Goal

             Токио напоминал собою живой организм или даже несколько организмов, сплетенных в единое гротескное тело. «Кровь» без устали циркулировала по сосудам, тело постоянно меняло клетки — обмен информации, свежий поток неизменно стирал устаревшие данные, переливаясь, вспыхивая и подрагивая в мерном пульсе своих артерий, создавая тем самым свой особый низкочастотный гул.        Сегодня был самый обычный день. Он вообще мало чем отличался от предыдущих, как на первый взгляд — такой же понедельник, как и многие до него, со всей своей обычностью, предсказуемостью и рутиной, что становилась той самой необходимой деталью в идеальном механизме под названием «затянувшийся и набивший изрядную оскомину День Сурка».        Для больницы «Имаёши Мемориал» в Токио это тоже был самый обычный день. Врачи, медсестры, интерны сновали туда-сюда, носились, как муравьи или идеально запрограммированные роботы, словно «Терминатор» сняли по реальным событиям, и сейчас это была та неправильная вариация, где «Т-800» так и не смог предотвратить восстание машин. В общем, все было, как прежде. И даже то, что двери реанимации распахнулись, впуская нового пациента, не стало необычным событием. Юноша на каталке, что пребывал без сознания, оказался лишь частью рутины, не более.              — Драка под мостом! Пострадавший ученик средней школы! Он без сознания! — объявил один из работников скорой помощи, везя на каталке того самого бессознательного пациента. — Мы наложили фиксатор, повязку и поставили две капельницы. Но у него диафизарный закрытый перелом лучевой кости левой руки, поврежден шейный отдел, ушибы разной степени тяжести, повреждения внутренних органов и сотрясение, — продолжил он. — Была остановка сердца. Но мы его запустили?              — Обезболивающее вкололи? — принял пациента один из интернов, что проходил практику и дежурил сегодня в реанимации, на его бейджике, который прикреплён к белому халату, значилось: «Имаёши Таро», старший из сыновей семьи, что владела больницей.              — Морфин. Пять миллиграммов, — отчитался работник скорой.              — Мы его стабилизируем, — сказал Таро, а после обернулся к медсестре, стоящей неподалёку. — Пусть подготовят первую операционную, — несмотря на острую ситуацию в голосе интерна даже на мгновение не промелькнула паника, тот оставался на удивление спокойным. — И вызовите хирурга Савамуру.       

…спустя три месяца…

             Ночь на «Блю Блок» опускалась медленно и тягуче — наверное, так же как переливается густой кисель через край переполненной чашки. Небеса смуглели издевательски постепенно. Солнечный диск нехотя проваливался за горизонт, разбрызгивая в стороны кроваво-золотистые блики, будто бы стремясь ими зацепиться за свинцовые тучи и задержаться подольше. Хотя все это оставалось незамеченным для обитателей «Блю Блока», где не было окон.        Остальные ребята из «Z» давно спали — настолько крепко, что из пушки не разбудишь, а все лишь для того, чтобы восстановить силы. И лишь один из них не спал. Курай Саридзава, что был под номером «299» в рейтинге, сейчас находился в тренировочном зале, гоняя мяч.        Курай помнил, как это было…       

«Его крик — пламя…

      

Его боль — искры…

      

Под мостом оказалось неожиданно жарко. Действительно жарко.

      

Воздух настолько горячий, как будто сам плавился от этого жара — казалось, если вдохнёшь, он безжалостно обожжет легкие. Едкий, как кислота, запах крови въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Его кровь? А есть ли разница? Она давно смешалась с грязью и пылью под ногами. Его?..

      

Звук, с которым бейсбольный мяч рассекает воздух. Он знал, каким тот должен быть. Но никогда не слышал его так близко. Этот свист оглушал, пуская неприятную дрожь по телу.

      

— Мы заключили сделку, ты помнишь? — сказал парень с битой наперевес, стоящий на расстоянии. — Примешь десять подач и так уж и быть отпущу твоего друга… «малыша Хайзаки», — напомнил он то, почему Курай стоит неподвижно у стены. — И что ты только в нем нашёл, что решил вступиться, а? Возомнил себя героем, «гений»? Хотя… чего ещё ожидать от идиота? Вы с ним отлично подходите друг другу. Мусор должен держаться вместе!

