Name's Fisher

      Влево, вправо. Влево, вправо… Глаза Присциллы перебегали с одного угла на другой, следуя за образом обеспокоенной Сильвии. От её беспрестанного метания по светлой комнатушке у горничной стала кружиться голова, и, не выдержав этих переходов «туда-сюда», девушка досадно выдохнула.              — Может ты прекратишь, а? — попросила она, подпирая ладонями подбородок. — От твоей юбки у меня уже в глазах всё плывёт так-то…              Сильвия остановилась в центре, бросила на девушку недоумевающий взгляд, словно заметила её только сейчас, и тотчас ахнула, явно вспомнив, о чём думала пару мгновений назад.              — Ну и? — Присцилла скептично выгнула бровь, на что та, смутившись, отмахнулась.              — Да так, я просто что-то как-то…              — Что? — она безапелляционно оборвала её бессмысленный лепет. Слушать глупый трёп было порой тяжело, но хуже становилось, когда к нему добавлялось ещё и смятение. В такие моменты Присцилла находила Сильвию не только легкомысленной, но и потерянной, что могло добавить хлопот.              Девушка сжала плечи и, решившись, примостилась к подруге на край кровати.              — Ко мне тут недавно Винс подходил, всё про мистера Ф. расспрашивал, мол, пересекалась с ним или нет. Ну, я подумала, что, возможно, он ревнует меня к нему после того случая в комнате отдыха, а он заладил свою пластинку про эту осторожность и чтобы подальше держалась. И знаешь, без злобы, а с беспокойством каким-то. По-моему, ревности тут не было, а, как бы правильнее сказать, волнение, что ли? — она глянула на подругу и тут же спрятала глаза под короткими ресницами.              Присцилла нахмурилась. Не то чтобы в её представлении Винс был плохим человеком, но симпатии, равно как и доверия, у неё не вызывал. Только досаждал своим позёрством и попытками всякий раз ущемить Уильяма, выставив того недоумком.              — Что именно он тебе сказал? — она выпрямилась, рукой упёрлась в кровать и немного сократила между ними расстояние.              — Ну, он сказал избегать с ним встреч и стараться не привлекать к себе внимание, а ещё… — девушка замялась, принялась нервно загибать пальцы и, отрицательно мотнув головой, вздохнула.              Не свойственные ей недомолвки изрядно напрягали Присциллу. С того самого инцидента на лестнице прошло больше месяца, однако Сильвия всё ещё не оправилась. Могла простецки улыбаться, шутить и язвить, но когда разговор затрагивал насущные проблемы — резко замыкалась в себе, отнекивалась или смахивала всё на обычное переутомление.              — Это как-то связано с тем падением? — прямо спросила Присцилла. Она не хотела давить на подругу, но почему-то получалось совсем иначе: как-то неосторожно, резко, нетерпеливо и тревожно.              Сильвия понурила плечи, затаила дыхание, так и не подняв глаза. Прикусила кожицу на нижней губе, оттянула её и разорвала до проступивших капелек крови, которые моментально скрыла за верхней губой. От подобного зрелища Присцилла насупилась пуще прежнего, сжав в руке ткань пледа, покрывавшего застеленную постель. Она вспомнила, с какой яростью мисс Кэмпбелл сорвала гобелен с карниза и принялась его топтать, и отчего-то ей вдруг захотелось поступить так же с Винсом. Загнать его в тёмный угол и сделать больно, преподав хороший урок за то, что довёл Сильвию до такого состояния. Но потом она пришла в себя — что бы она в самом деле сделала этому человеку? Он был выше, сильнее, был мужчиной, в конце концов, а она — робкой девчонкой, которая могла лишь позлиться, сказать что-то в ответ и уйти…              Её пальцы разжали ткань, рука утешительно накрыла напряжённое плечо.              — Эй, Си, прости, что так напираю на тебя. Но ты очень странно себя ведёшь с тех пор, как уехала госпожа Эвелин. Я никогда ещё не видела тебя такой подавленной и молчаливой. Меня это беспокоит.              Девушка посмотрела на неё так уныло, что Присцилла напряглась, затаила дыхание, нахмурившись, и постаралась не отвести взгляд.              — Знаешь, — шёпотом начала Сильвия, словно боялась, что у стен есть уши, — тогда, в тот день, когда мы с Винсом с лестницы упали, всё было не так. Мистер Эддисон нашёл меня в коридоре и велел идти за ним. Всё казалось таким спокойным, но внутри мне было тревожно. Я спросила у него, может, чего сделала не так, а он сказал мне, цитирую: «не беспокойтесь. Возможно, вам удастся сменить Мэри». Я не понимала, почему я должна была её сменить, но больше задавать вопросов не решилась, испугалась до чёртиков. Потом нам встретился Винс, он и его тоже забрал. Я заговорила с ним, начала болтать о том, о сём, лишь бы не бояться. Но мне не становилось легче. А потом нас завели в кабинет сэра Джима… — она замялась, глаза её забегали по комнате, словно пытались зацепиться за что-то, но терпели неудачу. — Нас завели к нему, а там столько глаз… И все смотрят на нас с Винсом. Рты закрыты, а взгляды так и кричат: «сядьте». Нам дали по чашке чая, говорили, так на пробу. А я нутром понимала, что не на пробу это ни черта, но возразить мы не могли. Выпили. Немного. Сказали, каков на вкус, но им этого было мало. Они хотели увидеть, что будет дальше. Что будет с нашими телами. Жаль, что до меня это дошло слишком поздно…       Молодой господин всё тянул время, заговаривал нам зубы, а потом я перестала что-либо понимать. В глазах всё остановилось, в голове какой-то шум, тело стало неподъёмным — я не знала, жива я или мертва. Мне было так пусто… а потом я будто перестала умещаться в своём теле. Руки ужасно короткие, ног не видать, взгляд выше головы, над ней, а мне всё мало. Я становилась больше, сильнее, страшнее… но они сказали «хватит». Схватили меня за руку и заставили посмотреть на них: уродливых, злых, бесформенных. Они уменьшили меня, ослепили, стали насмехаться, издеваться, трогать… и мне снова стало страшно. Я не хотела, чтобы меня гнобили, я не хотела быть жертвой, когда знала, что могу быть больше, чем они желают. Я не хотела слышать их криков, смеха, плача. Я не хотела быть их куклой. Я не хотела этого всего, разозлилась и набросилась на одного из них. Стала бить его, удар за ударом, хотела убить, чтобы все умолкли, чтобы всё прекратилось. Присцилла, Богом клянусь, я никогда бы не подумала, что могу быть такой сильной. Мне страшно признавать это, но тогда я почувствовала странное облегчение. Знаешь, как будто меня ничего не сдерживало. Никаких приказов, никаких упрёков, страхов. Это было отвратительно и приятно одновременно, что я просто начала себя ненавидеть.              Голубые глаза заблестели от горьких слёз, что медленно скатились по розовым щекам, оставляя за собой следы невысказанных чувств.              — К счастью, это длилось недолго. Меня оттащили от него и снова посадили в маленькую клетку, давили на плечи, пока я пыталась вырваться. А потом как ударили… я думала, мне голову оторвало. Но я не чувствовала боли, только жар. Он растекался сверху вниз, и вокруг всё резко стало тёмным, мутным, как туман. Я шла через него и считала тени. Они прыгали, смеялись надо мной, говорили, что я слабая и что мне никогда не стать чем-то бόльшим. Что моё место — это холодный пол, а моё тело — это падаль. А я… я не смогла им ответить… потому что они были правы. Мы читаем сказки про принцев и принцесс, а живём во мраке, Присцилла. Отсюда не выбраться без боя, а я не воин. Только смелой притворяюсь, а потом трясусь от страха. Не то что ты. И далеко не мисс Кэмпбелл. Поэтому вы обе и нравитесь бестии.              — Бред не неси! Не воин она… Ты, вон, оказывается, Винсу морду разукрасила, сделала то, о чём я порой только мечтать могу, прошла через издевательства и продолжаешь всем улыбаться. Да, я знаю, что я не смогу понять масштаба этой проблемы в твоей голове, но ты точно не тряпка, — Присцилла сжала её плечо. Чего ей не хотелось сейчас, так это чтобы её сравнивали с другими, приписывая те или иные черты характера, коими она, как сама полагала, никогда не обладала.              — Именно, что Винса избила. А я не хотела этого. Я виновата в том, что случилось.              — Виновата не ты, а тот, кто с вами так бесчеловечно поступил. И я уверена, что это был господин Лоуренс.              — Не говори так! — возмутилась Сильвия, выпучив глаза, и резким движением руки утёрла слёзы. — Да, возможно, идея была его, но он точно не из тех, кто будет радоваться чужим страданиям, как это делала госпожа Эвелин.              — Откуда тебе это известно? — Присцилла недоверчиво выгнула бровь. — Бестия неоднократно нам говорила, что с ним лучше не связываться. Помнишь? А то, как тётушка Ирма случайно проговорилась? Да и я не думаю, что госпожа Эвелин настолько ужасна. Да, своенравна, истерична, но, заметь, Мэри рядом с ней жила припеваючи.              — Именно, ключевое слово «жила». А где она сейчас?              