Лекарство от скуки

Это не последствия третьего бокала.   Очевидно стало почти сразу, когда Хёнджин вернулся под утро домой без единого повода, начистоту, улыбаться, как подросток, от трепыханий в грудине, но тянуло челюсть. Он думал об этой ночи, непозволительно много думал. Думал о Минхо.   И на следующий день. И тремя после. И даже спустя неделю.   Смотрел на отметины на груди и шее в зеркало, следил, как они бледнеют, и чертовски много думал о Минхо.   Он едва ли когда-то после секса, тем более стольким после, действительно думал о том, с кем переспал. Обычно плевать — было неплохо, на том спасибо. Повторить? Извольте, это скучно. Имена, лица, голоса — всё стирается через пару дней, максимум, недель, и это не ощущается хоть сколько-то потерей. Многие разы в принципе не хотелось помнить, но ту ночь не хотелось забывать.   Для этого будто бы должны быть весомые причины, что-то Минхо должен был сделать особенного, но едва ли сделал. Это был технически довольно обычный секс, весьма стандартный вечер: ну выпили вина, ну переспали, ну просидели потом до утра за разговорами и ещё одной склянкой жутко дорогого. Не нонсенс. Последнее, конечно, в некотором смысле нонсенс, но и оно прежде случалось, с тем же Чаном однажды. Хотя, справедливости ради, тогда было иначе.   Тогда от скуки тянуло поскорее напиться или уйти. Чан много смеялся, много говорил, в какой-то степени очаровательно пьяно моргал, но Хёнджину не хотелось слушать и смотреть ему в глаза. Чан постоянно прикасался, гладил, лез обниматься, но хотелось увернуться. Его было слишком много, через края много. Всегда много. Хёнджин глотал вино и думал только о поездке в Чонинов «Коттедж».   Минхо той ночью тоже много смеялся и много говорил, но его слова не чувствовались шумом. Он очаровательно хлопал сонными глазами, тряс мокрыми после душа кудрями, жевал бутерброды, которые сам же сделал, и подмигивал, когда передавал бутылку. И Хёнджину было приятно. Приятно смотреть, приятно слушать, приятно пить с ним из одного горлышка, и не хотелось думать ни о чём кроме. Не хотелось уходить, даже когда пришло время вызывать такси. Минхо было в меру, ровно столько, сколько нужно. Идеально.   Хёнджин пытался нащупать разницу в ситуациях, но выходило нащупать только отличия в собственных ощущениях. И эти отличия опасные. Уже настолько опасные, что уходить поздно.   Ему хочется повторить.   И не только секс повторить — хотя и это уже из ряда вон, — но и просто поговорить с Минхо снова.   Узнавать людей близко не входило в длинный список вредных привычек Хёнджина никогда. Даже тех, с кем знаком давно, знал поверхностно. Того же Сынмина, с которым много лет бок о бок, если начистоту, — на уровне знакомого, не глубже. Спроси кто-то, какой кофе он пьёт, Хёнджин, может, и не ответил бы. Не потому что невнимательный, а потому что плевать. Справедливости ради, тому плевать в ответ — он знает Хёнджина ровно настолько же плохо, хоть и отпускает временами: «Я знаю тебя, как облупленного, Хван Хёнджин». Не знает и не пытался никогда узнать. Но этой дружбе (Хёнджин не уверен, что слово корректное в контексте их взаимоотношений, но пусть будет) неплохо и так. Помогать другу другу время от времени без лишних вопросов вполне реально и без знания деталей биографии. С прочими так же. Чонин подкидывает колёса и не спрашивает сверх вежливого, его свора подавно; Феликс временами дотошный больше нужного, но и он особенно не лезет, когда не просят, а не просят никогда. Про себя порой рассказывает, но Хёнджин не слишком озабочен запоминать. Вроде, у него есть парень, вроде, он не против его работы, вроде, они живут вместе, вроде, у них хороший секс. Вроде, какие-то мелочи о людях есть в памяти, но не было прежде человека, которого Хёнджин бы действительно знал или хотел знать близко.   