Long Dead Affair

Четверг, ближе к вечеру

      Абаккио не встает с постели еще долгое время после того, как просыпается – или, вернее, он начинает мыслить более связно. Он совсем не уверен, что вообще спал. Обрывки крови, боли, «Пожалуйста, Леоне» – все это переплетается с бессмысленными моментами, которые могли бы быть сном.       Солнце уже давно встало. Как бы Абаккио ни старался игнорировать его, оно все равно пробивается сквозь щели в шторах, напоминая, что ему пора поторопиться с началом рабочего дня. Есть... работа, которую нужно сделать.       Нужно разобраться с последствиями вчерашнего дня.       По многим причинам, о которых Абаккио не хочет размышлять(но все равно лежит в постели и размышляет), он еще не готов встретиться с миром лицом к лицу.       Он еще не готов встретиться с Бруно.       Абаккио смутно помнит, как слышал, что работает душ, если только эта часть ему тоже не приснилась(горячая вода обжигает кровавые разрывы на коже Абаккио, но этого недостаточно – блять, блять, проснись, проснись). Он действительно слышал, как работает душ? Прижал ладони к ушам, и звук прервался. Значит, душ был настоящим. А это значит, что Бруно, по крайней мере, чист, где бы он ни был и что бы ни делал.       Может быть, он отколачивает новые доски от окон в гостиной. А может, вытирает пыль там, укладывая на одной из кроватей стопку одеял, на которых будет спать Призрачная Кошка. А может, он вообще ушел. В конце концов, Абаккио велел ему держаться подальше.       Это не имеет значения. Вот только страх, который гложет Абаккио изнутри, говорит ему, что все-таки имеет.       И это просто прекрасно. Теперь он лежит здесь, уставившись в потолок, и беспокоится о том, здесь ли вообще Бруно, потому что Абаккио не слышал, как он все утро ходит по дому.       Но переживать из-за этого глупо. Куда еще мог пойти Бруно? К Мисте и Джорно? Он даже не знает дороги. ...       Стараясь не думать о Бруно, потерявшемся и бесцельно бродящем по улицам, уязвимом, – или о Бруно на охоте, в поисках еды, – мысли Абаккио шли по параллельному пути. Он неторопливо прогуливается по всем вчерашним событиям и проживает их заново.       Чувствует, как Бруно отталкивает его руки, мешая прицелиться и заставляя выстрелить мимо цели. Слышит булькающий хрип зомби, умирающего под его коленями. Чувствует запах гниющей мертвечины. Видит кровь, стекающую по подбородку Бруно, того кролика.       Все это не очень хорошо сочетается с грудой мертвых и похороненных воспоминаний, которые уже донимали Абаккио всю эту ебучую ночь. Бруно не в ладах с Эннио.       Голова Абаккио раскалывается.       И все повторяется. Цикл, который перекатывается туда-сюда через постоянные кучи сожалений. От Эннио к Бруно и обратно. Миста, с тоской прижавшийся к плечу Абаккио, опустошенный, но теплый. Наранча, рыдающий напротив Абаккио посреди ночи, слишком темной, чтобы как следует разглядеть его плачущее лицо. Триш за спиной Абаккио, напряженно застывшая за завалами, готовая броситься наутек. Руки Фуго дрожат, когда он туго наматывает марлю на место без куска плоти на руке Абаккио.       Ко всему этому добавились вина и злость на это чувство...       Абаккио должен был привыкнуть к этому.       Вчерашний день был полон неприятных вещей, которые он сделал потому, что должен был сделать, ничем не отличаясь от того, как он жил всю жизнь. Особенно с начала вспышки. Этот инцидент не должен был так сильно повлиять на него. Он привык быть свидетелем смерти и справляться с ней.       Почему же он так потрясен? Единственное объяснение – Бруно. Само его существование добавляет в жизнь Абаккио слишком много неудобств, которые...       Вот опять.       Такими темпами он проживет все свое прошлое тысячу раз, прежде чем встанет с постели. Он и так уже потратил почти все утро впустую, раскинувшись здесь, поверх одеяла, и нещадно терзаемый своим дерьмовым мозгом.       Он держит одно ухо востро для рации. И для Бруно. На всякий случай.       Абаккио нужно выйти на улицу. Проверить ловушки на наличие дичи. Убедиться, что трупы сгорели дотла. Патрулировать по полной программе и делать свою чертову работу. Может быть, ему удастся спасти жизнь или две, а не погубить их.       Но он даже не может заставить себя перевернуться на спину.       Уже далеко за полдень, когда Абаккио наконец заставляет свое тело двигаться, и даже сейчас он делает это только потому, что мочевой пузырь требует опорожнения после того, как его заставили ждать весь день, а то и больше.       Наверное, это связано и с тем, что он чувствует себя виноватым за то, что сорвался на Бруно. Он никак не может исправить то, что натворил, или исправить то, что пошло не так, но в этом случае он может... попытаться загладить свою вину.       Ха, только посмотрите. Ему не приходилось заглаживать вину ни с кем уже много лет, благодаря уединенному образу жизни, который он ведет. Так что это будет весело. Захватывающая смена обстановки.       Освободив мочевой пузырь, Абаккио спускается на первый этаж. Возможно, он уже немного торопится, ведь он еще не слышал гулких шагов Бруно по дому. Это немного пугает, поскольку Абаккио уже встал, и у него есть все основания для того, чтобы переживать.       