Marked with an X

Знаю, умру на заре!

На которой из двух,

Вместе с которой из двух —

Не решить по заказу!

Ах, если б можно,

Чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре

И на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! —

Неба дочь!

С полным передником роз! —

Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! —

Ястребиную ночь

Бог не пошлёт по мою

Лебединую душу!

Нежной рукой отведя

Нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь

За последним приветом

Про́резь зари —

И ответной улыбки прорез…

М. Цветаева, 1920

      Маркес-Наварро не обманул: у палаты Кристин действительно дежурили мракоборцы с самыми серьёзными и мрачными минами. По краям от двери карикатурно они, тем не менее, не стояли — просто переминались с ноги на ногу в коридоре. Но как-то по позам, по взгляду и напряжённым пальцам, лежащим наготове на волшебных палочках, было ясно, что они здесь не стены подпирают, а заняты делом.       Этот факт Жоан успокоил. Как и тот, что сразу пройти к подруге ей не дали: не успела она приблизиться к нужной двери, как её задержали и облили целым ворохом проверяющих и идентифицирующих чар. Опыт умелой трансформации внешности Эринии и Империус на Лоране этих бойцов явно чему-то научил.       Палата Кристин тонула в сумерках, и больничные стены комнаты освещались лишь блеском пары ночников с тёплым, мерным оранжевым пламенем внутри. Казалось, Жоан была у Кристин совсем недавно — всего лишь утром того же дня. На деле же между этими двумя посещениями с разницей в несколько часов промелькнула будто целая жизнь.       Эта интенсивность, повсеместная нагруженность событиями, впечатлениями и переживаниями сопровождали Жоан в последнее время столь активно, что моментами она отчётливо ощущала, что справляться дальше попросту нет сил. Зелья, пахитоски, медитации, сон, горячие ванны, самоубеждения, техники дыхания и долгие прогулки казались вялой припаркой из подорожника на открытом переломе, который продолжал хрустеть и кровоточить: он просто не имел возможности зажить, затянуться, выровняться — потому что рану всё время что-то бередило и взрывало снаружи и изнутри. Кровотечение в душе Жоан открывалось вновь и вновь, а хруст её психических костей от пресыщения эмоциями звучал всё громче.       Может, Шаболь был прав. И она действительно нуждалась в полноценной госпитализации.       — Ты как? — быстро спросила Кристин сразу же, как только Жоан вошла. Внешний вид гостьи, впрочем, говорил сам за себя. Никакой шляпки, стильного костюма, плавности походки и улыбчивого лица: лишь серо-зелёная кожа, казённая больничная сорочка, спутанные волосы, колючие, резкие движения тела и затравленный взгляд, полный напряжения и подозрительности. — Мне толком ничего не говорят, но тут очевидно происходит какая-то суета. Что не так?       Моральных сил Жоан хватило только на вздох. По кругу объяснять заново всё случившееся в течение этого жуткого дня не хотелось, да и лишнее волнение Кристин было ни к чему. Толку ей от этих нервных новостей? Которые к ней лично и отношения-то напрямую уже не имеют.        Замявшись и так и не найдя подходящих кратких слов для описания всей случившейся «суеты», связанной с Эринией, Лораном, Мишелем, аврорами, прессой, госпиталем и Ив Де Вержи, Жоан сдержанно подытожила суть:       — Родная, у нас здесь возникали некоторые сложности… Но сейчас всё в порядке, — Жоан вымученно, натянуто улыбнулась. Кристин, приподняв светлую бровь, со скепсисом оглядела её изрядно потасканный внешний вид, но давить и настаивать на подробностях не стала. — Не бери, пожалуйста, в голову и восстанавливайся сама. Это самое важное. Я приду к тебе завтра — и, если целители позволят, заберу через несколько дней. Всё лечение и восстановление нам назначат, будем выполнять рекомендации колдомедиков вне Сан-Бурлона. Полагаю, для полной успешной реабилитации этого будет достаточно. Каких-то особых претензий к твоему состоянию у целителей нет; парадоксальным образом твой выход из комы прошёл довольно успешно и без серьёзных последствий, — это, бесспорно, Жоан очень радовало.       Ироничное стечение обстоятельств, что треклятая Эриния лучшую подругу Жоан в конце концов вернула к жизни, а не отправила на тот свет. Да и сама Жоан по итогу выбралась из расставленной для неё западни. Вот так просчёт за просчётом, госпожа идейная наёмница…       Кристин, слушая речь Жоан, лишь склонила голову набок и молча разглядывала ее — внимательнее, вдумчивее обычного. Растянув уголки бледных губ в невесёлой гримасе, она тихо заметила:       — Мерлин… Как же ты изменилась…       Жоан присела на кровать к подруге, накрыла её изящную ладонь своей и вопросительно вздёрнула брови. Дуновение вечернего ветра развевало тюль на приоткрытом окне. Тонкие щиколотки и запястья Кристин казались невыносимо хрупкими, почти прозрачными, а светлые волосы вокруг лица в отблесках пламени свечей словно сияли потусторонним ореолом; Кристин была похожа на прекрасного и печального призрака.       — Внешне ты будто бы та же Жоан Дю Белль, которую я знаю больше десятка лет, — начала Кристин. — Хотя и это не совсем правда. Твоя худоба, твои заострившиеся скулы, напряжённый взгляд, выражение лица, будто ты в любой момент готова к взрыву или нападению, — она пытливо, пристально всмотрелась в сидевшую напротив Жоан. — Всё — совершенно иное… — в голосе Кристин послышалась неподдельная горечь. — И будь дело только в чём-то внешнем — гоблин бы с ним! Но твоё внутреннее… Моргана, Жоан, это невозможно описать. Словно у тебя по венам вместо крови потекла сталь, а сердце оледенело. Ты была бойцом и раньше — но то была совсем иная битва! Не умаляющая ни твоей мягкости, ни твоей чуткости, ни твоей открытости, ни твоей нежности, ни доверия к миру и людям. Сейчас же… — нужных слов Кристин так и не подобрала. — Я просто не могу соединить воедино все те изменения, в которых очнулась. В этом мире не осталось ничего мне знакомого и привычного. Я натурально живой мертвец посреди пепелища.       На этих словах Жоан содрогнулась, а по лицу её пробежала мрачная тень.       — Не говори таких жестоких, злых вещей! — выплюнула она Кристин; звучало резче, чем хотелось бы. — Жизнь поменялась, я понимаю. И на тебя свалилось море новостей, к которым ни один человек не может, не должен быть готов! Но ты не одна, мы вместе! И, если уж внутри меня появилась невиданная доселе сталь, то она и тебе может стать опорой. Мы теперь на подпольной, но войне! И, конечно, это влечёт за собой последствия и изменения. Но кто сказал, что они плохие?       — На какой войне, Жоан? — едва слышно, грустно рассмеялась Кристин. — Войне за что? Во имя чего? Ты не вернёшь ни Матильду, ни Роберта, ни прошлую себя. Это месть ради мести?..       — Это месть ради справедливого возмездия и заслуженного успокоения, — отрезала Жоан, ни капли не сомневаясь в сказанном. — И ради того, чтобы эти безумцы не продолжили калечить и уничтожать людей, прекратили лишать других магов жизней их близких. Ведь недавно они убили и моего нового друга из Ирландии, совсем юного мальчишку… — мысли об Аластере Бэрроу отозвались пропущенным ударом сердца и огромным сожалением, глухой скорбью. — И Мерлин свидетель, посеревшее, безжизненное лицо его матери и отчаянный вопль и плач его сестры — одно из самых жутких впечатлений за всю мою жизнь…       На сей раз негромко вздохнула Кристин, словно проглатывая какие-то несказанные слова.       — Я написала наши портреты, — деликатно перевела она тему. — Вот, мы тут все вместе.       На карандашом рисунке и впрямь красовались обнимающиеся Кристоф с Матильдой, танцующие Кристин с Робертом, Жоан с бокалом вина у фортепиано — и ушастая Кларин с подносом, наполненным рождественской закуской. На фоне штриховкой проступал новогодний пейзаж: наряженная ёлка, горящий камин, уютное гостинное кресло, подарки, сосновый венок и гирлянды на стенах.       — Это то, что я неплохо помню, — пояснила Кристин. — И что не хочу забыть.       В её тоне Жоан почудилась такая невыносимая тяжесть, такие тоска, мука и безысходность, точно подруга лежала под бетонной плитой, не в силах ни встать, ни вздохнуть под её гнётом.       — Не думаю, что ты забудешь, — ласково погладив холодные пальцы Кристин, Жоан звонко чмокнула подругу в щёку. — Кстати о старой памяти — не поверишь, на ком женился Мишель! — хотелось поддержать какой-то более-менее позитивный лад в беседе и отвлечь, развлечь Кристин — пусть даже светскими сплетнями.       — А он женился? После того, что ты ему устроила?       — Я вроде бы упоминала? — наморщила Жоан лоб. — Или не упоминала?..       — У меня сейчас память ни к чёрту, так что лучше повтори, — развела Кристин руками.       — Я сегодня общалась с его супругой, Ив Де Вержи. Она сказала, что вы вместе учились в Шармбатоне, посещали какой-то класс. То есть с женой Мишеля ты знакома с детства! Представляешь, какое стечение обстоятельств?       — Ив? — Кристин задумалась, припоминая. — Наверное, ты про Ив Люшер, — наконец кивнула она. — Я же её только по девичьей фамилии и знаю. А других Ив у нас вроде не было. Бабушка у Люшер была довольно набожная для волшебницы и дала своей внучке библейское имя, так что Ив сложно с кем-то спутать. Тем более что сама она была абсолютно антибиблейская и задала тогда своей семье знатного жару, — Кристин хихикнула, как будто бы даже искренне и задорно. — Та ещё оторва! Думаю, вы бы подружились.       На лице Жоан проступила смесь сомнения и удивления. Памятуя об образцово ровной спине мадам Де Вержи, об её идеальной причёске, аккуратном платье и безукоризненных манерах, заподозрить за достопочтенной супругой Мишеля нечто антибиблейское казалось решительно невозможным.       — Ты уверена, что мы говорим об одной и той же женщине? Ив Де Вержи, скорее, похожа на праведницу, чем на кладезь греха… — ухмылки и озорства в тоне Жоан не скрывала. — Мне показалось, что она искренняя поборница добродетели, морали, правил и этикета. И, на мой вкус, лично ей всё это идёт, она довольно органична в своей позиции и подаче.       — Уверена, — хитро подмигнула в ответ Кристин. — Мы тогда сплетничали об этом с девочками утайкой: ситуация-то была, прямо скажем, горячая. Ив — из чистокровных, потомственная аристократка в двадцать пятом поколении со всеми вытекающими. Её семья уже вовсю подбирала ей подходящую партию для замужества, и тут Ив на старших курсах Шармбатона вдруг сама нашла себе возлюбленного: мало того, что бедный полукровка, так ещё и оборотень. Представляешь какой случился мезальянс и повод для пересудов? Я по таким критериям судить людей не привыкла — лишь бы человек был хороший, а чувства искренними, — но светское общество жужжало как разворошённый улей. Да и мы, если честно, тогда от сплетен не удержались: всяко поинтереснее занятий по правильному завариванию чая у мадам Буруа.       Жоан лишь молча оторопела от эдаких подробностей.       — Что я точно знаю — так это то, что Ив и её оборотень влюбились друг в друга насмерть, это было взаимное безумие. Ив вечно сбегала к нему с уроков, пробирались с любовными записками в мужское крыло школы, целовалась с ним по углам ночами. Он взаимно сходил по ней с ума и несколько раз даже пытался натурально выкрасть её из отчего дома на каникулах. Ну а семейство Люшер во главе с набожной бабушкой покрывалось сединой и не знало, как бы избавиться от напасти и прикрыть столь скандальную ситуацию в высшем свете. Правда, со временем Ив подуспокоилась — уж не знаю, сама по себе или её семья повлияла, — и после учёбы рассталась со своим оборотнем. Может, пламя из их страстей постепенно схлынуло, может, она к кому-то другому ушла… Тут я уже не уверена. Что с ней происходило после Шармбатона — я не знаю, мы не особо общались. Так что да, Ив Люшер мне запомнилась весьма страстной бунтаркой.       — С ума сойти… — покачала Жоан головой, не сдерживая одобрительного смеха. — А так и не скажешь.       — По крайней мере, теперь у Ив есть её личная семейная гавань и добропорядочный, однозначно одобренный всем семейством супруг, — в тоне Кристин вновь засквозила меланхолия, голос будто просел на миг. — А моя желанная свадьба никогда не случится. Мы с тобой не станем родственницами, ты не будешь тётей для наших с Робертом детей. И вообще не ясно, чего хорошего мне стоит ожидать от жизни. Всё разом… Рухнуло. Понимаешь? И кроме рисунков на обрывках бумаги мне больше ничего не остаётся.       — Мы будем счастливы, — убеждённо отрезала Жоан. — Слышишь меня? Да, не так, как были раньше. Да, у нас будет какая-то другая жизнь. Пока незнакомая нам обеим. Но мы с тобой выжили, мы — не похоронены. Мы не в склепе с мамой и Робертом. И у нас есть шанс сделать для себя и наших близких что-то важное, ценное, что-то обнадёживающее, имеющее смысл. Я вытащу себя, вытащу тебя… Мы справимся. Мы справимся, — повторила Жоан с нажимом. — Я ничему больше не дам себя сломить.       — Я не сомневаюсь в тебе, — то звучало еле слышно. Кристин казалась ещё бледнее, ещё прозрачнее, точно неотвратимо ускользающий сквозь пальцы дым. — Но с тех пор, как я вновь очутилась на этом свете, с тех пор, как этот свет стал таким… Я полыхаю, я тлею. Я горю изнутри, Жоан, — Кристин шептала сдавленно, хрипло; глаза её наполнились слезами. — Я чувствую, как мне наживо выжигает душу, как оплавляется каждая клетка внутри меня. И я ничего, ничего не могу с этим сделать… Мне попросту нет тут места. В этой реальности… И в себе самой.       Взяв Кристин за руку, Жоан крепко, надрывно обняла подругу.       — Дай мне возможность стать этим местом для тебя, родная… Я всё сделаю. Я обязательно всё сделаю. Просто дай мне возможность…

***

В мыслях об ином, инаком,

И ненайденном, как клад,

Шаг за шагом, мак за маком —

Обезглавила весь сад

Так, когда-нибудь, в сухое

Лето, поля на краю,

Смерть рассеянной рукою

Снимет голову — мою.