      

И гогот других парней, удерживающих его друга, что загнанной птицей бился в чужих руках, силясь выбраться. Но попытки были… тщетны.»

       Мяч с силой, явно не соответствующей номеру «299», влетел в ворота, буквально распоров воздух под звук пронзительного свиста.        Почему именно он? Ведь Курай никогда не был героем, не стремился им становиться — иллюзий на сей счёт у него не было. Если бы составляли рейтинг героев, эдаких рыцарей в сияющих доспехах — не занял бы даже последнее место, скорее, просто бы не вошёл в него. Это участь того, кто сам ее выбрал и стремился к почетному званию героя на всех парах. Курай же не просил этого. Не хотел. Никогда не хотел. Просто не подходил для этого.        Почему именно он?..        Глупый вопрос. То, что это случилось именно с ним, было предрешено с самого начала. Не случайность. Не неудача. Не злой рок. К сожалению, Курай понял это слишком поздно. Тогда, когда лучший друг, которого он и защищал тогда под мостом, пришёл к нему в палату. Невредимый и с довольной усмешкой, пропитанной триумфом, — так и не скажешь, что ему что-то угрожало. Именно тогда правда и вскрылась. Хайзаки никто и никогда не угрожал. Он сам заплатил тем парням, чтобы разыграть необходимую сценку. А все для того, чтобы Курай получил травмы и точно не смог бы вступить в основной состав футбольной команды уже в старшей школе. Ради чего? Все просто. Хайзаки лишь хотел попасть в основной состав, на место в котором претендовали они оба, не больше, но не нужно быть гением, что если ничего не сделать, предпочтение отдадут юному гению, а именно… Кураю. И другу было откровенно плевать на то, какую цену за это придётся заплатить. Хайзаки добился своего, распустил неприятные слухи, потом драка и травмы — Курай и без того, вызывал сомнения у многих из-за того, что не играл в команде, упрямо оставаясь неприятным одиночкой, а тут ещё и это, так что ничего удивительного, что место досталось Хайзаки.        Надо было быть осторожнее, внимательнее, бдительнее. Так что ошибся именно Курай. Его ошибка. Его просчёт. Только его.        И как он мог так подставиться? Глупая ошибка и от того… непростительная.       

«Так не должно было случиться. Его не должно было быть тут.

      

Но сейчас он здесь. Под чертовым мостом. Стоит прямо перед ними в ожидании звука, когда подброшенный бейсбольный мяч столкнётся с битой, вспорет собою воздух лишь с одной целью… врезаться в тело. Почему он здесь?..

      

Едкий, как кислота, запах крови въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Его кровь? А есть ли разница? Она давно смешалась с грязью и пылью под ногами. Его?..

      

Точно. Он тут из-за него. Из-за своего друга. Из-за Шимизу Хайзаки.

      

Он не должен был ему помогать. Не должен. Это его не касалось. Но не смог. Вмешался. Заключил сделку, что выдержит десять подач, десять ударов мяча о тело. Почему? Зачем?..

      

Он медленно моргал. Глаза горели под веками.

            

Опустил глаза вниз, практически тут же натыкаясь на свои кроссовки. Они были совсем новыми. Вот только сейчас их и узнать-то было сложно… все в пыли и грязи. Никуда не годится. Неправильно. Так не должно быть…

      

Мяч врезается в тело с глухим звуком уже четвёртый раз. Прилетает туда, где ребра.

      

Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить.

      

Он дрожал. Зубы мелко стучали. Кажется, были крики. Каждое место удара, казалось, пылало, буквально горело, разъедающим плоть, огнём. Он будто стоял в коконе из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца.

      

Юноша упрямо продолжал стоять. Из прокушенной губы по подбородку стекала кровь. Ноги дрожали. Удушающая слабость плотно окутывала тело. Зловоние бессилия для него всегда было чем-то недопустимым. Оно затягивало, уничтожало… прямо как сейчас, когда ноги едва держали, а сознание было не в силах оставаться ясным.