Его гиперактивное воображение вольно делать то, что хочет, и его не успокоит то, что он обнаружит на первом этаже.       В доме неестественно тихо и спокойно. Слишком тихо. Так же тихо, как было неделю или около того назад. Когда Абаккио жил...       Один.       Ступая по лестнице, Абаккио прочесывает остальные комнаты в вихре поиска. Гостиные так же неухожены и пусты, как он их оставил, и оранжерея тоже не принесла никаких результатов.       Коробки, пыль, растения. Бруно нет.       Если его нет, значит, все будет в порядке. Ему будет хорошо. Даже лучше, если на одну причину стресса станет меньше. Да. До Бруно ему было лучше. До всех этих воспоминаний, которые он принес.       Абаккио снова спускается по лестнице, проносясь через чистую гостиную(все окна заколочены, кроме одного), затем столовую(чистое, сухое белье лежит, смявшись в корзине на столе), кухню(задняя дверь тщательно заперта) и даже кладовку(ни одного лишнего предмета, разумеется).       Беспокойство, граничащее с паникой не утихает, а только набирает обороты, когда он обнаруживает Бруно в ванной комнате на нижнем этаже.       Хорошая новость, полагает Абаккио, в том, что Бруно не ушел.       А плохая новость – он ужасно выглядит.       Сердце Абаккио подскакивает к горлу при виде Бруно, свалившегося на пол у унитаза. Он опустился так низко, словно пытался раствориться в плитке, не в силах удержаться на ногах.       Его лицо зелено-бледное, гораздо бледнее, чем обычно, а багровый шрам на щеке стягивает кожу вокруг. Единственное пятно нормального цвета – рот, он приоткрытый и весь в красных пятнах, как будто Бруно когда-то провел по нему рукой, размазывая кровь по щеке. Даже синева его глаз тусклая и мертвая.       Абаккио, не удержавшись, делает полшага назад. Эти выцветшие голубые глаза лениво смотрят на него, но они остаются пустыми и стеклянными и такими не похожими на Бруно, что Абаккио пугается.       (И, вот, это похоже на посеревшую кожу Эннио, его жестокие глаза и окровавленную ногу, когда его дыхание замедлилось до нуля, и он стремительно бросился на ближайшее живое существо с оскаленными зубами...)       Прислонившись к стене, Бруно выглядит маленьким и слабым. В самый сложный момент – в ту первую ночь, когда его кишки вывалились на пол, – он был более энергичным. Похоже, он одолжил чистую одежду после душа. Судя по их помятому состоянию, они из корзины для белья в столовой.       Он даже надел носки. Глупо это замечать.       А вот что не менее глупо, так это темное пятно на и без того темной ткани рубашки и кровь на обеих ладонях, переходящая на костяшки пальцев и вверх по запястью, которая совпадают с цветом пятен вокруг его рта. – Бруно, – Абаккио снова начинает дышать, пальцы задевают дверной косяк, цепляются за него и отпускают, пока он пытается убедить свои ноги двигаться, борьба и бегство борются в его нутре, – что...       Бруно отрицательно качает головой. Медленное, жалкое движение, которое, как ни странно, вызывает ледяное облегчение в животе Абаккио. По крайней мере, сейчас Бруно мыслит и двигается, а не застыл в тревожной неподвижности и пустоте, как раньше. Это уже что-то. Больше осознанности, чем в ситуации с Эннио.       Обе окровавленные руки поднимаются, зажимая Бруно рот. Что-то мелькает в его глазах, а затем они останавливают свой мертвый взгляд на Абаккио и закрываются, когда Бруно с неуклюжей поспешностью вскарабкивается на колени.       И его тут же рвет в унитаз.       Сдавленные, захлебывающиеся звуки, которые он издает при этом, нарушают жуткую тишину в доме, Абаккио хотелось бы обойтись и без них.       Хорошо, что его собственный желудок пуст. Красное, кусковое месиво из, должно быть, сырого кроличьего мяса – того, что еще съел Бруно – в противном случае это могло бы вызвать у Абаккио приступ рвоты. А так он зажимает рукой рубашку, наконец отводя взгляд.       Он все еще слышит это и чувствует запах, когда Бруно снова тошнит.       Это мерзко. Как смерть. Но Абаккио так и застывает в дверном проеме, с трясущимися коленями, глядя вниз на кровавую желчь и Бруно, дрожащего над своим месивом. Его сердце сжимается от тяжелого сочувствия. Ощущение, которое быстро становится слишком знакомым в отношении Бруно. – Я... не знал, что зомби могут блевать, – говорит Абаккио, как всегда, безукоризненно. Он чертовски полезен. Так Бруно будет легче.       Боже, Абаккио бесполезен.       Голова Бруно снова дергается, веки опускаются. Он выплевывает красную жидкость, опускается на колени и упирается головой в руки, которые лежат на краю унитаза.       Однако, это странно. Достаточно странно, чтобы Абаккио на это смотрел. Хоть какие-то достижения.       Рвота – это разве не... штука, присущая живым, верно? Абаккио видел зомби, у которых изо рта сочится неопознанная жидкость, обычно темная и склизкая, и они иногда извергают внутренности, но это не то же самое, что рвота. Дело не в этом; не в том, что болезнь типа пищевого отравления, похоже, овладела Бруно.       Это тревожная мысль. Или, может быть, утешительная?       ...И та, и другая?       