остужающая обнаженный торс; капсула спасения.       Зависнув на долгие минуты, Лекс вздрогнул, точно очнулся после невозможно долгого сна. Все это время он покусывал большой палец правой руки — дурная привычка из детства. На подушечке остались древние вмятины от зубов: порой парень не рассчитывал силы, погружаясь в транс, и едва не откусывал кончик пальца. Будь у него зубы поострее...       Со свистом выдохнув, Блэквуд сполз по белой гладкой стенке и улегся, скрючившись до ломоты в суставах. Перевернулся на бок и подтянул колени к груди, заполонив дно ванны. Сквозь стекло пробивался жиденький, тусклый свет. Из-за такой подсветки и черно-белого интерьера уборная напоминала реквизит к добротному нуару.       Лекс будто рассек пространство и время и перенесся в 50-е — в послевоенную Америку, сцеживающую через сито кризиса лучшее, что преподнесла эпоха: пессимизм, разочарование, безнравственность, скепсис. И сам он — черно-белый, сжирающий себя живьем.       После той ночи мир словно рухнул, чтобы перестроиться в ускоренном темпе. Быстро. Очень быстро, пока Блэквуд, выброшенный в бездонный космос, безвольно болтался, как бумажный самолетик, отданный легкомысленным ветрам.       Месяцы застоя, душевных метаний молниеносно — не успел парень и глазом моргнуть — переросли в сущее безумие. Шабаш чувств. Мысли, ощущения роились, вихрились, раздувая мозги беззащитными воздушными шарами.       Монро, Монро, Монро...       Нет, Блэквуд не винил его. Вернее, не так сильно, как самого себя.       — Если так подумать, — уткнувшись носом в колени, Лекс бубнил вслух, совершенно того не замечая, — что мне мешало самому признаться? Я же не гомофоб. Страх? Скорее всего... Ссыкло ты, Блэквуд...       Причины он понять не мог. Что так пугало? Ответственность? Возможность получить отказ? Или дело в гордости?       По коже пронесся колючий морозец. Вспомнился сегодняшний сон.       Снедаемый коктейлем из вины, испуга, злобы и потерянности, Александр снова и снова прокручивал в памяти последние дни.              Наутро после бурной ночи нагрянула лихорадка: он помнил, как зашкаливала температура; как трясло и пот тек ручьями; как раскалывалась башка, а спину выламывало и выкручивало. Тот день пришлось провести в кровати, в болезненной полудреме.       А еще Лекс — пускай и урывками — помнил призрака: он практически не отходил, обхаживал, колдовал над издыхающим калекой. И все это в тумане, в искаженном измерении.       Многое удалось узнать со слов самого Эрика.       Спустя сутки беспамятства Блэквуда ошарашила трезвость медленного выздоровления. О себе дала знать стреляющая боль в пояснице, внизу живота и, конечно же, заднице. Прорехи в памяти потихоньку заполнялись, сея панику. Когда Лекс увидел Монро — мужчину, что ебал его как последнюю сучку, — внутри все сжалось. Захотелось забиться в угол, скрыться от глаз-сканеров. Избавиться от пугающей близости.       Диалог не завязался, а когда Эрик полез обрабатывать изувеченную дырку, Блэквуд вовсе чуть не рухнул с кровати, отпрянув как можно дальше от когтистых лап. В итоге пришлось смириться: увещевания хозяина дома подействовали нейролептиком. Удалось выжать подобие разговора: «Как себя чувствуешь? — Нормально. — Голоден? — Нет. — Приготовлю что-нибудь легкое. — Не надо, все путем. — Уверен? — Сказал же, что да. — Ладно. Расслабься, я только обработаю. Еще нужно сделать укол. — Угу. — Вот так. Буду внизу, если понадоблюсь. — Угу».       Общались холодно, будто впервые встретились.       В голове не укладывалось: почему все обернулось... вот так? Стремительно, без какой-либо человеческой подготовки. Блэквуд на дух не переносил перемен, от него не зависящих       Он кожей и нутром чувствовал: все кардинально поменялось, и воздух напитался настороженностью, отчуждением, какое бывает в начале знакомства.       Атмосфера неопределенности, подвешенности оставила отпечаток и на лице Монро: охладевшее, огрубевшее, оно будто потемнело (и не только из-за синяков), скрыв любые эмоции. Пронзительная пустота взгляда. Губы, стиснутые плотной линией. Армейская, механическая резкость движений. От этого еще больнее. Но он заботился. Ухаживал, как за любимым питомцем, который нагадил в тапки, а теперь температурит.       Он снова отдалился.       Чем ближе физически, тем дальше духовно.              И сейчас, лежа в холодной ванне, в самолично выстроенном одиночестве, Блэквуд страдал не столько от отголосков боли, сколько от осознания: нельзя потерять его. Нельзя потерять себя.       Идет третий день вдали друг от друга. Жар, сумасшествие, одержимость проклятой ночи испарились, отлили от кряжистых скал понимания. Будто ничего и не было: ни желания, ни пылких признаний, ни... секса.       Сглотнув, Лекс попытался думать о Монро. О его изуродованных руках, касающихся тела. О дыхании. О низком, прокуренном голосе. О... тверди жажды. То единение плоти... Нет. Блэквуд не пустит все на самотек.       Больше не пустит.