      

Его кровь? А есть ли разница? Она давно смешалась с грязью и пылью под ногами. Его?..

      

Друга все ещё удерживали двое. Он вырывался, но тщетно. Зачем вырывался? Чтобы помочь. Глупый Хайзаки. Очень глупый.

      

Он должен был пройти мимо. Должен. Это его не касалось. Но не смог. Вмешался. Заключил сделку, что выдержит десять подач, десять ударов мяча о тело. Почему? Зачем?..»

       Курай наклонился, подцепляя мяч. Прокрутил пару раз его в руках. А после подбросил в воздух.        Следующие действия? Простые. Мяч никогда не воспринимался чем-то инородным, нет, с самого детства тот был его продолжением. Поймать не стопу, подбросить на стопу, перебросить за спину, принять на пятку, снова подбросить в воздух, и пока мяч вращается в воздухе, легко оказаться в стойке на руках, делая замах, отправляя мяч в ворота… все это с закрытыми глазами, реагируя лишь на инстинктах — нечто подобное не воспринималось финтом или чем-то подобным, чисто развлечение. При контакте с мячом в голове всегда было яснее.        Скажи Кураю кто-то еще тогда, когда к нему в слезах прибежал один из одноклассников, тараторя про то, что Хайзаки, как именно сложится его жизнь дальше, что его исключат из футбольного клуба средней школы, а сам он окажется в больнице немощным калекой пусть и временно, Курай бы одарил этого глупого человека нечитаемым взглядом, а после для верности ещё бы пальцем у виска покрутил, может быть, даже разразился бы целой лекцией на тему невозможности подобного.        А до недавнего времени все казалось таким простым. У него были блестящие перспективы — как никак, гений с врождённым талантом.        Вот только…        Все изменилось, когда на его пороге возник одноклассник. Нет, все изменилось много раньше. Изменилось ли?..              Хватило и пары дней, наполненных преследующим его шёпотом слухов, как Курая вызвали к директору. Уже тогда велись разговоры об исключении «проблемного ученика» из футбольного клуба, а о принятии в основной состав в старшей школе в будущем году и вовсе речи не шло. Но Курай все равно думал, что у него есть ещё время все исправить. Вот только… времени как раз и не было. Одноклассник, перехвативший его новостью, что на Хайзаки напали… отнял у него те крохи времени, что оставались? Так было бы легче думать, но правда в том, что у него изначально не было времени, просто не смог бы ничего исправить, даже если бы оно было. В любом случае, Курай не мог не откликнуться, не мог не прийти на помощь. И Хайзаки знал об этом, поэтому все сложилось так, как сложилось. Откуда ему было тогда знать, что друг изначально не нуждался ни в какой помощи, просто хотел попасть в основу, не более. Надо сказать, Шимизу оказался весьма целеустремлённым. Поставив цель, довёл ее до конца, вот что бы-то ни стало. Итог? Из талантливого ученика средней школы, гения, он превратился в ничто, причём, буквально. Травмы вряд ли позволят ему вернуться на былой уровень, по крайней мере, в ближайшее время, да и после всех тех слухов его просто не примут в клуб. Произошедшее там под мостом было признано дракой, из-за которой Курая отстранили от занятий. А завершающей точкой было то, что его стиль не ориентирован на командную игру, на которую делают упор в Японии. Его нигде не ждали. Он больше никому не был нужен. Хотя… юноша и сам больше никуда не стремился. Смысл стремиться хоть куда-то, когда уже не уверен, хочешь ли играть дальше, ведь достойного противника нет. Курай больше ничего не хотел.        Как Саридзава вообще оказался в «Блю Локе»? Все из-за неожиданного посетителя, что без приглашения заявился в его больничную палату…             

«— Мда уж… — чужой голос буквально вспорол тишину палаты. — …здорово же тебе досталось.

