Я помогу!

«Что… Где это я?» — На улице хлопьями шёл снег. Было морозно и сыро. Холодноватый солнечный свет падал на стены помещения. Перед ним была женщина, но он видел только её лицо. Точнее — мутное пятно, в чьих чертах слабо угадывались брови, губы, нос… Глаз её не было видно, да и лицо само по себе имело нечёткие границы. Рейх было открыл рот, чтобы что-то у неё спросить, но его опередила незнакомка. — Ich habe gehört, wie du Klavier gespielt hast. Du spielst jeden Tag besser, gut gemacht, — она одарила ребёнка нежной улыбкой. Рейх видел это смутно, но по расплывшимся в стороны двум линиям он смог уловить её движения.       Руки не слушались, как и тело в целом. Всё немного напрягало немца, ведь эту женщину он всё никак не мог вспомнить. Тут его тело — а иначе, увы, не выразиться — отошло на два шага назад, и собеседница открылась ему в полном своём прекрасном виде. В трапезной дворца за столом сидела худенькая невысокая женщина. По её плечам аккуратно струились ломкие на вид волосы, а обжигающе-белое платье смотрелось карикатурно на фоне тёмного зала и антуража, в общем.       И именно по хрупкой, немного островатой фигуре Рейх догадался, кто же перед ним! Мама. Но сколько бы попыток мужчина — точнее, мальчик, коим он, похоже, и был — не делал, чтобы вспомнить её имя, каждый раз он терпел неудачу. — Das hat Herr Meier auch gesagt! — Его язык сам произнёс эти слова, немец почувствовал, как его же губы расплылись в счастливой улыбке. «Да что вообще происходит?» — возмущался он в мыслях, усиленно пытаясь найти ответ на данный вопрос. Имя матери он так и не вспомнил, зато фамилия Майер отпечаталась в памяти очень даже хорошо… Это был его учитель по игре на фортепиано, он был заносчив и высокомерен, потому и запомнился арийцу пусть и не самым лучшим образом. Получить похвалу от преподавателя было тяжело, этим он даже был похож на отца, наверное, из-за этого его тело так радовалось, говоря о успехах в игре. — Ich höre Beethoven sehr gerne zu! — Ja, ich mag auch seine Werke. — Sie sind so schön wie du… — С этим утверждением и сам Рейх поспорить не мог. Она всегда была для него самой прекрасной и до сих пор оставалась таковой. Пусть он и плохо помнил её внешность, всё-таки много лет прошло с её смерти, да и при жизни возможности проводить с ней много времени не было, но тем не менее он был уверен, что она была чудесна. Он постарался сильнее вглядеться в размытые черты лица, пытаясь понять, как она выглядит. Он точно помнил серо-голубые глаза, эти тёмные волосы, телосложение и… Всё. Больше ничего. Даже как-то обидно, что самую чудесную женщину его жизни он разглядеть не мог. Потому он и пытался разобрать её черты сейчас. — Reich!— Размышления были прерваны резким выкриком со спины. Тело бросило в дрожь. Столько времени прошло, а он всё помнит этот голос и всё боится этого человека.       Нацист обернулся. Как он и думал, перед ним был его отец. Тот грозно смотрел на сына. По спине пробежал табун мурашек, в горле встал ком, а в голове инстинктивно пронеслась мысль: «Что я сделал не так?»       Всё, что он видел, вдруг пропало. Он слышал шорохи, шум, какую-то возню. Будто люди столпились вокруг него и что-то активно обсуждали. Это раздражало его слух, а потому он закрыл глаза, вновь погружаясь в обрывки прошлого.

