Песок времени рассыпали ладони

•••

Гарри смотрел на тусклую золотистую табличку «Академия искусств Нелли Блай». Ниже витой вязью поблескивала дата основания и список почетных выпускников. Три года назад он увидел ее впервые, долго не решаясь войти и получить нужную ему вакансию. Быть уборщиком за небольшую плату, жилье и одноразовую кормежку не требовало квалификации и даже рекомендаций. Именно это для Гарри стало важным, чтобы замедлить его бесцельный вояж по незнакомой стране. Собеседование вышло быстрым и формальным, а оформление документов заняло времени и того меньше. Работа оказалась непыльной, еда — легким перекусом, а комната — укромным закутком, но решение остаться дало ему самое главное — возможность жить одним днем, не заботиться о будущем и не вспоминать прошлое. Мысли обжигали, выбивали из шаткого равновесия, и Гарри предпочитал пассивно плыть по течению, справляясь с задачами не более, чем за текущий день. Жужжание садовых ножниц над ухом не раздражало — это хмурый напарник подстригал кусты, придирчиво рассматривая, идеальной ли вышла форма шара из разросшихся листьев, или старые слезящиеся глаза его подводят. Хэнк Дэвис был высоким жилистым мужчиной, скорее крепким стариком с коротким ежиком седых волос и аккуратной бородкой. Он был здесь одновременно и садовником, и сторожем, и завхозом — как Филч в Хогвартсе, а Гарри назначили ему в помощники, поселив в том же небольшом здании в конце академического парка, в саду. Здесь он как-то прижился: академия отдаленно напоминала школу, комната — его жилье у Дурслей, а работа была легкой и привычной, делал ли он ее сперва руками или потом — с помощью магии. — Беллами, посмотри, ровно вышло или нет? — крикнул Хэнк, заканчивая щелкать ножницами и отходя в сторону. Девушки, стайкой выплеснувшиеся из дверей академии, подскочили от неожиданности — голос Хэнка был звучным и резким, — рассмеялись и, заметив Гарри, выпихнули из своей компании одну в сторону работающих мужчин. Возмущенная, она резко завертела головой, сильно жестикулируя, но подруги стали подталкивать ее в спину еще активнее, что-то шепча в ответ. — Эээ. Здравствуйте. День такой сегодня… солнечный, — девушка оглянулась и, видимо, скорчила какую-то рожицу, потому что остальные ответили ей тем же, настойчиво и многозначительно округляя глаза в только им понятных намеках. — Здравствуй-здравствуй, — Хэнк протер кепкой лицо и посмотрел на нее, давая себе передышку коротким разговором. Гарри промолчал. Он не водил дружбу со студентами, но мог иногда вспомнить некоторые примелькавшиеся лица. Спустя долгие месяцы он начал замечать то, что происходило вокруг него, и научился получать некоторое удовольствие от повседневных зарисовок из студенческой жизни, когда появлялся в студенческом городке под мантией-невидимкой. Для них он и без нее был сотрудником, фоновым элементом окружения, а мешковатая толстовка, темные джинсы, потертые кроссовки с кепкой, затенявшей лицо, только усиливали этот эффект. Гарри старался быть незаметным: обычно это срабатывало, но, к его сожалению, не всегда. — У нас в общежитии… Я хотела сказать, у нас в комнате поломалась розетка и невозможно работать с ноутбуком. Вы не согласились бы заглянуть к нам сегодня? — наконец объяснила девушка причину своего появления, — нам нужно поскорее. Заявку на ремонт мы уже отправили, но… Она смотрела на Гарри, ожидая его согласия. — Завтра мистер Дэвис будет чинить у вас кондиционеры на втором этаже, заодно посмотрит неисправную электрику, — хмуро ответил Гарри, посильнее натянув бейсболку на глаза, и вернулся к покраске стенда, оборвав разговор. Обычно Гарри ремонтировал все ночью, но сегодня от работы днем уйти не удалось, и вот к нему снова начали проявлять интерес эти скучающие великовозрастные детишки. Парень повернул подбородок и бросил косой взгляд в сторону: студентка возвращалась к подружкам, жестом показав, что ничего не вышло. — А ты в курсе, что эта девчушка подкатывала к тебе, а? — спрятал улыбку в усах Хэнк, снова защелкав ножницами. — Я в курсе, что они поспорили сегодня в общаге загнать меня в угол и выяснить мою гендерную принадлежность, — суховато пояснил ему Гарри. — А может, ты ей просто понравился? У него едва не слетело резкое слово в ответ при виде смешинок в глазах Хэнка. Гарри всегда отказывался говорить с напарником на эту тему, особенно в той части, где девушки его не привлекали в принципе, а сейчас, когда он увидел в голове студентки утренние обсуждения про ставки и пари насчет него, тем более. Эта Рейчел угадала правильный вариант, решив разглядеть в нем худощавого и длинноволосого юношу «с тонкими чертами выразительного лица…», а не девушку «…просто спортивную — наверняка, занималась плаванием, поэтому плечи такие широкие...» — утренняя беседа насчет его внешности вышла слишком оживленной. Часто в головах остальных он ловил слова, иногда целые реплики или мешанину обрывков реальных сцен, случайно, а не намеренно скользя разумом по ярким поверхностным образам. С магической чувствительностью, переданной ему родителями, от сильных впечатлений других было сложнее закрыться и не видеть, чем наоборот. Эта врожденная склонность к легилименции порой его выручала, но также и мешала в общении с людьми. Благо, что он не проваливался в чужой разум слишком глубоко. А внешность и для него оказалась непривычной. Поначалу в зеркале он видел постороннего, терялся, и только потом осознавал: это он сам, такой, каким родился. Просто никогда об этом не знал, пока жил чужой, продуманной за него, жизнью. Созданная волшебством личина — эти впечатляюще яркие зеленые глаза в круглых очках, лохматые темные волосы и улыбчивый четко очерченный рот, — развеялась через несколько часов после неприятного разговора в кабинете бывшего директора. Развеялась прямо в порту, где он собирался сесть на первый отбывающий из Англии корабль, чтобы начать свой собственный «куда угодно» путь. Подальше от тех, кого он считал умершими и по ком скорбел годами, от их лиц, родных только в его памяти. Обманчивое впечатление развеялось слишком резко: он боготворил миражи. Реальные Дамблдор, Сириус, Ремус… чета Поттеров с их настоящими кровными детьми были другими — осознание этого разбило ему сердце. Стоило зайти в директорскую башню, куда направил его Слизнорт, и он увидел их живыми. Битва по ощущениям закончилась годы назад, а вечер этого бесконечного утомительного дня тянулся во время разговора жгучей расплавленной нитью, окрашивая мир для Гарри в сюрреалистические тона. От этого золотисто-алого света лица собравшихся в кабинете казались восковыми и какими-то ненастоящими, и Гарри