Хорошо, что Бруно не разлагается еще больше. Но плохо, что это означает, что Бруно болен, а Абаккио чертовски уверен, что зомби не лечатся.       Ну, за исключением щеки Бруно, но поскольку с тех пор не было никакого прогресса, а состояние Бруно явно ухудшается, Абаккио предположил, что это была разовая акция.       Он точно знает, что зомби не болеют. Они – ожившие трупы, управляемые вирусом, и если у Бруно есть душа, это не значит, что он не может быть физически мертв. По идее, он не должен сейчас лишаться вчерашнего обеда, но вот он снова рвет глотку над унитазом.       Сморщив нос, Абаккио считает, что ему повезло, что Бруно оказался достаточно понятливым, чтобы добраться до туалета. Спасибо, он уже достаточно отмылся от крови и желчи в свое время.       Возможно или нет: Бруно, несомненно, заболел.       С этого момента Абаккио... не знает, что делать.       Первое побуждение – обратиться к воспоминаниям о том, что родители делали для него, когда он болел(суп, отгулы в школе, марафоны мультфильмов, лекарства), но это было очень давно. Кроме того, он был жив.       А это Бруно – зомби. Причем аномальный зомби, и Абаккио совершенно не представляет, как работает это неживое, но не совсем неживое тело. Он был бы удивлен, если бы узнал о ком-нибудь, кто знает как лечить зомби, ведь даже сам Бруно, кажется, не просвещен в таких вещах.       Неважно, что лекарств мало, хотя в оранжерее Абаккио есть небольшой травяной сад, в котором наверняка найдется что-нибудь полезное. Для человека. Насколько известно Абаккио, любое человеческое средство может сделать Бруно только хуже.       А он и так выглядит таким жалким, хлипким и поникшим на полу в ванной.       Абаккио не хочет, чтобы ему стало хуже.       Та самая странная личность опекуна, которая появилась, чтобы помыть волосы Бруно, вернулась в десятикратном размере, и Абаккио считает, что он может хотя бы привести Бруно в порядок и успокоить. Если других вариантов нет(боже, как бы он хотел, чтобы было возможно сделать что-то еще). – Я сейчас вернусь.       Бруно не подает виду, что услышал. Он просто сидит, положив голову на одну руку, а другой обхватив живот. Его глаза закрыты.       В ванной внизу нет душевой насадки, а сама ванна слишком мала, чтобы длинноногий Абаккио мог как следует растянуться, поэтому он никогда не использует ее по назначению. Вот почему здесь нет тряпок. Придется подняться наверх, и пока Абаккио там, он заглянет в свою комнату захватить с собой чистую рубашку с длинными рукавами.       Спустившись по лестнице, Абаккио не удивился, обнаружив, что Бруно так и не сдвинулся с места, сгорбившись над унитазом.       По крайней мере, насколько Абаккио может судить, его снова не стошнило.       Отложив рубашку в сторону на потом, Абаккио промывает тряпку под теплой водой в раковине. Он выжимает ее и намыливает одну половину мылом(потому что частично переваренный кролик, похоже, требует более тщательного мытья, чем беглое полоскание).       Колеблющимися пальцами он постукивает Бруно по плечу.       ...Ладно, это скорее самое нежное в мире касание, чем постукивание, но это сработало, привлекая внимание Бруно, и свинцово-голубые глаза распахиваются, устремляя свой затуманенный взгляд на Абаккио.       При виде их сердце Абаккио сильно сжимается. – Ты можешь сесть?       Бруно делает слабую попытку издать звук. Секунду он не шевелится, но потом, видимо, убеждает свое тело лучше слушаться, потому что он отодвигается от сиденья унитаза. Выпрямляется. Хотя кажется, что он дрожит. А может, всего лишь вздрогнул.       Абаккио медленно присаживается перед ним на корточки, стараясь не смотреть слишком пристально на беспорядок в туалете. – Закрой рот.       Окровавленные губы сжимаются там, где они были приоткрыты, и таким образом Абаккио может лучше их вытереть. На щеках и подбородке Бруно, в местах, где он сам их оттирал, тоже красные пятна.       Ужас и беспокойство переплетаются в нутре Абаккио. Он смывает мыло с половины мокрой тряпки, а затем переходит к рукам Бруно. Абаккио протирает каждую по очереди, они все еще такие холодные и окоченевшие, пока он держит их в своих руках, но Абаккио моет кисти до тех пор, пока в складках пальцев Бруно не остается крови. Единственное, что теперь красное, – это разбитые костяшки правой руки, вероятно, результат того, что Бруно вчера пробил череп того зомби...       Рука самого Абаккио все еще болит от удара о машину. Но это еще цветочки по сравнению с тем, что случилось с Бруно.       Пока Абаккио работает, Бруно наблюдает за ним. Голубые глаза теперь в меру бдительны, ближе к своему обычному фокусу и хранят что-то сродни… любопытству?       Да хрен его знает, Абаккио. Скорее всего, ему все привиделось. Если он не перестанет думать и просто действовать, то его разум забредет туда, куда не нужно, он уверен. Это все, что он делал со вчерашнего дня. Ни на что другое он не годится.       Тряпка отложена на край ванны. Теперь самое страшное: – Поднимешь руки?       Бруно наклоняет голову в сторону, но подчиняется. Медленные, несговорчивые руки поднимаются над головой, одна из них, застегнутая на молнию, немного болтается – но это... понятно почему. Наверное, она тоже болит со вчерашнего дня.       