***

— Ты никчёмён! — очередной хлёсткий удар прошёлся неприятной резью по ушам.       Рейх вновь огляделся. В руках был зажат напряжёнными пальцами том какого-то немецкого рассказа. Рейх даже не вчитывался в помутневшие строки. Он чувствовал, как дыхание замирало при одном только крике. И Рейх знал, чей это голос… Господин Мюллер… Сколько лет прошло, а того гувернёра он запомнит на век вперёд.       Тот, от чьего лица он наблюдал за ситуацией, резко встал с мягкого кресла, немного нервным движением. Быстрые и большие шаги направили его прямиком к красивой дубовой двери с позолоченной резьбой.       Рука сама открыла дверь, открывая вид на… маленькую комнату. Комнату, где нет ничего, кроме стола, стула, чернильницы, пера и аккуратных листов. И только подсвечник со свечами освещал её, не доставая до углов помещения. Неприятный мрак и запах сырости витали в комнате. В её середине стоял худой, но высокий мужчина, держа в руках какую-то книгу и розги. За столом сидел сам Рейх. Удивительно было видеть себя со стороны, но сейчас ещё и неприятно.       По щекам катились слёзы, но мальчик лет десяти старательно, раз за разом выводил прерывистыми движениями слова на заляпанной кровью бумаге. С рук и пальцев из алых рубцов струями текла кровь. «Порка…» — тяжёлое воспоминание из детства Рейха. Он не помнил какие-то конкретные случаи порки, но определённо в его голове сохранилась та фантомная боль на пальцах, ладонях и спине.       Господин Мюллер, стоявший рядом, что-то диктовал своим строгим и отчасти высокомерным тоном. О, как же он ненавидел его. Этот взгляд, пронизывающий насквозь. Словно этот человек за милю видел ошибку в тексте ребёнка.       Снова свист, тихий вздох и замечание. — Заново. В вашем листе непозволительно много помарок. Переписывайте.       Рейх наблюдал за этим, молча сжимая зубы. Он вспомнил. Из-за изобилия крови и слёз слова шли ходуном. И Рейх отдал бы всё, чтобы вновь это забыть. — Господин Мюллер. Попрошу Вас покинуть комнату. Время занятий окончено…       Этот голос… Боже, неужели…? — Добрый вечер, Веймарская Республика. Благодарю, — гувернёр кивнул и задрал подбородок в своей излюбленной манере. — Ваше домашнее задание — записать письмо «Мои дела на день» на французском языке. До свидания.       Он видит своё воспоминание от лица Веймара…? Но как?! — Рейх… — Его голос немного дрожал. Рейх чувствовал, насколько Веймар был напряжён. — Как твои руки? — Попрошу Вас уйти, — мальчишка — а если конкретнее, то маленький Рейх — не удостоил брата и взгляда. Странно, сам немец не помнит этого фрагмента воспоминания, однако собой гордится за манеры даже в такой ситуации. — Мне необходимо выполнить домашнее задание. — Рейх, я пришёл к тебе не с наставлениями. Служанка Анна сейчас принесёт аптечку и нанесёт мазь на твои руки… — А я об этом не просил! — Голос сорвался на всхлипы, но мальчик упорно продолжал сжимать в руках перо, силясь подавить собственные всхлипы.       Темнота сгущалась. Одна из свечей потухла, замерцав напоследок остатками пламени. Тишину разбавляли только тихие всхлипы и приближающийся цокот каблуков.       Сам Рейх был расстроен своим видом. Сгорбленный, весь в слезах и соплях — он выглядел отвратительно. И он чувствовал стыд перед старшим братом и своим учителем. Он редко плакал во время занятий. Порой они и в правду были схожи с садистскими экзекуциями, но толку от них тоже было немало. Но Рейху от этого факта не легче. — Прошу прощения, господин, я принесла то, что Вы просили… — тихий девичий голос разорвал напряжение. Она быстрым движением передала необходимые предметы Веймару, поклонилась и поспешила удалиться. Возможно, ей тоже была неприятна картина в захудалой дворцовой комнате.       Веймар опустил взгляд на принесённую сумку, внутри коей явно были медикаменты. «Но как помочь человеку, если тот того не желает? Не причинять же помощь в самом деле!» — наверняка так думал старший, но Рейх решил всё за них двоих. Он протянул брату свои исполосованные руки. — Только быстрее… — шепнул мальчишка, добавив: — Пожалуйста…       И Веймар ничего не ответил. Он молча достал вату, несколько склянок и бинт. А уже повзрослевший Рейх мог чувствовать, как он сжимает предметы в отчаянной попытке никак не навредить своему младшему брату. И, наверное, именно сейчас был тот самый редкий момент, когда Рейх почувствовал укол совести.       Ему до безумия захотелось извиниться перед братом. Было немного стыдно за свои мысли по поводу такого человека. Они ведь вдвоём пережили всю ту боль, и старший всегда старался его поддержать, а он… Обошёлся по-свински со своей семьёй? — Кому скажи, что Третий Рейх умеет чувствовать укол совести — не поверит, — мелькнуло короткой строчкой в голове.       Но следом за этой фразой нацист погрузился в бездонную теплоту, а после в глаза ударил свет. Размытые силуэты о чём-то быстро-быстро говорили, попутно будто танцуя танго. Всё это мельтешение… — Я умер, не надо! — хотел было вскрикнуть Рейх, но мутная вода залила его глаза плотной пеленой, окутав очередным воспоминанием…

