Contradiction — their similarity

      — Боже, да возьмите Вы уже хоть что-нибудь, — взмолился Сяо, когда Кадзуха сказал очередное «Или может быть вот это…»       У математика уже ноги подкашивались стоять в одной позе, а нервное наворачивание кругов по квадратной плитке совсем не спасало ситуацию, ведь виновник сея состояния начинал отвлекаться и раздражать единственную разумную душу ещё больше. Но вот продавщица средних лет, кажется, совсем не разделяла его чувств. Она, совсем не скрывая заворожённой улыбки, смотрела на Кадзуху с таким блеском в глазах, словно готова поглотить его здесь и сейчас. Если бы это не было реальной жизнью, он уверен, что увидел бы у неё огромные розовые сердечки вместо зрачков.       Чего математик не ожидал, так это просьбы завернуть в кофейню в противоположном направлении, чтобы взять кое-что неизвестного происхождения с неизвестной целью. Сяо ожидал, что Кадзуха купит себе очередную чашку кофе, которым от него пахнет так же, как от школьников сигаретами, или что тот всучит ему очередную порцию миндального тофу. Но он совсем не ожидал, что Каэдэхара будет выбирать несчастное печенье так, будто от этого зависит будущее целой планеты.       Эта детская паника в глазах взрослого человека и неспособность сделать столь ничтожный выбор выводили из себя. Сяо готов поклясться, что если литератор ещё раз обернётся на него с немой мольбой помочь, он просто вытащит его за шкирку из магазина, чтобы не мучить ни его, ни себя, ни продавщицу, явно не подозревающую, кого она представляет в счастливых семейных фантазиях вот уже десять минут.       В итоге, спустя двадцать минут размышлений то ли о статистике вкусовых предпочтений человечества, то ли о решении проблемы конца света, Сяо сдался и предложил первое, что пришло в голову — взять все вкусы и не терять и так утекающее сквозь пальцы время. Для Кадзухи чужие слова были чуть ли не сошедшем с неба благословением — по-другому его реакцию было не описать.       Взяв равное количество печенья с мёдом, шоколадом и имбирём, какое-то диетическое пирожное без сахара, стаканчик латте и миндальный тофу, на который Сяо лишь закатил глаза, они чуть ли не бегом направились в школу, где должны были быть уже как те самые двадцать минут. Расстроившаяся столь коротким созерцанием «прекрасного», девушка кинула грустное «заходите ещё!» и скрылась в подсобном помещении, где камеры не ловят на поедания списанной выпечки.       Только вот светофоры, кажется, обернулись против них, заставив влететь в школу вместе со звонком на первый урок.       

***

             Восьмые классы, сломя голову и топча младших, рвались в столовую, чтобы успеть занять километровую очередь поближе к буфету, хотя самые козырные места уже заняли биохимики, лаборатория которых находится на одном со столовой этаже.       И это то ли судьба, то ли его личное проклятье, ведь иначе не объяснить, почему в наказание за опоздание Сяо отправили отчитывать причину его единичного проступка. Только вот почему он опоздал никто так и не поинтересовался — видимо, всё придумали за него, и если это не повод для увольнения, то подробности его не особо волновали. Скорее всего, остановились на «проспал», с примечанием «О боже, он что, человек?» Это очень радовало. Врал он плохо, ведь привык говорить всё в лицо, а упоминать о литераторе в присутствии историка, часто захаживающего к замам на чашку чая, не хотелось и подавно.       