потерялся в открытой ему реальности. Единственной правдой были их эмоции. Их он считывал быстро. Именно они доказали: то, что видят его глаза, реально. Дамблдор привычно сидел за столом и выглядел суровее и моложе, чем Гарри его запомнил. Рука его не была затронута проклятием. Сириус знакомым жестом наливал коньяк, вообще игнорируя его, а ведь пару лет назад сам, заглядывая ему в глаза, говорил: «мой щенок» и «…ты мне как сын, Гарри…» Пропыленный худой парень, бледный и растерянный, устало привалившийся к косяку двери, был для него обманчивым фантомом его настоящего крестника, паршивой недостойной заменой — оттого не стоил и взгляда. Оригинал сидел у камина рядом с Люпином и молчал, с плохо скрываемым любопытством рассматривая его во все глаза. Оборотень единственный выглядел прежним, но еще более виноватым и печальным — и Гарри отчетливо понял, почему тот всегда смотрел на него этим побитым собачьим взглядом, совестливым, но раздражающе бесполезным. И никогда не участвовал в его жизни. В углу незаметной тенью сливался со стенами Артур Уизли, привычно бесцветный и тихий. Парень поразился, увидев его здесь с остальными — он… тоже? Это провернуло осколок в открытой ране, стало личным непостижимым предательством, как… с Сириусом. Поттеры были чужими, уверенными в себе магами. Они рассматривали его серьезно, оценивающе, и видели в нем помеху, неожиданную проблему, стремясь с ней скорее закончить. Говорил Дамблдор, иногда что-то добавлял Джеймс. Лили молчала, но в глазах ее не было теплоты к чужому ребенку, заменившему собственного на тернистом пути войны до победы. Слова сливались, смысл их Гарри едва осознавал. Да и не имело это значения: он видел их всех — этого было достаточно. Знакомые с детства истины обернулись фальшивкой: его нелепая жизнь-борьба, все его внутренние переживания внезапно стали ненастоящими и… неуместными. Он сам вдруг показался себе пустой плоской картонкой на фоне этих живых и слишком рассудительных людей. У Поттеров был собственный не битый жизнью Гарри. Мальчик с чистым ясным лбом без всяких шрамов. Он посмотрел на их сына, мускулистого лохматого парня со спокойным взглядом ярких зеленых глаз и без очков, — тот разительно отличался от подменыша вопреки очевидной общности. С ним не случалась… жизнь. «Что они будут делать со всеми моими отметинами?» — на миг задумался Гарри, но все оказалось проще: его шрам-молния был лишь «дизайнерской имитацией», остальные отличия никого не интересовали. «Мальчику потом с этим жить», — оказалось, именно так решила Лили еще в их младенчестве, чарами создав изящный росчерк на младенческом лбу и прикрыв настоящее «уродство» искусной иллюзией. Гарри после упоминания об этом ощутил иррациональную вину за себя, будто он весь был… несуразным. Визитную карточку юного героя, аккуратную и тонкую, тщательно скопировали на чистый лоб их Гарри. «Будто по наследству передал», — ошеломленно подумал парень, даже не пытаясь сопротивляться. Эта безэмоциональная практичность талантливой ведьмы его только что убила. Он смешал им карты. Это вдруг стало кристально, болезненно ясно: они обращались с ним как с отслужившей свое игрушкой, не зная, куда приткнуть. «Они рассчитывали, что я умру… должен был умереть, а я... вернулся», — осознал Гарри и постарался уйти побыстрее. Дал клятву, что не причинит никому из них вреда и навсегда покинет Британию. Сам. Они так обрадовались, что даже не стали ждать, когда личина развеется до конца. Единственным, кто задержал его в дверях, был Дамблдор. Он потребовал вернуть «позаимствованные вещи», Гарри не сразу понял, что директор имел в виду дары: мантию-невидимку, выданную ему на первом курсе, наверное, с разрешения самого Джеймса Поттера, камень воскрешения из снитча, оставленного псевдозавещанием, и палочку, которая к нему случайно перешла от почившего Волдеморта. Гарри оставил их на столе и ушел, стряхнув метафорическую пыль Хогвартса с подошв, — больше его никто не останавливал. Удача, конечно. Но ее он как раз не чувствовал, вывернутый наизнанку за неполный час ошеломительных откровений. Когда личина окончательно спала, Гарри увидел, как выглядит его шрам от авады: разветвленное, как настоящая молния, рассечение на лбу, которое кривило бровь, делая ее удивленно-вздернутой. Крестраж ушел, унося с собой сердитый алый, который так всех пугал даже в виде наложенной поверх аккуратной иллюзии. Теперь пугали глаза: они не были привычного цвета зелени, как у чужой матери. Безжизненные провалы морозной синевы достались ему от отца, хотя кто бы об этом помнил? Шрам тонко серебрился на бледной коже, сливаясь с волосами, которые перестали быть вороньим гнездом: стоило чарам развалиться, как по плечам рассыпались длинные белые волны, которых ни разу не касались ножницы. Только за ухо спускались несколько темных прядей — Гарри уже видел такое, но никак не мог вспомнить у кого именно. Он лишился всего: основания под ногами, корней, прошлого, собственной личности, внешности, семьи, даже имени. Все его воспоминания оказались умелой постановкой. Правы были Дурсли: с рождения он был пустым местом, сберегаемым для другого. Гарри прибыл в Штаты обычным магловским самолетом, заплатив за билет мятыми фунтами. Документы у него не спрашивали, видимо, его горячее неодолимое желание покинуть Европу стало таким же ясным магически подкрепленным фактом для любого, с кем он сталкивался, этот изможденный тонкий парень со стылыми глазами и потертым рюкзаком. Сев на ближайший автобус, он затерялся на просторах огромной волшебной страны. Двигался по инерции, меняя маршруты, шел пешком, колесил автостопом, ночевал в трейлерах и на заброшенных пустых складах, обветшалых ничейных сараях или обедневших фермах на самом краю обитаемого мира, конвертируя беспокойство и гнев в шаги. Его носило по каньонам, пустыням, горам, где не было ни души. Он познакомился с незатейливым бытом маглов в прериях, случайно приткнулся к фермерам, выполняя черную работу — чистить конюшню, выправить забор, подлатать крышу, покрасить ставни. Натаскать воды. За еду, кров и немного денег он жил так до начала зимы, а потом отправился на юг к океану, туда, где было теплее. Один раз даже пересек Карибское море на паруснике, случайно подменив заболевшего парня, который должен был сопровождать перегонщика из Лафайета в Вашингтон. Там он увидел трущoбы и небоскребы. Жил одним днем, помогая кому-то, отбиваясь от кого-то, молчаливой тенью сопровождая кого-то. Прятался, убегал, догонял, нападал сам, отбирая обратно то немногое, что имел. Научился ругаться, курить, воровать, драться и уклоняться от ударов. Магии в те времена он