М. Цветаева, 1936 

      В холле родильного отделения Святого Мунго стояла невыносимая, давящая тишина. Напряжение разливалось в воздухе, будто бесформенный и безвкусный кисель с едва заметным оттенком отравы и вязкой тяжестью бессилия.       Так звучало и пахло горе.       — Я не понимаю… — сквозь долгие полчаса тишины наконец просипел Долиш. — Как это вообще возможно?.. Она же только что была тут… — голос его оборвался, точно сломавшись. — Она проводила допрос свидетеля, она яростно объясняла нам связи между преступлениями и происшествиями и раздавала задания… Как… Как её больше может не быть?..       Озвученный вопрос без ответа висел между всеми, кто собрался в этом проклятом холле с надеждой услышать безоблачно хорошие новости — Кендра Бруствер родила сына.       И она родила. Во время очередной рабочей встречи у Кендры начались схватки. Присутствовавшие на собрании их рабочей группы Грюм, Праутфуд, Уильямсон, Долиш, Сэвидж, Робардс и Фабиан Пруэтт экстренно сопроводили миссис Бруствер всей компанией в Мунго, после чего — отправили срочную сову мужу Кендры; тот был на задании и не смог бы прибыть в госпиталь сиюмоментно.       И вот, мистер Бруствер ещё не появился на пороге Мунго и ещё не увидел своего темнокожего, здорового и крикливого сына. А его жены уже не было на этом свете. Кендра Бруствер умерла в родах.       Как и по какой причине — колдомедикам было трудно сказать. Кендра не прибыла в госпиталь на сохранение, когда то было ей назначено, она продолжала активно работать, она не делала скидки на своё физическое состояние, она не ограничивала частоту и дальность трансгрессий — а те влияли на течение процесса и на сохранность матери и плода. Она, в конце концов, словно так всерьёз и не признала, что не просто беременна, а вот-вот родит. И до последнего дня проводила бесчисленные часы на службе, до тех пор, пока обеспокоенным коллегам не пришлось её скоропостижно госпитализировать.       Роды прошли без особых проблем для её сына: Кингсли родился здоровым и упитанным. Но тело самой Кендры, несмотря на все зелья, заклинания и участие целителей, — не выдержало. Она ушла от остановки сердца, а маленький Кингсли, не успев появиться на свет, остался сиротой на попечении своего овдовевшего с его рождением отца.       И об этом предстояло сказать и мистеру Брустверу, и, что без слов нервировало всех собравшихся, Доркас Медоуз.        Кендра отправила стажёрку Грюма командироваться куда-то в континентальную Европу, ибо та своей инициативной заботой и квохкочущей опекой совсем надоела начальнице. И сейчас Медоуз понятия не имела, что её драгоценный кумир миссис Бруствер разродилась без присутствия Доркас рядом и, тем паче, что в родах она умерла.       Сообщить Медоуз обо всём случившемся пока никто не решился: как минимум потому, что среди собравшихся были сплошь мужчины и сплошь авроры. И подбирать нужные слова и деликатно сообщать о новостях никто — особенно шефствующий над Доркас Грюм — из них не умел. И потому они просто сидели в холле с бессмысленными, пустыми лицами и расфокусированными в пространстве взглядами и молчали об одном и том же.       Мысль о том, что Кендры Бруствер больше нет, за те полчаса, что мракоборцы об этом знали, толком не успела укрепиться в их сознании. Это казалось нереальностью, кошмарным сном — безумным наваждением. Но слова главного колдомедика звучали однозначно: «Миссис Бруствер скончалась, не пережив родового процесса. Усилия целителей оказались тщетны. С новорожденным всё в порядке. Свяжитесь, пожалуйста, с близкими миссис Бруствер и отцом ребёнка. Мои соболезнования».       Не с кем было спорить. Не с кем было торговаться, доказывать и бороться. По ту сторону завесы была только смерть. Она и забрала то, что посчитала своим. И возможной платы за лишние дни на земле матери с сыном не попросила.       Выругавшись, с места встал Грюм. Взгляд его бегал, движения были рассредоточенными. Доковыляв до журнального столика, он налил себе воды из графина и залпом выпил. Повторно выругавшись, достал из внутреннего кармана мантии тёмную кожаную фляжку, влил в опустевший казённый стакан пахучую янтарную жидкость и, поморщившись, опрокинул пойло в себя. В холле запахло бурбоном.

***

Уплочено же — всеми розами крови

За этот просторный покрой

Бессмертья…

До самых летейских верховий

Любивший — мне нужен покой

Беспамятности… Ибо в призрачном доме

Сем — призрак ты, сущий, а явь —

Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:

— «Ты это забудь и оставь!»

М. Цветаева, 1923

      Домой Жоан сопроводил один из заместителей Маркеса-Наварро, как Хавьер и обещал. К Кристин же перед сном пришли медиведьмы с целым вагоном зелий. Всю тумбу подле больничной кровати заставили десятком флаконов, а Жоан очень вежливо попросили дать многострадальной пациентке Марбо отдохнуть. Было заметно, что после истории с Лораном персонал Сан-Бурлона пребывал в напряжении — и что им выдали явную указку с мадемуазель Дю Белль любезничать и лишний раз на неё не давить. Мешать медиведьмам выполнять их работу Жоан не стала, тепло попрощалась с Кристин, крепко обняв её перед уходом, и поплелась к выходу в компании мракоборца.       Перед тем как покинуть магический госпиталь, Жоан краем глаза заметила в саду госпиталя Ив Де Вержи: видимо, та вышла прогуляться после непростого дня. Мишеля же точно ещё ненадолго оставляли под надзором целителей и под охраной мракоборцев как свидетеля — это Жоан узнала от одного из авроров Хавьера.       Отделу Маркеса-Наварро нужно было неофициально допросить Мишеля по поводу нападения Эринии — без протоколов, но весьма въедливо. Вряд ли мадам Де Вержи была в восторге от всего этого, подумала Жоан. Однако поимка расчётливой, озлобленной и опасной фурии, которая могла использовать людей — и Мишеля в том числе — в качестве живой (или не особо) наживки для поимки нужной наёмнице цели, в интересы Ив явно попадало. Отбросив суету ненужных мыслей, Жоан трансгрессировала домой.