Это всего лишь рубашка. Всего лишь рубашка на больном зомби, но пальцы Абаккио не могут ухватить ее края с первой попытки. Кожа Бруно холодная на ощупь даже через ткань. Это немного тревожит. Абаккио отшатывается. Со второй попытки он отлично захватывает нижний край и осторожно, как он надеется, поднимает футболку с длинными рукавами над головой и руками Бруно.       В последний раз, когда Абаккио вот так снимал с кого-то одежду, так это с его девушки из академии, и они...       Ладно, прямо сейчас это наименее подходящий ход мыслей, какого хрена, мозг?       Бросив рубашку в ванну, Абаккио выбрасывает из головы столько мыслей, сколько может. Вместо этого он сосредоточился на осмотре всех возможных повреждений и остатков грязи на Бруно.       Темные волосы взъерошены, и проходит секунда, другая, прежде чем Бруно начинает опускать руки. Его глаза по-прежнему прикованы к Абаккио – черт бы побрал отсутствие у Бруно потребности моргать, – но Абаккио избегает встречаться с ним взглядом, предпочитая... смотреть на его грудь...       Хах. Пиздец.       Она такая же тошнотворно зеленая, как и все остальное тело Бруно, и испачкана кровью там, где та просочилась сквозь рубашку. На месте выреза тоже красная корка, поэтому Абаккио достает тряпку, уже немного остывшую, и приступает к работе.       Плоть под его руками ощущается как-то неправильно. Руки Бруно было легче игнорировать, а рот – не трогать слишком часто. Но его торс – совсем другое дело.       Ключицы выпирают слишком сильно, кожа, натянутая на них, восковая, исхудалая и холодная. На молнии над сердцем запекшаяся кровь, и как бы нежно Абаккио ни протирал ее мочалкой, Бруно все равно вздрагивает. – Прости, – пробормотал Абаккио, понизив голос.       В ответ Бруно издает еще одно слабое ворчание. Абаккио чувствует его отчасти, когда в последний раз проводит по верхней части груди Бруно тряпкой без мыла, ополаскивая как можно лучше.       Вот так. Все чисто.       Он бросает тряпку туда же, что и выброшенную рубашку Бруно.       После этого Абаккио должен был бы встать и взять чистую рубашку, которую он принес для Бруно, но его взгляд впился в черную молнию, растянувшуюся по ширине живота Бруно. Это зрелище заставляет Абаккио оставаться на месте.       Эта молния от лучшей куртки Абаккио, которая теперь превратится на пижаму. Не то чтобы это имело значение. Его вторая лучшая черная молния отлично подходит для повседневного ношения.       ...Блять. Целая лодка неприятных ощущений приплыла в буйную гавань, которая является душой Абаккио.       Он жалеет, что у него нет молнии, как у Бруно, и он мог бы просто потянуть и вытащить все наружу.       Не повезло, его беспорядочные чувства остались. Все тревоги, вина, страх и прочее, чему он не может дать название. Поэтому Абаккио подавляет их, поднимается на ноги и идет за рубашкой, которая ждет его на краю раковины.       Глаза Бруно следят за ним на протяжении всего короткого пути туда и обратно. – Тебе нужна помощь? – предложение срывается с губ Абаккио, рубашка протягивается Бруно.       Медленно покачав головой, Бруно берет рубашку и начинает одеваться, а Абаккио неловко маячит перед ним. Он двигается как раненый, что справедливо, полагает Абаккио, потому что так оно и есть. Молнии, закрывающие столько зияющих ран, неизвестный недуг и все такое...       И, блять, Абаккио никогда не задумывался об этом до этой секунды, но Бруно может чувствовать.       Он чувствует разницу в температуре и ощущает, когда Абаккио прикасается к нему, поэтому вполне логично, что он может чувствовать каждую рану на своем теле. Раны, которые никогда не заживут. Внутренности, вывалившиеся на ковер Абаккио в ту первую ночь. Гнилой укус на спине. Все, что между ними.       Эмоции в животе Абаккио сворачиваются в тугой, застывший клубок. Его тошнит.       Бруно уже одет. Его взгляд не отрывался от Абаккио более чем на несколько секунд.       Игнорируя этот застывший клубок, Абаккио направляет свое внимание куда-то в другое место и молится, чтобы это сработало. – Ты можешь встать?       Судорога или, может быть, вздрагивание? По лицу Бруно пробегает дрожь, и он отворачивается от Абаккио, чтобы посмотреть вниз, на свои руки, лежащие на коленях. Сначала он пожимает плечами, но потом, похоже, передумывает, поднимает руку и делает свой верный жест «как бы».       Лучше, чем ничего. – Помочь?       Уголок рта Бруно растягивается в нечто похожее на гримасу. Это его единственный ответ, прежде чем он поджимает под себя ноги, с пустым лицом шатко отталкиваясь от земли.       Пальцы Абаккио сгибаются, но он не протягивает руку, чтобы помочь.       Как только Бруно встал на ноги, он покачнулся на месте, и тут же руки Абаккио автоматически потянулись к нему, чтобы обхватить Бруно за плечи, удерживая его на месте.       Абаккио чуть ли не спрашивает Бруно, все ли с ним в порядке, хоть и, учитывая все обстоятельства, вопрос, конечно, дурацкий, поэтому он рад, что вовремя прикусил язык. Он встречается со взглядом Бруно и крепче сжимает хрупкие плечи. Ничего не говорит.       Они стоят так, глядя друг на друга, наверное, слишком долго.       