***

      На этот раз он был в гостиной. Светлой, обставленной роскошной мебелью и различным декором. Но это был уже не их дворец. — Союзик… Пошли отсюда, скука смертная… — Послышался девичий голос под ухом.       Парень повернул голову к источнику звука. Рыжеволосая девушка скучающе смотрела на него. Немцу понадобилось пару минут, чтоб понять, кто перед ним. РСФСР. А Рейх, видимо, сейчас был в теле Союза…       Нацист огляделся. Помимо брата с сестрой в комнате было ещё несколько человек. И, судя по всему, семья немцев находилась в гостях у русских. На глаза попался и сам Рейх. Всё-таки странно было видеть себя со стороны… — Отец, — обратился парень к Российской империи, когда в разговоре настала пауза. — Да? — Может, нам стоит показать гостям наш сад? — Немец чувствовал, как руки его нынешнего тела напряжённо сжались в кулаки. У Союза тоже не всё гладко в отношениях с родителем. — Да, идите, — чуть подумав, решило воплощение. Он вдруг заговорил снова: — РСФСР. Сходи на кухню, распорядись, чтоб готовили всё к ужину, и проследи за исполнением. Наши гости должны быть сыты.       Нацист заметил, как девушка дрогнула, но покорно склонила голову. — Да, конечно, папенька, — она женщина. Это её обязанность следить за порядком в доме, так что перечить она не стала, да и отца она, скорее всего, боялась…       В сад им пришлось направиться вдвоём. Империи продолжали диалог, РСФСР пошла исполнять указ отца, а Веймарская республика не пожелал куда-то идти. Не то чтобы Рейх хотел в сад, но там явно лучше, чем в компании отца и занудных диалогов про политику и экономику.       В саду находиться было гораздо приятнее. Было сыро и прохладно от прошедшего недавно дождя. Они шли по аккуратным тропинкам, вокруг были кусты, различные цветы и деревья. Пусть это и было лучше нахождения с империями, но прогулка была неприятной. Немец явно был напряжён, находясь рядом с совсем незнакомой страной. Долгое время они шли в тишине, пока её не разорвал ариец: — Wohin gehen wir? — Повтори-ка… — Если сам нацист прекрасно понимал, что сказал собеседник, то вот Союз, в теле которого он находился, немецкий знал плохо. — W… Куда мы идём? — А вот ещё молодого Рейха к поездке в другую страну немного подготовили. Пусть и был сильный акцент, смысл сказанного разобрать можно было. — Да не знаю… О! У нас недавно цветы какие-то посадили, горничные всё вздыхают, какие они красивые. Пошли поглядим, что ли? — Чтобы осмыслить всё сказанное немцу понадобилось несколько секунд. — Пошли, — он пожал плечами, больше и делать нечего было, потому он согласился.       По дороге Союз задавал гостю много вопросов, на что тот односложно отвечал. Было видно, что немец не особо стремится познакомиться или хотя бы поддержать диалог. И Рейх от лица коммуниста это тоже прекрасно видел.       Видел и почему-то был недоволен сам собой. Как-то неприятно это выглядело… Русский старательно подбирал интересные вопросы, рассказывал всякие истории, просил об этом и собеседника, а в ответ только: «Да», «Нет», «Не знаю», «Не хочу». И дело точно было не в знании языка.       В конце концов Союз просто замолчал, расстроенно глядя себе под ноги. Нацист, наблюдавший за этим диалогом, если его можно так назвать, сейчас злился сам на себя, при этом пытаясь оправдаться тем, что он не обязан говорить с тем, с кем не хочет, и что они в итоге всё равно подружились со временем.       Но эти оправдания — лишь оправдания. Они не помогли справиться с непривычной тяжестью в груди, возникшей от странных неприятных чувств…       Они пришли к кустам с обещанными цветами. Розы. Такие необычные… Рейх вдруг осознал, что прекрасно помнит этот день, помнит эти цветы, оставшиеся в ряду любимых до самого последнего дня. «Осирия» — роза с необычным окрасом, с внутренней стороны её лепестки были приятно-красного оттенка, с внешней же — чисто-белыми. — Красивые, — сказал немец, аккуратно дотрагиваясь до цветка и слегка улыбаясь…       Более взрослый немец лишь думал о своём поведении из прошлого. Столько хорошего было, а он… А он помнит только… А что он помнит?       Воспоминание стало стремительно разрушаться, оставляя после себя неизведанное до этого чувство горечи. Рейх смог вскинуть руку вверх, поближе к маленькому себе, но было уже поздно…       В ушах слышался отвратительный писк, но вокруг, как и раньше, было темно. Будто сквозь пелену до него доходили обрывки непонятных фраз. — Ты… навредит!.. — …Люблю… — Ужасный отец… — Уходите… Уходите. Уходите! — Рейх кричал последнюю фразу с кем-то в унисон, надрывая голос. Голоса были узнаваемые. Мама, папа, Веймар, ГДР, Германия, Союз… Все их голоса говорили что-то невнятное. Рейх даже боялся, что спутал их голоса с чужими.       Но и они в какой-то момент замолчали. Это было и благословение, и проклятие. Воцарившаяся темнота и тишина едва ли не губила Рейха. Но что хуже — он абсолютно не чувствовал своего тела. Вообще не чувствовал.       Однако изнутри Рейх был полон мыслей. Он долго думал о том, как же его могли полюбить? Как его любил Веймар, как его могла ценить мама, как ГИ не пытался его убить в первые годы жизни? Как его мог полюбить Союз?! Он ведь всегда был готов ему помочь, но… Он не просил этого! Он и сам всегда мог справиться! А их любовь к нему — их же проблема! Он не просил в себе очаровываться, чтобы потом разочаровываться!