      

Курай все же нашёл в себе силы обернуться, посмотреть, кто пришёл к нему — с того момента, как оказался в этой палате, у него было не так уж и много «гостей». Из команды так и не пришли — с чего бы вдруг? Зато явился тренер, чтобы оповестить, что тот исключён из клуба. Честно? Единственное, что дарило хоть какое-то облегчение — за лечение ему платить не придется. Да, он не знал причин, почему все именно так, а не иначе, но они ему и не были нужны.

            

И тот, кто пришел сейчас… он… Чёрные пронзительные глаза, скрытые за очками — судя по реплике, во взгляде должна была читаться жалость, сопереживание или что-то вроде того, но на деле там было безразличие с едва уловимыми нотами вежливой насмешливости, если таковая вообще могла существовать… и незнакомец не скрывал этого, смотрел своим раздражающим взглядом прямо на него. Черные, как смоль, волосы, спадающие на лицо прямой челкой. Высок. Худощав.

      

…его не должно быть здесь.

      

Кто он?.. Впрочем, есть ли разница? Лично у Курая не было никакого желания выяснять, что за гость к нему явился.

      

— Я тебя не знаю, — коротко и рублено говорит Курай. — Свали и закрой дверь с той стороны.

      

И можно было подумать, что тот так и сделает. По крайней мере, сам Курай на подобное и рассчитывал, когда говорил те слова.

      

Однако этого не произошло. Незнакомец не только не вышел, а, наоборот, зашёл глубже в палату, останавливаясь где-то у окна.

      

— Это огорчает. Я ожидал большего, знаешь ли, — протягивает он, в то время как на губах застывает неприятная лисья усмешка. — Не думал, что знаменитый на весь Токио гений-эгоист «Куро»… опустит руки и будет наматывать сопли на кулак.

      

— Мне плевать, что ты там думаешь, — грубо отзывается Курай. — Разве я не сказал тебе свалить отсюда?»

       Тогда он появился в палате на третий день. И это был не первый и последний раз, как думалось в начале. С тех пор он приходил каждый день, совершенно игнорируя нежелание Курая видеть кого-либо и, тем более, разговаривать. Иногда он просто заходил в палату и молчал, доставая какие-то бумаги. Кажется, Саридзава сказал на это что-то вроде: «Это тебе не библиотека, черт тебя дери! Занимайся своими бумажками где-нибудь в другом месте!». Но получил на это спокойное в ответ: «Учитывая, что даже медсестры заглядывают к тебе на свой страх и риск… Думаю, это можно назвать благотворительностью с моей стороны. Так что, цени.». Разумеется, Курай не ценил и даже не собирался. А этот парень все продолжал приходить в его палату.        Нельзя сказать, что Курай прекратил свои попытки выставить его «вон». Нет. Просто все его попытки оказались проигнорированы. Причём, начисто.        Этот парень даже знал о разговоре с Хайзаки: том самом разговоре, что вскрыл собою гноящуюся истину…       

«Хайзаки уже направился к двери, как та распахнулась сама, впуская того парня в очках, чьё имя все ещё оставалось чем-то неизвестным — Курай его попросту не спрашивал. Тот ничего не сказал выходящему парню, даже попрощался с ним на безразлично-вежливой ноте — и вроде придраться не к чему, ведь вежливость незнакомца и правда была безукоризненной, но, даже будучи просто свидетелем, Саридзаве невольно захотелось передернуться, словно на Хайзаки вылили ушат помоев со словами: «Надеюсь, не помешал? Просто хотел напомнить, что время посещений уже подходит к концу. Вам лучше уйти.», а пара капель попала и на самого Курая просто потому, что тот так неудачно оказался поблизости.

      

И как у него только так получается?..

      

Хотя… Важно ли это вообще? Даже без этих «брызг» Курай чувствовал себя облитым с ног до головы грязью. А перед глазами все еще стояла сочащаяся триумфом и превосходством усмешка уже бывшего лучшего друга. Учитывая это, уже ни черта не имело значения.

      

Дверь за Хайзаки закрылась, снова оставляя их вдвоём наедине в ограниченном пространстве. И Курай с превеликим удовольствием сам бы ушёл, но не ему с его многочисленными повреждениями вставать с кровати.