***

      Рано или поздно они бы все равно пересеклись: хоть дом и большой, ныкаться по углам — херовая затея. Ребячество.       Спустившись вниз, в студию, раскинувшуюся светлым простором, Блэквуд сразу заметил Эрика. Смурной и предельно сосредоточенный, он сидел на диване, спиной к громоздкому окну, создающему впечатление, что стена попросту отсутствуют. Иллюзия свободы. Пальцы Монро бойко — настолько, что невозможно уследить за их перемещением — бегали по клавиатуре ноутбука, расположенного на бедрах. Работает, наверное. Может, все-таки адвокат?..       Стоило Лексу ступить на территорию кухни, Эрик тут же украдкой зыркнул на нарушителя спокойствия. Бдительный. Словно предугадал появление своего проблемного гостя. Тугое молчание.       — Чай заварен. Кофе лучше пока не пить, — прилетели в затылок рекомендации. Голос у него какой-то замученный, мрачный, неестественно спокойный.       — Спасибо. Да я кофе и не особо... — начал было Блэквуд.       — Не особо любишь, да. Я помню, — он перебил резко, грубо, и смертельная точность слов снова и снова отсекала голову бритвенным клинком. — Предупредил на всякий случай.       Жаль, что у Монро нет классических часов: не хватает угнетающего тиканья, из-за которого мозги варятся всмятку. Обычно безмолвие измеряется чем-то вроде тиканья. Видимо, у дома убийственная звукоизоляция: краем глаза Александр видел, как волнуется лес, до костей пробираемый поднявшимся ветром, но хвойно-лиственного шума до слуха не доносилось.       Плеснув чаю в услужливо приготовленную кружку (нет, до чего же расчетливая сволочь!), парень махом осушил ее, поставил на место и решительно повернулся лицом к мнимой опасности. Будто зелья храбрости навернул.       Чайное тепло смочило саднящую глотку и приятно оплавило пустой желудок, придавая уверенности. Въевшись взглядом в Монро, наконец-то оторвавшегося от своего суперважного занятия — наверняка взламывал Пентагон, судя по серьезному выражению морды, — Александр вышел из-за барной стойки и направился прямиком в клетку со львом. Подойдя, забрался на диван с ногами — тот, что напротив Эрика. Поморщился — трещина в заднице злорадно напомнила о себе. Хоть и не так сильно, как день назад.       — Как себя чувствуешь? — тон Монро холодил сознание пресной, бездушной заботой. «Друг» среагировал быстро, будто бы действовал на рефлексах... киллера.       Будто за милю учуял боль, слабость.       Волоски на руках встали дыбом от невольного страха.       — Все путем. Жить буду. — Скривившись, Блэквуд устроился поудобнее, подтянул пятерню к лицу и задумчиво обхватил кончик большого пальца губами.       Взгляд жадно свежевал мужчину, изучал следы побоев; раны на губах, подернутые коркой; ссадины на татуированных предплечьях и гематомы — видимо, от бесчисленных укусов — на шее. Остальное скрыто от глаз футболкой и штанами. Но даже в урезанном виде зрелище впечатляет.       Эрик вопросительно изогнул бровь, полностью переключившись на Лекса, пялящегося на него с диковатым любопытством. Отняв палец от губ, Блэквуд иронично протянул:       — Шикарно выглядишь.       — Твоими стараниями. — Незамысловатая шутка приподняла уголок изорванных губ Эрика в неоднозначной усмешке. Прищурившись, мужчина добавил с ехидством: — Нравится?       — Я в восторге. — И ведь не солгал: Лекс действительно в восторге. В неподдельном, нездоровом восторге от проделанной работы.       Пометил; показал, кому Аргус принадлежит.       Страх и скованность уступили место томному облегчению. Кажется, раскрепощенность Блэквуда подействовала и на Монро: он уже не выглядел погруженным в себя волчарой, чья морда выражала тьму страданий, бессонницы и в целом заебанности жизнью. Тени на лице, «подсвеченном» печатями блэквудовского кулака, расступились, озарились потеплевшим мерцанием в глазах, смягчившейся полуулыбкой.       Он далеко лишь тогда, когда Блэквуд сам дает стрекача и шкерится, как семилетний молокосос.       Лекс вздохнул, отвел взгляд и позволил мыслям с чувствами дойти до Аргуса:       — Вчера как-то не задалось. Я морозился, потому что боялся. Нужно было переварить произошедшее, понимаешь? — обдумывая сказанное, ненадолго прервался и продолжил: — Слишком долго мы мариновались в банке под статусом «друзья». — Взгляд плавал по стене, книжной полке, будто устремляясь куда-то за пределы обыденного, в неведомые дали. — Не особо понимаю, кто мы сейчас, но это не так и важно. Важно то, что я могу быть честным. Не морочиться по поводу того, что хочу тебя. Что ты мне нравишься... не как друг, короче. А потом еще... — Пульс встревоженно дрогнул и участился. — Ночь. Дело даже не в том, что ты у меня первый мужик. И хрен с ней, с порванной задницей. Я же не девка, в нежностях не нуждаюсь. Как бы сказать...       Пытаясь скомпоновать как попало разбросанные мысли, Блэквуд побарабанил пальцами по колену. Монро не перебивал, и парень покосился на него.       Увлеченный мужчина не отрывал алчно сверкающих глаз; слушал внимательно, вникал в каждое слово. Уже успел закрыть ноутбук, поставить его на столик и податься вперед, сложив руки крепким замком.       Шевельнув омертвевшим языком, Лекс потупился. Во рту вязало. Из-за смущения? Хер разберешь эти чувства. Помедлив с ответом, повел неоконченную мысль дальше:       — Просто все так быстро, что я буквально выпал из реальности. А когда ты пришел навестить меня вчера...       Запнулся. Пальцы ускорили темп, отбивая чечетку на острой коленке.       — Меня накрыло. Ты, я... все произошедшее. Знаешь, это как если бы я болел раком, и мне в один день сказали, что я сдохну через месяц, и за это время нужно выплатить невъебенные долги отца и оформить опекунство, потому что у меня где-то в ебенях есть дочь. Жил-жил, и тут все разом. В итоге ты, — Лекс вскидывает руку и выразительно рассекает ею воздух, имитируя пикирование аэроплана, — уходишь в аут.       Пауза. Глаза в глаза. Пальцы уняли нервную пляску. Блэквуд подытожил:       — Знай, что я ни о чем не жалею.       Дав понять, что исповедь окончена, Лекс невесело улыбнулся: оказывается, вывернув душу наизнанку, ты прикасаешься к инородной пустоте. Не той, что навеяна одиночеством.       Пустота, пощипывающая грудину.