***

      Это было необычное ощущение. Рейх сидел в своей комнате на полу, свернувшись в калачик. На щеках чувствовались высохшие дорожки слёз, которые немного пощипывали нежную детскую кожу. Это было отвратительное ощущение. Ощущение, когда тело и сердце горюют, а разум не понимает почему.       Вот и Рейх лежал и дальше на жёстком и холодном полу, видя, как с обветшалых деревьев слетают последние сухие листья. Как погода горюет незнамо о чём, сопереживая чему-то своему. Возможно, скоро будет дождь, но маленький Рейх вновь закрыл глаза. И тогда немец услышал… Услышал себя! «Почему папа не хочет ей помочь? Зачем он её мучает?! Что ему ещё от неё нужно!»       Рейх слушал себя и пытался сопоставить события в своей жизни. До этого он увидел свою маму, потом Веймара… И всё шло по его возрасту. Разговор с мамой был, когда ему совсем недавно исполнилось семь лет. Веймар помог ему, когда ему было едва ли двенадцать. Выходит, сейчас ему около 16? — А что могло случиться в 1905? — размышлял немец. Ох, как же у него уже раскалывалась голова. Было ощущение, будто весь бушлат всякой ереси решили вылить ему на голову. В голове не сразу всплыл факт, что он почти никогда не плакал. Даже если на то была причина… «Маме плохо… Неужели он хочет, чтобы она умерла в муках?..» А Рейха будто ток прошиб. Как он мог забыть?! Мама. Смерть. Кладбищенский мороз…       Сердце отозвалось фантомной болью. Когда в последний раз он был так эмпатичен к хоть кому-нибудь? Кого он мог любить такой же чистой любовью, как её…?       Немец мог бы долго думать обо всём, пока слышал самые разные мысли своего детского «Я», но из своего омута его вырвал его же подъём. Он вновь видел, но уже не слышал. Тихие шаги отдавались глухим и едва слышным эхом. Знакомые двери мелькали, однако не ими интересовался Рейх, а всего лишь одной совсем незаметной дверкой.       Вот слышится лёгкий скрип петель, и неприятный запах словно оседает на языке горечью и сердечной тоской. На кровати в шелковых одеялах лежала она… Её аккуратные волосы струились по подушке ядовитыми змеями, а уставшие глаза смотрели на него с бесконечной любовью.       Рядом сидели мужчина и парень. Отец и брат. Они стояли бок о бок возле неё. Веймар плакал, Германская Империя плакал… Да что уж говорить… Рейх тоже стоял в дверях со слезами на глазах. А она смотрела, как и всегда, с неимоверной теплотой. Словно всё хорошо.       Рейх аккуратно присел рядом и заглянул ей в глаза. Он очень хотел что-то спросить, но словно не решался. Нынешний наци мог только смотреть, но он чувствовал, как дыхание схватывает, а руки непроизвольно дрожат и холодеют. — Обещайте радоваться… — Тихо-тихо сказала она. А у всех троих мужчин даже дыхание с сердцем замерло на секунду. Все боялись сказать хоть слово поперёк родного человека. — Я буду всегда рядышком взамен… — Д-да, как скажешь, мамочка, — Веймар стоял, судорожно обнимая себя. Что уж поделать, но свет любви и нежности дарила только эта невозможная для людей женщина. И все это понимали, что никто из них не сможет, увы, подарить те же объятия, что и она. — Любовь моя, как ты? — Я…? — Она внезапно закашлялась, отчего все разом напряглись, но когда кашель сошёл на нет, она сказала: — Дорогой, прошу тебя, принеси воды…       ГИ смиренно покинул комнату, подзывая одну из служанок. Жена же в это время обратилась к детям… — Я уйду, и вы останетесь одни… С вами будет папа… Пожалуйста, не дайте совершить ему глупость… Веймар, передавай мои знания дальше, а ты, Рейх, продолжай рисовать. У вас это прекрасно получается…       Она смотрела на своих детей и внезапно расплакалась. Как же она была горда ими… Хоть и было это сказано немало раз, она не устанет повторять, насколько их любит. Вот только внезапно она зашлась в неимоверном кашле, не в силах выдавить хотя бы слово. Рейх протянул к ней руку, сжав её ладонь со всей силой.       Вернувшийся ГИ сразу бросился к любимой и обнял жену. Он прижимал её хрупкое тело к сердцу, словно это могло бы облегчить страдания. Веймар тихо уткнулся лицом в локоть, пряча своё содрогнувшееся в отчаянии лицо, а самый младший только смотрел на всю картину, пока градины влаги катились по щекам куда-то вниз.       Только сейчас Рейх понял, что она была инвалидом. Возможно, поэтому он стал их ненавидеть? Ненавидеть то самое чувство боли, что сжигает сердца близких от их смерти…       Рейх ничего не хочет видеть. Он закрыл глаза, погружаясь в своё сознание. Перед ним что-то быстро-быстро мелькнуло и потухло. Так обычно потухает надежда на светлое будущее…