      

Честно? Ему меньше всего сейчас хотелось говорить с кем-то или даже находиться в ограниченном пространстве не в одиночестве. И ничего удивительного в этом не было, если так подумать. Корень языка горчило осознание собственной ошибки по отношению к Хайзаки и случившемуся под мостом, а руки все ещё до побелевших костяшек сжимали покрывало.

      

И он хотел остаться один. Ему это было нужно. Но да… незнакомцу, вновь оказавшемуся в его палате, было плевать, что Курай буквально наступал себе на горло, лишь бы не запустить в него пустой баночкой от апельсинового сока — ненавидел апельсиновый, но выпить пришлось, ибо другого тут не было. И ведь понимал, что человек напротив ни в чем в общем-то не виноват, но огненному вихрю внутри было плевать, кто виноват, а кто нет… он лишь хотел вырваться наружу.

      

— Ты все слышал, — Курай не спрашивал, а утверждал.

      

— Не стоит меня обвинять в подслушивании, Куро-кун. Тут просто тонкие стены, — и снова это усмешка в раздражающей комбинации с лисьим прищуром. — К тому же, слышал я или нет. Какая разница? Это, в любом случае, не мое дело, так ведь?

      

— Рад, что ты хоть это понимаешь, — раздраженно, едко, даже ядовито бросает Курай в ответ.

      

Но он не ушёл. Как и в тот самый первый раз и во многие после, лишь прошёл глубже в палату, с удобством располагаясь в кресле и даже прикрывая глаза.

      

Курай скрипнул зубами, но ничего не сказал.

      

Установилось молчание, которое затягивалось с каждой секундой, что безжалостно отмеривали настенные часы своим неустанным «тик-так». Оно воспринималось обычным. В конце концов, в помещении оказались незнакомцы. И что, что один знает имя другого, в то время как тот «другой» даже не счёл нужным его спрашивать? Это не меняло ровным счётом ничего. Они все ещё незнакомцы. Так что, молчание в таком случае — это обычно, нормально и даже ожидаемо. Со стороны можно было подумать, что они и вовсе забыли о существовании друг друга: Курай лежал на больничной койке, уставившись в потолок, а незнакомец с удобством расположился в кресле неподалёку, прикрыв глаза в полудреме. Вот только… не совсем. Где-то на периферии едва уловимо чувствовалось напряжение. И если тишина была эдаким пологом, своеобразным покрывалом, то постепенно и незаметно оно натягивалось — возможно, если прислушаться, то можно было услышать постепенно набирающий силу треск, ведь именно этот звук издавала ткань, когда ее натягивали слишком сильно.

      

Он все ещё не уходил. А Кураю оставалось лишь сетовать на собственное бессилие, ведь если бы не оно, давно бы выкинул этого раздражающего незнакомца в очках взашей отсюда.

      

— Ты сказал, что время посещений уже подходит к концу… — как ни странно, но именно Курай первым прерывает молчание.

      

— Все верно, — его глаза так и остаются полуприкрыты, что почти скрыто из-за поблёскивающих в полумраке стёкол его очков. — Но я никогда не говорил, что я посетитель, Куро-кун.

      

Так же, как до этого момента виртуозно игнорировал грубую прямоту, он не заметил и намёк, что был настолько крупным и жирным, что не заметить его мог бы даже и слепой.»

      