Преодолев толпу, он забрался на третий этаж, проклиная то ли собственную выносливость, то ли человека, придумавшего такое прекрасное изобретение как лестницы. Но не успел он отдышаться, как этаж сотряс радостный крик, от которого мирно ожидающие уроков ученики подпрыгнули на месте, а тихо беседующие учителя болезненно поморщились, но не более. Видимо, уже привыкли. К счастью, никого не убивали, как могло показаться на первый взгляд, и к огромному сожалению, этот оглушающий хор тридцати голосов доносился из пункта назначения — кабинета литературы. «Ваша остановка здесь, и отныне здравый смысл покидает это место» — проговорил про себя Сяо и, закончив подпирать стену, нехотя двинулся на раздражающий шум.       Подошёл ближе и неожиданно застал душераздирающую сцену воссоединения чуть ли не плачущих от радости учеников и их любимого преподавателя, который спустя неделю после возвращения Сяо с больничного решил вернуть традицию чае- и кофепитий пару раз в месяц чисто за свой счёт.       Что-то ему подсказывало, что радовался класс не только сладостям и возможности не толкаться на цокольном этаже, но и возвращению того самого учителя Каэдэхары, которого они знали.       Вернее, хотели знать.       Смех и радостные крики, необидные шутки и приятные комплименты — всё это создавало чарующую атмосферу, царящую в этом даже слишком дружном классе. И в этой идиллии Сяо совершенно случайно уловил мягкий девичий смех, от которого сердце наливалось теплом, а разум закатывал истерику, потому что что-то очень страшное всплыло из-под корки и заставило всё тело содрогнуться под действием нервоза.       Осознание происходящего пришло мгновенно, но повернуть время вспять невозможно так же, как остановить волну мурашек по тонкой коже. Сяо думал, что после практики и тяжёлой работы с детьми приступы наконец-то отпустили его. Думал, что он смог принять и перестать искать её в звоне тысячи голосов; что прошёл это испытание огнём и выбрался живым, пусть и не совсем здоровым. Думал, что он наконец-то забыл. Верил, что наконец-то простил.       Но спустя ещё пару секунд думать он уже не мог.       В одно жалкое мгновение мысли покинули голову, оставив место лишь безосновательной панике, накрывающей всегда так резко и так неожиданно. Сяо уловил необычно низкий голос, в реальности которого он не мог быть уверен; голос, нашёптывающий одно единственное слово, от которого кровь стынет в жилах, а навязчивое желание сбежать не даёт здраво соображать.       Он повторял одно и тоже, вновь и вновь, словно пластинка заела, желая свести чувствительного слушателя с ума. Только с ума сходил уже Сяо, потому что чужие слова слишком пугающие, а осознание их реальности слишком болезненное. Всё что он мог — это оправдываться перед фантомом прошлого и просить прощения у тех, кто больше не заговорит. И волнует вовсе не тот факт, что его ненавидят, нет.       Ужасно страшно от того, что его боятся.       

Янеубийцаянеубйицаянеубийцаянеубийца

             — Учитель? — пробился сквозь волну паники чей-то приглушённый оклик, — Вы в порядке? — чужой вопрос слишком громкий, но отчего-то такой далёкий, что ухватиться за него и выбраться из этого кошмара наяву кажется чем-то невозможным. — Если Вам нужна помощь…       Пульс резко подскочил до запредельных высот; сердце отдалось громким боем в ушах и болезненными ударами в груди. Дыхание сбилось от подкрадывающегося ужаса, что застрял непроглатываемым комом в горле, пока тело предательски тряслось от охватившего нутро холода, а мурашки в панике колотили кожу, заставляя волоски на руках встать дыбом.       Взгляды тысячи глаз, которых априори не существовало, слились в единый — надменный, презрительный, насмешливый и до невозможности безумный. Этот образ рисует неподготовленное детское сознание после слишком правдоподобных историй ужасов; этот образ у многих ассоциируется с психиатрическими лечебницами для особо тяжёлых преступников. А ещё этот образ преследует его из кошмара в кошмар, напоминая о том, что так хочется забыть.       