***

      Ноги несли его по дворцу в сторону его покоев. За спиной слышался раздражённый голос: «А ну вернись! Мы не договорили». Немец лишь фыркнул на это. Он снова в своём теле и, судя по поведению, примерно в 1918 году. Он тогда только вернулся из военного училища.       Близилось окончание Первой мировой войны, Германская империя была не в лучшем состоянии. Подавленность, раздражённость, нервность. И всё от ситуации на фронте. Вот и сейчас он в очередной раз ворчал на сына, который на такое в последнее время реагировал игнором. Да и не только на это… Он в целом избегал общения с семьёй, и отец, и брат его неимоверно раздражали, а его ещё молодая душа не могла находиться в таком обществе, потому большую часть времени он был у себя в комнате.       Рейх ненавидел тот период своей жизни… Жить в компании психованного старика и нытика-брата было неприятно, а факт того, что ему приходилось просто прятаться от этого, раздражал.       Ариец был у себя в комнате. Он сидел за рабочим столом, занимаясь написанием письма. Текст был замыленным, глаза не фокусировались на буквах. Адресата он не помнил. Несмотря на то, что текст было не видно, рука уверенно продолжала выводить слова. Вдруг раздался стук в дверь. — Кто?! — Рейх, выйди, пожалуйста, тебе нужно кое-что видеть, — раздался голос Веймарской республики. Кажется, он был чем-то обеспокоен.       Немец вышел из комнаты, старший повёл его к выходу из дворца. «Неужели это тот день?..» — промелькнула мысль в голове арийца, от чего появилось странное чувство… Ожидание чего-то грандиозного и страшного одновременно. Но тело вело себя привычно уверенно.       Они пришли на площадь. Там столпилось много людей. В центре стояла виселица. А к ней несколько людей вели связанного мужчину. Рейх знал его. Отец. Да, это именно тот день. Империя шёл гордо, взгляд был холоден и надменен, будто это вовсе не он делает свои последние шаги.       Нацист вдруг почувствовал, как его губы сами по себе расходятся в оскал. Ужасная реакция… ГИ не заслужил такого отношения сына к себе. Он был справедлив, старался быть для детей опорой, воспитывал их, чтобы они выросли сильными. Сейчас немец это понимал, но тогда он с радостью глядел на то, как казнят его отца.       Отвратительно. Снова Рейху приходится убеждаться, насколько он был противен в прошлом. А только ли в прошлом…?