почти не чувствовал, впрочем, он не чувствовал даже себя, обитая безучастным зрителем в собственном теле. Мысль о настоящих родителях догнала его на паруснике под непрерывную болтовню босса о собственных предках, и Гарри захотел узнать о своих хоть что-то... Дамблдор, Поттеры — они сказали ему слишком мало, так, что даже уточнить он не осмелился, настолько их голоса леденели презрением. Он вообще ни о чем не спрашивал тогда, ошеломленный настолько, что слова выговорить не мог — только слушал, чувствуя как слабеют колени и желал не упасть, как марионетка, которой в этот момент очень тщательно подрезали нити. Как размотать клубок тайны рождения, он не знал, но по инерции детских впечатлений сразу направился к гоблинам — только они меняли информацию на деньги и всегда знали больше, чем показывали. Чем больше денег, тем больше информации можно было получить. Денег у него было мало — кошель от Дамблдора он оставил на столе, слишком гордый, чтобы забрать подачку. Гарри искренне надеялся, что долг за украденного дракона эти коротыши выставят реальному Поттеру: парень же собирался играть его роль? Вот пусть и отдувается, доказывая что не при чем. Гоблины, потеряв виновника де-факто, точно бы не слезли с виновника де-юре. Оказалось, зря он переживал насчет оплаты: у него завалялись покореженные реликвии основателей: чаша, медальон и диадема. Гарри думал, что вред, нанесенный крестражами и удалением сущностей, их обесценил. Гоблины его мнение опровергли, быстро прибрав артефакты, стоило их увидеть. А потом у них состоялся содержательный разговор. Капля крови, взятая у него в банке сразу после рождения, когда родители принесли его для оформления документов, позволила определить его личность, имя и род, дала доступ к детскому сейфу. Тайна рождения раскрылась за минуты: Гарри смеялся так громко и надрывно, что его едва не отправили в больницу для душевнобольных. Сука-судьба! Магия, которую он до этого момента едва ощущал, если не вспоминать редкие стихийные выплески, забурлила мощно, болезненно обжигая его изнутри. Он позволил гоблинам натянуть на себя ограничители, чтобы не платить им после возмещение за ущерб. А еще он желал избавиться от огня будто наказывающей его магии: выплеск очень нехарактерно обжигал его и причинял боль. С тех пор любые упоминания о родителях стали еще одним табу этой новой неприкаянной жизни. Гоблины всучили ему тонкий волшебный кошель с двумя отделениями — для магической и магловской валюты. По странным хитросплетениям наследования чистокровных ему достались галеоны от Блэков. Род этих темных магов немного, но позаботился о последнем своем представителе: слабосилок, как и не владеющий в полной мере магией волшебник не мог рассчитывать на бóльшую благосклонность, чем разовый денежный дар. Гарри не знал, что послужило причиной его магического бессилия: то ли его смерть после битвы за Хогвартс, то ли резко сорванная личина чужого наследника, которая всю его сознательную жизнь сплеталась с его личностью и магией, то ли потрясение от обнажения всех неприглядных истин повлияло — его магия после бегства из Англии стала ущербной, шаткой и в пике эмоций набрасывалась на него самого, болея вместе с ним, и едва ли поддавалась даже для простого колдовства элементарных заклинаний. Заживать магическому ядру предстояло так долго, что «никогда» было бы подходящим вердиктом. Браслеты помогали сдержать вспышки, но наполняясь слишком сильно, они сами грозили разрушиться. Совет от гоблина-учредителя «не пользоваться жезлом» Гарри принял с безразличием азкабанского узника — он собирался уйти в мир маглов, а палочка… — у него и так не осталось ни одной. От гоблина Гарри узнал, что след, по которому его могли бы найти совы, авроры или поисковые чары возникал из-за резонанса, который жезл производил в руках волшебника, подхватывая волну магии из ядра и выводя ее в мир. Слепок магии по резонансу был индивидуальным для каждого, развеивался не сразу, а в месте проживания и постоянного колдовства был так же постоянен и уникален. Поэтому по его просьбе гоблины оформили ему магловские документы и все, что требовалось для жизни на другой немагической стороне — жить с волшебниками он не захотел, да и не смог бы ввиду нестабильного состояния ядра. Сильные магические места, как оказалось, вредили при таком недуге. Самым ценным, что Гарри вынес из банка, было короткое воспоминание о родителях в шаре-напоминалке: те принесли мелкого блондинистого младенца для оформления бумаг, счастливые и легкие в их взаимодействии друг с другом. Сцена, показанная лишь раз, плотно и до деталей врезалась в память, как бы он не желал ее забыть. «Двое в туманной дымке какого-то просторного кабинета были молодыми и непривычно счастливыми… — Его нужно подстричь, а то скоро станет похож на щенка бродячего оборотня, — скривился в легкой насмешке отец, оглядывая малыша, который с любопытством вертел белой головой-одуванчиком. — Мой милый белый медвежонок, — щекотала его мать, улыбаясь и развлекая, пока гоблин заполнял документы огромным орлиным пером, — я подстригу его, когда они отрастут. В десять —не раньше. Будет его первый дар на Йоль, и магия станет ему даваться так легко, как само дыхание. — Глупое поверье, драгоценная. Ваш род и его чудачества, — в голосе мужчины слышался скепсис, а рука взлетела в неопределенном, но полном утонченности жесте. — У него отличные гены, волшебство и так ему покорится без всяких ваших суеверий. — Ты на мне женился не только из-за красоты, и род тебя интересовал не в последнюю очередь. Традиции… влияние… книги… — в голосе юной девушки каждое слово звучало загадочно, — артефакты… тайны… Последнее она произнесла дразнящим шепотом прямо на ухо, задев губами его край. — О Мерлин, ты знаешь, что было в основе моего желания жениться на тебе, и это не было решающим, — мужчина притворно нахмурился, вопреки едва порозовевшим скулам, — я уже доказал, что мне покорится все, что я захочу и без поддержки твоего рода, а они, заметь, и без того мои горячие сторонники. — Все покорится тебе, а ты… — провокационно протянула она с легкой змеиной улыбкой на точеном лице. — А я… — таким же тихим голосом продолжил мужчина, — кто я такой, чтобы противостоять тебе и вашим глупым чистокровным предрассудкам. Делай с его волосами, что хочешь, драгоценная, хоть косы плети. Тут я тебе покоряюсь, — последнее слово прозвучало с легкой усмешкой на выразительных губах. Его отец взъерошил тонкие торчащие волосы, с врожденным изяществом умудряясь одновременно читать и листать документы, обходя хваткие детские пальчики, которые норовили помешать подписывать бумаги кровавым