Хантер

             — Знал, что не пожалеешь, — Хантер удовлетворенно усмехнулся и лениво откинулся на спинку дивана.       Бессонница проложила серые тени под слегка покрасневшими, потемневшими глазами мужчины; давала о себе знать неприятной усталостью, вялостью, стянувшей мышцы и сковавшей прежнюю легкость движений некоторой заторможенностью.       Но сейчас Вольф не замечал этого, ведь он — рядом. Не замечал ничего, кроме него.       Пристальный, цепкий взгляд прикован к Лексу. Он слабо морщится от боли — что, конечно же, не укрылось от внимательного Вольфа; его загорелая кожа бледнее обычного после болезни, но выглядит мальчишка гораздо лучше. Пришел сам. Обнаженный по пояс и как всегда — невыносимо красивый. Притягательный. Теплый.       Приятно видеть его таким.       Следы сумасшедшей ночки не успели сойти, расцвели на Александре яркими гематомами, и Хантер — не без садистского удовольствия — окинул алчным взглядом все кричащие отметины, украшающие его торс.       Мой.       Хочется протянуть руку, коснуться. Жадно вылизать каждое багровое клеймо на его соблазнительном теле. Прильнуть губами. Вновь ощутить на языке его полюбившийся знойный вкус, по которому Вольф изголодался всего лишь за пару дней...       Нет. Пока рано.       Напряжение между ними еще не развеялось до конца. И все же — он заметно потеплел. Наконец оттаял, не смотрит на Хантера как на какого-то незнакомца: в карих глазах мерцают теплые, манящие огоньки. Он открылся. Откровенно, без стеснения рассказал о том, что тревожило, чего боялся. Вернул уверенность в том, что все поправимо. Его признание легло на подавленное нутро убийцы лечебным бальзамом...       Александр нарочито возмущенно фыркнул в ответ, выразительно выгнув бровь, однако в уголках искусанных губ пряталась улыбка:       — Самоуверенный козлина, — выдал беззлобно, прожигая Вольфа убийственным взглядом.       Дерзкий мальчишка. Очаровательно пытается выглядеть недовольным, сердитым...       Но какой же он, черт возьми, красивый.       И какое же облегчение — слышать его шутливый, язвительный тон; наблюдать озорные смешинки в лукаво сощуренных глазах; видеть, как он улыбается…              За прошедшие дни, показавшиеся убийце персональным адом — в котором уместились трое: Лекс, его боль и сам Вольф, виновник всех мучений, — Хантер не раз думал, что теряет его.       Или уже потерял.       Той роковой ночью, засыпая вместе с Александром — чувствуя на груди и плече приятный вес его утомленного, разморенного тела; его горячие руки, крепко обвивающие торс; его спокойное, глубокое дыхание на коже, — Хантер и не представлял, какими будут последствия их общего безумия.       Утром Лекса охватила лихорадка. Избитый, весь покрытый пунцово-бурыми синяками, следами укусов и заклейменный метками собственнических рук наёмника — словно после знатного мордобоя, а не секса, — парень жутко страдал. Из-за ран и пережитого стресса его тело терзало воспаление, бил озноб, сжигал жар. Он горел, его трясло. Практически не выплывая из болезненного полубессознательного состояния, он то метался по кровати в горячке и бредил, как при тяжком заболевании; то, ненадолго затихая, сворачивался калачиком и проваливался в поверхностный, беспокойный сон.       Вольф не ожидал, что ему будет настолько… тяжело наблюдать за этим. Совестно. Кошмарное состояние Александра, причиной которого послужил Хантер, вызывало безотчетное чувство вины и лютую злобу.       На себя самого.       На собственную несдержанность и полное отсутствие тормозов — что и привело к таким плачевным последствиям.       Хантеру нравилось клеймить Лекса в постели — жестокими укусами, побоями, засосами. Метками владельца. Нравилось душить, бить, брать его жестко, грубо, без жалости, как свою сучку. Нравилось, как его звереныш извивался, скулил и стонал под ним — от удовольствия и боли, прожигающих его в равной степени. Нравилось как причинять боль, так и ввергать бляденыша в омут наслаждения.       Но видеть Александра таким — слабым, измученным лихорадкой, бредом, болезнью... совершенно другое. Недопустимое. Непростительное.       Если бы кто-то другой довел Лекса до подобного — ублюдка бы уже не было в живых.       Но этот ублюдок — сам Хантер.       