*** 

      Живерни тонул в цветущей зелени и благоухающих цветочных ароматах как и десятки лет назад. Её дом, её крепость из сотни мягких подушек, декоративных статуэток, шкатулок, пуфиков и ваз. Место, где можно было укрыться от всего — кроме, разве что, самой себя и всех своих тревожных, мятежных мыслей.       Сама не ведая почему, Жоан не пошла в свой дом сразу. Она тихо, неспешно обошла всю территорию поместья, оглядывая будто чужим взором трепетно поддерживаемый эльфами сад, оценивая урожай на плодовых кустах и деревьях, засматриваясь на красивую декоративную подсветку, журчащие фонтанчики и кремовые статуи, обнимаемые зелёным плющом и вьюнками со всех сторон.       Здесь было уютно и безопасно, словно в другом измерении. Будто не было никогда ни теракта, ни Британии, ни штаба, ни террористов, ни Волдеморта, ни Кристин в госпитале, ни Рабастана с другими Пожирателями — ничего, кроме их с семьёй довольно размеренной жизни.        Жоан понятия не имела, когда и как они с отцом вновь вернутся в этот дом, когда её жизнь встанет обратно с головы на крепкие, понятные ноги и войдет в какую-то привычную, стабильную колею. Да и вернётся ли?..       Не было ли их с отцом решение связаться с Пожирателями поспешным и опрометчивым? А главное, окончательным? Кристин ведь права: как теперь ей вписываться в эту новую реальность, созданную Дю Беллями за время её комы? Как туда вообще вписалась сама Жоан? Да и будет ли в их жизнях теперь что-то ещё, кроме этой штабной реальности? Или ледяная мина Волдеморта с презрительным, высокомерным взглядом и его приказы — это всё, что теперь остаётся лицезреть Жоан в течение многих лет?       И лицезреть откуда? Из зрительного зала? Или распластавшись перед могущественным магом ниц, как все его рьяные сторонники? Как-то слабо Жоан представляла себя в этой роли. Ей-то штаб был нужен сугубо для личных шкурных интересов. Но отпустит ли Волдеморт их с отцом шкуры восвояси после поимки греков? Или к тому моменту Жоан с Кристофом узнают настолько много о делах и планах Тёмного Лорда, что дальше им будет открыто только две дороги — в вечное услужение Повелителю или в склеп к своим близким?       Хотелось верить, что всё закончится как-то просто и быстро. Но минул целый год, греки по-прежнему гуляли на свободе, успевали продолжать своё дрянное дело, убили Аластера Бэрроу и даже разжились опасной сторонницей, а Жоан увязала всё глубже и глубже в этой гнилостной, удушающей, ядовитой гуще. Так теперь тянула в зловонную клоаку штаба и свою единственную лучшую подругу… Мерлин свидетель — не о таком будущем они с Кристин мечтали.       Пора было возвращаться в дом. Войдя в тускло освещённый особняк, Жоан сразу подозвала Кларин и под охающие причитания эльфийки, пришедшей в ужас от внешнего вида хозяйки после всех злоключений Сан-Бурлона, коротко попросила налить ей горячую ванну и подать туда же фрукты и сыр — больше есть ничего не хотелось.       — И отцовский коньяк, — подумав, уточнила Жоан.       Кларин выпучила глаза.       — Коньяк, Кларин. И давай обойдёмся без вопросов и нравоучений.       Осуждающее подрагивание ушек главной домовихи поместья было ей немым ответом.

***

      Зажмурив глаза и набрав побольше воздуха в лёгкие, Жоан нырнула под воду; та пахла мелиссой и лавандой и приятно обжигала кожу, любезно возвращая горячим покалыванием ощущение Жоан собственного тела.        Выныривать наружу не хотелось. Не хотелось, если честно, вообще ничего. Из тела пропали все силы, из души — эмоции; не было даже мыслей. Отсроченно, но Жоан догнали странная, туманом нахлынувшая апатия и какая-то тупая, прибивающая меланхолия; похоже, у способности испытывать острый стресс имелся свой предел — и в последние сутки Жоан достигла своего. Внутри вяло ворочалась лишь ровная, блёклая, безжизненная опустошённость.       Вынырнуть всё-таки пришлось: задержанный воздух был не бесконечным. Лёжа в ванной без какого-либо выражения на лице, Жоан равнодушно жевала яблоко и, чуть морщась, запивала его крепким коньяком. Иронично, но от всего этого процесса не было ни удовольствия, ни удовлетворения — один привкус тлена, глухая тоска и какое-то тотальное безразличие. Внутри словно выключили все лампочки; осталась лишь темнота да какой-то неясный морок. Сердце неспешно отбивало свой такт, кровь исправно пульсировала в венах, и только это напоминало, что в воде лежит живой человек. Сама Жоан себя живой не ощущала — она вообще не ощущала себя никакой конкретной; сугубо чем-то диффузным, расплывчатым и пустым.       Кларин принесла свежую почту. В череде писем затесалось приглашение от бабушки с дедушкой: Франсуаза и Пьер Дю Белли извещали, что желали бы видеть своих сына и внучку в гостях. Поморщившись, Жоан попросила Кларин отправить прародителям вежливый, но убедительный отказ. Наблюдать чопорное лицо бабули, фыркающей от каждого жеста своей внучки, и покорный, нервно бегающий взгляд деда, в планы Жоан входило чуть менее, чем никак. А уж тащить туда только-только оклемавшуюся Кристин, с учетом того, как Франсуаза недолюбливала полукровок даже при наличии с ними родственных связей — и вовсе казалось предельно дурной идеей. Приедут к старшим Дю Беллям как-нибудь в другой раз. Желательно, не скоро.       Один из конвертов лежал отдельно от остальных. «Переслали из особняка Дюбуа, молодая хозяйка», — пояснила эльфийка.       Писать на адрес того дома мог мало кто — вся корреспонденция по рабочим делам в основном уходила напрямую в лавку Дереку, а личных писем Жаклин Дюбуа практически не получала.       Пришедшее письмо было от Эдит Зильбер.        Пожилая балерина сдержанно уведомляла Жаклин, что Ицхак внезапно стал чувствовать себя хуже, в связи с чем к её мужу пригласили целителей, и сейчас те рассматривают вариант введения мсье Зильбера в магическую кому. Звучало это всё довольно погано. Сама Эдит и её дети в связи с новостью держались довольно стойко и ровно, а вот Жоан стало ещё более тоскливо и безрадостно — будто кто-то наверху нарочно открыл рог изобилия, сплошь состоящий из неприятного, расстраивающего и выматывающего.       За что небеса так сильно возненавидели Жоан Дю Белль и почему беспрерывно купали её в вызовах, испытаниях и трагедиях — она не знала.       Горькое послевкусие коньяка во рту и туман в голове были её единственными спутниками перед отходом к беспокойному, рваному, тревожному сну.

***

Смерть — это так:

Недостроенный дом,

Недовзращенный сын,

Недовязанный сноп,

Недодышанный вздох,

Недокрикнутый крик.

Я — это да,

Да — навсегда,

Да — вопреки,

Да — через всё!