***

      Светло. Перед ним два ещё розовых малыша. Они лежали в люльках, укутанные в пелёнки. В кровати рядом лежала женщина. Немец бы дрогнул, узнав её, но его тело вновь не слушалось.       Он протянул руку к одному ребёнку, аккуратно погладил пухлую щёчку. ГДР. Раньше он не различал детей, слишком мало времени он проводил с ними в начале их жизни. С ними всё время была только мать, потом няньки… Позже Рейх попытался уделить им больше времени, оставался с ними, играл, общался…       Но война на востоке неожиданно затянулась, и время пришлось уделять работе, потому дети снова сидели с няньками, видя отца раз в день, и то если они проснутся среди ночи, когда он возвращался домой.       Ему было ужасно жаль, что он не уделял им должного внимания, но поделать уже ничего нельзя. Это в прошлом.       А в прошлом ли? Такие реальные ощущения… Прикосновения, свет, запах, звуки… Может, это всё глупый сон? Его смерть, отношения с Союзом, каторга, поражение в войне…       Дети… Ещё в начале своей жизни. Ждёт ли этих малышей то, что помнил Рейх, или это всё же был просто сон? ГДР ведь не умрёт. Верно? По крайней мере, не так рано… — Как дела на работе? — Раздался вдруг женский, уставший голос. — Всё по планам, — Ариец не рассказывал ей, в чём конкретно заключались планы. Во-первых, потому что не желал разглашать хоть кому-то подробности работы. А во-вторых, потому что сама женщина относилась к его идеям не очень хорошо… Можно сказать, совсем плохо. Постоянные ссоры из-за этого всё учащались и учащались, а он ведь только недавно пришёл к власти. — Уверен, что стоит это продолжать? — Не начинай, — Мужчина демонстративно закатил глаза. Рейху вдруг стало неимоверно стыдно за своё поведение. С любимой женой можно и помягче обращаться… Она ведь любит его, родила двух прекрасных детей, а он… Ещё и то воспоминание… То ли из сна, то ли из прошлого… — Я просто думала, что можно сделать иначе… — Своё предложение она озвучить не успела. — Замолчи. Не нужны мне твои советы, — Нацист желал бы заткнуть самого себя сейчас, но тело не слушалось. — Ты ведь даже… — Не выслушал. И выслушивать не собираюсь. Не лезь в политику, ты ничего в этом не понимаешь.       Женщина сжала губы и стыдливо потупила взгляд. Потом она улеглась в кровать, отвернувшись в противоположную сторону от мужа. Очевидно, она обиделась. Хотелось бы подойти, утешить любимого человека, но он продолжал стоять. Он чувствовал свой надменный взгляд. То, как свысока поглядел на неё, а потом фыркнул, возвращая своё внимание детям. Отвращение к самому себе переполняло его. Вот бы задушить эту эгоистичную сволочь… — Не забудь покормить их. Эти дети не должны голодать.       С этими словами он вышел из помещения. За дверью его ждала тьма. И всё тот же шум…       Он пытался разглядеть хоть что-то и… Кажется, что-то получилось. Яркий свет ослепил отвыкшие от него глаза. Но ничего более он не увидел, так как зажмурил глаза, не желая видеть нечто яркое…