Что теперь?       Абаккио открывает рот для слов, которых у него пока нет, но его прерывает Бруно, снова покачивающийся на месте, его глаза дрожат, словно они могут опрокинуться назад вместе с ним.       Абаккио, спотыкаясь, делает шаг вперед под весом Бруно, намереваясь удержать его в вертикальном положении.       Рот Бруно сжимается в плотную линию, и на мгновение Абаккио опасается, что его сейчас снова вырвет, но этого не происходит. Он просто стоит, бледный и усталый. Его сотрясает еще одна дрожь, которую Абаккио ощущает под своими ладонями.       Рефлекторно сжав плечи Бруно, Абаккио говорит: – Тебе надо прилечь, – зомби не спят, но, конечно, старый добрый отдых не повредит. Боже, Абаккио не знает, что еще, черт возьми, сделать, а Бруно, похоже, сейчас вообще не в состоянии сохранять равновесие. Горизонтальное положение должно быть лучше вертикального.       Кивок Бруно – это все, что нужно Абаккио. На этот раз он не стал задавать неудобных вопросов. Он просто стискивает зубы и встает рядом с Бруно, чтобы закинуть его правую руку себе на плечи, а сам обхватывает Бруно за талию.       Должно быть, свидетельством того, насколько несчастным чувствует себя Бруно, является отсутствие любопытных взглядов в сторону Абаккио, наблюдающего за происходящим. Есть только благодарный вздох изнеможения, когда Бруно опирается на его руки.       Ходьба начинается неуклюже, но к тому моменту, когда они оказываются в коридоре, уже становится более плавной. Тащить Бруно вверх по лестнице кажется непосильной задачей, к тому же в гостевой комнате царит беспорядок. Остается неплохой диван, стоящий неподалеку в гостиной.       Абаккио... никогда не был так близок с Бруно.       Вообще-то это более продолжительный физический контакт, чем с кем-либо за последние несколько лет, не считая слишком крепких объятий Наранчи.       С Бруно все по-другому, потому что он мертв. Его тело прохладное, когда оно прижимается к боку Абаккио, хватка его руки неуклюжая, шаги шаркающие. Но он и легче, чем представлял себе Абаккио, – не столько мертвый, сколько крепкий, по большей части поддерживающий себя сам. Больше всего ему мешает равновесие, так что Абаккио – скорее костыль, который нужен чтобы поддержать его.       Нет ничего ужасного в том, что Бруно рядом. Его волосы пахнут шампунем. Запах смерти и разложения сейчас почти не ощущается благодаря тому, что он принял душ вчера вечером, а Абаккио несколько минут назад провел точечную уборку.       Они без шума доходят до дивана, и Абаккио опускает Бруно. Рука, лежащая на плечах Абаккио, задерживается там, а ладонь Бруно медленно обхватывает его, скользит по бицепсу, а затем опускается.       Бруно все еще смотрит ему в лицо. Выражение его лица нечитаемо и странно.       Абаккио выпрямляется, не желая задумываться о том, почему его щеки пылают. – Вот и всё, – он прочищает горло, – хочешь, разведу камин?       Размеренный кивок. Руки Бруно медленно опускаются, плотно прижимаясь к животу, а ладони вцепились в рукава напротив. Голубые глаза следят за Абаккио, когда тот отворачивается, чтобы разжечь камин.       Огонь отбрасывает теплый отблеск на исхудалое, больное лицо Бруно, резко выделяя его шрам и подчеркивая темные мешки под запавшими глазами. Он без сил неуклюже опрокидывается на бок, голова его падает на удобную подушку, а взгляд устремляется на пламя, а не на Абаккио.       Успокоив дыхание, Абаккио уходит лишь для того, чтобы через несколько минут вернуться с наименее пыльным одеялом, которое только можно было найти в комнате для гостей(он все же вытряхнул его на всякий случай). Он накидывает его на Бруно, наблюдая, как мертвые пальцы обхватывают его край, а Бруно натягивает ткань до подбородка.       На этом... возможности Абаккио по уходу за больным иссякли. Все, что он может сделать, – это поддерживать комфорт Бруно, что звучит до боли похоже на то, что сказал бы какой-нибудь телевизионный врач об умирающем пациенте.       Ну вот и все.       Абаккио берет ведро, которое обычно используется для садовых работ, и полотенце для рук, которым обычно вытирают посуду, и оставляет их в пределах досягаемости Бруно на случай, если ему снова станет плохо.       А потом отходит. Потому что стоять и пялиться на Бруно весь день не принесет пользы никому из них.       Однако оставлять Бруно в одиночестве как-то неправильно, это заставляет тугой, застывший клубок чувств внутри Абаккио перекатываться в знак протеста, поэтому он остается рядом. Он начинает с уборки ванной комнаты, смывает месиво в унитазе, прежде чем помыть его, а затем бросает испачканную рубашку и мочалку в корзину для белья.       ...Рубашка, однако, немного воняет, поэтому Абаккио достает ее из корзины и стирает прямо в ванной. Он выходит на улицу, чтобы повесить ее на веревку для белья, а когда возвращается в дом, слышит, как в другой комнате рвет Бруно. Надеется, что в ведро.       Время уже близится к обеду, но, как бы ни пустовал желудок Абаккио, аппетита у него нет. И не только из-за кровавой блевотины, которую он видел сегодня.       