Произошедшее душило, сжирало, давило. Тяжестью неразборчивой смеси чувств легло на грудину убийцы, словно свинцовыми гирями, и не давало свободно дышать.       Не отходя от Лекса ни днем ни ночью, Вольф делал то, что мог: колол сильное обезболивающее в надежде уменьшить страдания Блэквуда и сбить жар; поил водой, приподнимая и бережно придерживая голову; обрабатывал раны: глубокие укусы на шее, разбитую губу, порванную задницу; обтирал влажным прохладным полотенцем пылающую кожу, стирая льющийся ручьями пот, и прикладывал к горячему лбу остужающие компрессы.       В беспамятстве, одолеваемый высокой температурой и слабостью, Лекс время от времени тянулся к мужчине, лежащему рядом. Прижимался к его боку, утыкался головой, не открывая глаз, льнул и хватался руками. Иногда едва слышно бормотал, почти неразборчиво зовя его по имени: «Монро… Монро… Эрик».       Словно маленький беззащитный котенок, инстинктивно ищущий тепла, нуждающийся в заботе...       И Хантер старался заботиться, как никогда и ни о ком прежде. Ласково, осторожно обнимал, гладил по влажным спутанным волосам, нежно целовал все пестрящие отметинами места, лоб, скулы, плечи, пальцы. Шептал на ухо, повторяя, что он здесь, рядом. Не отпускал его ни на миг.       С той самой ночи Вольф не спал; не мог уснуть, пока Александр тонул в мучительном забвении. Реальность начала казаться дурацкой иллюзией, нескончаемым кошмарным сном. Ни разу Хантеру не было настолько погано на душе.       Будто выпотрошили и вывернули наизнанку. Его жрало чувство вины: непривычное, необыкновенное и острое. Тревога. Подавленность. Дереализация. Гнев.       Понимая, что перешел все допустимые границы, Вольф медленно сходил с ума.       Когда на второй день Лексу полегчало и он наконец пришел в сознание — парадокс, но все только ухудшилось.       Он отдалился. Не шел на контакт. Пугался легчайших прикосновений. Прятал глаза или смотрел диковато, как на чужака. Отвечал столь сухо, односложно, неохотно, что хотелось выть волком. Хантер знал лишь одно: Александру очень плохо, больно, и он наглухо закрылся.       Попытки достучаться, разговорить — бессмысленны, они усугубят ситуацию. Проявлять ласку и нежность, когда парень шарахается от рук, словно от ядовитых змей, — бесполезно. Вольф продолжал делать для него все, сосредоточившись на заботе о здоровье…       А внутри бурлило, копошилось нечто темное, страшное, губительное, грозясь вырваться наружу. Безымянная тьма. Холод, покрывший инеем внутренности. Пустота, поглощающая эмоции, выросшая из бессильного гнева и уничтожающей вины.       Хантеру оставалось лишь упрямо поджимать губы, надевая привычную маску морозной невозмутимости. Терпеть. Ждать.       Чего ждать? Либо пока Александр не придет в себя. Либо — пока Хантер окончательно его не потеряет.       Их связь трещала по швам. Рушилась. В гнетущей тишине спальни, что две ночи назад впитывала стоны удовольствия, запахи возбужденной плоти и обоюдной бешеной страсти, повисла мрачная атмосфера отчуждения, настороженности, недосказанности.       Похищение Блэквуда теперь казалось фатальной ошибкой, катастрофой. И Вольф, не привыкший ошибаться и сомневаться в своих решениях, впервые в жизни ощутил, как его разъедает горечь сожаления.       Все могло быть иначе. По-человечески.       Ведь могло?..       Можно было просто признаться. Или же без слов показать ему свои желания. Выразить свои чувства.       Чувства…       Хантер не понимал, что испытывает сейчас, после того как они оба перешли разделявшую их черту фальшивой дружбы. Не знал, что будет, когда Лекс увидел его настоящего — волка в овечьей шкуре, наконец явившего свою истинную морду.       Но знал, что не отпустит его. Эгоистичное, разрушительное, мрачное желание обладать им никуда не исчезло. И не исчезнет никогда.       Александр Блэквуд — неизлечимая болезнь. Зависимость. Одержимость.       Пускай отталкивает, не позволяет прикоснуться, смотрит как на чужого.       Он все равно останется здесь. Рядом. В золотой клетке, куда его посадил Вольф.              ...Из нахлынувших мыслей вырвала протяжная вибрация телефона, лежавшего на столике.       Хантер не заметил, что уже пару минут жадно и молча разглядывает Лекса, застывшего напротив. Что-то в его взгляде неуловимо изменилось, и когда их глаза встретились, у Вольфа потянуло приятным жаром в паху. Перед мысленным взором невольно всплыли яркие картинки — воспоминания о той ночи, — и сердце, пропустив удар, зашлось бойким маршем.       