Повисло глубокое молчание. Лица горничных одновременно омрачились.              — Что тебе тогда сказал мистер Эддисон? Камеристкой предложил стать? — переспросила Присцилла. В голосе её звучали подозрительные нотки.              Сильвия осторожно кивнула головой, насупившись пуще прежнего.              — Ты же не хочешь сказать, что в тот день… — она раскрыла рот в удивлении от осознания. — Господи, кажется, теперь я понимаю, что тогда произошло… и мистера Ф. в кабинете не было с господином, а он же всегда с ним, как хвостик…              — По-моему, Винсу что-то известно, — резко заключила Присцилла и подорвалась с места.              Сильвия последовала за ней. Оставив в стороне служебные обязанности и страх оказаться отчитанными миссис Гибсон, они оббежали половину особняка, пока среди заставленных мебелью комнат не нашли высокую фигуру.              — Винс! — решительно окликнула его худощавая горничная и, как только он обернулся на её крик, стремительно сократила между ними дистанцию, толкнув его к стене.              Сильвия удивилась её напору, однако вмешиваться не стала.              — Ты чего творишь? У бестии научилась? — возмутился юноша.              — Это тебе за Уильяма. Это — за то, что не заступился за Сильвию! А это — за твой мерзкий характер! — она дважды толкнула его что есть силы, вжав в стену, пока он не обхватил её за предплечья и не усадил в ближайшее кресло.              — Извини! — сдержанно процедил Винс и обратился к другой горничной: — Сильвия, может ты объяснишь, почему это наша тихоня вдруг ощетинилась?              — Винс, я ей всё рассказала. Про чай.              Юноша выпрямился, недоумённо уставился на Сильвию и, получив удар локтём чуть выше пояса, схватился за живот.              — Да хватит, Присцилла! — попросил он, косо взглянув на горничную.              Она свирепо выдохнула. Спокойствие не приходило, легче не становилось, и всё же некая радость, самая малость, тронула её сердце, выйдя наружу колкой улыбкой. Кажется, она начала понимать, насколько же мисс Кэмпбелл была права, когда сорвала этот мерзкий гобелен с карниза. Иногда это было необходимо — не сдерживаться, чтобы потом не хранить в себе сожаление, что упустила случай. Уж чем-чем, а последующим самоистязанием ей заниматься не хотелось, как и быть «тряпкой» в глазах остальных.              — Винс, что тебе известно? — осведомилась Сильвия, обратив на себя внимание.              Лакей выпрямился, огладил ткань фрака и, бросив на девушек хмурый взгляд, попросил последовать за ним. Они скрылись в ближайшей комнате, дабы не привлекать стороннее внимание, и, закрыв дверь на ключ, юноша кратко изрёк:              — Мистер Ф. — живой труп.              Сильвия истерично прыснула, глянув в окно. Присцилла же замерла, пронизывая юношу недоумённым взглядом.              — Ты что, из зависти собрался его убить? — со всем скепсисом спросила она, не веря его словам.              — Конечно, если бы его можно было убить… — фыркнул Винс, сложив руки на груди. — Я не вру. Он действительно мертвец.              — Оживший, что ли?              — Да, оживший.              — Бред несёшь. Такого быть не может. Просто скажи, что тебе надоело видеть его персону и ты решил найти себе союзников, чтобы объявить ему войну.              Винс натянуто улыбнулся. Всякий раз, когда он так делал, Присцилла понимала, что ничего хорошего от него можно и не ждать. Научился у дворецкого, но забыл о взгляде. У того он был прозрачен, призрачен и нутром осязаем, а у этого шута, коим она его считала, он был читаем до дыр. По крайней мере, она была в этом убеждена.              — Так я и думала… — прошептала Присцилла, насупившись. — Какой же ты отвратительный человек…              — Что ж, отчасти ты права. Меня действительно не радует его присутствие, и я был бы не прочь попрощаться с ним, однако в словах Уильяма можно найти ответы на большинство интересующих нас вопросов. Только подумай, никто из нас не может составить конкуренцию этому безликому, господин ни разу на него не накричал, не упрекнул и даже косо не посмотрел в его сторону, а когда Уильям увидел настоящее лицо нашего таинственного и незаменимого, то и вовсе принялся защищать. Это раз. Во-вторых, тебя не смущает тот факт, что господин лично его представил перед всем поместьем? Да такого никогда в истории не было. Слуги приходят и уходят, господам плевать на них, но нет, наш мистер Ф. оказался исключительным. В-третьих, его походка. Ты что, в самом деле думаешь, что кто-то решится нанять на такую важную должность хромого? Да это же даже звучит смешно, не находишь? Думай, Присцилла, думай — тебе, по крайней мере, есть чем.              — Почему ты не допускаешь вариант с другом? Возможно, мистер Ф. его давний приятель или товарищ из университета, которому внезапно понадобились деньги, а вся эта конспирация необходима для сохранения инкогнито.              — Понадобились деньги… Думаешь, мистер Джонсон сдружился с уличным отребьем? Да он в жизни не посмотрит на кого-то ниже своего уровня. Эти люди, в том числе и мы, для него пыль.              — Мисс Кэмпбелл бы с тобой поспорила.              — Эта барышня ведёт с ним войну, не представляя какую ужасную участь на себя накликает.              — И она выигрывает, — уголок её рта плавно поплыл наверх.              — У неё очень хороший союзник.              — Не то что у тебя, да?              Винс нахмурился, опасно приблизился к её лицу, не разрывая зрительного контакта.              — Не к лицу тебе её повадки, Присцилла.              После такого выпада её пронзила мысль об ответном плевке, но не словесном, а буквальном. Расстояние между их лицами позволяло это воплотить, делая желание куда более ярким.              Их внимание привлекла к себе внезапно подавшая голос Сильвия.              — Вам ещё не надоело спорить? Какая вам разница кто он: мертвец, убийца, вурдалак, оборотень… Он вам ничего не сделал. Оставьте его в покое.              Её заключение ввело спорящих в недоумение, но больше их поразил не унылый тон, с которым она это произнесла, а усталость в глазах, где ещё некогда горел огонёк энтузиазма.              — Но, Сильвия, он уже однажды предпринял попытку нападения на меня.              — Не оправдывайся, Винс, то, что он в тот день дал тебе отпор, было заслужено. Если бы ты залез так ко мне под юбку, я бы тоже попыталась тебя остановить.              От такого сравнения его перекосило. Юноша вжал голову в плечи.              — Поэтому лучше оставьте всё, как есть. Он не трогает вас — вы не трогаете его.              — А Уильяму что прикажешь делать? Слечь от переутомления? — юноша вопросительно повёл бровью, но не интереса ради, а с вызовом. — Он никого не трогал, а его запрягли и каждый день предают диким гонениям. А всё почему? Потому, что просто зашёл к господину в то утро с целью выполнить свою работу?              — Потому что это упреждающий удар от самих господ, — ответила Присцилла. — Хочешь справедливости — воюй с господином, а не с мистером Ф. Только вот вряд ли у тебя хватит духу укусить руку, что тебя кормит, пижон.              — Да как ты не поймёшь, Присцилла… господин лелеет безликого. Он не просто его слуга, он нечто большее, раз тот идёт на такой шаг. И борьба с самим Джонсоном ни к чему не приведёт, если мы не избавим его от питомца.              — Питомца? То есть если бы я стала камеристкой госпожи Эвелин, ты бы тоже меня назвал её питомицей? — оскорбилась Сильвия. — А себя, стань ты камердинером господина, ты бы назвал питомцем?              — Сильвия, я, возможно, не так изъяснился. Питомец не в смысле животное, а в смысле… — Винс поспешил объясниться, однако девушка прервала его речь.              — Хватит! Ничего не хочу слышать! — она резко подняла руки на уровне своего лица ладонями вперёд. — Уж лучше я уважу твою просьбу и действительно начну держаться подальше от мистера Ф. и тем более от тебя.              Она резво подошла к двери и, открыв замок, выбежала в коридор.              Винс досадно закатил глаза и накрыл лицо ладонями.              — Молодец. Я думала, что Сильвию ничем нельзя задеть, но ты даже тут преуспел, — Присцилла сложила руки на груди, презрительно глядя на юношу.              Теперь ей хотелось дать ему хорошую затрещину, но она не спешила с действиями. Видеть его столь раздосадованным было зрелищем куда поприятнее.              — Присцилла, пожалуйста, ничего не говори, — пробубнил он в ладони.              Она и не стала. Вздохнула, покачав головой, и лишь в дверях сказала ему напоследок:              — Если действительно хочешь помочь Уильяму, знай, против кого ты собираешься выступать и с кем. Я-то, может быть, помогу, если докажешь свою правоту, но на Сильвию ты уже вряд ли можешь рассчитывать.       