М. Цветаева, 1920

      С едва слышным шелестом распахнулась светлая дверь. С воспалившимися, красными от слёз глазами в родильное отделение Мунго вошёл муж Кендры Бруствер. За ним — неожиданно для всех собравшихся — следовал Альбус Дамблдор. За очками-половинками в обрамлённых морщинами лучистых глазах пожилого мага сегодня притаились печаль и сопереживание, а сине-серебряная мантия с узором из звёзд казалась не забавной, а глубоко траурной. Авроры без команды поднялись с мест и беззвучно кивнули известнейшему из волшебников. Тишина и горечь оставались их спутницами.       Сэвидж молча подошёл к Брустверу и крепко обнял его; мужчины были дружны друг с другом долгие годы, ещё со времён совместной учёбы в Хогвартсе. Позже за Сэвиджем к вдовцу потянулись все остальные.       — Мне жаль… — сипло прохрипел Робардс.       Больше сказать было нечего. Молчание вновь повисло в проклятом холле, где жизнь и смерть соединились в таком причудливом, гротескном узоре: мать — ушла, новорожденный сын — остался.       Немота и бездвижность охватили всех; говорить было не о чем и незачем: в словах соболезнования не было ни смысла, ни практической пользы, ни даже уместности. Все просто стояли на своих местах. Так продлилось некоторое время.       Нарушив застывшее беззвучие, внимание мракоборцев привлекло осторожное, очень деликатное покашливание справа. Альбус Дамблдор, с присущей ему тактичностью, взором просил слова. Аврор Бруствер безвольно и как-то растерянно дёрнул осунувшейся головой, выражая согласие; судя по всему, мракоборец уже знал, что директор Хогвартса хочет что-то сказать преданной команде его супруги.       — Есть люди, полные света, — мягко начал Дамблдор, шагнув вперёд. Переливчатая ткань его мантии издавала едва слышный, убаюкивающий шелест. — Люди-фениксы, внутреннее пламя которых несёт с собой истину и добро, жизнь и перерождение… — его взгляд переполняла грусть. — Наша Кендра была такой.       Пруэтт и Долиш с осторожностью кивнули в такт его словам. Бруствер — с едва слышным надрывом выдохнул.       — Кендра всегда ярко горела сама и своей смелостью, упорством и силой духа из раза в раз пробуждала пламя в других. Пламя, о существовании которого в себе многие и не подозревали до того, как душа Кендры соприкасалась с их душами, — присутствующие не перебивали Дамблдора. В этом помещении внутренний огонь Кендры Бруствер в своё время зажёг каждого. — К огромному, непередаваемому сожалению наша дорогая Кендра сгорела… — качая головой, Альбус прервался. Оглядел всех вокруг, подбирая слова. — Она сгорела, веря, что то, что она делает, — жизненно важно. Что это стоит всего её времени и здоровья. Что это важнее даже, чем забота о себе самой…       На этом месте всем в холле разом стало холодно и тошно — будто колючий ветер пробрался под кожу. Праутфуд сморгнул, Уильямсон — скривился и отвернулся.        Дамблдор продолжил; голос его стал увереннее и глубже.       — Кендра считала и видела воочию, что в магическом мире происходит что-то неладное. Что нечто тёмное, опасное зарождается и пускает корни прямо у нас под носом, оставляет повсюду свои бесчеловечные, кровавые следы. Она собрала вокруг себя людей, разделяющих с ней это понимание. И веру, что подобное нельзя оставлять неувиденным, нерасследованным, безнаказанным… — в обычно спокойных и доброжелательных глазах пожилого мага впервые мелькнул едва заметный, но отчётливый гнев. — И эта её идея, это намерение были для Кендры так важны, что она была готова пожертвовать даже собственной жизнью. Во имя борьбы с неясной, но мрачной тенью, накрывшей Британию.       Спорить с этим никто не собирался; их отдельная рабочая группа потому и существовала, что инициатива аврора Бруствер требовала выхода и результатов.       — Кендра сделала свой выбор, друзья. Она направила свой огонь в самую гущу тьмы. И заплатила за это несоразмерно огромную цену…       Мракоборцам было смутно ясно, что Дамблдор к чему-то ведёт. К чему-то вполне определённому — чему-то, что будет касаться их всех. Более того, он очевидно уже успел донести свою мысль до убитого горем Бруствера, ибо тот, словно загипнотизированный, будто сквозь пелену согласно кивал каждому слову Альбуса.       Грюм фамильярничать не стал и спросил напрямую:       — Вы хотите сказать нечто конкретное, директор? Или это просто памятная речь над телом ещё не остывшей Кендры?       Дамблдор не оскорбился напору и резкости аврора. Преисполненная скорби и понимания улыбка озарила седобородое лицо старого волшебника.        — Память — удивительная вещь, дорогой Аластор… — согласился Альбус. — Она может быть сугубо умственной, сохраняющейся лишь в мышлении, в разуме. Может нести оттенок чувственного, глубоко поселившись в нашем опыте через эмоции. А может выражаться в действиях, в решениях, — здесь взор Дамблдора стал более многозначительным. — Оставлять физический след. Как живое подтверждение, как утверждение и символ. Не так ли?       Немного подождав, Альбус отметил слабое согласие на лицах авроров и заключил:       — Кендра Бруствер и её огонь заслужили того, чтобы мы поддерживали и развивали это пламя даже после её смерти. Чтобы всё, что было ей дорого, продолжало иметь смысл.       — И каким же образом? — огрызнулся Грюм. Пространные длинные речи, наполненные витиеватыми фразами, его не впечатляли.       Этот чёрствый, язвительный мракоборец до последнего держал лицо, стараясь не демонстрировать на людях, как сильно его задел внезапный уход Кендры. Тем не менее, раздражительность, хамоватость и острота языка выдавали Аластора Грюма с потрохами: он был хорошим, добрым человеком и испытывал к своей наставнице большую привязанность; смерть аврора Бруствер являлась для него значительно более личной, чем он сам мог признать и, тем более, показать окружающим.       — Через продолжение её дела, — пояснил Дамблдор просто. — Через выбор того, что выбирала она. Через решение того вопроса, который пыталась решить она.       Муж Кендры продолжал кивать и даже встал поближе к Альбусу, точно ему буквально была нужна физическая опора в лице могущественного, спокойного и по-своему безмятежного даже в текущих обстоятельствах мага. Лица Долиша, Праутфуда, Сэвиджа, Уильямсона, Робардса и Пруэтта также отмерли и выражали заметное согласие. Растерянные и разбитые новостью, мужчины тянулись к Дамблдору как мотыльки к свету; тот, ведал он то или нет, дал им новый ориентир, новую цель — символическую возможность, потенциал.       — Феникс всегда должен гореть, Аластор… Мы же можем стать его продолжением, Орденом, — произнёс Альбус Дамблдор уверенно. — Как думаешь, хватит ли в нас огня, чтобы жизнь и дело Кендры могли продолжиться и получить новый разворот?

*** 

Ваши белые могилки рядом, Ту же песнь поют колокола Двум сердцам, которых жизнь была В зимний день светло расцветшим садом.

Обо всем сказав другому взглядом, Каждый ждал. Но вот из-за угла Пронеслась смертельная стрела, Роковым напитанная ядом.

Спите ж вы, чья жизнь богатым садом В зимний день, средь снега, расцвела… Ту же песнь вам шлют колокола, Ваши белые могилки – рядом.