пером, и перекидывался фразами с женой. — Чем длиннее вырастут, тем сильнее ты будешь, медвежонок. Чтобы ты не говорил, мой всезнающий муж, волосы — это прекрасный проводник и накопитель силы, пока ребенок растет. Только глупцы обрезают волосы наследникам не по традициям и получают потом стихийные выбросы вместо первой настоящей магии желания. Мы будем умнее, да, малыш? Ты будешь чувствовать волшебство лучше всех, а пока я буду плести тебе косы, мой маленький кровожадный викинг… Традиции, муж мой — это сила, как и знания. — Меня эта традиция обошла стороной, и как видишь… Назови хоть одного, кто не уступает мне в силе? — Ты — то самое исключение из правил, — фыркнула девушка небрежно, — неизвестная константа, лучший маг, которого видел этот скучный мир. Ой, смотри, когда он так кривится — вылитый ты. Особенно глаза! — Придумала же. В ребенке вся ты: улыбка, хитрый взгляд, губы… Ммм, твои губы. Твой решительный подбородок и очаровательный нос, моя валькирия, — мужчина наклонился и небрежно поцеловал кончик носа. Смех девушки прокатился по комнате легким и каким-то воздушным перезвоном Даже гоблину было видно, что молодая пара была счастлива, а их общение казалось даже непосвященному непринужденным и полным скрытой нежности». Воспоминание ударило под дых, сломало даже навеянное зельями спокойствие, вывернуло душу сильнее, чем просто знание — видеть истину было куда хуже. Эти двое… Он не подозревал, что они могут быть… такими. Даже представить не мог. И не мог… посмотреть, что они положили в его детское хранилище в тот первый визит. Он не имел права ни на имя, которое они выбрали для него, ни на право называться их сыном. Гарри вышел из банка с огромной дырой в сердце, и весь ужас содеянного, весь чудовищный план Дамблдора заиграл перед ним новыми оттенками отчаяния. Его растоптали так тщательно, что сперва он не ощущал ничего, кроме тягостного безразличия. Счастье — в анестезии. Думать о родителях стало невыносимо: о несбывшемся, о возможном, о выборе и предопределении, о коварстве судьбы и вероломстве тех, кто возомнил себя судьбой. Он болел: сердцем, разумом, даже телом. Его рвало на части, память причиняла страдания столь глубокие, что он мечтал вернуться в небытие и пустоту бесцельной жизни сухого листа, которым его до этого носило по просторам Америки. Мироздание милосердным не было: осознание стало беспредельно острым и ясным — анестезия закончилась. Вместо крови по его венам теперь струился яд, магия стала злой, пульсируя острыми всплесками, раня его и тех, кто его окружал. Она была не продолжением его руки, палочки и воли. Она стала его кнутом, воплощением его буйных сумасшедших эмоций. И он на месяцы затерялся на безлюдных гористых плато, даже не помня, как он там жил. Потом ему казалось, что человеческое в нем тогда почти исчерпалось. Он ощущал себя зверем, а может, им и жил — пумой ли, волком или еще в каком облике, главное, что без человеческого сознания и чувств, его убивающих. А может, он просто был безумцем, — и все остальное ему просто привиделось в круговерти вспышек неверного разума. Бег, ярость, скользящие прыжки мягких лап… свист ветра и шуршание сухой листвы. Очнулся внезапнo в густом подлеске на лежанке из сосновых иголок, уставший до предела и неимоверно грязный: рядом был ручей, под головой — рюкзак. Руки и пальцы казались чужими, встать и подойти к воде стоило огромных усилий. Он справился с этим. А это означало: он справится и со всем остальным. Документам маглов требовалось время, чтобы пройти сложную систему технического подтверждения, как предупредили гоблины. А ему как раз требовалось время, чтобы вернуться из глухой звериной и беспросветной тьмы. Он заново оценил браслеты и разобрался, как не быть угрозой для всех, снова продолжив свои бесцельные блуждания: автостоп, пешие переходы, полеты на метле, автобусы и поезда — слонялся по всему континенту, живя то здесь, то там, срываясь с места в любой момент, пока по воле случая не осел в случайном городе. Новые события здесь и сейчас выбивали из круга тягостных мыслей, опасности окружения на задворках больших мегаполисов держали в тонусе, но общая измотаность организма и отсутствие нормального отдыха заставляли желать передышки. Так он оказался в небольших городках: не таких, где все знали друг друга как облупленных, но таких, где не были обыденностью облавы, разборки банд и ежедневные перестрелки или драки. Он случайно получил место, где можно жить, работу, и она занимала крохи времени. Он открыл для себя искусство, и оно занимало все мысли, давая передышку его беспокойному разуму и смятенной душе. Музыка заворожила больше всего. Здесь, в академии, все дышало искусством. Картины, выставки, репродукции, лекции и потоки студентов, юных и таких забавных, бодрили. Художники, музыканты, танцоры и актеры, журналисты, переводчики и писатели учились, жили, совершенствовались и воплощали свои еще несовершенные идеи в жизнь. Старый Хэнк после короткого знакомства стал для Гарри больше своим, чем кто-либо другой. Академия имела отдаленную схожесть с Хогвартсом, — и это подкупало, оставив лучшее от легкой ностальгии по далеким школьным будням и оживлению вокруг. Беллами Тейлор Блэк значилось в его пропуске на работу. Имя — почти анаграмма, сочетание букв — дань памяти тем, кто дал ему жизнь, фамилия — весьма распространенная и единственно возможная для него: глупая мольба о прощении и тонкая нить связи. Жаль, что все сложилось так паршиво. — Парень, помоги мне подрезать кусты вот здесь, у ограды. Я слишком стар, чтобы этим заниматься, — прокряхтел Хэнк, махнув на стремянку, — еще немного осталось. Скоро закончим. Ты сегодня завтракал, Бель? Гарри кивнул, хотя не помнил, было ли это утром или еще вчера. Отчего-то имя Беллами у всех вызывало глупую привычку сокращать его до куцей вариации имени диснеевской принцессы. — Ты еще больше похудел. Скоро ветром уносить начнет, — поворчал старик, собирая инвентарь. — Я всегда худой, — привычно отвечал ему Гарри, помогая загрузить все в тележку, как только он обрезал последние торчащие ветки. Студенты вывалились из дверей корпусов и теперь занимали все доступные газоны и лавочки. Гомон, смех и крики стали слишком отвлекать, и Гарри натянул поверх кепки глубокий капюшон. Обычно Хэнк не был болтлив, но иногда компания Гарри, солнечный день и оживление вокруг заставляли его говорить больше пары предложений, задерживаться под ярким солнцем, прогревая кости и по-стариковски мерзнущие конечности. Но это с Хэнком ему было легко, а торчать среди студентов Гарри не любил, поэтому приветствовал любую возможность избежать шумной толпы.