***

             Фишер брёл по коридорам вслед за Джонсоном. С той ночи пребывание с ним стало для него тяжким занятием. В голову то и дело закрадывались дурные мысли о близости, о желании невзначай коснуться его тела, обнять, мешая работе и концентрации на насущных проблемах. Он старался отвлекаться на мелочи, не связанные с Лоуренсом, забивая разум чем-то неважным, но всё равно возвращался к тому, что видел перед собой лик Джонсона-младшего, его глубокие глаза, его фальшивую улыбку, его галстук, шею, его волосы, благоухающие мылом, открытые участки его кожи, приятно пахнущей древесным ароматом. Смотрел на него, вдыхал его, наслаждаясь этим, а потом корил себя за то, что позволил себе так безбожно забыться в очередной раз.              За окном уже давно стало по-летнему тепло. На душе его тоже было не хладно. На поля лаванды они так не побежали — Лоуренс вновь был вынужден пару раз отлучиться в город по своим делам, — да и на скакунах прокатиться не удалось, хотя Фишер успел соскучиться по Сильверу. Хотелось тут же взобраться в седло и пуститься галопом по местным окрестностям, чтобы увидеть их, изучить, проникнуться чувством к бесконечным просторам, свободе в компании его господина. Его Лоуренса. Ох, как же он увяз в этом…              По пути им встретилась одна из горничных. Бежала вперёд, плечи сжаты, лицо в ладонях, только золотистый блеск волос её, выглядывающих из-под чепчика, дал ему понять о том, кем она была.              — Сильвия?.. — кротко осведомился Фишер, больше не из интереса, а от удивления.              Она их не заметила. Проскочила мимо, зацепив за собой пару взглядов: недоумённого и невозмутимого; и скрылась за дверью в переход. Внезапно накатила тоска, и ему захотелось утешить её, поддержав словом. Камердинер посмотрел на Джонсона-младшего.              — Господин, могу я…              — Нет, — резко изрёк Лоуренс. Видя в глазах юноши просьбу, он взял его за предплечье и аккуратно сжал, вкрадчиво произнеся: — У нас есть дела важнее. Пойдём.              Он отпустил его и отправился дальше. Фишер коснулся руки. Мужчина никогда раньше не прибегал к таким жестам вне собственных покоев. Значит, не сдержался. Приревновал? Захотел удержать? Или просто вернул в реальность? Юноша покачал головой. Это был обычный жест, а он слишком много внимания стал уделять каким-то мелочам.              Отбросив ненужные мысли, камердинер нагнал господина. Заметив его замешательство, Джонсон не упустил возможности сделать замечание:              — Мистер Ф., если ты будешь так реагировать на каждого второго, то, боюсь, тебя разорвут раньше времени.              — А если… — Фишер насупился, думая над тем, стоит ли говорить правду, но, не став юлить, всё же возразил: — …если у меня не получается не реагировать?              — Тогда ты слаб.              Снова прозвучало холодно. И очень, очень обидно.              — Знаете, не всегда человеческие эмоции являются проявлением слабости. Я вам, к слову, это уже говорил.              — Не обижайся, юноша, — Джонсон снисходительно улыбнулся, — но ты излишне близко принимаешь чужие невзгоды, записывая их на свой счёт. Так можно и с ума сойти.              — Заключение уже выносите? Тогда вот вам моё: иногда мне кажется, что меня окружают исключительно сумасшедшие, — вздохнул Фишер и, поймав на себе вопросительный взгляд, добавил: — Не буду вдаваться в подробности, просто факт.              — Значит, и меня к ним относишь.              Не вопрос. Утверждение. Вновь задел его за больное? И куда укатился шар в этот раз?              — Ну, по правде говоря, никто в здравом уме не отважится сделать то, что сделали вы… — признался Фишер и, дабы не быть неправильно понятым, пояснил: — В лаборатории.              — Жалеешь о своём появлении?              — Нет, рад. Просто странно всё это. Я знаю ваши мотивы, ваши цели, но не могу понять, почему мы продолжаем стоять на месте…              Лоуренс остановился. Фишер прошёл чуть вперёд, затем замер следом.              — Хочешь, чтобы все узнали? — тихо спросил мужчина. Уже не так холодно, как прежде, а с едва уловимой ноткой меланхолии. Снова попал в лузу…              — Я не знаю. А как будет лучше? — Фишер обернулся. От Джонсона его отделяло всего четыре шага, но этого было достаточно чтобы ощутить внезапно возникшую между ними пропасть.              — К сожалению, я тоже не могу дать ответ на этот вопрос. Когда я только начинал, мне это казалось таким простым, но стоило дать время воде отточить камень, как я понял, что поранился. Наверное, не надо было затягивать с этим. Но кто теперь мне судья?              Он улыбнулся. Грустная, однако, вышла улыбка.              — Вы! — не раздумывая, ответил Фишер. — Вы — узник своей жизни, и её же судья. Поступки формируют личность, а ошибки закаляют, хуже, когда их не замечают вовсе. Тогда всё замирает и нет эволюции. Всё очень просто: чтобы достичь, надо идти.              — Говоришь так, будто прощаешься. Хочешь уйти?              — Нет. Если идти, то с вами.              — Так почему же мы, по-твоему, стоим на месте? Ты продвинулся вперёд, но ждёшь меня. Почему?              Потому что люблю тебя и никогда не оставлю. Не хочу тебе признаваться в этом, но мне не нужен мир, в котором тебя не будет рядом. Если ты умрёшь раньше, я, наверное, уйду следом. А это будет неправильно и чертовски эгоистично с моей стороны, ведь тогда получится, что все твои труды были напрасны. Но… ты хоть раз подумал обо мне? О моих чувствах? Вынесу ли я это скитание? Я уверил тебя в том, что силён, но моё тело всё равно держится на костях. А их так легко сломать… да и ты уже чувствовал эту боль — она сделала тебя сильнее. Но что можно сказать обо мне? Стану ли я от этого лучше? Или сойду с ума, как и все? Как и ты…              — Потому что хочу, — внезапно ответил Фишер, поняв, что слишком долго держит паузу. — Это во-первых. А во-вторых, не могу идти дальше без вас. Такова работа.              Он издал смешок. Смех отдался горечью на языке, но куда острее была правда, которая говорила ему, что он никогда не признается в своих чувствах. Никогда.              Джонсон задумчиво хмыкнул.              — Хочу и не могу… правда и ложь? А может «или»? Или наоборот?              — Вам виднее, господин. Я в шарады не играю.              — И не надо.              Джонсон беспечно отмахнулся, подошёл к Фишеру, и они продолжили путь, оставив этот диалог в памяти.       

***

             Вечерний променад давно стал рутиной. Беседы были откровеннее, живее, однако Фишер не чувствовал себя спокойным. В глазах Лоуренса он старался быть весел, незауряден, разговорчив, однако стоило тому отойти, как камердинер ловил себя на мысли о том, что совершенно не может выкинуть недавний разговор из головы.              Хочешь уйти? Хочешь уйти… В каком, чёрт побери, смысле он это сказал?! Намерен оставить? Но ведь сам же просил довериться ему, велел быть рядом, почему вновь противоречил себе?! Почему снова говорил такие неприятные вещи? Опять Моррисон что-то ему сказал? Вероятно. Только после него Лоуренс мог быть таким неоднозначным, мрачным… Что же тот мужчина ему говорил…              Только ли ради Эшли ты приехал, Тодд? — подумал Фишер, взирая на бледный потолок в своей комнате. В свете керосиновой лампы отчётливо виднелась висящая над ним паутинка, её он уже который день собирался убрать, но вечно забывал, предаваясь размышлениям. Разные мысли скопом брали его ум, оставаясь внутри либо находя прибежище в дневнике. Последние его записи были особенно ужасны… много зачёркиваний, резких переходов, смена лада. Грязь, грязь, грязь. Сплошная грязь и только. Ему уже даже начало казаться, что дневник его, будь его последние записи читаемы, давно смог бы походить на роман, но не великих авторов, а незаметных, ибо чтиво его было вульгарно, пошло и порой жестоко. Хотя начиналось всё с милейшего представления.              Он навис над столом, огладил пальцами исписанную стопку листов и нервно забарабанил по ней. Глаза бегло заскользили по первым строчкам: «Я — Фишер. Существо…» Написано так аккуратно, с трепетом и той тревогой от первого сна с неведанными ранее чувствами, таким наивным взглядом на бытие, без гнетущих сомнений и подозрительности к окружающим. С влюблённостью и смущением, принятием своей тяги и детскими конфликтами с господином. Пока в этот дневник, в его жизнь, не вошла Мэри, обрушив на его милый карточный домик гнев и разочарование.              Он помнил эти дни. Они были сущим кошмаром. Однако, оглядываясь назад, сейчас он лишь смеялся. Но не потому, что ему было смешно, а оттого что было больно. Тогда его отвергли в первый раз, грубо оттолкнув, как уличную шваль, что мёртвой хваткой прицепилась к низу штанины. Теперь же он не знал, что будет дальше. Однако для себя он точно понял лишь одно: он вновь позволил себе стать наивным дураком. Ведь если бы не то утро в покоях Джонсона-младшего, никто бы и не поднял всю эту шумиху. И не было бы этих косых взглядов Винса, отныне приправленных злорадной улыбкой, не было бы этого пристального взгляда Терренса, контроля над камердинером. Была бы свобода, был бы покой, был бы он да господин. Возможно, вместе; возможно, порознь. Быть может, второй вариант даже являлся наипрекраснейшим из них. Но кто в самом деле найдёт силы подавить чувства? Даже господин при всей своей собранности так и не смог до конца с ними совладать.              Раздался стук. Не осторожный, как у Терренса, не резкий, как у Уильяма, так не вовремя пришедшего за советом, а тихий, трёхкратный и тяжёлый. Словно за дверью стоял сам конюх, решивший передать Фишеру послание от Сильвера. Как бы абсурдно это ни звучало.              — Кто? — осведомился камердинер, накрыв лежащую на столе маску рукой.              — Открой, — раздалось за дверью. — Пожалуйста.              Фишер понял, кому принадлежал этот голос, но звучал он несколько иначе. Не так задорно, как в прекрасные дни их дружбы, а скованно.              Он открыл дверь и, представ без маски, встретился с серьёзными зелёными глазами. Какое-то непродолжительное время, момент, они смотрели прямо на него, но после скользнули в сторону.              — Долго думала, как вернуть тебе накидку. Оставить с запиской, а тем более без, сошло бы за дикость, а я хоть и уличного воспитания, но манерам обучена.              Фишер видел, она старалась говорить на высоком наречии, чего в деликатном разговоре от неё вряд ли можно было дождаться. Выходило, что извинялась. Но за что?              — Признаюсь честно, я была в какой-то степени удивлена твоим поступком — он был крайне благороден, но всё же я не просила твоей помощи. И ты должен понимать, что это моветон, будучи джентльменом, оставлять свои вещи в покоях дам.              Нет, опять упрямилась. Значит, просто устала от него и всего, что с ним связывало.              — Говоришь это из неловкости или из вредности? — прямо спросил он, едва заметно улыбнувшись.              Она подняла на него взгляд, возмущённый, как у миссис Гибсон, и в то же время смущённый, как у Сильвии. Второго он видел в нём больше.              — На смех, гляжу, потянуло. Ну на, смейся и дальше! — она бросила в него сложенную накидку и поспешила ретироваться, однако он, оставив элемент одежды валяющимся на полу, схватил её за предплечье.              — Постой, — Фишер задержал её на ступенях. Барышня не обернулась, делая вид, что не слушает его. — Извиняться я не буду и оправдываться не хочу, но я прошу тебя, просто выслушай меня. Я не хотел, чтобы между нами выросла эта стена, и я, правда, никогда не желал тебе зла. Мне хорошо в твоей компании, с тобой я нашёл себя, смог принять свою сущность и найти в ней, чёрт побери, красоту. Я смог понять себя, тебя и это сделало нас друзьями. Ты для меня друг, Эшли, всё ещё друг. Ты знаешь мои секреты, даже больше, чем знает сам Ларри. Понимаю, что, возможно, я поступил неправильно, вернувшись к нему, но… я не мог иначе. Пусть моё сердце и не бьётся, но это не значит, что я бессердечен. Я не могу как Терренс смотреть на этот мир так цинично. Я не способен игнорировать чувства других и свои собственные, хотя порой мне бы хотелось это сделать. Но ты это и так знаешь. Незачем повторяться.              — Значит, всё ещё друг? — она внезапно прервала повисшее молчание, обернувшись к нему.              На миг ему показалось, что Эшли была обижена этим заключением, однако разум упорно настаивал на обратном, твердя, что это была надежда, прорывающаяся сквозь маску утомления.              Он подтвердил её слова кивком.              — Ну, хоть так… — Кэмпбелл невесело усмехнулась, глянула на руку — он опрометью разжал её, — и внезапно обняла его. Она была несколько выше, но, стоя на ступеньку ниже, упиралась лбом ему в подбородок, как маленькая девочка, ищущая защиты у старшего брата.              Фишер накрыл её макушку ладонью, заботливо погладил по волосам и улыбнулся. Хотелось продолжать так стоять на лестнице в полной тишине, не прерываясь на сторонний шум, чужие шаги в коридоре за углом, стоять и просто слушать друг друга. Молчание, дыхание, обрывки фраз…              — Знаешь, я так соскучилась по тем дням, когда мы дурачились, рассказывая друг другу откровенный бред, — пробубнила она ему в плечо. — Хоть Тодд и заглядывает ко мне с целью поговорить, но я понимаю, что это не то. Ну, честно, он меня уже достал своими нравоучениями. Всё бурчит и бурчит, как ворчливый старик.              — Неужели он таким был всегда? Даже когда вы познакомились? — поинтересовался Фишер.              Эшли вздохнула.              — В том-то и дело, что нет. Но рассказывать долго.              — У нас впереди вся ночь. Можешь хоть с самого начала своей жизни вещать.              Она прыснула.              — Не боишься, что у тебя уши завянут?              — Ты сама говорила, что я хороший слушатель, — он глянул на неё в попытке поймать взгляд и, встретившись с ним, широко улыбнулся, заговорщически предлагая: — Если хочешь, можем даже шоколад из кладовки одолжить.              — Серьёзно? — удивилась Эшли.              — Слово джентльмена.              — Ах, джентльмена… — саркастично протянула она. — В таком случае, джентльмен, поднимите для начала свой фрак с пола и не забудьте о маске, раз вы отважились на такую опасную вылазку.              — Но-но, экспедицию! — менторским тоном поправил её Фишер, назидательно выставив указательный палец вверх, за что получил хороший хлопок по плечу.              К сожалению, поучаствовать в самой вылазке ему не удалось. Кэмпбелл настояла на том, что управится с этим делом сама за считанные минуты. Основной её аргумент заключался в их командной работе — они бы не смогли долго продержаться серьёзными и тихими. А ещё в том, что Фишер был чудовищно медлителен. Впрочем, долго ему ждать и не пришлось. Пока она добывала провиант, он успел упрятать свой дневник, сложить вещи в шкаф, переодеться в ночной комплект и, наконец, смахнуть надоедливую паутинку над столом.              — Ты быстро, — удивился юноша, когда она влетела в его комнату с вазочкой в руках, в ночной сорочке и беззастенчиво запрыгнула на кровать.              — Не будем тратить время. Садись! — она похлопала по месту напротив себя и поставила ровно в центр постели вазочку с шоколадом и фруктами.              Фишер отрицательно качнул головой и решил пока расположиться на стуле.              — Вредничаешь? — едко спросила Эшли, сузив глаза, на что юноша широко улыбнулся. — Ну ты и зараза.              — Так что с Тоддом? Вообще, как тебя свела с ним жизнь?              Эшли взяла кусочек шоколада и закинула его в рот. Подпирая подбородок ладонью, уставилась в окно, размышляя и кроша зубами лакомство.              — Тебе прямо с самого начала или с улицы?              Фишер недоумённо насупился.              — Смотря, что ты подразумеваешь под началом.              — Свой дом, — отрезала она. Не знай он её хорошо, подумал бы, что она выразила к нему своё презрение с желанием прекратить беседу, однако в этом нарочито бойком изречении Фишер давно для себя обнаружил потаённую детскую злобу.              — Давай лучше с улицы. А начало…              — Что такое, снова боишься, как ты там говоришь, почувствовать боль других? — она усмехнулась. — Не бойся, сегодня толкаться не буду.              — Как знаешь, Эшли. Только чтобы потом без упрёков про моё вторжение в твою голову, — он осторожно приподнял уголок рта, примирительно выставив ладони перед собой.              Она широко улыбнулась. Вышел дерзкий оскал. Фишер понял, ей было неприятно. А ему любопытно. Но она сама предложила, значит, разрешала. А вот отчего решилась, он так и не смог понять.              — Своё детство я провела на ферме. Охота, хозяйство, семья, быт — в общем, идиллия. А потом заболела мать. Не помню уже чем, мелкой была, но знаю, что хворь эта забрала её так же быстро, как и чума в своё время косила людей. Кстати, насколько мне известно, лошадь павлина тоже зовут Чумой. Но не отходим от сути. После её похорон жизнь стала сущим адом. Отец словно с ума сошёл, хотя я не удивлюсь, если он и в самом деле лишился здравого рассудка: запил и стал чаще молиться, уповая на то, что это хоть как-то вернёт нам мать. Даже не знаю, что он имел в виду под этим, но меня пугало то, что он навязывал это и нам. Всё говорил: «молитесь, дети, молитесь яростно, молитесь лучше, чтобы Он вас услышал». А когда мы противились, говоря, что это бесполезно, он нас лупил. Больно. Бил с таким остервенением, что мне порой казалось, словно это не наш отец, а сам дьявол. Настолько он был страшён… — она протяжно вздохнула.       Не знаю, помнишь ли ты, но я уже говорила тебе, что у меня был брат. Бенджамином звали, а может и зовут всё ещё… Он был младше меня на год. Натерпелись мы с ним вдоволь. Причём его отец лупил хлеще, чем меня, потому что тот был мужчиной. А меня, видишь ли, жалел ещё, мол, на мать похожа. Хотя теперь я даже не знаю, что было хуже: получать сильные удары или осознавать, что рано или поздно он накинется на меня не только с кулаками… — Эшли скривила верхнюю губу в отвращении. — И вот в один день мой страх оказался сильнее привязанности. Помню, я схватила нож со стола и, особо не целясь, полоснула им по здоровой отцовской руке. Потом ещё раз, ещё и ещё, пока он не свалился на пол, ладонями зажимая порезы. Он кричал мне: «шлюха, как смеешь ты носить её лицо?» И я понимала, о ком он. Знала, что ничего хорошего в том доме не осталось, кроме перегара и слепой ярости, сокрытой за мнимой верой. Я всё это знала, поэтому решила убежать. Бенджамин не разделял моего выбора, умолял остаться, пока я просила его уйти со мной. Но нам не удалось переубедить друг друга. Так мы и расстались: хотела забрать с собой брата, а удалось унести только нож.              Она коснулась сорочки и, распахнув вырез на бедре, открыла вид на ножны. Осторожно обнажила клинок с рукоятью из граба и кончиками пальцев провела по острию лезвия. По его ширине Фишер заключил, что оно изрядно источилось, не раз вспоров чью-то плоть.              — Из деревни в окраины, из окраин в трущобы. Пешком или на телеге. Затем бродила по улицам. В глазах темень от слабости, в животе пустота. Радовало то, что это случилось летом. Иначе и дня не прожила бы. Смотрела бы на этих людей в дорогих сюртуках, кителях, плащах, да в чём угодно красивом, сидя под урной, и так бы замёрзла с концами. Хотя эта перспектива теперь не кажется ужасной по сравнению с тем, что мне пришлось повидать впоследствии, — кончик лезвия упёрся ей в подушечку указательного пальца. — Я увидела, как мальчик с налёту врезался в прохожего, одетого по моде, не извинился за свой набег и побежал дальше. Мне показалось это странным, и я последовала за ним. Добрела до подворотни, бесстрашная дура десяти лет, но зато с ножом, и встала как вкопанная, таращась на него. Он не сразу заметил меня, что-то фыркнул, смачно харкнул в угол, а я даже не посмотрела на его лицо — всё глазела на кошель, который он держал в руках: увесистый, кожаный… такого даже у отца не было. Он им хвастал, тряс, говоря, что сегодня у него хороший улов; а я просто хотела есть.       Мы подружились, не сразу, конечно, но всё же. Он научил меня воровать, но прежде познакомил с бандой. Там были Пират, Рыжий Боб, Малышка Стеф, Карга, Беззубый, Златовласка и потом я — Кусачка. Сам он представился Плутом. Хотя остальные его называли Харчком.              — Ты словно Оливера Твиста пересказываешь, — изумился Фишер и восторженно вздохнул.              Эшли грустно усмехнулась.              — Потому что Оливер Твист — это не просто книга, а жизнь.              — А почему тебя прозвали Кусачкой?              — Скалилась часто и огрызалась.              — Понял, в принципе, мог и не спрашивать. Извини, что прервал. Продолжай.              — С Плутом мы часто выбирались вместе. Время от времени натыкались на воров постарше и сильнее. Иногда с ними получалось договориться, отдав часть награбленного, а порой не обходилось без силы. Тогда появились первые шрамы и жертвы, — она ловко перехватила рукоять ножа, направив лезвие в противоположную большому пальцу сторону. — Моя техника периодически оставляла желать лучшего, но Пират помог её отточить. Он у нас был мастером по ножам. Впрочем, наверное, поэтому и был одноглазым, — едкий смешок скрасил тишину. — Беззубый был главным, учил считать деньги, Рыжий Боб хорошо разбирался в людях, он их словно насквозь видел, прямо как ты, чёрт бы вас побрал; Карга заменила сиротам мать, учила грамоте, невзирая на собственную безграмотность, Златовласку можно было увидеть только на кухне, а малышка Стеф просто была ребёнком.              — Они тебя многому научили. Хоть ты и говоришь, что вы были бандой, но всё же порой из вас выходила какая-никакая семья.              Эшли громко прыснула.              — Чудо, их не радовало то, что появился лишний рот, но успокаивали дополнительные руки и голова на плечах. Так что мы не были семьёй, нет-нет, отнюдь. Мы просто помогали друг другу выжить.              — А были среди них те, кто тебе импонировал?              — Ты сейчас про обычную симпатию?              — Не совсем… — многозначительно протянул юноша и улыбнулся краешком рта.              