М. Цветаева, 1910

      Смуглые пальцы Каркарова ловко перебрасывали игральные кости, пока сам Игорь с задумчивым, несвойственным ему отстранённым видом цедил кисловатое вино на террасе Барфорда. По навесу тихо барабанил мелкий летний дождь, сверчки негромко стрекотали, а в самом Мэноре почти нигде не горел свет — только в окне Дю Белля ещё поблескивали отсветы канделябров на тяжёлой бархатной портьере.       О Кристофе Игорь и думал этим вечером, анализируя всё то, что успел разглядеть и услышать в последние сутки в штабе.       В Барфорде явно что-то происходило.       Малфой и Нотт с нарочито бесстрастным и деловым видом предложили Дю Беллю сделать предельно крупный перевод на нужды штаба. Пожилой маг был удивлён, но не отказался, и вообще пребывал в заметно приподнятом настроении из-за того, что его дочурка вот-вот должна была вернуться в штаб с какой-то там своей подружкой, что означало, что нрав её поуулучшится, а значит — и папаша станет посчастливее.       Долохов бродил по Барфорду мрачнее тучи и настороженно, зло зыркал по сторонам, пару раз вызверившись на Игоря буквально на ровном месте. Он же дал Каркарову крайне странное задание: поискать подходящие билеты на международный круизный лайнер, в длительное путешествие на две-три персоны — якобы именно Каркаров в таких увеселительных вещах разбирается лучше всего. Дю Белль в это время случайным образом проходил мимо, и Антонин, завидев Кристофа, внезапно прервался на полуслове — и негромко продолжил вещать только после того, как старик ушёл в подвал, тренироваться на корт.       Разболтав этим вечером изрядно захмелевшего за ужином Эйвери, Игорь узнал, что вот-вот обратно в Барфорд приедет Фредерика Бэрроу; остальные ирландцы пока останутся на родине, но Кларисс и Себастьян вернутся вскоре вслед за матерью. А значит, в услугах Жоан в качестве целительницы штаб нуждаться не будет. Сигнус Блэк же мимоходом уточнил, не знает ли Каркаров хорошо обученных магов защиты из Дурмстранга. Мол, важно активнее развивать и это направление тоже…       Сложить два и два было нетрудно. Но на кой чёрт Дю Белля — и, вероятно, обеих девиц из его семьи, — собирались отправить из штаба восвояси, предварительно получив от спонсоров крупную сумму денег и заменив их функционал другими людьми, Игорь не до конца понимал. Только чуял нутром, от природы кратно развитой интуицией, что это не пахнет ничем хорошим.       От Дю Беллей, очевидно, планировали избавиться. По не очень ясной причине и не уведомив о том их самих. Вряд ли тот факт, что девчонка облизывалась с Рабби на глазах у Лорда, являлся объективным поводом…       Для понимания всей картины Игорю не хватало деталей. Пазл не сходился из-за пустых дыр в информации. Расспрашивать кого-либо напрямую было опасно: Каркаров в Барфорде был бойцом в подчинении, а не доверенным лицом руководства, и к принятию решений его допускать никто не собирался. И уж его-то обаятельную и улыбчивую голову с плеч, в случае чего, снимут без особых сожалений — и связи не помогут.       Как к происходящему относятся остальные, Игорь достоверно тоже не знал. По Долохову без труда считывались заметное напряжение и сопротивление приказу. Но этот скорее сам в себя Авадой запустит, чем нарушит волю Повелителя или, тем более, сболтнёт что-то лишнее.        Остальные Пожиратели редкими перебежками шуровали туда-сюда, и по их закалённым светским обществом лицам также было не ясно, кто Дю Беллям друг, кто враг, кому попросту плевать, кто в курсе и кто не в курсе внутренней перестановки — то можно было разгадать разве что через легилименцию. Но идти на такие риски ради чистого любопытства Игорь вовсе не собирался. А потому щупать почву и собирать ниточки в единое целое он планировал предельно осторожно — и, тем паче, не нарушая своего собственного безопасного положения в штабе.       Как назло, не помогала и зачарованная карта — магический презент от странной, пугающей девчонки из Косого, которую безуспешно пытались гонять авроры. Игорь не раз крутил помятого Джокера в руке, и так, и сяк прося, чтобы артефакт выдал ему хоть что-то значимое. Но оборот оставался девственно пуст, а потом и вовсе показал какую-то сумятицу: Покинутая, но не вдова, Страхов полны глаза. В скорбь облачённая,  Демону наречённая,  Смерти обещанная,  Тому свету крещенная. Убийца и убиенная, Дьяволу — священная. Скоро случится взрыв, Боли схлынет нарыв, Кровь готова лить — А готова ли хоронить? Вызволит Господин, Пора наружу, Жаклин!..       …И какого Мордреда это значило?

***

Настанет день — печальный, говорят!

Отцарствуют, отплачут, отгорят,

— Остужены чужими пятаками —

Мои глаза, подвижные как пламя.

И — двойника нащупавший двойник —

Сквозь легкое лицо проступит лик.

О, наконец тебя я удостоюсь,

Благообразия прекрасный пояс!

А издали — завижу ли и Вас? —

Потянется, растерянно крестясь,

Паломничество по дорожке черной

К моей руке, которой не отдерну,

К моей руке, с которой снят запрет,

К моей руке, которой больше нет.

М. Цветаева, 1916

      Ночь перед возвращением в Сан-Бурлон прошла откровенно дурно. Жоан спала плохо, прерывисто, рвано, да и сны ей в голову вторгались какие-то дурацкие.       То посреди темноты в белом тумане кружились в танце Кристин и Роберт — и только лица обоих скрывались за полупрозрачной дымчатой пеленой. То Роберт растворялся в густой темноте, в то время как Кристин падала в руки Аластеру Бэрроу — и уже он танцевал с ней. Словно у подруги Жоан теперь было два жениха… Правда, оба покойные. Сама Кристин в этом сне красовалась в белом подвенечном платье и даже в фате, как если бы вот-вот собиралась к алтарю; да только выйти ей там было не за кого.       Затем картинка сменилась: на сей раз саму Жоан в свадебном наряде крепко сжимал в объятиях Рабастан. Он вновь и вновь касался пальцами её лица, гладил по щеке, зарывался ладонями в каштановые волосы, целовал её жадно и страстно; хищно, с мукой вглядывался в лицо Жоан. И когда она отпрянула на миг, чтобы свободно вдохнуть и понять, что вообще тут происходит, ей в глаза — пристально, алчуще, голодно — вместо Лестрейнджа смотрел Лорд Волдеморт.       Кажется, его лицо было настолько противоестественно, интимно близко к Жоан лишь несколько раз за время их знакомства. В этом странном, гротескном мираже маг держал её в своих руках так одержимо, впивался в её шею пальцами так яростно и притягивал к себе так уверенно, почти жестоко, будто они с ним были любовниками — несмотря на сдавленный протест и удивление Жоан даже во сне. В тот момент, когда губы Тёмного Лорда вместо знакомых губ Рабастана приблизились к её, Жоан, вскрикнув, проснулась.       За окном едва рассвело. Родная спальня Живерни всё ещё ощущалась непривычно; внутри Жоан спросонья смешались в смазанный сумбур все страны, города, дома, комнаты, кровати и окружающая обстановка, которые мелькали в её жизни неровным калейдоскопом в последние годы. Не сойти бы в конце концов с ума, право слово…       Подобрав наряд, сделав укладку и макияж — хватит ей бродить по Сан-Бурлону точно жуткому призраку и пугать Кристин своим избитым видом, — Жоан спустилась к раннему завтраку. Сегодня утром работала Бобо. Ушастая малышка очень ловко сервировала стол и прилично готовила; Кларин могла бы гордиться своей протеже. До перемещения в госпиталь оставалось свободное время, а у Жоан — оставалось одно небольшое, но важное дело. Перед уходом она проинструктировала домовиху:       — Бобо, если прибудет сопровождающий аврор от Хавьера, передай ему, что я трансгрессирую в Сан-Бурлон самостоятельно. Не думаю, что в том месте, где я буду находиться, мне что-либо угрожает.       — Как скажете, хозяйка, — послушно пропищала эльфийка.       Набросив на плечи лёгкую шаль — это утро было прохладнее предыдущих, — Жоан неспешно направилась к семейному кладбищу.