***

      Пыльный кабинет. На столе горы документов, занесённых пылью. За стенами слышался гул холодного ветра. Что-то противно поскрипывало, будто здание сейчас рассыпется. В воздухе тоже витала пыль. Часы на стене остановились и не издавали ни одного тика. Мрачная давящая атмосфера заполнила комнату.       Рейх был среди всего этого бардака. Перед ним располагалась модель множества зданий. Мужчина не спеша разглядывал мелкие белые сооружения. Бранденбургские ворота… Большая площадь с дворцом фюрера и большим залом… Здание имперского министерства авиации… Это одна из моделей «Столицы мира Германии». Маленькие фигуры точно повторяли форму существующих или только запланированных зданий.       Он перевёл внимание на окно. На улице шёл снег, сейчас зима. Берлин был тих, так как было раннее утро. Ветер метал хлопья снега, яро завывая какую-то свою печальную песню.       Постояв так несколько минут, немец ушёл за свой письменный стол. Там было множество различных документов. Он стряхнул пыль с них и прочёл напечатанный текст. «Директива №21» была подписана аккуратным почерком.       За окном декабрь 1940 года. Спустя всего лишь один жалкий год уже будет идти война. Именно в декабре начнётся контрнаступление Красной армии под Москвой. Ариец поёжился. Неприятно было вспоминать то, как всё стало идти не по плану. Ночи, проводимые в попытках придумать решение проблемы, всё ещё давали о себе знать вечной бессонницей.       Ещё неприятнее было осознавать последствия этой войны. Миллионы жертв, разрушенные города, тот же тихий Берлин за окном через 5 лет будет разрушен, разделение Германии на части, долгая зависимость от других стран, а потом его сыну в одиночку придётся работать ради того, чтобы восстановить страну.       Обида и сожаление осели в душе нациста тяжёлым комом. Но… Он ведь хотел как лучше. Он хотел сделать Германию великой! Хотел восстановить её после первой неудавшейся войны! Хотел лучшего для своего народа!       Вокруг тишина и гул ветра. Эта тишина будто хоронила всё, что было, есть и будет. И всех погибших, макет фюрерского дворца, счастливое будущее Германии и самого арийца…       Он отошёл от стола, пытаясь отогнать все печальные мысли. На глаза бросился стеклянный стеллаж. Мужчина провёл по стеклу рукой, от чего ранее белая перчатка окрасилась в чёрный. На стекле появилось отражение немца. Молодого, сильного, статного… Такого, которого когда-то боялась вся Европа.       В сердце стало ещё больнее от обиды. Сейчас он не такой. Он ошибся, и теперь не мир его боится, а он боится мир. Он сидел неделями дома, стесняясь проблем со здоровьем, боясь того осуждения, которое когда-то он сам выражал по отношению к инвалидам. Да и не только к ним… Многие страдали по его прихоти.       Он шагнул назад, не желая больше видеть это надменное лицо. Ветер за стенами всё шумел, а тот скрип вдруг усилился. Пол вдруг ушёл из-под ног, и нацист стал падать.       Резкий белый свет. Снова он. Где-то среди всей этой белизны проглядывались знакомые силуэты. Они о чём-то спорили, отчего вокруг был неразборчивый шум. Один из силуэтов, активно прежде жестикулировавший, вдруг замолк, смотря прямо на него. Он что-то сказал, и другие люди стали подходить ближе. «Нет, дайте мне отдохнуть», — хотелось сказать немцу. Всё снова провалилось в черноту.