Эшли качнула головой.              — Нет, не было. Пока не появился Тодд…              — Вот, я ждал этого! — Фишер подорвался со стула и сел напротив Эшли. — Скажи, неужели ты и в самом деле ему глотку чуть не вспорола?              — Откуда ты это знаешь? — изумилась барышня.              Фишер немного склонил голову вперёд, посмотрел на неё исподлобья и мрачно прошептал:              — Мёртвые всё знают.              Лицо Эшли сперва ничего не выражало, потом она недовольно скривилась, подарила ему пару неодобрительных кивков и, схватив подушку, несколько раз слабо ударила ею его с боку.              — Конечно, и подслушивают, как живые! — воскликнула она и вместе с Фишером разразилась хохотом.              — Ну ладно-ладно, виноват. Хватит издеваться над проводником в мир снов, — вздохнул он и, перехватив подушку, прижал её к туловищу.              — Ты ещё погладь её, — прыснула барышня, и Фишер выполнил это. — Боже правый, ну вы и пошляк, мистер Ф.              Фишер хотел отшутиться на эту тему, но, решив не напоминать Кэмпбелл лишний раз о Лоуренсе, предпочёл промолчать и напомнил о Тодде.              — Да, Тодд… — Эшли умяла ещё один кусочек шоколада. — Тодд свалился как снег на голову. Помнится, он в тот день повздорил с отцом и убежал из дома. Настоящей причины я не знаю, но догадываюсь, что это было связано с подпольной деятельностью дяди Рэя. В общем, гулял по улицам, весь такой нарядный, задумчивый. Плут решил, что это была идеальная добыча, ну и полез. А Моррисон оказался не так-то прост, урвался за ним и догнал. Как же он его со стенки снял, ужас просто, как маленького ребёнка. Хотя с его ростом это неудивительно… В общем, мне пришлось влезть. А я долго не церемонилась, ну и достала нож, приставила к шее. Он отпустил Плута, мы убежали.       Потом увиделись в пабе. Я сидела в углу, поодаль, присматривалась к людям, искала, кого обчистить, а тут, гляжу, появилось знакомое лицо в компании надменного брюнета. Со стороны мужчины, хорошо одетые, высокие, крепкие, но если вглядеться, то можно было понять, что они ещё юнцы. Всё было относительно тихо, пока к ним не подошли местные пьянчуги и не начался дебош. Ларри ловко маневрировал между ними, неплохо отбивался, а Тодду пришлось нелегко. Из-за своего высокого роста — Моррисон был выше павлина и казался крепче — он навлёк на себя мужиков покрупнее. Бросался бутылками, метко и не очень, а потом на улицу выбежал. Я не понимала мотивов его действий, подумала, что он решил драпануть в испуге, но, смотрю, Ларри остался один, а вся оставшаяся орава давно метнулась за очкариком. Тут-то я и поняла его замысел, опрометью сорвалась с места и побежала за ними, пока Джонсон в себя приходил.       Убежать ему не удалось, выдохся, а те его в охапку и за угол на разбор. На разговоры не было времени, да и кто в здравом уме будет вести переговоры с хмельными головами — всё без толку. И вновь пришлось… — она не договорила, грузно вздохнула и скривила нижнюю челюсть.              — Кошмар… — обескураженно протянул Фишер, вжав голову в плечи. — А сколько их было?              — Четверо или пятеро, уже не вспомню.              — И это на глазах у Тодда? — не веря её словам, спросил он.              Она нехотя угукнула. Фишер выразил своё удивление грубой бранью.              — Ты где таких слов набрался? — изумилась Кэмпбелл.              Он поспешил извиниться перед ней. Она отмахнулась, уверив, что просто подстегнула его.              — Только представь себе эту картину. Я в чужой крови с ножом в руке, и он стоит вжавшись в стену, а вокруг трупы с перегаром. Вот так знакомство… — истерический смешок слетел с её уст так низко, гортанно, отчего Фишер немного отклонился назад.              — Нет, я не понимаю. Почему я для него враг народа, а не ты? Ты у него на глазах высекла здоровых мужиков, а я, видишь ли, по коридору прошёлся и уже заработал место на плахе. Это как-то несправедливо. Я не согласен с таким положением дел, — сквозь улыбку возмутился Фишер, хотя сам чувствовал себя несколько задетым.               — Он тогда был другим, — усмехнулась Эшли.              — Юным, да? — он поднёс ко рту ладони, сложив их в виде импровизированного рупора, и принялся вторить, как эхо: — Юнец, юнец, юнец…              — Ну хватит паясничать. Поверь мне, познакомься ты с тем Тоддом — и вы бы непременно подружились.              — Охотно верю, — с сарказмом заключил Фишер и под укоризненным взглядом Эшли успокоился. — Ладно, что там дальше было?              — Я собралась сбежать с места преступления, оставить Тодда одного, но он меня схватил за плечо и попросил объясниться. Я огрызнулась, сказала, чтобы больше так не хватал, он убрал руку, извинился и спросил, как меня зовут. Не знаю, что в тот момент на меня нашло, но я ответила как есть — Эшли, после чего он сказал «спасибо, Эшли», представился и поправил очки. Одно из стёкол было треснуто. Я его попросила быть осторожным с очками, а потом ушла. То, что я задержалась с ним, уже мне не нравилось. И в то же время мне было не ясно, что это за чувство поселилось во мне. Оно было похоже на тревогу, но знаешь, не такую, когда внутри всё сжимается от страха, а приятную, что ли.       А потом случилось то, о чём я тебе уже рассказывала. Десять плетей. Не повезло нам.              — Ты была с Плутом?              — Была с Плутом, ушла без.              — Его… избили до смерти?              Её лицо помрачнело, плечи осунулись, взгляд затерялся в пустоте.              Фишер склонил голову, протяжно выдохнул.              — Не рассказывай. Не надо. Лучше давай вернёмся к Тодду.              — А с того случая и началась наша дружба, впрочем, тогда же я и поняла, ради чего живу. Так что хочешь ты того или нет, но он является частью этой истории.              Фишер покачал головой, но возражать не стал. Ему показалось, что воздух в комнате стал гуще. Он поднял взгляд на барышню — она неотрывно смотрела в сторону горящей лампы. В тёмных от ночи глазах плясало отражение игры языков пламени. Она нахмурилась, а он вновь ощутил небывалый прилив ненависти и злобы, растекавшихся по нему в роковой для Мэри день.              — Они связали мне руки и подвесили как тушу истекать кровью. Я просила Плута подать мне нож. Плут валялся на холодном полу. Сперва он дрожал, часто дышал, его знобило, а потом он замер. Я звала его, велела встать, старалась кричать, но выходил только шёпот. А вокруг тускло, сыро, крысы пищат. Одна из них через какое-то время начала грызть его нос. Потом вторая подбежала. Мне даже начало казаться, что всего этого не было, что мой мозг воспалился и я уже почти приблизилась к состоянию Плута. Настолько всё было нереально и страшно. Я ничего не понимала, не чувствовала рук, ног, боли, которая ранее сковывала тело, даже распирания внизу живота, а потом уже не контролировала его, отпустила. Тепло растеклось по ногам, пропитало штанины. Было чертовски стыдно, но хотя бы согрелась. Всё это время поддерживала влагу во рту за счёт заглатывания слёз, а потом и их не стало.       Крысы обглодали глаз Плута, виднелись зубы через растерзанную плоть, вокруг держался смрад. Я не знала, сколько я уже нахожусь в подвешенном состоянии. Только понимала, что совсем скоро стану их очередным трофеем на стене. Буду висеть вместо оленьей головы. Как же хотелось им назло выколоть себе глаза, разодрать в кровь лицо, чтобы они смотрели на него и ужасались. Чтобы вместо мёртвой красоты лицезрели чудовище, чтобы я им снилась в кошмарных снах и блуждала по их особнякам в виде призрака. Жаль, что это были лишь несбыточные желания. Они вогнали меня в отчаяние.       А потом я услышала голос отца. Он говорил мне: «молись, молись, молись». Знаешь, когда тебе повторяют одно и то же непрерывно, то ты начинаешь это делать, не задумываясь. Сперва не замечала его, а он становился настойчивее, от эха перешёл к шёпоту, стал громче, отчётливей, заползал в ухо, как насекомое в поисках тёплого и вкусного участка. И я сдалась.       Прочитала одну, потом другую, все, которым научил нас отец на ферме. В тот момент я позволила себе слабость — вспомнила его лицо, его тёплые заботливые руки, когда он усаживал меня себе на коленку и рассказывал про охоту, наши совместные вылазки в лес, как он научил меня держать ружьё. И я поняла, что всегда притворялась воровкой, когда с детства училась быть охотником. Мне так осточертело это всё. Игра в крысу, жизнь в сырых подвалах и вечные побеги от реальности, когда я знала, что заслуживаю жизни, а не жалкого существования.              — Ты ничто, если притворяешься… — бездумно прошептал Фишер, сочувственно глядя ей в глаза. В них всё ещё плясал огонёк, но был ли он от лампы, или это её собственный — он не знал.              Она удивлённо воззрилась на него и, словно возгордившись, подняла голову, наградив его горькой улыбкой.              — Как ты выбралась оттуда? — осведомился он, крепче сжав подушку в руках.              — Нашла в себе силы посмотреть наверх, на другой конец верёвки. Она была перекинута через отсыревшую балку, и мне пришла мысль: сломай её. Отбросив сомнения, я стала дёргаться, раскачиваться из стороны в сторону, ногтями цепляться за плетение троса, пока не услышала треск. Для меня он был что терирем, насколько же я была рада этому, отчего даже не заметила, что как одержимая дёргаюсь в петле под хруст древесины. Чем сильнее она прогибалась под моим весом, тем круче я раскачивалась, пока не почувствовала под ногами пол и не свалилась наземь. Боль пронзила тело, но до чего же мне было хорошо. Я чувствовала себя свободной.       Крысы разбежались кто куда, а я, ещё не успев снять с запястий верёвку, подползла к Плуту. Он был первым мертвецом, к которому я нашла в себе смелость прикоснуться. Хладнее его тела я ничего ранее не чувствовала. Даже пол был теплее. Я думала, что вновь заплачу, опла́чу его смерть, но вместо слёз полился смех. Страшный, неслышный, неконтролируемый, как его предсмертное дыхание. А потом меня отпустило. Голова встала на место, не было дурных мыслей, только одна чёткая: иди. Я едва могла передвигаться сама, а Плута бы и подавно не сдвинула. Пришлось оставить там. Было ли мне его жалко? На тот момент уже нет.       Я подобрала свой нож, ползком поднялась по ступеням к выходу. Дверь была не заперта. А когда я распахнула её, то едва не ослепла от яркости солнечного света. Выползла на улицу и ужаснулась от осознания неопровержимого факта: мы всё это время находились в подвале сарая. В безграничном поле. Рядом ни постройки, ни колодца, ничего. Только трава и июльское солнце. Теперь я была не в отчаянии. Меня обуяла первосортная ярость. Впрочем, благодаря ней я и продержалась так долго. Добрела до тропы, тайком забралась в повозку и добралась до города. Собиралась вернуться к нашим, но судьба вновь свела с Тоддом. А потом я потеряла связь с этим миром.       Очнулась в мягкой постели. Неудобно, непривычно, непонятно, всё такое светлое. И рядом кто-то вдруг как заявит: «не вставай, лежи только на животе. Сейчас я позову мистера Моррисона». А я, честно говоря, и не хотела вставать — сил не было. Да и всё тело дико болело, особенно спина и руки. Тут вошёл Тодд, начал расспрашивать, всё в его духе. А я либо угукала, либо молчала. В горле сухо было. Он заметил это, начал отпаивать. Но разговорить так и не сумел.       