•••

Каморка была личной, оттого уютной и безопасной. «История повторяется», — хмыкал Гарри, оглядывая собственное пространство в дни хорошего настроения, в плохие — она давила на него теснотой и скудной обстановкой: узкая кровать, над ней полка для книг и мелочей, крохотный шкаф у двери, небольшой стол и два потертых стула. Слишком темно и клаустрафобно. Окно было широким, но находилось слишком высоко, чтобы радовать видом полузаросшего сада на окраине академического городка. С его работой простора хватало: от широких пролетов и коридоров, огромных солнечных окон, арок проходов до гулких концертных залов или сцен для драматических постановок с таким же просторным закулисьем позади. Всегда можно было найти место под стать настроению. Уже не первый год находясь здесь, Гарри постепенно смог начать колдовать сам, осознанно. С первых простейших заклинаний на простом побуждении призыва, жажды, необходимости осветить хозяйственную подсобку, когда там перегорела лампочка… Он разобрался с простыми бытовыми заклинаниями — и уборка стала занимать смехотворно малое время. Тонкую магическую подпитку, ее ровный отток изнутри помогали выправить браслеты, а Гарри было не занимать упорства и терпения колдовать сущие мелочи изо дня в день. Снова и снова. Одни и те же. И так постепенно, шаг за шагом, он вернул привычную ему магию в свои простые житейские будни. А еще у него внезапно появились Дары Смерти. Он обнаружил их утром на тумбочке. Будто никогда не оставлял их на столе Дамблдора. «Безымянный сирота, дитя темных магов, не имеет права владеть родовыми артефактами, и должен быть благодарен, что ему оставили жизнь и позволили искупить грехи никчемных родителей». Он не спорил. Хотя благодарность была последним чувством, которое он испытывал в момент короткой пафосной реплики Сириуса на прощание — от него последнего он ожидал такого цинизма и отвращения. Магия сильных артефактов имела свою неизвестную грань, и титул, случайно обретенный, остался с ним — Гарри чувствовал внутри, как он связан с дарами не совсем человеческой природы, но что бы это для него значило, он не разбирал, только чувствовал, что мог бы призвать их из любой точки земного шара по праву владения. И они бы появились рядом с ним. Этот факт не вызвал никаких эмоций. Просто волшебные вещи, которые решили принадлежать именно ему — наверное, это даже грело, потому что у Гарри ничего своего из прежней жизни не осталось. Рюкзак да какие-то мелочи в нем. Часть ранее дорогих ему вещей он сознательно не доставал, не желая бередить обманувшее его прошлое, а выкинуть — не поднималась рука, так и валялись в глубине безразмерного рюкзака и фотографии, и осколок памятного зеркала от предавшего его волшебника. Едкая улыбка коснулась его лица, и оно снова стало безмятежно-отстраненным. Этот день ничем не отличался от сотни остальных. Он шел по пустынным залитым солнечным светом коридорам академии, тихий шелест собственных шагов был привычен. Из-за дверей слышались вразнобой музыкальные аккорды. Они множились, повторялись, звучали в гармониях и диссонансах — и это тоже было привычно-успокаивающим. В уборной второго этажа не было Миртл, чтобы заливать полы потоками призрачных слез и воды, но потопы там случались регулярно. Вполне прозаические поломки приводили к тому же результату, создавая лужи, натужные скрипы труб и плеск струящихся потеков воды. Он восстановил магией свернутый кран, залатал трещину и скол в раковине, убрал беспорядок за считанные минуты: сегодня снова кого-то макали головой в унитаз, как в средней школе, ей-Мерлин. Учащиеся порой казались Гарри глупыми детьми. За три года он узнал о сорванных кранах, разбитых раковинах, стершихся прокладках и проржавевших трубах, об электричестве, закоротивших проводах, разболтанных розетках и очагах возгорания немагического характера. О мире маглов, о жизни среди простых людей — узнал больше, чем из шкафа под лестницей. Однажды Хэнк предложил наставничество, заметив, как жадно Гарри слушает музыку, плавится воском, мечтательно прикрыв глаза. Слушает до слез, будто она играет на струнах его души. Гарри смутился и отказался. Хэнк предлагал не раз. И однажды Гарри решился, робко сев за потертые клавиши инструмента в пустынном ночном зале. С тех пор прошло три с половиной года. И музыка стала его душой, болевшей под пальцами в звуках аккордов, кричащей и шепчущей что-то новое. Даже если композиции были всем давно знакомы, и играл их Гарри уже сотни раз. Иногда он перебирал по клавишам что-то свое, но так, чтобы никто не слышал — слишком личным и говорящим это было. Даже магия затихала, переставая биться о наручи, сковавшие ее мощь. Она переставала рваться, а будто конвертировалась в эмоции, выплескиваясь звуками в мир. Он отплатил Хэнку помощью в дежурствах, подарил зачарованный на тепло шарф и носки с оленями — ни один маггл не заметил бы, что они греют как-то более волшебно. Отплатил теми крохами доброты и заботы, которые в нем еще тлели. Их было мало, и хватило только на одного Хэнка, взаимодействовать с кем-то еще было обременительно. Старик когда-то учительствовал в профильном музыкальном колледже, был даже профессором, защитившим не одну научную работу, но бросил в один момент все, пережив какую-то свою личную трагедию, успел побыть ветераном какой-то далекой войны, считался лучшим игроком в бридж и шахматы, любил детей, вязать, рыбалку и охоту. Гарри несколько раз ездил с ним, хотя палатки и ночевки в лесу парню изрядно опротивели за год собственных голодных скитаний. С Хэнком было легко молчать, что-то делать, и если рыбалка оставила его равнодушным, то охота скрасила незатейливый отдых в горах. Там он и начал смутно осознавать, что тоже когда-то... охотился. Так, но по-другому. Хэнк в какой-то момент жизни решил остаться при академии смотрителем, став ее незаметным хранителем по призванию более, чем