Но вот Минхо.   Может, что-то в его манере говорить так затягивает, может, в его биографии, но, когда он рассказывал той ночью о себе, Хёнджину было действительно интересно. Не должно было, объективно (тонкости брокерского бизнеса за пределами его круга, и в разговорах с другими клиентами темы такого рода поддерживал из обязанности, а не желания), но слушал с открытым ртом. Минхо жутко живой, даже когда рассказывает о том, в чём лишь отчасти увлечён — своей работе.   Всё как-то быстро стало вставать на места — его незаинтересованность в атрибутике богатой жизни, простота в общении, любовь к домашним делам, — когда рассказал, что бизнес — это не слишком желанное наследство покойного отца. Можно было догадаться: люди, тянущие свой бизнес на искреннем желании, ведут себя сильно иначе, если по опыту Хёнджина.   Минхо в эскорте не было бы равных, подайся он туда: клиенты любят внешне идеальных и нарочито искренних даже в том, в чём не заинтересованы. У Хёнджина с лихвой первого, но никак не ладится со вторым, и чуть ударило в самооценку, насколько легко всё выходит у Минхо. Чем дольше говорили, тем сильнее ощущалось.   Может, дело в зависти? Хёнджин ею никогда не баловался, однако с чем чёрт не шутит? Потому так хочется повторить, что душит желание разгадать Минхо? Понять, как он умудряется быть таким, чтобы самому таким стать. Это бы объяснило многое, однако не объясняет одного — тяги. Какой-то внезапно сильной и неожиданной физической потребности в едва знакомом человеке. Хёнджин никогда даже в давно знакомых особенно не нуждался, а тут зудит снова почувствовать на себе взгляд, руки, губы. Из ряда вон. Странно.   И ведь нет ни одной причины снова видеться, а значит и шанса потребность удовлетворить. Ну, ладно, это ложь, вообще-то, шанс есть, однако это ещё один совершенно грязный приём, и Хёнджин с ним медлит. Минхо пишет раз в пару дней по вопросу Исыль и, удовлетворённый ответами, заканчивает диалог, а Хёнджин стирает одно и то же сообщение каждый раз, потому что не по себе.   От силы внутренней жажды увидеть Минхо не по себе.   Она странная, жажда эта, непривычная: в носу то и дело зудит его запах, хотя одежду, в которой был тогда, давно постирал; фриссон от фантомов его рук на теле, хотя никогда воспоминания ни о чьих руках не хранились в голове так долго; его голос мерещится в шуме вокруг, и тянет крутить башкой, как идиот, только бы найти в толпе кудрявый затылок. Это абсурдно. Ещё более — не выходит это контролировать.   Сущая глупость.   Нужно отвлечься. На уровне физической потребности нужно.     — Якого красивого дядечку к нам занесло! — Чонин поднялся с видавшего всякое кожаного дивана и приветственно развёл руками, пошатываясь.   Глаза в отпуске, хоть и подведены чёрным для отвлечения внимания, вокруг носа россыпь красных ран, спешно замазанная тоналкой, на тощем теле привычно балахонистая футболка в мелких дырках. Хёнджин полагает, не столько дизайн привлёк владельца, сколько практичность — не так заметно прожжённые кругляши от сигарет. Из прорезей в затёртых джинсах торчат речными корягами костлявые колени, кажется, чуть сильнее обычного. Плечи и скулы тоже поострели, и ему не идёт, но Хёнджин едва ли видел когда-то Чонина другим. Может, временами тот и выглядел лучше, но не столь значительно, чтобы было с чем сравнивать. Он давно на медленных — неудивительно. Сложно припомнить, когда он вообще в последний раз был чистым дольше пары дней. С такими темпами прикажет долго жить уже совсем скоро, и Хёнджина это волновало бы, если бы не было так похуй — каждый калечит свою жизнь собственными руками. Хотя немного жутко от того, как быстро его жрёт эта хуйня.   — Совсем забыл нас, а, Джи? — Чонин вразвалку обошёл низкий стол, заваленный разношёрстной незаконной дрянью, и приблизился. Его дружки, сидящие кто где, что-то забубнили в знак поддержки. Несколько девушек в дальнем углу комнаты заинтересованно заёрзали.   В доме по обыкновению неоново-сине от светодиодной ленты под потолком, играет музыка и смрадит всем сразу: травкой, табаком, алкоголем, расходом наркоты. Хёнджин и правда давненько тут не был, с месяц, может, — успел отвыкнуть. Думал завязать, вообще-то. Наверное, в следующий раз — сейчас нужно отвлечься.     — Много работы, — Хёнджин позволил себя обнять и хлопнуть по плечу, а после сел в кресло. — Хреново выглядишь.   Чонин уселся обратно на диван, вальяжно раскинув руки по спинке, и ухмыльнулся:   — Как некультурно, фу! Не стыдно оскорблять хозяина дома?   — Нет, не стыдно, — Хёнджин достал бумажник, — а должно быть? — вытащил несколько купюр и протянул зажатыми между средним и указательным.   — Тебе повезло, что мне нравится твоя наглость, — Чонин принял деньги, по-лисьи сощурившись, и сунул в карман. — Куколка хочет как обычно?   Хёнджин угукнул, убирая бумажник в сумку:   — Даже пересчитывать не станешь?   — Доверием людям не болеем, но тебя я знаю давно, золотой, — Чонин достал из-под стола коробку, вытащил оттуда пакет и пустил по стеклянной столешнице к Хёнджину. Тот словил двумя пальцами:   — Без дряни?   — Обижаешь, дорогой, — Чонин снова откинулся на спинку дивана. — Я вот даже бабки принял без проверки, а ты задаёшь такие неприятные вопросы.   — Я тоже знаю тебя давно, — Хёнджин взял со стола початую бутылку виски и принялся разглядывать этикетку, — и знаю, чем ты промышляешь.   — Водится всякое, не спорю, но для тебя всегда чистое, — Чонин достал с полки под столешницей стакан и пустил по столу, кивнув на склянку, — хороший чаёк, попробуй.   Хёнджин мотнул головой и вернул бутылку на место:   — Спасибо, откажусь.   — То-о-очно, ты ведь принципиальный мальчик. Никаких таблеток с алкоголем, никакого секса с чувствами, — Чонин оскалился, взял свой стакан с виски и глотнул.   Хёнджину было бы смешно, но не было, однако ухмылку изобразил максимально правдоподобную. Хотя перед Чонином и не обязательно — ему глубоко наплевать. В отличии от Феликса, лишних вопросов задавать не станет ни при каких раскладах.   — Останешься отдохнуть с нами? — единственное, что он спрашивает всегда.   — Ненадолго, — Хёнджин взял пакет с колёсами, открыл и достал одно.   Это всегда лотерея — как именно даст в голову. Хёнджину посчастливилось не сталкиваться с жёсткими трипами, но приходы бывали разные даже от одного и того же. В один вечер — тогда заедал вставшую поперёк горла Чанову любовь — ударило паранойей, и это не то, о чём грезишь, когда хочешь забыться; в другой накрыло так славно, что напрочь вылетело всё лишнее. Сегодня хотелось успокоить ополоумевшее сознание, но не до беспамятства, потому что, даже при всём внутреннем страхе той странности, что происходит, о Минхо думать приятно. Не хочется переставать совсем — блядское безумие, — хочется просто чуть отвлечься.   Чуть отвлечься.   Хёнджин отправил таблетку в рот.   