Хотелось бежать и прятаться, плакать и молить то ли о помощи, то ли о прощении, но он не мог выдавить ни звука, ни писка; даже рваный выдох давался с трудом. Голова кружилась, мир перед глазами поплыл, но он его уже не видел. Он видел лишь непроглядную тьму, где чужой крик слишком отчётливый, а запах металла слишком яркий; где лунный свет открывает глазам чудовищную картину, в которой гнусный шёпот смерти обвиняет тебя и только тебя, ведь кровь никогда не смоется, а душа — не очистится.       Казалось, ещё мгновение, и разрастающаяся тьма поглотит всё, включая его самого, но осторожное прикосновение к плечу вернуло шумный коридор, где всем всегда всё равно, яркий свет полуденного солнца, пробивающийся сквозь грязные стёкла, и ощущение собственного тела, потерянное то ли на вечность, то ли всего на мгновение.       — Учитель!.. — необычно громкий оклик всегда тихого голоса привёл в чувства. Сяо словно вынырнул из-под толщи льда, жадно глотая воздух и наслаждаясь мгновениями, где время перестало идти на секунды, а жизни наконец-то ничего не угрожало.       Когда он вздрогнул и растерянно повертел головой, кто-то протянул пластиковый стаканчик с водой, что дали понять: мир всё ещё плывёт, а руки всё ещё трясутся. Он машинально облизнул сухие губы и сделал несколько аккуратных глотков, хотя очень хотелось опрокинуть в себя весь стакан в попытках захлебнуться, чтобы притаившаяся в уголках подсознания паника не появилась вновь. Но он понимал — нельзя; нужно пить медленно, постепенно, выравнивая дыхание и успокаивая сердцебиение.       Вдох-выдох.       Проделав дыхательные упражнения, которые Чжун Ли каждый раз рекомендует и про которые Сяо каждый раз забывает, мир вновь обрёл привычную чёткость, и к математику вернулась возможность мыслить. Какое, оказывается, счастье ощущать твёрдую почву под ногами и слышать гам школьных коридоров на переменах.       С трудом встав на ноги, Сяо медленно повернул голову в сторону спасительного и в то же время губительного голоса, увидев застывшую в одной позе старшеклассницу из этого самого класса, который когда-нибудь точно сведёт его в могилу. Она запомнилась ему трудолюбивостью, периодическим сном на уроках и пронзительно голубо-карими глазами, что оставляли ощущение, словно они видят тебя насквозь. Именно её голос он расслышал в толпе буквально пару минут назад.              Но это была не она.              Сяо ещё пару раз моргнул и полностью вернулся в реальность, сконцентрировав взгляд на ученице, что смотрела с беспокойством, но звать на помощь не решалась, переминаясь с ноги на ногу и ожидая ответа самого математика. Тот слегка кивнул, на что она облегчённо выдохнула и поправила спадающие на лицо пряди, от которых не спасали даже своеобразные заколки.       — Не хотите печенье? — спросила она спустя минуту молчания то ли из-за неловкости, то ли чисто из вежливости. От воспоминаний, с каким трудом ему дались те полчаса в магазине, Сяо лишь нервно рассмеялся. В то же время он был благодарен, что она не настаивает с расспросами и даже перевела тему, позволив так или иначе отвлечься на что-то более приземлённое. Но не успел он вежливо отказаться, как звонкий оклик вновь прервал его на полуслове:       — Ганя, подожди! Вот, я специально для тебя взял, так что… — в дверном проёме появилась светлая макушка с красной прядью, которая ему то ли в кошмарах снится, то ли уже наяву мерещится, — О! Учитель С—       Договорить ему не дали, вложив в тихое шипение и суровый взгляд проклятия всего мира на всех доступных языках. Кадзуха в ответ машинально прикрыл рот рукой и неловко улыбнулся, параллельно прося ученицу вернуться обратно в класс. Чуть прикрыв дверь, где старшеклассники потихоньку сворачивали скатерти и мыли чашки, литератор спросил:       — Что привело Вас в столь людное место?       — Пришёл выносить смертный приговор за опоздание, — сложив руки на груди, ответил завуч, — но придётся ещё и за отсутствие санитарии, — протянул он, смерив литератора презрительным взглядом, пока Кадзуха лишь рассмеялся и облегчённо выдохнул, подняв руки вверх и на всякий случай отойдя на безопасное расстояние.       — Объяснительной обойдётся?..       — Первый и последний раз, — отрезал Сяо, не уточнив, от чего конкретно Кадзуха спасён, но тот лишь шире заулыбался и сделал театральный поклон в знак благодарности, глянув на завуча исподлобья. Тот лишь тяжело вздохнул.       Звонок прозвенел слишком задорно для похорон девятиклассников перед контрольной по химии и слишком громко для ещё не оправившегося математика, отчего уши заложило, а стаканчик смялся с приглушённым треском. Но внимание он обратил вовсе не на внутренние ощущения, а на Каэдэхару, который с непривычно тёплой улыбкой сказал что-то, как показалось, непомерно важное; что-то такое, что говорят только самым близким и что не будет давать спать по ночам ещё дня три из-за проклятого неведения, в котором математика оставило отсутствие умения читать по губам.       — Что? — с глупой надеждой переспросил Сяо, но Кадзуха уже исчез в глубинах кабинета, сказав «Начинаем урок!» достаточно громко, чтобы его голос эхом отразился в коридоре даже при условии закрытой двери.       

***

             Солнце светит, птички поют, а чужой рот всё не затыкается.              До экзаменов осталось всего два месяца, но перед кошмаром наяву министерство образования отвело неделю весенних каникул, чтобы гуманитарии отдохнули от контрольных по физике, а технари перестали списывать сочинения по произведениям, от которых им известно одно лишь название. Замечательная пора, чтобы подтянуть хвосты и вымолить у биологички четвёрку в аттестате. Ужасная пора, чтобы работать сверхурочно и трястись над учениками, что решили сдавать историю будучи абсолютно уверенными, что Рим — это столица Греции.       Как бы то ни было, в воскресенье школу закрыли, не впустив даже Сяо, который предпочёл бы работать круглосуточно или сделать чужую работу, чем сидеть в четырёх стенах квартиры. Но смириться с выходным математик не успел, ведь стоило времени перевалить за полдень, как в дверь постучали. Он даже гадать не стал, кто пожаловал в такое время в такое место, ведь выбор стоял между соседскими детьми и недалеко ушедшего от них литератора, который чисто из приличия не вскрывал замок запасным ключом.       Спустя пять минут настойчивого стука Кадзуха всё-таки уговорил впустить его под предлогом, что тот оставил что-то безумно важное в прошлый раз. Настолько важное, что он не вспоминал об этом на протяжении полумесяца.       Но одним вторжением дело не закончилось. Достав буквально из ниоткуда коробку сомнительного содержания, литератор ненавязчиво пригласил Сяо прогуляться в честь первого дня, когда температура на термометре перестала быть отрицательной, но снег уже во всю поплыл. Получив твёрдый отказ, Каэдэхара так же твёрдо заявил, что уйдёт отсюда только с математиком, который уже через полчаса повторения бесконечных просьб перестать перекладывать предметы туда-сюда, сдался и выбрал из двух зол меньшее. Хотя бы сможет потом найти любимую и единственную ручку, у которой чернила держатся на последнем издыхании, но выкидывать-то жалко — столько лет отслужила.       И вот, пока Кадзуха весь аж светился от счастья, Сяо обошёл уже пятую лужу озероподобного типа, в которой голуби то ли купаются, то ли топятся. В глаза бросались всё те же улицы и всё те же стёршиеся вывески местных забегаловок; всё те же листовки пятилетней давности и всё те же трещины в тротуаре; те же безэмоциональные прохожие и те же полумёртвые кусты у обочины, которые дай боже зарастут к середине лета.       