Его чувство вины невозможно проигнорировать. Его сочувствие. Его беспокойство. Вчерашний день пытается вторгнуться в его голову, пока Абаккио отмывает ванну(да, он не купается в ней, но она служит местом сбора мокрой одежды, а также лучшим местом для ее стирки, так что не чистить ванну от грязи – не самая лучшая идея). Потому что, видимо, его мозг сегодня совсем не хочет давать ему отдыхать.       Находиться рядом с Бруно сейчас тяжело, но Абаккио очень не хочет далеко уходить. Список дел, которые он должен сделать, включая выход из дома, подождет.       После всех домашних дел у него болит рука. Болезненное напоминание о вчерашнем дне, в котором он совсем не нуждается, но это не имеет никакого отношения к его волнению. Это самое стойкое из тех ужасных застывших чувств. Оно следует за ним из ванной в столовую, где он наконец-то складывает белье.       Оно было оставлено в корзине на случай, если Абаккио погрузится в чертовски хороший сон от депрессии – или хотя бы попытку – и его можно было бы погладить, если бы у Абаккио был утюг и он вообще заботился о внешнем виде. Кто его вообще увидит? Бруно?       ...Бруно, которому опять стало плохо от того, что он лежит на диване. После этого Абаккио должен сполоснуть для него ведро.       Он вытряхивает джинсы, которые держит в руках, складывает их и засовывает в самый низ стопки одежды.       Если он вытянет шею, то увидит Бруно в гостиной, скорее вытянувшегося, чем свернувшегося калачиком, – печальную, неподвижную фигуру на диване. Его освещают камин и тусклая лампа в гостиной. На улице уже стемнело, и, блять, Абаккио на минуту оставляет свой пост прачки. Закрывает шторы на окне без досок, ополаскивает ведро Бруно на кухне(морщась от запаха), относит его обратно.       Избегает встречи с потускневшими голубыми глазами, как бы они ни прилипали к нему.       Если он не ошибается, Призрачная Кошка поселилась, свернувшись калачиком, где-то в районе коленей Бруно. У Абаккио не хватает духу рассердиться, что она снова в доме.       Тогда он возвращается к складыванию белья и переживаниям.       Остается надеяться, что все, что случилось с Бруно, – это всего лишь двадцатичетырехчасовая желудочная инфекция. Неважно, что зомби не болеют таким. Может быть, тот кролик, которого он съел, был с ним не согласен. Может быть, это у него была эта инфекция. Хотелось бы надеяться.       Потому что если Бруно не сможет есть, черт, если Бруно не сможет есть, то он точно умрет, и Абаккио придется просто сидеть здесь и смотреть, как тот проживает остаток своей жизни.       Разложение быстро настигнет Бруно. Оно уже не за горами. Зомбированные тела должны потреблять живую плоть, чтобы не сгнить окончательно, а без этой пищи...       В худшем случае Бруно умрет от этого, но, поскольку он вообще не должен был болеть, Абаккио считает прогноз безрадостным.       И от этого... ему хочется блевать. Сердце сжимается в груди, что каждый удар приносит боль.       Это должно что-то значить. Он привязался к Бруно, что является огромной ошибкой, знает Абаккио по более чем достаточному опыту, потому что допускать огромные ошибки – его давняя привычка. Кто привязывается к неживому похитителю молний?       Как он привязался к нему?       Неужели ему было настолько одиноко?       Черт, у него болит грудь. Как будто сердце – это огромный синяк. Он больше подглядывает за Бруно, чем складывает белье, но каким-то образом он наконец закончил всю корзину. Он отправляется раскладывать вещи, для нижнего этажа это пару кухонных полотенец и не так уж много всего остального.       Остальное – в основном одежда Абаккио и она же, которую повзаимствовал Бруно, включая ту самую молнию без застежки. Все это должно быть наверху, и хотя он мог бы пройти через холл, но вместо этого направляется через гостиную к ступенькам, держа корзину для белья на бедре.       За диваном он резко останавливается.       Он смотрит вниз на негнущиеся пальцы, вцепившиеся в край одеяла, и на волосы Бруно. Они блестяще-чистые. В голове Абаккио вспыхивает странное желание прикоснуться к ним.       Не успев опомниться, он следует этому порыву. Его пальцы перебирают мягкие темные пряди, и Бруно поворачивает голову, чтобы посмотреть на него, несомненно, задаваясь вопросом, что, блять, Абаккио делает. Да Абаккио и сам хотел бы знать.       Голубые глаза налиты кровью и выглядят уставшими. – Ты... – ладно, это глупо, – на этот раз ты вымыл их лучше, – очень глупо.       Конечно, в этот раз Бруно справился лучше. Вчера вечером его волосы были совсем не такими грязными, как перед первым мытьем. И их чистота – совершенно не повод для Абаккио перебирать их пальцами, как он только что сделал.       Но эта странность стоит того, чтобы увидеть, как дергается уголок рта Бруно. Всего лишь крошечное движение. Даже намека на улыбку нет. Максимум – зачатки улыбки.       Странно, но от этого Абаккио хочется плакать.       Он сглатывает комок в горле и убирает руку. – Я... я поднимусь наверх, чтобы убрать все это, – он подхватывает корзину с бельем, прижимая к бедру, – а потом позвоню в Город, – пока Наранча не взбесился из-за того, что он мертв, – но потом я сразу же спущусь.       Небрежным движением Бруно кивает.       Абаккио отступает, а затем поспешно поднимается по лестнице.