День прошёл, потом второй, третий. Меня всё мазали какими-то мазями по несколько раз на дню. Помню, одна вонючая была, а после второй спалось проще. Тодд навещал, задавал вопросы по плану. А я молчала. Всё ждала, когда спина окрепнет, чтобы уйти к своим. А потом вспоминала о Плуте, о его мёртвом теле и… как-то уже и не хотелось возвращаться туда. Стыдно было. В голове сразу всплывал вопрос: а что же я им скажу? Что Плута убили несколько недель назад, а я живая и здоровая к ним вернулась? Да лучше уж и я для них мёртвой побуду… — она грузно вздохнула.       В общем, я не знала, что будет дальше. Однако думать надо было. Не буду же я вечно к койке прикована. Значит, надо было подумать о новом пристанище. Желательно, в другом городе. Стала думать о Стратфорде, он рядом, по величине не такой большой, как Бирмингем, но заработать тоже можно на ярмарках, да и пивоварня там, слышала, немало приносит прибыли. Нужно было лишь денег поднакопить и уехать туда, устроившись на работу. Хотелось покончить с воровством…              — Но ты так и не осуществила задуманное, да? Или ты уехала, но вернулась? — Фишер впервые за их беседу взял с вазочки кусочек шоколада и положил себе в рот, неотрывно глядя на Эшли.              — Да, я никуда так и не поехала. Осталась в доме Моррисонов. Хотела стать прислугой, чтобы хоть как-то отблагодарить их за лечение, — она горько прыснула. — Смешно, да? Там, в подвале, говорила себе, что никогда, ни за что, что я покажу им всем, чего я стою. А потом вся эта бравада испарилась, оставив тряпку.              — Ты просто не оправилась после пережитого. Да и сама сказала, что была в замешательстве. Тебе нужно было время не для действий, а для раздумий, чтобы определиться с тем, как поступать дальше, в каком направлении идти, — Фишер пожал плечами и закинул второй кусочек шоколада в рот.              Эшли проследила за его движением, широко улыбнулась, но ничего не сказала.              — Я просто была обессилена, чудо.              — Ну, я о том же. Ладно, так что, ты действительно работала прислугой? — он скептично выгнул бровь.              — Дело было вот как. В один из дней, когда я уже более или менее пришла в себя, физически, я обратилась к горничной, которая обхаживала меня. Ты бы видел её лицо, она была очень удивлена, узнав, что я умею говорить. Я поинтересовалась, нужна ли им прислуга. Она сказала, что с таким вопросом только к миссис Моррисон надо обращаться. Ну я и спросила у неё, где найти эту миссис. Она сказала, что оповестит её и та придёт ко мне сама. Я особо и не возражала.       Ну, пришла Янис Моррисон, села рядом, оглядела меня так с ног до головы, а мне это не понравилось. И я без лишних церемоний задала свой вопрос. Она завела со мной беседу, спросила всё как полагается, потом вопросы личного характера пошли. В общем, разговоры она любит. Ну и в конце я снова у неё спросила: «возьмёте?» Она сказала, что подумает. А Рыжий Боб всегда мне говорил, что если тебе кто-то сказал, что он подумает, то ничего от него ждать и не стоит.       Потом снова пришёл Тодд. Слово за слово, разговорились. Но от него так и веяло каким-то огорчением. Изначально я думала, что он сопереживает, а потом поняла, что дело было не в сочувствии, а в том, что я девочка. Оказывается, там, на улице, он принял меня за юношу. Ну, оно и не странно. Ходила в штанах, вела себя, как мальчишка, ножом размахивала, да ещё и имя — мужское. Тогда я себя почувствовала ненужной, лишней. Захотела уйти, не вышло. Янис остановила. Сказала, что чтобы стать прислугой, я должна была обучиться хоть каким-то манерам и правилам. А у них рабочий коллектив не такой, как у Джонсонов. Людей меньше, всего-то четыре человека. Ну и я бегала от одной головы к другой, всё запоминала, повторяла, иногда что-то получалось, иногда вовсе с рук всё валилось. Последнее злило вплоть до брани, за что несколько раз по рту получала. Экономка даже хотела мне мылом весь рот вычистить, а я всё огрызалась. Тогда Янис заступилась. Сказала, что сама возьмётся за обучение грамоте. Им не нравилось, на каком я говорила наречии. Потом им не понравилась моя осанка, то, как лежат руки, как сижу, как на людей смотрю, как смеюсь. В общем, стали перевоспитывать, перекраивать. Прям как тебя, да, — она усмехнулась. — Единственное, от чего им так и не удалось избавить меня, так это от ножа. Я шла напролом, сказала, чтобы никто и пальцем не смел его трогать. Никто и не попробовал. Боялись. Это не нравилось дяде Рэю. Вернее, на тот момент мистеру Моррисону.       Он часто вызывал к себе на ковёр, грозился, что пинком под зад выпроводит из дома, если ещё раз учиню скандал. Я кивала, говорила, что всё прекрасно поняла и что этого больше не повторится. А оно повторялось. Я ничего не могла поделать со своим нравом. Ну не вписывалась я в их идеальное общество. Не было мне там места. Не было. А потом между Тоддом и его отцом снова случилась распря. Оказывается, дядя Рэй договорился о тайной встрече у себя дома. Тогда я и узнала, чем он промышляет и на чём зиждется их богатство. Это были отнюдь не аптеки…       Встреча за встречей, наблюдение, изучение повадок его клиентов, и в один из дней за общим столом Моррисонов я не выдержала и вступила в их спор. Высказала свою позицию, предупредив дядю Рэя по поводу одного из его покупателей. Он тогда пренебрёг моими опасениями и попросил более рта не открывать. Впрочем, он был прав: с каких это пор служанка должна указывать, что ему делать в его доме… а потом об этом пожалел. Тот человек пришёл с оружием. Пришлось снова вмешаться, но уже не из благих побуждений, а выгоды ради. Убивать не стала, только обезвредила. Дядю Рэя это впечатлило. Тогда же с ним всё и обсудили, он предложил мне стать помощницей. Впервые за всё то время, что я провела у них дома, я ликовала. Наконец-то заметили, оценили, приняли. Больше не буду протирать пыль, слушать трёп инфантильных дурочек, играть в покорную, чувствовалась какая-то свобода и на горизонте вновь открылись возможности. Это стало последней каплей для Тодда. Его разочаровал мой выбор. Он думал, что смог изменить меня в лучшую сторону, а в итоге я его предала, заняв его место. Впоследствии он собрал свои вещи и ушёл.              — Ты позволила ему уйти? — Фишер заметно напрягся.              — А кто я такая, чтобы удерживать его рядом? Я не его сестра и уж тем более не мать, чтобы просить его в дверях не уходить. Хотя мне, конечно, хотелось, чтобы он остался.              — Тогда почему ты его не остановила? Ты же ведь что-то чувствовала к нему, почему ты ничего не предприняла, Эшли? — слова прозвучали резко и так проникновенно, отчего барышня смутилась, раздосадованно опустив взгляд.              — Потому что это было не взаимно. Он тяготел к мужчинам, а обманывать себя я не собиралась.              — Ясно… — глухо прошептал юноша и притих.              — Ты так отреагировал, словно принял эти слова на свой счёт, — прямолинейно изрекла Кэмпбелл.              Фишер и не знал, почему он в самом деле так сорвался. Несомненно, он понимал, что эта история отдалённо напоминала ему их с Лоуренсом нынешнюю ситуацию. Но этот порыв, это внезапное волнение, над которым он был не в силах взять контроль, сделал всё за него, едва ли не выдав его истинный страх. Хотя… после всего того, что рассказала ему Эшли, держать в себе правду уже не хотелось. Как и не хотелось чувствовать должным.              — Отчасти… — признался он и уткнулся подбородком в подушку.              Эшли приблизилась к другу, с некоторым волнением глядя на него.              — Что-то случилось? — она спросила с таким трепетом и заботой, что Фишер не смог сдержать глупой улыбки, почувствовав себя мальчиком, которого решила утешить младшая сестра.              — Эшли, я в тупике. Эти чувства к Лоуренсу, чёрт, я в них утопаю, как в болотной вязи. С каждым днём становится всё тяжелее и тяжелее сдерживаться, чтобы не сорваться в пропасть, не кинуться ему на шею со словами любви. Я знаю, что играю с огнём, проводя всё больше и больше с ним времени, — и пусть даже если это не так, для меня всё равно это вечность, — но я не могу остановиться. Это выше моих сил. Можешь сказать, что я идиот, и я соглашусь, потому что я действительно идиот. Идиот, которому нравится обманывать себя. Идиот, для которого любое его приземляющее слово или действие — что удар обухом от топора по голове.              — Он что-то тебе сказал на днях?              — Не сказал — спросил хочу ли я уйти.              — О, — понятливо протянула Эшли, выпрямившись.              Фишер недоумённо уставился на неё, не сумев правильно расценить её реакцию.              — Ты серьёзно встрял, — она досадливо кивнула пару раз головой. — Чудо, нет, Фишер, в таком случае у тебя есть три варианта. Уйти. Остаться, но продолжить страдать. Или признаться. И честно, я не знаю, какой из этих трёх будет лучше.              — А есть другие варианты? Ну же, Эшли, ты ведь всяко знаешь ещё.              — Прости, чудо, но в нынешнем положении дел я бессильна, — она пожала плечами, грустно улыбнувшись. — Не мне решать за тебя. Только, пожалуйста, будь осторожен с ним. Сердце сердцем, но голова всегда важнее.              Фишер горько усмехнулся. Будь осторожен… А как быть осторожным, когда себя едва ли можешь сдержать? Когда в голове постоянно крутятся навязчивые мысли и голоса, не дающие покоя? Когда не можешь найти себе места, потому что внутри всё горит от чувств и эмоций? Да как вообще можно после этого уцелеть, не став бездушным?              — Слушай, Эшли, а как ты думаешь, что он имел в виду под этим вопросом? — внезапно поинтересовался он.              Она отвела взгляд в сторону, протяжно вздохнула, выразив всё своё замешательство.              — Не знаю. Я у него в голове не была, не имею ни малейшего представления о том, какие там чёртики обитают. Лучше спроси его об этом сам. Тебе он доверяет.              Правда и ложь? А может «или»? Или наоборот… Всё равно приходилось возиться с шарадами, ответы на которые, вероятно, даже сам Джонсон-то и не знал. А раз так, то о каком доверии могла идти речь? Вновь всё было сомнительно. И печален был факт, что он готов был с этим смириться, возведя себя в ранг идиотов, которым просто нравится себя обманывать. Ведь поступи он иначе, то…              Он зажмурился. Нет, довольно этих рассуждений. Эшли поведала ему свою историю, она пережила ад и осталась человеком, а значит и он сможет. Ему есть на кого равняться, пусть это даже и не самый лучший пример для подражания.              В ту ночь он более не желал говорить о грустном. Помолчал недолго, а затем как ни в чём не бывало принялся вещать о случае в конюшне, об экономке, которая едва успевала стирать карманные платочки, борясь с сезонной аллергией, и спустя пару историй они вернулись к освещению своих постыдных секретов и шуток, словно не было ссор, словно не было пропасти. Словно они были родными.       