Кому-то нравилась стабильность, а кто-то мог просто всю жизнь пробыть в одном районе и души в нём не чаять, открывая его каким-то образом не только со стороны дома, расписанного стихами вперемешку с матерной бранью. К таким людям наверняка относился и Кадзуха. Но Сяо никогда их не понимал. И вряд ли когда-либо сможет понять, ведь как бы красочно Каэдэхара сейчас не описывал однотипные белые облака над головой, он видел лишь серые тучи за горизонтом, прогнозирующие снегодождь.       Голова болела от городского шума, в то время как гудящая толпа становилась только громче, перекрикивая всё, начиная мирным пением птичек и заканчивая машинами, что производят выхлопные газы, заменяя жителям кислород. Голос Кадзухи также сливался с общим гулом, отчего Сяо мог лишь догадываться по обрывкам фраз и направлению чужой руки, что литератор говорил не о развалившихся на лавочке алкоголиках, а о цветочном магазине, где розы под гнётом цен увяли быстрее, чем их поставили на прилавок.       Желание поскорее уйти домой росло в геометрической прогрессии вместе с выползающим на обед народом, который за час перерыва хочет не только поесть, но и выполнить все дела по дому. А те, кто живут в двух часах езды, хотят хотя бы заглянуть в ближайшую столовую, где недорого, вкусно и двадцатиминутная очередь.       Случайный прохожий в очередной раз врезался плечом, отчего математик чуть не полетел прямиком в кашу из грязи и позора, но литератор успел потянуть того за руку и спасти от страшной участи. Он прижал к себе всего на мгновение, но этого было достаточно, чтобы почувствовать необъяснимое тепло, на котором Сяо предпочёл не заострять внимание.       Несправедливость зашкаливала, ведь за время их прогулки Кадзуху не то, что ни разу не задели, а будто специально обходили стороной. И не понятно — математику на зло, или люди просто не хотели лишний раз с жизнерадостными психами контактировать.       На замечание о своей угрюмости Сяо закатил глаза и лишь больше нахмурился, болезненно сморщившись после лёгкого толчка в бок.       — Улыбнулись бы хоть раз, — расстроенно пробубнил Кадзуха и по-детски отвернулся, сложив руки на груди.       — Нет необходимости, — фыркнул тот, уже предвкушая гневную лекцию о прекрасности сия бытия, и вообще — «вон смотри какое дерево живописное, к солнцу тянется, не то что ты».              Но Кадзуха вопреки ожиданиям лишь тяжело вздохнул.              — И почему Вы только никогда не улыбаетесь? — пробормотал он, поравнявшись с математиком, будто пытаясь посмотреть на мир с его точки зрения.       В чужом голосе прозвучала такая отрешённость, что Сяо стало не по себе.       Сначала подумал, что показалось, отчего чуть наклонил голову, пытаясь заглянуть в чужие глаза. Но он не увидел там огня, который отражался в его звонком голосе, и жизни, что ярким светом озаряла путь впереди него. Лишь пустота и какое-то всепоглощающее одиночество, о котором математик успел забыть.              И вправду, почему?              — Нет смысла улыбаться, — неуверенно ответил Сяо, задушив проклятое «больше» в начале предложения. — Если ты улыбаешься, то люди скорее посчитают тебя сумасшедшим, чем счастливым, — пытаясь уйти от темы, добавил он. На самом же деле, на мнение других людей ему всегда было глубоко плевать.              Или он просто хотел так думать.              После его слов Кадзуха резко замер, устремив взгляд куда-то сквозь время и пространство. Сяо тоже остановился, но спросить в чём дело не решался — достаточно он уже наговорил за сегодня.       Они молчали ещё с минуту, пока жизнь шла своим чередом, но совсем не трогала их, позволяя литератору собраться с мыслями и принять тот факт, что не все разделяют его беззаботное виденье мира, а математику чуть отдохнуть от активности человека, потерявшегося где-то в себе. Мир, казалось, замедлился и отошёл на второй план — словно затишье перед бурей. От подобных мыслей Сяо затаил дыхание, сглотнув подступившую к горлу тревогу.       