ради скромного жалования. Он был непритязателен в быту, как и сам Гарри, и никогда ему не навязывался. Парень играл ему мелодии поздними вечерами, а потом они расходились: Хэнк — спать, а Гарри — заниматься уборкой и дежуря за него, с сигналками, расставленными по территории это не было обременительно. После Гарри играл уже для себя. В Академии сегодня царило оживление: ожидали приезда какой-то звезды мирового уровня, композитора, профессора и гениального в узких кругах пианиста. Его согласие на работу здесь было окутано тайной, поэтому все шептались об этом уже около месяца. Все делали ставки, кого именно отберут ему в ученики. Вакантных мест было всего три, и более двухсот студентов рвали жилы, а друг другу — волосы (тоже тайно!), чтобы выделиться и попасть на глаза, занять места в неведомой никому таблице рейтинга у администрации и получить возможность работать с ним лично. Ожидалась первая ознакомительная лекция для всех желающих, поэтому в самую большую аудиторию стекались ручейками студенты музыкального и других направлений. Если бы это были художники — такие толпы могли сравниться с приездом самого Рафаэля Санти. Гарри тоже хотел взглянуть на него, слишком сильно закрутившись в рутине и проживая чередой одинаковые дни. Он решил, что как только коридоры опустеют, он проскользнет внутрь за последними опоздавшими и услышит, чем так примечателен этот гость. Опыт показывал, что на любую лекцию всегда кто-то приходил позже, чем следовало, а составить мнение о новеньком хотелось самому. Сидеть на лекциях среди студентов в своем плаще-невидимке и слушать некоторых харизматичных профессоров, которые увлекали свою аудиторию, ему было приятно. Иногда он дремал под мерный гул голосов, и даже умудрялся отдохнуть. Чего нельзя было сказать о предутренних часах после смены, когда клонило в сон, но в туманное сознание приходили только кошмары. Чары и руны, вырезанные на деревянных столбиках кровати, помогали сохранять тишину и не спалить вокруг себя все дотла, иначе Хэнк бы давно оттащил его к психиатру. Руководство сквозь пальцы смотрело на посещения им любых лекций, если это не мешало ночным сменам, но Гарри предпочитал днем ходить в плаще — чужие взгляды его нервировали. Особенно один. Он не желал постоянно сталкиваться с Матео, с его глубокой загноившейся занозой новой жизни. Или он сам был такой занозой в жизни самого Матео дель Дорджиа, наследника какого-то итальянского богача и французской певички, умершей в юности от передозировки. Магнат сплавил сына в Штаты и не интересовался им, бросая через океаны подарки словно кость и не желая, что тот приезжал и мозолил глаза ему и очередной любовнице. Матео как-то отбил у папеньки одну из пассий и был выдворен им за пределы страны в тот же день. Вот и околачивался здесь то в одном престижном заведении, то в другом — дрался, злился, принимал наркотики и не вылезал из тусовок, на одну из которых Гарри имел несчастье попасть. В любом случае теперь они ненавидели друг друга, мучили друг друга и трахались, причиняя друг другу боль. Каждый по-своему, но оба — с размахом. Если бы у Гарри спросили, почему бы ему не закончить эти неприятные зудящие до крови отношения, он не знал бы, что сказать. Дело было не в припрятанном на него компромате, не в угрозах Матео или какой-либо привязанности к нему. Это было сравнимо с ковырянием старых подживших ран, когда Дадли его догонял с компанией таких же оголтелых мальчишек, бил, пинал и оставлял ссадины, которые Гарри, стоило им покрыться корочками, неуклонно раздирал, сам не зная зачем, будто это могло нести какой-то глубинный смысл. Гарри поморщился, вспомнив о Матео. Огляделся, выискивая рыжую шевелюру, чтобы не столкнуться даже случайно. Липкие жадные взгляды этого парня год назад он едва выносил, так же как и подколки с гадким подтекстом, случайные неслучайные прикосновения, преследование в пустых коридорах во время работы. Девчoнки гроздьями вешались на него, а он отчего-то зациклился на Гарри. Использовать плащ в переполненных студентами коридорах во время работы было глупо: метелки и щетки сами по себе в обычном мире не летают, да и внезапно оказаться видимым перед толпой студентов казалось ужасной оплошностью, если бы кто-то случайно его стащил. Поэтому чаще плащ оставался в его зачарованном рюкзаке в комнате. И тогда Матео совсем не давал ему прохода. Когда Гарри перевели полностью на ночную смену, и ходить днем в академию стало необязательно, тогда стало полегче, но Матео придумал, как его достать по-крупному. Потрясение едва не стоило академии целого крыла, но они об этом, к счастью, не знали. Дальше все как-то сложилось само собой, и получилось так, что именно его странная больная связь с Матео помогла удержаться на плаву, уравновесив горе внутри — его разрушающие наклонности нашли выход в странном балансе от внутреннего гнева до анестезирующего опустошения. Матео и его загоны отвлекали от зудящих под кожей и обжигающих до костей чувств, этих спутанных змеиных клубков, жалящих себя и желающих накинуться на всех вокруг, отвлекали от мыслей о веревке или судьбе Икара — метла была под рукой, хотя всерьез Гарри об этом не думал: слишком пугала его мысль встретить за гранью родителей. В смерти своей они винили бы только его — не знать этого наверняка казалось временной передышкой. В этом году на него накатывало странное состояние хрупкости перед миром и странное жжение в глазах, хотя он никогда не мог выдавить из себя ни слезинки. Пространство давило на него, наползало, и он был как никогда близок к своим острым оборванным граням. В такие дни его душа требовала музыки и замереть в теплом коконе и одиночестве. Сейчас Матео был лишним. У окна мелькнула медно-рыжая макушка, и Гарри отвернулся. Смотреть на него радости не вызывало — слишким дикими для непосвященного были их ядовитые взаимодействия. Они нашли хрупкую