Хантер облизнул пересохшие губы, как можно медленнее выдохнул, но глаз от Александра не отвел. Воздух сгустился, наэлектризовался. Молчание — слова не нужны...       Между тем телефон дребезжал на столешнице, жужжа назойливой мухой. Оторвав спину от дивана, Вольф протянул руку и, не глядя на экран, сбросил вызов: он знал, кто названивает, и отвечать сейчас — не намеревался.              За прошедшие дни Хантера не раз вызывали на работу. По телефону начальство общалось с ним исключительно как с Эриком Монро — разумеется, юристом, а не наемным убийцей. Конспирация во избежание утечки информации — из-за возможных прослушек ФБР или конкурентов — давно вошла в привычку. Терминология киллера спокойно маскировалась под досконально изученный юридический жаргон. Вольф знал, что если вызывают в главный офис «по делу», то его ждет новый заказ.       И вовсе не на адвокатскую волокиту, а на чью-то жизнь.       В этот раз от заказа Хантер отказался, сославшись на более важные дела и желание какое-то время (месяцок-другой) отдохнуть от работы. Шокированный отказом босс рвал и метал, но сделать ничего не мог: Вольф прекрасно осознавал свою ценность и значимость для организации. Как и начальство. И за свою карьеру — более пятнадцати лет приносившую работодателям немалый доход и укреплявшую репутацию в нужных кругах — Хантер ни разу не брал передышку. Теперь же ему не могли отказать. Не имели права.       Хантер Вольф — не цепной пес криминальных воротил. Он — ценнейшая инвестиция конторы. Лучшее в своем роде, совершенное орудие.       Он знает себе цену.              Спустя всего несколько секунд после «отбоя» телефон снова ожил.       Злобно скрежетнув зубами, Хантер с неохотой разорвал накалившийся зрительный контакт с Лексом и раздраженно посмотрел на экран, словно от этого мобильник мог сам по себе заткнуться.       Однако он продолжал звонить. На экране горела нервирующая надпись: «Уильямс». Значит, сам босс не снизошел, свалив опасную задачу — по тому, как выбесить Вольфа — на своего долбаного помощника.       — Не ответишь? — подал голос Александр, и мужчине показалось, что в интонациях парня он расслышал нотки скрытого недовольства. Конечно, Блэквуду тоже не понравилось, что чертов гаджет нарушил интимную тишину, только начавшую принимать интересные очертания.       Хантер неопределенно повел плечом и второй раз отключил надоедливый звонок. Взял в руку телефон, чтобы полностью вырубить, когда он опять зажужжал — уже в ладони, разгоняя по коже, сквозь плотную ткань перчатки, зудящую вибрацию. Третий звонок. Непрерывно, один за другим.       Настырная мразь.       Вольф тяжело вздохнул, стараясь унять нарастающее раздражение. Они не могут оставить его в покое даже на несколько дней. Блядские пиявки. Блядский Уилли.       — Это с работы, — Хантер поднял извиняющийся мрачный взгляд на как будто нахохлившегося Лекса. Притихший, он сидел, подтянув к груди колени, и смотрел с таким любопытством, словно сейчас ему откроется одна из главных загадок мироздания…       Верно: раньше Вольф ни разу не решал рабочие вопросы в его присутствии — не доводилось. Да и вообще мало говорил о работе. Впрочем… правды Александр все равно не узнает. Еще не время.       — Извини, придется ответить. Иначе не отстанут.       Отвечать Хантеру категорически не хотелось. В этот момент нет ничего важнее Блэквуда. Не хотелось отрываться от него. Не хотелось прерывать безмолвие личного общения, когда дело наконец пошло на лад.       Но если хренова шавка босса усердно названивает — это нечто серьезное. И просто так Уильямс не отвяжется.       Мужчина с усилием выдавил кривую, кислую усмешку. Блэквуд в ответ лишь пожал плечами, продолжая пялиться нагло, жадно. Видимо, ждал, станет ли «Эрик Монро» что-то от него скрывать.       Но Хантер, приняв звонок, поднес телефон к уху и поудобнее раскинулся на диване в своей излюбленной позе. Не сводя с него глаз.       — Уильямс, — бархатный голос убийцы зазвучал холодной стальной чеканкой, — я же просил меня не беспокоить. Я что, неясно выразился?       Лекс наблюдал исподлобья, и его глаза горели искренним неугомонным интересом. Будто ему удалось заглянуть за завесу важнейшей тайны.       Любопытный мальчишка.