Неожиданно Кадзуха оживился, подняв глаза, полные восторженного блеска, сравнимого с радостью ребёнка, который спустя долгое и мучительное размышление смог прийти к верному ответу. Сяо понятия не имел, что тот задумал, но эта хитрая ухмылка и опасно расслабленная поступь явно не предвещали ничего хорошего.              — Раз так, то позвольте показать Вам мир глазами сумасшедшего? — неожиданно спросил он, подойдя на расстояние вытянутой руки.              Вопрос обезоружил, выбил из колеи и полностью опустошил голову, оставив сомнительный ветер гулять по закоулкам уже давно не здравого рассудка.       Смотря прямиком в золотисто-карие глаза, Каэдэхара произнёс что-то подобное так обыденно, словно это фраза ежедневного пользования, и так несерьёзно, словно и вовсе не ждал ответа. И больше ничего. Лишь протянул руку, приглашая то ли в рай, то ли в персональный ад, пока Сяо смотрел на чужую ладонь, искренне не понимая, что нужно делать и как реагировать. Назвать чокнутым и уйти или в очередной раз повестись на глупые шутки этого ребёнка в теле взрослого? Остаться в привычном сером существовании или положиться на кого-то столь странного и непостоянного?       Он совсем ничего не знал ни о Кадзухе, ни о том, что тот собирался делать, если Сяо вдруг согласится. Как отреагирует, что предпримет? Вопросов так много, но ни на один нельзя дать чёткого ответа — лишь предположения исходя из наблюдений и чистая интуиция.       Сяо мялся, неуверенно переводя взгляд то на Каэдэхару, то на протянутую руку, то вовсе куда-то в сторону. Но литератор не торопил и не настаивал — лишь мягко просил довериться, словно пытаясь приласкать нелюдимого котёнка, спрятавшегося в серых реалиях, где не тепло, но хотя бы безопасно. Отчего-то в груди появилось волнение, но это не тревога, сигнализирующая об опасности, а лёгкий трепет, предвещающий что-то такое захватывающие и сумасшедшее, что разум кричит от страха перед солнцем, а сердце идёт за его ярким светом, потому что лучше умереть сейчас, но в тепле, чем завтра в сырости подвала.       Система дала сбой, одновременно запаниковала и заинтересовалась, пробудив уже почти застывшее сердце ото сна и заставив его работать в два, а то и в три раза быстрее. Дыхание сбилось, страх неизвестности отдался истерящими бабочками в животе, а Кадзуха всё улыбался с такой искренностью, что Сяо поверил бы каждому слову, даже если бы предоставили все опровергающие доказательства.       Руки тряслись, но больше от предвкушения; он не знал, чего хотел добиться, когда осторожно ответил на чужой жест, не в силах более разорвать зрительный контакт. Может, хотел доказать, что все попытки пробудить яркость жизни бессмысленны, может, проклятое любопытство пересилило здравый смысл, а может, где-то в глубине души Сяо всё ещё надеялся вернуть то, что так хотел отнять его личный ночной кошмар.       В одно мгновение чувства обострились: кончики пальцев закололо, всё вокруг стало слишком громким, а глаза заслезились от яркого света. Почувствовав неуверенность с противоположной стороны, Кадзуха крепко сжал чужую ладонь, как бы намекая, что отказываться уже поздно, но и бояться совсем нечего.       Сяо успел почувствовать только как тот потянул чуть вперёд, приглашая следовать за собой в тот самый мир, о котором он заикнулся совершенно случайно.       Сейчас «нормальная» реальность стала существовать где-то далеко позади — за гранью реального и сумасшедшего, где остались лишь они вдвоём, и никто более.              — Пожалуйста, — произнёс литератор с непривычной серьёзностью, переплетая их пальцы в замок, — никогда не отпускай мою руку!