***

      Большой фамильный склеп рода Дю Белль был отделан серым мрамором и украшен вырезанными из камня ангелами. В этом строении лежало не меньше десятка предков Жоан, а под склепом, в глубине подвальных ниш, наверняка покоилось ещё столько же захоронений. В семье отца к традициям относились трепетно, почти ревностно. И потому всех усопших членов после приобретения этой земли захоранивали в одном месте.       Многолетние деревья и кусты вокруг создавали практически пасторальную картину. Тишина, нарушаемая лишь негромким щебетом утренних птиц, убаюкивала и внушала ощущение покоя. Жизнь здесь давно остановилась, а декорации напоминали о главном: о конечности всех и каждого, о неизбежности смерти и о её непредсказуемости. И отец Жоан, и она сама, и Пьер с Франсуазой — все они когда-то окажутся тут, в одних и тех же мраморных стенах. А уж как именно и в какой из отрезков временной ленты — неведомо никому. Родовой склеп терпеливо ждал новых потомков семьи Дю Белль, молчаливый и фундаментальный.       Положив свежесрезанные цветы ко входу, Жоан присела на каменную лавочку и тихо проговорила:       — Мама, Роберт… Здравствуйте, — рассеянная улыбка едва заметным проблеском мелькнула на её лице. — Я пришла к вам ненадолго. И, скорее всего, приду вновь ещё нескоро. Хотелось бы верить, что это будет так. Ведь Кристин очнулась… Да, очнулась, — Жоан улыбнулась шире. — Она не погибла в том пожаре, знаете? Всё обошлось, в конце концов. И сегодня я заберу её с собой. Мы уедем из Франции.       Она помолчала, оглянувшись по сторонам. Вздохнула и подставила лицо проступившему из-за облаков солнцу. Речь её была направлена куда-то в воздух.       — Мы с отцом покинули Живерни. Да это вы и сами знаете… Мы уехали уже давно. И у нашего отъезда есть цель. Не знаю, ждёте ли вы отмщения за вашу гибель и нужна ли эта справедливость вам, или же ваши души и без того упокоены… Но моя душа покоя лишь ищет, — Жоан покачала головой. — И всё ещё не может его найти. Пока вы лежите здесь, а те, кто повинны в вашей смерти, ходят по земле как ни в чём не бывало, — глаза Жоан наполнились влагой, губы дрогнули. — Во мне нет сил на прощение. И нет сил на милость. Лишь на ярость и бессердечие… Простите. Мне жаль, что я стала такой. Скорее всего, вы были бы всерьёз во мне разочарованы… Я подчас и сама не знаю, кто эта женщина в отражении.       Находясь у могил родных, Жоан щемяще, остро чувствовала, как же сильно она скучает, сколь велика дыра в её груди и какова острота той боли, что преследует её беспросветно изо дня в день.       Портсигар с пахитосками мелькнул в тонких пальцах; на кончике палочки вспыхнул огонёк. В воздухе запахло ароматным дымом.       — Мы с Кристин уедем в Британию. И, скорее всего, не объявимся здесь ещё годы. И когда я сделаю всё, что задумала, я вернусь к вам. Надеюсь, что живой. Но прогнозы Шаболя на этот счёт относительны… Как и всегда, — она только вздохнула. — Я пришла попрощаться, мам… — голос Жоан предательски сорвался; щёки обожгла солёная влага. — Вам с Робертом предстоит какое-то время побыть без меня. Без нас с отцом. За могилами будут присматривать эльфы, как и обычно. Я же приеду вновь позже. Возможно, познакомлю вас со своим будущим женихом, — подумав о Рабастане с нежностью, с тоской, Жоан улыбнулась сквозь слёзы. Мысли о Лестрейндже согревали и обнадёживали её, внушали чувство стабильности, неодиночества. — У их семьи тоже есть французские корни, кстати. Думаю, он бы вам понравился. По крайней мере, его я выбираю сама, — некстати Жоан вспомнился глупый сон, где знакомое, родное лицо Рабастана в какой-то миг преобразилось в одержимое, одурманенное страстью волдемортовское. И приснится же… — Отец мне больше никого не навязывает под венец. А Мишель недавно женился на хорошей женщине, так что о нём можете тоже не переживать. Знаю, что вас расстроил наш с ним разрыв.       Умолкнув, Жоан стряхнула пепел пахитоски на землю и испепелила окурок.       — Думаю, скоро у всех всё наладится, — подытожила она. — Насколько это возможно, конечно. Я, если честно, чертовски устала от потрясений… И слава богам, что хотя бы Кристин сейчас будет со мной. Может, и скорее всего, она решит заглянуть к вам перед нашим отъездом. Я же — пока прощаюсь… — прошептала Жоан. — И очень, очень вас люблю…       Когда звук аппарации развеялся в воздухе, из-за стены склепа выскользнула белая кошка. Потеревшись пушистым боком о прохладную мраморную кладку, она обернулась голубкой и упорхнула прочь.

***

      Цокот каблуков Жоан по уличной плитке звучал как-то больно звонко — словно двор магического госпиталя и сам Сан-Бурлон опустел. Нигде на садовых лавках не сидели посетители, по саду не прогуливались люди, пациентов тоже было не видать на привычных местах.       Авроры всех разогнали, что ли? Или целители избегают шныряния в стенах лечебницы проходимцев-журналистов и гонят всех восвояси? Учитывая ажиотаж и сумбур вчерашнего дня, мысль была довольно логичная. В животе Жоан, тем не менее, заворочался какой-то нехороший, холодный узел, точно свора склизких червей закопошилась в желудке.        Ускорив шаг, она влетела в приёмную.       Окружающий звук напоминал взбудораженно жужжащий улей. Люди в приёмной были — только со всеми ними что-то было не так. Они ощущались какой-то смазанной суетливой массой, словно размытые пятна; взгляд Жоан ни на ком из колдомедиков не фокусировался.        Тревога затопила её мгновенно. Единственное, что Жоан отчётливо увидела перед собой, было заплаканное, бледное, покрытое уродливыми алыми пятнами лицо Ив Де Вержи в обрамлении совершенно растрёпанных, хаотично всклокоченных волос.       У жены Мишеля, одетой во вчерашнее платье, тряслись руки и дрожала нижняя губа, а слёзы беспрерывно текли градом. Сердце Жоан ухнуло вниз.       Она не успела подойти к Ив. Та рвано, тонкой сломанной куклой бросилась к Жоан первой. Ожидая услышать имя Мишеля и какие-то совсем дрянные новости на его счёт, Жоан не сразу разобрала, что именно Ив надрывно кричит ей в лицо, пока колдомедики пытаются оттащить мадам Де Вержи от опешившей, окаменевшей посреди холла Жоан.       В ушах стоял какой-то неровный гул, будто голова находилась под давлением глубоко под водой. Связные слова сквозь эту заслонку никак не могли добраться до разума Жоан; фоновый шум и суета целителей перебивали крик Ив.       Наконец, до Жоан дошла суть того, что ей пытались донести.       Её подруга, Кристин Марбо, умерла этой ночью.