–

– Абаккио... Абаккио, я думал, ты умер!       Боже. Можно подумать, Абаккио никогда раньше не звонил так поздно... – Почему ты всегда делаешь такие выводы? – ворчит он, говоря невнятно из-за того, что потирает половину лица. Он смертельно устал, отсутствие нормального сна после стольких ужасных волнений наконец-то настигло его.       И все, о чем он может думать, – это Бруно внизу, печально лежащий на диване. Совсем чахнущий. – Потому что ты не заботишься о себе, – отвечает Наранча. И разве Абаккио не сказал ему в последний раз, когда они разговаривали(да и вообще каждый раз, когда они разговаривают), что забота об Абаккио не входит в его обязанности?       Нахмурившись, Абаккио убирает руку с лица и тяжело опускает ее на стол. – Я прекрасно о себе забочусь, сопляк. – Ты... – Мне нужно сделать отчет, – Абаккио не в настроении отбиваться от беспокойства Наранчи. Он вовсе не уверен, что сейчас это будет убедительно, и у него не хватит духу разбираться с неизбежными последствиями этого. Очередной душераздирающий обиженный вид Наранчи или ещё что нибудь, – позови кого-нибудь из официальных лиц. – Я и есть официальное лицо!       Уф. Это правда.       Абаккио это ненавидит. – И ты сильно опаздываешь, – без всякой необходимости добавляет Наранча. Это не имеет никакого отношения к делу, и он это знает, – ты же знаешь, что должен был отчитаться до полудня, – теперь, когда он убедился, что Абаккио действительно жив, он выглядит ужасно беззаботным, и очень легко представить, как он болтает ногами или весело вертится на стуле, – повезло, что ты всегда опаздываешь, поэтому никто не послал поисковую группу!       Требуется большое самообладание, чтобы не биться головой об стол, но Абаккио это удается. Вместо этого он начинает прикусывать язык, раздраженное чувство вины грызет его и без того больное сердце, – Я не всегда опаздываю. – Нет, опаздываешь, – говорит Наранча. Как ни в чем ни бывало. А потом добавляет, – так что случилось? – прежде чем Абаккио успевает возразить, маленький засранец.       Абаккио не хочет обсуждать это с Наранчей. Он даже не знает, что, черт возьми, собирается сказать. Ему вдруг стало трудно сосредоточиться на воспоминаниях, которые еще утром были такими четкими и кристально чистыми, а теперь все они как в тумане, потому что беспокойство о Бруно съедает большую часть головы Абаккио.       Как, черт возьми, его жизнь так сложилась? Это даже нельзя назвать чем-то новым, настолько все странно. Наконец-то все так же беспорядочно, как и он сам.       Черт бы побрал все это. Его мысли ускользают от него. Что, семьдесят восьмой раз за сегодня?       Наранче или нет – Бруно безжизненно увядающий на диване Абаккио, больной и слабый, как и Эннио ближе к смерти, или нет – Абаккио должен сообщить о том, что произошло вчера. Должен выдать свой провал и встретить визжащее разочарование, которое обязательно последует.       Или же. А может, и нет.       Не совсем.       При всем детском энтузиазме Наранчи к жизни, он терпеливо ждет, пока Абаккио начнет. Максимум, что он делает, – отбивает ритм на столе.       Этот повторяющийся звук должен раздражать, но, по крайней мере, Наранча не стучит по микрофону. Каким-то образом шум помогает Абаккио собраться с мыслями. – Вчера во время патрулирования я столкнулся с несколькими зомби, – говорит он, – их было трое, – не ложь. Тот факт, что один из этих зомби мог бы стать еще одним выжившим, что позволило бы увеличить количество живых на планете и гарантировало бы Абаккио дальнейшую работу, не имеет никакого значения. Потому что Абаккио не успел. – Зомби? – пискнул Наранча, не переставая волноваться, как бы Абаккио ни хотелось этого, – ты в... – Я в порядке, – спасибо Бруно, – они мертвы, – благодаря Бруно.       Слова срываются с губ Абаккио тяжелым горьким потоком, и он рад, что от него не требуют подробных объяснений, как все произошло. В подробных отчетах нет необходимости. Главное – это статистика уничтоженных зомби и спасенных жизней.       Наранча облегченно вздыхает, но тут же переходит к нытью. – Но ведь количество наблюдений только уменьшилось! – Это ничего не значит, – Абаккио чертовски устал. Он сглатывает зевок, – возможно, их больше, – вероятно, их всегда будет больше, думает его меланхоличный мозг, – убедись... – Знаю, знаю, я передам. Где ты их встретил?       Абаккио чувствует тупой всплеск раздражения от того, что его прервали, и послушно рассказывает, где все это происходило вчера, настолько точно, насколько может. По большей части он рад, что Наранча реагирует правильно и ответственно, и Абаккио не приходится возвращать его на путь истинный, как это бывало раньше. И он почти не волнуется из-за встречи с Абаккио. У мальчишки все в порядке.       В отличие от Бруно…       На секунду Абаккио прекращает говорить. Он опускает голову на руки и стонет, едва уловив подтверждение Наранчи.       Абаккио нужно вернуться вниз. Он хочет вернуться к Бруно. Должен убедиться, что с ним все еще... в порядке. – Они были свежеобращенными? – раздается голос Наранчи из рации.       