точку равновесия и даже выгоду в этой ранящей обоих связи: яростно мучили друг друга, ходя босыми ступнями по углям боли, отвращения, ненависти и сводящего с ума нездорового притяжения, разрывая друг друга на части. Каждый, как умел. Гарри порой захлебывался и тонул в спектре самых невыносимых темных эмоций: они душили, тащили на дно в цепкие многочисленные когти кошмаров, сожалений и осколков памяти. Матео заставлял всплывать, сосредотачиваться на чем-то более физическом и простом, не связанном с его прошлым. Дель Дорджиа был поводом, и целью, и объектом для ненависти. Он был его мучителем, обвинителем, палачом и орудием возмездия. Гарри измывался над ним не меньше, не признаваясь себе, что мелочно мстит за дело. А Тео привязала к нему странная дикая одержимость и характер злобного ебучего мудака, который никогда ни от кого не получал отказа и после зациклился на нем с остервенением заядлого наркомана. Гарри порой задавался вопросом, а была ли у них обоих душа? Или жизнь у него и вседозволенность и недолюбленность у Матео сделали их обоих моральными уродами и извращенцами? Тогда это была милость провидения, что они мучили только друг друга. Гарри подождал в отдалении, пока все студенты не зайдут в аудиторию и едва не столкнулся в пустом коридоре с высоким парнем с телом спортивного гимнаста. Разве эта лекция интересна для хореографов? Странно. Темноволосый будто почувствовал его присутствие, резко остановился и огляделся, но вокруг было пусто. Гарри ускользнул в сторону, обнимая себя руками так плотно, чтобы мантия внезапно не распахнулась, и замер, спрятавшись за колонной будто юноша… или все же молодой мужчина… мог его разглядеть. Но тот уже отвернулся и быстро спустился вниз. Отличник, который любит сидеть на первых партах? Гарри невольно усмехнулся, вспоминая толкучку в классах Хогвартса, чтобы избежать места на первых рядах. Только Гермиона или… Том Реддл были идеальными старостами и отличниками, которые любили сидеть там и следить за каждым словом преподавателя, заставляя того желать оказаться на галерке, будто именно он — нерадивый, недостаточно умный или неподготовленный к занятию студент, сбивая своими заковыристыми вопросами при всей внешней благожелательности. Хотя яда в Гермионе было намного меньше, чем в Томе. Ей двигало искреннее любопытство, а им… теперь Гарри не знал, было ли впечатление, кропотливо собранное Дамблдором для него единственно верным или ложью, как и остальное? Он пропустил момент, когда вошел профессор, и был безмерно удивлен… а нет, на самом деле не пропустил — им оказался тот парень с четким абрисом ярких губ, гладкой оливковой кожей и гривой едва уложенных темных волос. Самому Гарри никогда не удавалось привести свой беспорядок на голове к такому небрежному совершенству. Ни тогда, ни сейчас. Он с неудовольствием вспомнил о собственных волосах, выбивающихся из длинной косы, несмотря на то, что Хэнк показал ему, как их заплетали викинги. Хэнк. Такой смешной. Он всегда старался называть его парнем, будто сам Гарри мог об этом забыть. Гарри вспомнил, как началось их знакомство. Высокий седой мужик рассмотрел его, придерживая очки, несколько раз пробегая глазами сверху вниз, а потом беззлобно по-стариковски прокряхтел: — Ты вообще девка али парень? Не пойму. — Парень-парень, — усмехнулся Гарри и протянул ему руку, впервые не чувствуя опаски: настолько располагающей была улыбка этого старика. — А чего космы такие, не мешают? — Мешают, — кивнул Гарри. — Так может, обкромсаешь, как я? — Хэнк провел ладонью по бритой почти в ноль голове. — Зарок дал, — честно признался Гарри, не упоминая, что выполнить его уже не судьба. — Зарок — это серьезно, — вздохнул мужчина, и больше они о внешности не говорили. С прической тот помог ему совладать прямо в день знакомства, чтобы «эти космы в паклю не превратились. Гарри не знал, что больше поразило его, стоило лектору открыть рот: то, как он влиял на аудиторию или то, каким выразительным оказался его голос. «Густым» — на ум приходило единственное слово, а дальше ощущения дополнились другими: зачаровывающим на каком-то глубинном, почти животном уровне. Сильным и мягким одновременно. Глубоким, как океан. Стоило ему заговорить, как с первых звуков он заворожил студентов от ряда к ряду, заставляя их замолчать на половине слова, потому что пытаться спорить с этим необычайно поставленным тембром любому наверняка показалось бы кощунственным. Всю лекцию дальше он продолжал заколдовывать их множеством едва различимых модуляций и мягкой изменчивой интонацией. Самое забавное было в том, что Гарри едва помнил, о чем, собственно, была лекция, потому что оценивал слова тем, как они влияли на него, а не какой смысл несли. Разве есть смысл в дыхании океана? Он просто слушал эти звуки, как пленяющую песню сирен, прикрыв глаза и устроившись на подоконнике, прогретом солнцем. Перед ним возникали картины солнечной Италии с ее морским солоноватым бризом, мягкой игривой Франции с ее насыщенным запахом винограда, который можно было уловить в воздухе, зеленой раскинувшейся холмами Австрии или Дании, с ее каналами и крытыми узкими лодочками. До него только долетали обрывки красивых слов про франко-фламандскую школу и странные места с диковинными названиями: «Эно», «Брабант» и «Фландрия». Спроси Гарри, о чем рассказывал этот незнакомец, он бы не ответил — как можно передать ощущения? Студенты выходили явно зачарованные и под впечатлением, потому что разговоров почти не было, как и дурашливых пиханий и скабрезностей, которых Гарри за эти годы наслушался сполна. Что-то возвышенное и прекрасное посеял молодой профессор, и Гарри даже захотелось узнать, прорастет ли что-нибудь от его стараний. А если представить, что он не говорил, а играл? Что его музыка делала со слушателями, если даже его голос мог заставить впасть в нирвану? Кстати, почему он не играл?