***

      Её снова стошнило на пол, мимо металлического таза, который ей пытались впихнуть заботливые и насмерть перепуганные колдомедики. Жоан беспрерывно рвало; она едва стояла на ногах и с трудом держалась белыми до синевы пальцами за стену. Хавьер придерживал её за локоть, не без оснований опасаясь, что та вот-вот отключится.       Любые попытки приблизиться к Жоан с каким-либо успокаивающим зельем или нюхательной солью она встречала такой яростью и таким бешеным, невменяемым взглядом, что целителей отшатывало прочь — и аврор Маркес-Наварро наконец выгнал их всех к Мордреду подальше. Как минимум, тем ещё предстояло успокоить истерики Ив Де Вержи и дежурной медиведьмы, совместно обнаруживших безжизненное тело Кристин на утреннем обходе.       Увидев уже остывающую бывшую однокурсницу и испугавшись, что Мишель тоже может быть мёртв, Ив совсем потеряла самообладание и, рыдая, не могла успокоиться вот уже четверть часа. Сопровождавшая же её медиведьма пришла в ужас, узнав, что стало причиной жуткой смерти её подопечной.       Кристин нашли в палате совсем недавно. Причина смерти была очевидна.       Жоан не могла понять лишь одно — почему?

***

      Перед глазами стояла предсмертная записка Кристин, оставленная у кровати. Довольно объёмная, написанная на обороте тех самых портретов Дю Беллей, что Кристин создала днём ранее.       Почерк, без сомнения, был её. И решение уйти из жизни — тоже.       «Прости меня. Я знаю, что поступаю ужасно, подло — и не жду, что ты когда-нибудь сможешь меня понять. Ведь своим уходом я причиню тебе ещё большую боль, чем ты пережила ранее. И у этого поступка нет и не может быть оправданий.       И всё же… Во мне нет ни твоей стойкости, ни твоей смелости, ни твоего жизнелюбия. Нет ни ярости, ни жажды мести. Во мне нет ничего, что помогло бы мне выбраться из той бездны отчаяния, в которой я очутилась, очнувшись. И нет ничего, что удержало бы меня на этой земле. Его нет…        Есть ты. Я знаю. И ты обещала, что сможешь вытащить меня так, как вытаскиваешь саму себя. Но я не хочу, чтобы ты положила свою жизнь на то, чтобы удерживать в ней меня. Это было бы несправедливо и эгоистично, помещать на твои плечи такую тяжеловесную и бессмысленную ношу. Я не думаю, что я смогла бы справиться когда-либо.       Тебе — есть, из чего и с кем строить своё будущее. Ты должна его строить, Жоан.       Я же — не вижу себя без Роберта.       Я любила его так, как только может женщина любить мужчину. И надеюсь, что в твоей жизни будет такая любовь. Может быть, жестокая в своей неумолимости, в своей обречённости и захваченности — ведь без неё жизнь не будет мила. Но придающая всему этому… смысл. У меня же на земле смыслов больше нет.       Прости. Прости, прости меня…       Я ухожу к нему.       Мы обязательно встретимся вновь, родная. И ты также расскажешь мне всё, что я пропустила. И расскажешь Роберту, Матильде. Они дождутся. Я же расскажу им о тебе. Мы встретимся с ними раньше. Это мой выбор и моё решение.       Я очень люблю тебя, Жоан. Но его я люблю больше…       Прости. Прости меня.       Всегда твоя,       Кристин»

***

      На ней не было Империуса. И никто со стороны не был виноват в случившемся. Авроры всё проверили. Смерть Кристин Марбо не была ни терактом, ни убийством, ни результатом халатности.        Выбором. Как она сама и сказала.       Кристин утаила в палате бокал с отлитым в нём согревающим зельем. Тем самым, которое дежурная медиведьма, сегодня рыдающая с трясущимися от ужаса руками, ранее сказала пациентке пить строго по капле. Чтобы не сжечь гортань и внутренние органы.       Кристин сожгла. Намеренно сожгла себя изнутри.       Она выпила огромную дозу, залпом. Ей молниеносно разъело глотку и пищевод; внутри неё не осталось живого места. Снаружи тело покойницы выглядело непострадавшим. Как и сама Кристин после выхода из магической комы казалась… целой.       Вот только внутри неё полыхало пламя. Которое выжгло ей и душу, и все внутренности. Кристин была разбита, как хрустальная ваза — в крошку. И не в силах противостоять, не в силах бороться — она поддалась.       Чтобы вернуться туда, откуда её два с лишним года пытались вытащить всеми средствами.       Кристин не просилась обратно. Она не хотела сюда. Тот свет давно стал ей домом.       Домом, где ждал Он.

*** 

      Жоан рвало снова и снова. Еды внутри не осталось — тошнило водой и желчью. Маркес-Наварро, хмурый, напряжённый, небритый, смотрел на неё с сочувствием. Сделать что-либо аврор уже не мог. Разве что защитить саму Жоан от судебных притязаний медперсонала и мракоборцев. Ибо услышав и осознав, что ей пытается донести Ив Де Вержи, Жоан точно обезумела, сорвалась с цепи.       Её взгляд сделался совершенно ненормальным; Жоан рьяно, хаотично бросалась на людей, удерживала целителей за воротники униформы и кричала на них, мёртвой хваткой вцепилась рыдающей медиведьме в волосы и до крови и хруста приложила ту лицом об стену. Откуда в довольно хрупкой молодой женщине обнаружилось столько силы, будто в разбушевавшемся остервенелом быке, и столько аффекта, словно она была душевнобольной, никто не понял.       Когда авроры попытались успокоить её припадок, Жоан достала палочку и атаковала их — притом не конкретным заклинанием, а просто мощной вспышкой магии. Да ещё и такого объёма, что всех мракоборцев сложило в ряд, точно упавшее домино; пошатнулись даже стены больницы, полетела бетонная крошка.        Затем Жоан ворвалась в палату Кристин и, не найдя там тело, бросилась как дикий, загнанный зверь искать морг Сан-Бурлона. Она металась по госпиталю, снося всё и всех на своём пути; вменяемость покинула её полностью.       Только Хавьер Маркес-Наварро смог скрутить в каменном объятии плачущую, кричащую и сверкающую в безумии покрасневшими от слёз глазами Жоан Дю Белль. И практически под руки наконец отвести её к телу подруги — под сдавленные, обречённые всхлипы, больше походящие на обессиленное завывание.       Упав на колени подле мёртвой — убившей себя — Кристин, Жоан тихо, протяжно заскулила.