***

      Судя по росту, он снова в теле ребёнка. Но какого? Заслышав громкий стук чьего-то кулака о стол, он подскочил с места. Знакомый кабинет… Перед мальчиком был тот самый стол, попавший под горячую руку, а за ним сидел Рейх. Кажется, он в теле одного из собственных детей. ГДР стояла рядом, значит, он в теле ФРГ. У ребёнка ужасно дрожали руки, он явно был напуган поведением отца, который в это время яростно прожигал детей взглядом. — Пап? — Раздался тихий голосок, после чего родитель сорвался. — Какого чёрта вы решили зайти ко мне именно сейчас?! Я занят! Вы меня отвлекаете! Вечно отвлекаете из-за всякой ерунды! Да кто вас вообще воспитывал?! — «Уж точно не ты, ты-то их воспитанием вообще не занимался…» Рейх глядел на самого себя, ужасаясь с каждым словом всё больше и больше. — Вас не учили стучаться хотя бы?! А лучше в принципе не лезть ко мне, пока я работаю! — Он соскочил со стула, свысока глядя на детей. — П-прости… — Взгляд ребёнка уже замылился от слёз. Мальчик закрывал собой сестру, которая уже вовсю рыдала, сам старался стереть с лица слёзы, дабы не злить отца этим ещё больше. — «Прости», — передразнил он. — Не совались бы сюда, и извиняться бы не пришлось! Бесстыжие, надоедливые и ужасно разбалованные дети! За какие грехи вы мне такие достались?! — Он смотрел на детей, ожидая ответа на свой вопрос. Мальчик просто пожал плечами, глядя в пол. — Конечно! Ещё б ты мне указывал, что я не так сделал! Пошли вон!       Желание… Искреннее желание ударить самого себя и напомнить, что он говорит со своими детьми, которые лишь хотели провести время с родителем. Злость на самого себя и стыд — вот что испытывал сейчас немец. Он хотел быть хорошим отцом для них, он хотел их оберегать, он хотел, чтобы они были счастливы, но он сам всё испортил.       Германия, в теле которого он находился, вышел за дверь, уводя всё ещё плачущую сестру из кабинета. Слёзы он наконец перестал сдерживать, и они ручьями прокатились по щекам.       Он зажмурил глаза, а когда он открыл их, перед ним снова предстала тьма. Сквозь неё слышались знакомые голоса: — Дядь Рейх, все остальные просят у вас прощения, но папа их не пускает… — Пап, ты очень мне нужен… ГДР хотела передать тебе письмо… Просыпайся скорее…