Чонин приманил свою свору ближе, все пустили: кто дорожку в нос, кто строчку по вене, кто колесо по губам. У него разношёрстная компания, и всегда было любопытно, как он умудряется всех держать в узде и быть для каждого личным идолом: от отбитых наглухо бритоголовых торчков без обратного билета до напомаженных сладко-конфетных блондинок с комариным писком вместо голоса, что влетают «только попробовать». Они все смотрят ему в рот, исключительно лебезят, будто он Отец Небесный, как минимум. Вероятно, имея в руках чемодан нелегальных билетов на небеса разной формы, и правда становишься почти Богом для отчаянно жаждущих вознестись.   Хёнджин никогда не отличался столь сильной жаждой, и, вероятно, поэтому Чонин относится к нему иначе: не как к питомцу, а почти как к равному. Хотя, конечно, им никогда не быть равными. В целом, несопоставимы — разные системы жизненных координат. Оба отбросы, если для несведущих, но и мусор сортируют по контейнерам. Они в разных, хоть иногда и стоят рядом. Глупая аналогия, если учитывать, что на каждом одних цацек на несколько лямов, однако наличие денег сути не меняет — ты впечатляющих размеров кусок дерьма, если посмел научиться зарабатывать на том, что для многих табу. Но это объединяет, в некотором смысле — быть тем, кого обходят стороной.   Странно, что Минхо Хёнджина не обошёл. Что не оплевал высокомерием и снисхождением, не попытался потоптаться на чувстве собственного достоинства. Он говорил с ним, как с обычным человеком — не эскортником. Может, всё же, в этом дело — побитая собака пойдёт следом за любым, кто даст хоть кроху ласки. Хёнджин себя, конечно, никогда побитой собакой не считал, но, если начистоту, в этой аналогии есть здравый смысл.   А в крови есть незаконное и спустя полчаса стало ощущаться — музыка вдруг сделалась громче и живее, а голоса даже тех приторных блондинок чуть менее раздражающими; кожа распалилась и встала дыбом. Обострилось и другое — жажда снова почувствовать Минхо, в попытках сгладить которую и был задуман этот почти вынужденный рейв, что, собственно, совершенно его обесценило. План был хуйня — просто отлично. Давать заднюю поздно, так что Хёнджин запрокинул голову и прикрыл глаза, стараясь взять от этой дозы хоть что-то приятное.   Расслабило хорошо. По телу потекла приятная истома, а в голову наплыло мути. В ней булькаются воспоминания о руках Минхо на теле, и так они даже сильнее будоражат. Наверное, было бы любопытно переспать с ним под колесом. Ещё любопытнее увидеть его под колесом. Даже просто под вином он славно-забавный, а с дозой в крови...очень интересно. Вряд ли он пробовал. Вряд ли он захотел бы попробовать. Но если бы вдруг, то, может, стал бы ещё чувственнее, чем той ночью, ещё громче, ещё развязнее. Оставил бы вдвое больше меток на теле, позволил бы изрисовать собственную грудь узорами. Хёнджину потребность вести чужда, но, если бы Минхо лёг перед ним полностью безоружный, отказываться — немыслимое богохульство.   Просто интересно, что с ним можно сделать. Коли он был настолько яркий, пока доставлял удовольствие Хёнджину, как сильно загорелся бы, получая от? Как бы выгибался, притягивая ближе, стонал и дрожал от лёгких касаний губами и пальцами. Смотрел в глаза с мольбой и похотью, облизываясь, выдыхая смог наслаждения, говорил кучу непотребных фраз, истекал в руках. Хёнджин облизал бы каждый сантиметр кожи, просмаковал и проглотил каждую каплю его желания. Он, должно быть, и на вкус не такой, как прочие.   