***

             Летнее солнце парило над небосклоном, постепенно спускаясь к горизонту. Густой дёрн клочками взметался ввысь под звучный стук начищенных копыт. Сильвер бежал на полном скаку, не отставая от Чумы. Всё-таки Чарли был прав, дай этому мальцу волю и он разгонится с такой скоростью, что вылет из седла будет обеспечен даже опытному наезднику. Благо, Фишер держался как следует, крепко вцепившись в переднюю луку и хорошо удерживая узду. Последние несколько тренировок управления конём были хоть и не плановые, но очень полезные, дав ему возможность лучше понять этого спокойного, но целеустремлённого скакуна.              Они проскакали добротную милю, оставив позади луга, осыпанные люпином и незабудками, поле лаванды, широкую просеку, и остановились на холме, с которого открывался прекрасный вид на долину, утопающую в свежей зелени и лучах заходящего солнца.              Фишер присвистнул, выразив восторг. Невиданный ранее простор впечатлял, поражая красотой и живописными склонами. Вдали держала путь речка, отражая солнечные лучи блеском алмазов, и виднелись крыши деревенских усадеб. Из их каменных труб поднимался дымок, сливаясь с розоватыми кучевыми облаками.              Джонсон спешился и, не отпуская поводья, подвёл Чуму к коновязи. Его руки резким движением совершили пару оборотов вокруг деревянного столба и закрепили всё крепким узлом, давая Фишеру понять, что мужчина делал это неоднократно, доведя последовательность действий до автоматизма. Юноша глянул на верхушку коновязи и, заприметив на ней вырезанную из дерева лошадиную голову, усмехнулся. Выполнена она была несколько заурядно: кое-где можно было увидеть неровный спил с последующей заметной асимметрией и выступающие козырьки. Однако, в целом, выглядело сносно.              — Что ты такого увидел в этой голове? — вырвал его из задумчивости Лоуренс, подойдя к Сильверу спереди, и принялся рассматривать силуэт.              — Задорно выглядит. Конечно, далека от идеала, но для такого пустыря сойдёт, — ответил юноша.              — Фишер, не будь столь предвзят. Это делал ребёнок одиннадцати лет.              — А тебе это откуда ведомо? — удивился он и, встретившись с укоризненным взглядом мужчины, сразу обо всём догадался. — А, прости, не знал… но у детей всё равно всё получается не идеально. Так что это просто констатация факта.              — Ну ты и сволочь бессердечная.              — Это чтобы ты не зазнавался, — усмехнулся Фишер в ответ на ухмылку Джонсона и под его наигранно грозный приказ слезть с коня спешился. Перекинул поводья через голову Сильвера и направился к коновязи. — Слушай, а я и не знал, что ты настолько увлекаешься резьбой по дереву. Всё-таки дело пыльное, а ты у нас чрезмерно чистоплотный.              — Не всегда интересы могут совпадать с требованиями. Иногда приходится им уступать.              — Слышать такое от идеалиста крайне странно. Парадоксальный ты, однако, человек, — сказал Фишер, но мысленно добавил: и мне это в тебе нравится.              Он затянул узел покрепче, чтобы Сильвер в случае чего не сорвался с испугу от Чумы, однако что лошадь, что конь были одинаково спокойны в компании друг друга.              — Жарко-то как… — вздохнул Лоуренс и принялся расстёгивать редингот. — К слову, если хочешь, можешь снять маску. Тут относительно безлюдно.              Фишера его предложение обрадовало. Избавившись от новой маски, он глубоко вдохнул свежего воздуха. Ему казалось, что он слышит запах свежескошенного сена и травы, её шелест от едва ощутимого дуновения ветра. Слуха коснулись резвые взмахи крыльев и крики, схожие с гнусавым мяуканьем. Юноша глянул наверх — в небе одиноко летел канюк.              Хищник возвращается с пустыми руками. Плохой был денёк? Хотя это вряд ли. Ты охотник — можешь и на месте полакомиться, если врагов спугнёшь. Но что есть охотник без ружья? Он человек или всё ещё убийца? А я? Я всё ещё человек или уже убийца?              — Фишер, ты чего замер? — окликнул его Лоуренс.              Юноша, не отрывая взгляда от птицы, чей силуэт плавно таял в свете заходящего солнца, безучастно ответил:              — Канюк пролетел. Интересные звуки издаёт. Вроде хищник, а криком просит.              — А, опять в своих мыслях. Ладно, как насмотришься — садись рядом.              Рядом… садись рядом… погоди, садись?! Он метнул вопросительный взгляд в сторону Лоуренса и маленько опешил от него. Человек, который ставил манеры и этикет превыше всего, сидел на траве как ни в чём не бывало. В белых, чёрт побери, брюках!              — Ты что, сидишь на траве? — Фишер подошёл к нему и, всё ещё не веря увиденному, несколько раз скользнул по мужчине пристальным взглядом.              Лоуренс нахмурился, словно услышал от камердинера глупость.              — Конечно, нет. Постелил платок.              — А, ну, значит, всё хорошо, — выдохнул Фишер и без капли страха за собственные белые брюки плюхнулся на землю. — А то я уже начал было думать, что за бес в тебя вселился — чтобы ты вот так внезапно посадил свой зад на землю, что уже противоречит всем твоим устоям. Но, право, своими словами ты меня успокоил.              — Фишер, я и ранее сидел на траве.              — Знаю, Лоуренс, и это было в далёком–далёком детстве, — он меланхолично улыбнулся.              Джонсон подхватил его настрой.              — Всё-то ты обо мне знаешь.              — Я твой камердинер, господин. Я должен знать о тебе всё: во сколько ты ложишься, во сколько встаёшь, что ты ешь, какие книги любишь читать, о чём любишь поговорить, кто твой любимый философ или учёный…              — И кто мой любимый учёный? — внезапно спросил мужчина, прервав юношу.              — Чарльз Роберт Дарвин. Основоположник теории об эволюции, — твёрдо заключил Фишер, чуть шире улыбнувшись.              Джонсон притих. Уголки его губ заметно дёрнулись и мягко поплыли кверху, придав ему мечтательный вид, но в глазах, даже на свету, всё равно держалась некая тень.              — Чего ты так на меня смотришь? Улыбка есть, а взгляд говорит мне об обратном, — не тая правды, осведомился Фишер.              Лоуренс усмехнулся, опустил голову, отрицательно покачал ею и вновь глянул на Фишера.              — Сними перчатку, — неожиданно попросил он, чем удивил юношу во второй раз, и, столкнувшись с немым вопросом, повторил слова, но уже в приказном тоне: — Сними перчатку, Фишер.              — Господин… — по привычке, словно рядом мог оказаться кто-то из коллег, обратился к нему камердинер и, нервно усмехнувшись, шёпотом выразил негодование: — Ты в своём уме?              — Делай, как велю. Хочу кое-что проверить.              Фишер насупился, собрался было возразить, но внезапный холодок, исходящий от самого Лоуренса (а может, то был лёгкий порыв вечернего ветра), убедил выполнить приказ. Как только с правой руки слетела перчатка, Джонсон тут же накрыл ладонь юноши своей, заключив в рукопожатие. Поведение мужчины вызывало у Фишера ворох вопросов, на которые он не мог дать вразумительного ответа, однако одно он понял точно — подобный телесный контакт был для него неоднозначен. Рукопожатие ослабло, пальцы резко сцепились в замок, некрепко, но достаточно, чтобы ощутить давление и его силу. Нагревшаяся от его кожи собственная ладонь Фишера воспринималась иначе. Ему казалось, что она горит — иных физических изменений он обнаружить не мог, только эмоциональные, — и это смущало, пробуждая внутри то, чего он с недавних пор хотел бы никогда не касаться.              Джонсон ослабил хватку, но саму пытку — да, чёрт побери, иначе это нельзя было назвать, — не прекратил. Тыльной стороной руки коснулся его костяшек и невесомо провёл вдоль кисти к запястью. Фишер успел обрадоваться своей мёртвой натуре, ведь если бы не она, то он был готов поклясться, что по нему непременно пробежался табун мурашек, волной поднимая волоски на коже. Настолько это было волнительно — чувствовать его касания, едва ощутимые, но действующие как разряд электрического тока, трогающие не тело, а само существо, его душу и сердце. Каким же он был, однако, наглецом — так безбожно вторгаться на чужую территорию, руша все личные границы, не оставляя ничего между, когда вокруг себя возводил стены изо льда.              К несчастью, сегодня он как назло был излишне горяч. Даже с каменным лицом и мрачным, задумчивым взглядом. Играл с холодными пальцами, скользил по коже, словно это не было для него новым. Словно он делал подобное всегда и со всеми. И всё же… чувствовал ли он сам что-то в ответ? Было ли внутри него что-то, что он просто подавлял, как это делал сейчас Фишер, так старательно скрывая смущение за внимательностью к действиям и серьёзным выражением лица?              И всё же, Эшли была права. Я серьёзно встрял… — досадливо заключил он. Джонсон отпустил его руку и, пальцами обхватив подбородок на свой манер, задумчиво хмыкнул.              — Ну и? Есть какие-то мысли? — поинтересовался Фишер. Голос его звучал нарочито холодно.              — Нет, показалось, — насупился Лоуренс и с неким огорчением глянул на огненный шар.              — Что? Что показалось-то? — настойчиво переспросил Фишер, непроизвольно сократив между ними дистанцию до непозволительно близкой.              — Что ты стал теплее, — несколько скованно ответил мужчина, словно понимал, что говорит глупость.              Уголки губ юноши нервно дёрнулись, выдав его волнение.              — Лоуренс, это всё одежда. Разденься я догола, как вмиг стану ничуть не лучше трупов из морга, — шутливо оправдался он, хотя внутри сгорал от стыда и желания.              — Нет, ты всё равно будешь лучше.              Сказал, как отрезал. Даже времени на размышления себе не дал, словно не просто знал это, а был убеждён, верил в это, не желая слышать возражений.              Фишер в очередной раз обрадовался своему мёртвому телу. Он уже представил, как бы нелепо выглядел в свете заходящего солнца с раскрасневшимися от смущения щеками в отчаянной попытке скрыть их за ладонями, истерически хохоча.              — Чёрт, не говори так! — разозлился он, нахмурив брови, и отпрянул от мужчины. — Я же не барышня, чтобы мне такие комплименты делать.              — Ты в самом деле обиделся на моё заключение? — изумился Лоуренс.              — Нет, просто… это прозвучало вульгарно. И излишне пафосно.              Брови Джонсона взметнулись от удивления, потом на лице его отразилась маска понимания. Он иронично усмехнулся и, приблизившись к юноше, принялся осыпать его «комплиментами»:              — Фишер, ты лучше любого мертвеца. Ты лучше любого живого человека. Ты лучшее создание во всём мире.              — Господин Лоуренс, правда, не говорите так. Пожалуйста, — тихо попросил он. В его прохладном тоне проскальзывали нотки отчаяния.              Теперь Джонсону было не до смеха.              — Тебя это так смущает? — серьёзно спросил мужчина. Ныне непозволительно близкую дистанцию между ними поддерживал он.              — Есть такое.              — Что с тобой происходит, Фишер? — холодно произнёс Лоуренс. — Ты стал какой-то нервный и начал делать странные заключения.              — Потому что ты странные вопросы задаёшь, — признался юноша и, не выдержав груз собственных размышлений, озвучил беспокоящую его проблему: — Скажи мне, что ты имел в виду под теми словами: «Хочешь уйти?»              — Тебя это задело?              — Да, — твёрдо ответил Фишер.              Джонсон какое-то время неотрывно смотрел ему в глаза, затем прикрыл веки и невесело ухмыльнулся.              — Я просто подумал, что тебе надоело сидеть в четырёх стенах.              — Нет, это выйти, а ты сказал уйти. Словно ты не хочешь, чтобы я был рядом с тобой.              — А ты хочешь?              — Вообще-то, да.              — Тогда оставайся.              Снова внезапный ответ. Снова без задней мысли, словно ему это наскучило и он захотел закончить этот диалог, сказав то, чего желал бы услышать Фишер.              — И это весь твой ответ? — изумился юноша. — Лоуренс, я серьёзен.              — Я, знаешь ли, тоже.              — Но ты отвечаешь так, словно делаешь одолжение.              — Я не делаю одолжение, — возразил Джонсон, поднимаясь с травы, — я говорю как есть: если тебе хочется быть со мной — будь. Но если нет, то кто я такой, чтобы тебя сдерживать?              — Ты — мой создатель!              — Но не хозяин, — спокойно ответил Лоуренс на его крик, глядя на юношу сверху вниз. — Пойми, мне не хочется контролировать каждый твой шаг. Ты вполне справляешься со всем сам, знаешь больше меня и, бесспорно, будешь знать ещё больше. Ты совершенствуешься день за днём в геометрической прогрессии, твоему развитию нет предела. И я понимаю, что рано или поздно я тебе наскучу. Конечно, меня это гнетёт, но… что я могу поделать, если ты таков?              Он покосился в сторону, пряча глаза от Фишера в тени аккуратных чёрных ресниц. Его вопрос эхом прозвучал в голове юноши, на миг охладив его пыл и дав понять истинную причину столь странных перемен в их отношениях.              — Так это страх? — спросил Фишер, встав на ноги, и постарался поймать на себе его взгляд.              Джонсон прикрыл веки и поджал губы, словно опять закрывался от него, а когда Фишер взял его за руку, осторожно сплетая их пальцы, сдался во второй раз.              — Да, ты прав… в который раз прав…              — Не переживай за это. Ты единственный человек, который мне был интересен с самого начала. С тобой мне точно никогда не будет скучно. И это я тебе говорю как лучшее существо в этом мире, — он сцепил их пальцы в замок.              — Создание, — поправил Лоуренс и слабо улыбнулся. — Существо звучит как-то уничижительно…              — Лучше уж Фишер.              Вечерний ветерок подхватил их тихие смешки с уст вместе с шелестом травы. Солнце почти скрылось за горизонтом, окрасив небо в мягкий аметистовый оттенок, словно говоря им отправляться домой. Первым не выдержал Джонсон, решив вернуться пораньше, однако Фишер попросил дать ему ещё пару минут, которые они провели вместе, прощаясь с солнечным гало.       

***

             — Дэвид, Дэвид, Дэвид, ну наконец-то, — весело обратился к мужчине Винс, пока тот закрывал за собой дверь в чулан.              Садовник подошёл к углу и сел на лавку, не смахнув с неё недельную пыль. Тревожно оглядел присутствующих — лакея, худощавую горничную и помощницу кухарки, из-за которой он и оказался в чулане, — и неловко откашлялся. Впрочем, кашель он связал больше с изобилием пыли в этой тёмной и маленькой комнатушке, заваленной рабочим инвентарём и старой мебелью.              — А в честь чего сбор-то? И почему в чулане? — сипло спросил он, борясь с внутренней тревогой.              — Всё хорошо, друг. Это для безопасности, — успокоил его Винс, однако вышло у него это не очень.              — Ч-чьей? — он глянул на Сару, и только та хотела открыть рот, как вместо неё ответила Присцилла.              — Нашей.              Вышло резко, даже несколько грубо, словно она озвучила явно очевидную вещь, которую он, будучи в их глазах немного туповат, хотя это отнюдь было не так, так и не соизволил понять раньше. Служанка метнула недовольный взгляд на лакея, без лишних слов требуя перейти к сути.              — Понимаешь ли, Дэвид, думаю, для тебя это будет не новость, но наш, вернее, господина камердинер не совсем простой человек, — начал Винс, однако, видя, как он всё ходит вокруг да около, стараясь подобрать правильные слова для пугливого мужчины, вновь продолжила Присцилла.              — Дэвид, что тебе известно о мистере Ф.?              Мужчина глуповато моргнул пару раз, удивлённо уставившись на серьёзную горничную, и умолк.              Винс закатил глаза.              — Молодец, помогла так помогла, — съязвил он и, засунув руки в карманы брюк, тяжело вздохнул.              Сара примостилась рядом, участливо положила руку садовнику на предплечье.              — Дэвид, ты сам не свой с тех пор, как появился этот человек. То перед собой ничего не видишь, то меня не замечаешь, а сколько дней не ел… ты совсем себя извёл в те дни.              — А твоя реакция на ту историю Сильвии. Я до сих пор не могу забыть это выражение лица и слова. Жуть просто… — Присцилла дёрнула плечами.              — Поэтому, пожалуйста, если тебе и вправду что-то известно, расскажи нам и мы попробуем разрешить эту проблему вместе, — вмешался Винс и натянул сострадательную улыбку.              Дэвид скользнул по ним подозрительным взглядом: от Сары к Винсу. Не нравился ему этот диалог. Но больше ему не нравилась улыбка Винса. Было в ней что-то не только фальшивое, но и коварное, ликующее. Или ему причудилось. Впрочем, он уже не знал, что чудилось ему, а что — нет. Паранойя порой брала над ним верх, отчего он неоднократно задумывался над тем, что никто его не поймёт. Всех этих знаков, взглядов, жестов, изменений в окружении, которые он подмечал целенаправленно или же совершенно случайно. А потом терзался не самыми радушными мыслями, не в силах выбросить из головы облик смотрящего в окно мертвеца. А может и не в окно, а на него. Неотрывно, пристально и в то же время незаметно — стоило ему обернуться к этом силуэту вновь, как тот тут же менял объект наблюдения, — так и говоря: «я вижу тебя», «я слежу за тобой», «продолжай делать то, что делаешь, и я тебя не трону».              Хоть последняя фраза и принадлежала молодому господину — он отчётливо помнил, как тот проговорил это прямо у уха, — навязчивые мысли вторили иначе, уверяя его в том, что это мертвец говорил с ним устами мужчины. Что мертвец давно захватил разум Джонсона-младшего и время от времени дёргал его за ниточки, как кукловод, отдавая жестокие приказы. Убить, спрятать, закопать…              — Я не могу рассказать. Иначе мне язык отрежут, — промолвил мужчина и, ловя на себе выжидательные взгляды, ощутил новый прилив паники.              — Кто отрежет? Господин? — спросил Винс.              Дэвид энергично закивал головой, глядя на юношу, и тут же понурил её, вновь умолкнув.              — Я же говорила. Ты не с тем воюешь, — поддела лакея горничная. — А доказательств вины мистера Ф. у тебя так и нет.              — Уильям его видел, — возразил Винс.              — Да мало ли что он видел. По утру спросонья и не такие ужасы могут причудиться. Так что это не аргумент.              — Хочешь сказать, его просто так завалили работой?              Они продолжили спорить, едва не срываясь на крик, пока Дэвид вновь не подал встревоженный голос:              — Уильям видел мистера Ф.? Каким он его видел?              Винс постарался описать слово в слово, как передал ему друг, и стал ожидать реакции от садовника.              Мужчина долго колебался, думая над тем, стоит ли рассказывать эту историю, но, поняв, что нет смысла скрывать, если слугам уже многое известно, кивнул головой, подтверждая слова Винса.              Присцилла нахмурилась, попросила объясниться, на что Дэвид, тяжело вздохнув, принялся рассказывать про чудовище из окна лаборатории…