Ах, отлично. Абаккио еще не освободился от отчета. Одной рукой он снова включает передатчик и, подперев щеку кулаком, отвечает. – Да. Обратились где-то в течение недели, я бы сказал, – потому что эти сосунки были чертовски быстрыми(зомби № 3 был самым свежим, но он не двигался, так что он не в счет). – Блин, – говорит Наранча, и трудно сказать, в восторге он от этого факта или расстроился. Скорее всего, и то, и другое, – значит, выжившие все-таки есть. – Да, – у Абаккио внезапно заболело горло. Нужно сменить тему. Подойдет любая, но мысли Абаккио – как это часто бывает в последние дни – переключились на Бруно, и, не успев опомниться, он спрашивает, – кстати, о выживших, есть ли у них успехи с лекарством?       Наранча очень долго молчит на другом конце провода. – Ты никогда об этом не спрашиваешь, –протяжно произносит он, и Абаккио прекрасно знает, что он никогда об этом не спрашивает, спасибо.       При обычных обстоятельствах ему все равно. Даже больше, чем просто все равно.       Потому что зомби – это мертвая оболочка того, кем они когда-то были. Больше не друзья, не семья и не любимые, а бездумные монстры. Поиски лекарства – это тупиковый способ заставить людей замолчать под видом бесполезной надежды. Зомби изучают и истощают иммунитет бесконечными анализами крови.       Они никогда ничего не найдут. Раньше это не имело значения.       Но что-то в Бруно заставляет Абаккио жаждать хотя бы крупицы надежды, пусть и надуманной. – Мне просто любопытно, – ворчит он.       Слава богу, что Наранча – это Наранча, а не кто-то склонный к подозрительности, как Триш, или проницательный, как Фуго. Наранча – доверчивая душа. Поразительно невинная, за которую Абаккио умер бы. – ...Насколько я знаю, они не добились никакого прогресса.       Это понятно. Абаккио издает в ответ что-то вроде ворчания, скорее равнодушного, чем разочарованного. Разве это не было бы тревожным сигналом? – Фуго считает, что они действуют неправильно, – продолжает Наранча, всегда готовый сбиться на любую мелочь, – но он всегда так говорил. Он считает, что им следует внимательнее присмотреться к... – Самому мозгу. Я помню.       Не то чтобы ученые и врачи совсем не изучали мозг – в конце концов, именно так они обнаружили, где паразитический вирус наносит наибольший ущерб, – просто Фуго считает, что это единственное, что им следует изучать.       Теперь в голосе Наранчи слышна усмешка. Вне себя от радости, что Абаккио помнит не-ужасные взаимодействия с другими людьми. – А ты всегда говорил, что тебе все равно, если им чего-то не хватает, потому что ты не хочешь, чтобы они втыкали шприцы в твой череп! - он хихикает, когда заканчивает.       Слабая улыбка болезненно растягивает губы Абаккио. – Да, – бормочет он, – я остаюсь при своем мнении.       Странно, как непонятно звучат эти слова на его языке. На миллисекунду он задумывается, не будет ли он против, если кто-то воткнет шприц в его череп, если это означает, что они смогут извлечь что-то, что поможет Бруно, но потом он приходит в себя. Его мозговая жидкость поможет не больше, чем его кровь. Особенно этим сумасшедшим.       Смех Наранчи затихает, и между ними снова воцаряется тишина, во время которой Абаккио чувствует, как физически опускается, как ноги уходят под стол, а тело оседает на пол.       Он думает о Бруно. Снова. Все еще.       О тускло-голубых глазах, крови на бледных губах и жестких холодных пальцах. – Ты уверен, что с тобой все в порядке, Абаккио? – этот голос тихий и какой-то осторожный. От его звука больное сердце Абаккио сжимается в тиски. Глупый ребенок. Если он не перестанет волноваться, Абаккио даст ему повод для беспокойства... – Я в порядке, – на этот раз он не потрудился сглотнуть зевок – возможно, даже преувеличил его. Для Наранчи, – просто устал. – Да...похоже, ты был занят.       О, Наранча и понятия не имеет... Абаккио издает утвердительный звук, который сильно преуменьшает то, насколько он был занят. Конкретные детали, к сожалению, уйдут с ним в могилу.       Раздается какой-то приглушенный треск, как будто Наранча зевает, вздыхает или особенно шумно меняет позу, а когда он снова начинает говорить, его тон становится мягче. – Полагаю, это означает, что ты не собираешься переезжать сюда в ближайшее время, да?       Абаккио морщится. Сегодня он не может это сделать. – Наранча... – Я понимаю, – говорит Наранча, – если ты сможешь защитить там больше людей, то... – Я устал, – и грудь болит, и в животе все еще застыл тугой клубок, и Абаккио никого здесь не защищает, но он не может просто оставить Бруно, и он не хочет возвращаться в Город, однако он сейчас чертовски измотан для этого. Неважно, поймет Наранча или нет. – ...Хорошо.       Уф. Блять. Еще большее чувство вины пробивает себе путь в грудь Абаккио. Он видит, как удрученно поникла голова Наранчи, даже находясь за километры от него и по радиосвязи. – Отдохни немного, сопляк, – Абаккио на секунду прикусил язык, а потом добавил, – я поговорю с тобой завтра, – потому что точно знает, что это обещание поднимет Наранче настроение.       Конечно, следующие слова из уст Наранчи звучат очень жизнерадостно. – Тебе нужен сон больше, чем мне – радостно предполагает он. Маленькая дрянь. – Отдыхай. Тебе давно уже пора спать.       В приподнятом настроении от перспективы пообщаться с Абаккио – серьезно, что с этим ребенком не так – Наранча даже не дрогнул, услышав колкость перед сном. – Я поговорю с тобой завтра! – Пора спать, – стоит повторить.       На это Наранча отвечает: – Смотри, чтобы больше не опаздывал, – при этом на его лице играет наглая улыбка. Абаккио это видит. Это почти заставляет его пожалеть, что у него нет сил улыбнуться. – Спокойной ночи, Наранча. – Спокойной ночи, Абаккио!