Хёнджин облизал бы головку, спустился вниз по стволу, размазывая слюну, изучая кончиком языка вены. Гладил бы долго, тягуче, медленно дразнил, слушая стоны и всхлипы, а после насадился до основания и слёз в глазах. Хлюпал бы слюной, двигаясь вверх-вниз, до удушья и спазмов в челюсти. До боли в горле и криков из груди Минхо. Позволил бы схватить себя за волосы и биться головкой в глотку, а после кончить глубоко, проглотил бы всё, ощущая под пальцам дрожь бёдер.   Ведёт. Чуть отвлёкся, ага.   В кожаных брюках стало ожидаемо жарко и теснее допустимого, благо, никому нет дела, а ткань достаточно плотная, чтобы в полумраке обдолбанные глаза окружающих не смогли заметить. Да им некогда и пытаться, вообще-то: шутки и смех Чонина бьются об обострённый слух весь вечер.   Этот парень поразительный в своей способности даже под дозой хмурого егозить, как чистый. Девушек на травке это покоряет, очевидно, даже сильнее, чем Хёнджина: они тянут высокий фальцет изо всех сил, пытаясь реагировать на каждое слово, как в последний раз. Не нужно открывать глаз, чтобы понять: они рассыпаны вокруг него живым веером, тянут руки и смотрят с сиянием сверхновой во взгляде на его поплывшее лицо.   Чонину в эскорте тоже не было бы равных, но в немного иной роли — он мог бы держать агентство. Они в чём-то с Сынмином похожи: хваткие, уверенные, с холодом в голове, но умеют расположить к себе последнего подонка, вероятно, потому что сами последние подонки.   — Ты там как, куколка? — прошлось резонансом по телу, и Хёнджин лениво разлепил веки, садясь ровно и закидывая ногу на ногу, чтобы бугор в паху казался, если вдруг кто-то посмотрит, просто оттопырившейся тканью. Чонин называет куколкой только его, чёрт знает почему. И чёрт знает почему от этого не противно. — Всё вкусно?   — Ты готовишь, как шеф с тремя звёздами «Мишлен», — Хёнджин ухмыльнулся — ухмылку мажет.   — У меня все пять звёзд, сладкий, — Чонин оскалился и потянулся к стакану. Одна из девочек тут же подорвалась и всунула пойло ему в руку. В благодарность получила поглаживание по светлой голове и взгляд, что в её сознании, вероятно, влюблённый, а со стороны — снисходительный до крайности. — Уверен, что не хочешь чаю?   — Не вынуждай меня снова быть невежливым, — Хёнджин потянулся за кресло, взял с привычного места бутылку с водой и, отвернув с хрустом крышку, поднял в немом чокании. — За твоё здоровье.   — За моё здоровье, — Чонин с ослепительной улыбкой кивнул и выпил. Несколько девушек выпили следом.   Кто-то из своры предложил закинуться ещё, кто-то поддержал, а Хёнджин снова прикрыл глаза, запрокинув голову.   Он тут, в Чониновом притоне, должен бы чувствовать себя уместнее, чем в квартире Минхо. Тут, среди убитых кайфом девочек и мальчиков, ему место и должно быть хорошо. Раньше было. Было лучше, чем с Чаном, лучше, чем с клиентами, даже если всегда недостаточно хорошо в целом. Раньше отвлекало и временами увлекало. Но почему-то сейчас выходит, что здесь просто похуй, а с Минхо приятно. Выходит, что здесь сейчас хочется закрыть глаза и утопиться в похабных мыслях о Минхо, а не упиться моментом. Сейчас не отвлекает. И колёса как перестали после пары раз помогать от скуки, так больше и не способны ничем удивить, друзья Чонина под кайфом — тем более, а Минхо, кажется, ещё очень много чем способен.   Минхо увлекает.   Хёнджину хочется увлечься, взять всё, что получится, даже если для этого придётся играть грязно. Это помогает от скуки. Это помогает чувствовать что-то кроме. Это приятнее всего, что выдалось попробовать до. Это опасно, но уже давно не привыкать, вообще-то, к опасности и грязным играм, посему внутренние конфликты весьма слабые. В конце концов, терять Хёнджину нечего.    

Кому: Ли Минхо

Вторник, 2:38

Можем встретиться и обсудить кое-что по работе?