•••

Матео нашел его через три дня. Затащил в пустой класс, сердитый и взволнованный, сверкая блестящими глазами — явно успел достать себе свой привычный недешевый допинг. Пожаловался, что Гарри сложно найти среди корпусов академии. Привычно зажал его в углу, вталкивая на парту у стены, стоящую задником наружу, и присосался к его шее как вампир. Горячий мокрый рот, тяжелое дыхание и слегка безумные глаза — попробуй откажи прямо сейчас — и Матео набросится. Он всегда бросается, если Гарри насмехается над его попытками быть нежным или обходительным. Над его мучительной страстью. Уклоняется, вытирает рот или морщится от прикосновений. Впрочем, равнодушие тоже не слишком хорошо, особенно когда тот уже под своей любимой смесью. Взбудораженный, жаждущий разрядки и немного агрессивный. Сейчас Гарри не хотел выбивать себе мозги дозой болезненного соития или дракой, поэтому мягко уклонился, придерживая того за плечи и снова спросил: — Искал зачем? Матео отодвинулся, с силой вытирая ему влажные губы пальцем. Сжал подбородок, надавливая с двух сторон и вздергивая голову вверх, чтобы видеть глаза. — Ты пойдешь со мной на вечеринку, — Матео сморщился и с досадой пояснил, — не как тогда. Нормально. Это бал-маскарад, там будет все прилично, без всякого такого… Он взмахнул рукой в неопределенном жесте. — Я заберу тебя в субботу вечером, Бель. Будь нарядным и не смей исчезать, иначе… — Что? Снова помашешь перед моим носом одним позорным видео? — не удержался Гарри. Он слишком устал слушать эту нудную однообразную угрозу про репутацию, про всеобщее осуждение, про тех, кто захочет снова попробовать его… как он говорил? Нежную шкурку? Тошно. И видео было мерзким. Тошнило до сих пор, стоило вспомнить мельтешение кадров и дикую громкую музыку на фоне. — Ты сделаешь, как я скажу, — зарычал Матео, — сделаешь, слышишь? Это всего лишь вечер. Вечер со мной. Беллами, ну, пожалуйста. Его тон менялся буквально в каждой реплике. Скачки настроения — как предсказуемо. — Сделаю, — согласился Гарри, убирая в сторону обхватившие его руки, — но ты вызовешь такси и поедешь домой спать. Тогда я соглашусь пойти с тобой на этот чертов маскарад, хорошо? Вместо ответа Матео прижался к нему всем телом, резко подтягивая за бедра к себе так, чтобы упереться пахом ему между ног. Он потерся, с шумом выдыхая воздух за ухом, лизнул там, снова потерся, сильно, настойчиво — и замер, тяжело дыша и утыкаясь лбом в изгиб плеча, крепко сжимая его руками за талию. Гарри не мог не чувствовать очевидного и очень явного возбуждения. Матео все никак не мог успокоиться, будто решить не мог, чего хочет больше: трахнуть его сейчас или пойти вместе на вечеринку. Он знал, что Гарри всегда держит свое слово, что бы он ни сказал. Матео трогал его, тихо сопел в ухо, выцеловывая шею, прикусывал зубами бледную, едва тронутую загаром кожу, словно клеймо ставил, а Гарри хотелось, чтобы это быстрее закончилось. Он не поощрял его никогда, расслабив руки и смотрел куда-то в сторону. Это был его способ расставить акценты и убрать всю шелуху кроме чистой похоти и боли, которые лежали в основе их странного противостояния. Иногда Матео срывался и желал чего-то иного. Гарри не отрывал туманного взгляда взгляда от хмурого неба в окне или внутрь себя, позволяя… — Ты не хочешь меня? — горячечный шепот вернул его обратно. — Нет! Ты никогда не хочешь меня… Не целуешь сам. Не трогаешь. Не… Скажи мне, скажи, зачем ты тогда приходишь снова и снова? Зачем хочешь, чтобы я тебя трахнул? Тебе нужно грубо… Ты не хочешь меня… Совсем никогда не хочешь…Ненавижу тебя. Желаю... Это звучало так тоскливо. Так безнадежно. — Давай закончим все это, а? Я к тебе больше не приду, — Гарри сам не верил, что сдержит это обещание, но не мог не предложить в ответ на муку, которую можно было пощупать руками. — Нет! — яростное, злое слышится в ответ. Тео сжимает его до лиловых синяков на бедрах, стискивает, впивается зубами до прокушенной им губы и таких же алых точек на шее, трется, гортанно постанывая, успевая вездесущими руками ощупать его тело, залезть под рубашку, походя тронуть сосок, вылизать шею, по-звериному принюхиваясь, пока Гарри диссоциирует на далекое небо в окне. Зря он начал об этом. Гарри давит жалость, пожимая плечами. Знал же, что сам Матео от него не отступится. — Нет, так нет, — он почти безразличен. — Ты будешь со мной! Не смей уходить от меня! Не смей даже думать! — Матео снова кусает его за губу, и этот странный односторонний поцелуй становится соленым. Больно. Кровь сочится наружу. Тео вытирает ее пальцем, сжимая ему рот и не давая слизнуть. Слизывает сам. Гарри вздрагивает. — Ты от меня не уйдешь, слышишь? — он шепчет слишком настойчиво, слишком одержимо. — Слышу-слышу, — на выдохе отвечает Гарри, рассматривая его усталыми глазами. Почему он все это не прекратил? Ах да, боль — его собственное желанное освобождение от самого себя. — Если только подумаешь об этом. Я найду тебя. И через минуты: — Ты все равно ко мне придешь, Бель. Снова. Ты приходишь ко мне сам. В голосе Тео слышится удовлетворение, именно так — он прав, Беллами это тоже нужно. Гарри нечего ему сказать. Он вообще не хотел говорить, но теперь придется, иначе Тео заклинит с этими обмусоливаниями надолго. — Ты или трахнешь меня сейчас, как собирался, — и свалишь отсюда в закат, а я не пойду на твой ебаный бал. Или ты сейчас уходишь — и я буду ждать тебя в восемь в субботу, — еще тише звучит Гарри. Он откидывается спиной на стену и упирается ботинками в перекладину парты. Матео резко отстраняется, молча рассматривая его каким-то чужим незнакомым взглядом, снова с силой прижимается к губам, терзая раненый рот и резко отталкивает от себя, чтобы голова Гарри глухо ударилась затылком о стену. Он вылетает, хлопнув дверью так, что осыпается новогодним снегом белая штукатурка. Гарри уверен, что никакого такси он вызывать не станет. Умчится на своем красном дукатти, и только чудо убережет встреченных на дорогах людей от его идиотских самоубийственных виражей. Впрочем, он выбрал, а значит исполнять обещанное тоже придется. Гарри отчего-то ожидал другого.