       Тем неприятным незнакомцем в очках, был некий Джинпачи Эго, который в своё время играл в одной команде с Ноа, а сейчас занимался собственным футбольным проектом «Блю Лок». И именно этот чудак оплатил полностью лечение Курая, видимо, с расчётом на то, что юноша примет участие в его проекте. Стоит ли говорить, что в начале Курай послал его и его проект далеко и надолго? Это очевидно. Но в итоге Саридзава здесь, в «Блю Локе», хотя и присоединился лишь с тем условием, что хотя бы в начале его истинный уровень сил и навыков будет скрыт. Именно поэтому на форме красовался номер «299». А то, что он перестал стричь свои волосы цвета дурацких нежно-розовых лепестков сакуры и красить их в чёрный, оставив натуральный цвет, сделали Курая абсолютно неизвестным для местных обитателей. Это вполне его устраивало, по крайней мере, до тех пор, пока сам для себя не решил, хочет ли до сих пор продолжать играть в футбол или же нет.        И вот сейчас, пока все остальные спят, Курай один на тренировочном поле.              — Быстрее… — едва слышное сорвалось с его губ.        Курай нёсся через все поле. Быстрее и быстрее. Быстрее и быстрее. Тишина рвалась на лоскуты под напором безжалостного ветра. И этот пронзительный свист… этот звук проникал внутрь, прямо под кожу, как самый настоящий наркотик, заполняя собой без остатка, учащая пульс, разгоняя кровь и затуманивая разум.              — Быстрее…        Мяч крутился волчком меж его ног. С носка на пятку и обратно, перемещаясь с внешней стороны стопы на внутреннюю, как раньше… мяч всегда был идеальным партнёром в его исключительном танце. Именно из-за этого ощущения сердце билось так отчаянно с надрывом, так сильно, так быстро, что, казалось, ещё немного и проломит к черту рёбра. От стопы к колену. Подброс мяча. Высокий прыжок — ощущение, что он воспарил над землей, зависая над землей, будто неподвластный гравитации. И… Удар. Мяч с силой врывается в ворота.              — Обалде-е-еть… — раздаётся голос рядом.        А Курай вздрагивает. Не отошедшему после забега, ему ещё сложно воспринимать действительность. Единственное, что понимает с болезненной ясностью… его застукали. Гулкие удары сердца, в ушах все ещё стоял шум, бледные щёки раскраснелись, глаза слезились, светло-розовые волосы длинными прядями скрывали лицо и распахнутые в панике глаза — Саридзава не планировал быть раскрытым так рано.        Снова ошибся?..        Курай замер. Нет, не так. Он буквально оцепенел. Спина выпрямилась так, словно позвоночник залили цементом от основания и до самого конца — потребовалась секунда, чтобы тот внутри затвердел так, что юноша и двигаться не смог. Пальцы с силой сжали собственные колени до побелевших костяшек.        Конечно, можно наивно понадеяться на то, что застукавший его сам по себе распадётся на атомы, растворившись в пространстве. А что? Идеальный выход. Или он мог уйти, уверовав, что ему все приснилось. Так-то оно так, вот только ни уходить, ни распадаться на атомы парень явно не собирался. Жаль. Было бы неплохо.              — Постой… — наоборот, стал приближаться. — Но ты же двести девяносто девятый… Как так-то?!        Исаги Йоичи. Точно. Кажется, двести девяносто седьмого звали именно так.        Молчание со стороны Саридзавы затягивалось.        Но…        Ему нужно взять себя в руки. Прямо сейчас. Если не хотел выставить себя полным идиотом и закопать себя ещё глубже.        Глубокий вдох. Прикрытые на мгновение глаза. Шумный выдох. Его глаза распахнулись, он сам выпрямился, зачёсывая пятерней мешающие пряди назад.        Конечно, это толком не помогло. Но немного легче стало.              — Ну, двести девяносто девятый я… и что? — растягивая гласные, проговаривает Курай. — Тебе какое дело?              — Нет-нет, ничего такого! — Исаги тут же в какой-то непонятной панике замахал руками, подняв их вверх, как бы сдаваясь, и все это было приправлено неловкой, почти испуганной улыбкой, в которой губы едва заметно подрагивали. — Просто на тестах, что идут сейчас, ты особо не выделяешься. Да и ты двести девяносто девятый, но так играешь, что…              — Не пойму, — оборвал его на полуслове Курай. — У тебя какой-то особый фетиш на цифры? — Исаги после этого вопроса смешно застыл. — Ну, так и вали тогда в математический лагерь. А ко мне не лезь, понятно тебе? — и, не дожидаясь ответа, направился к выходу.              — Н-нет, стой… я…        Вот только Курай его уже не слушал. Да что там… Даже не обернулся.