Росянка

      В холле пусто — те люди, что наблюдали за разговором, разбежались как крысы, почувствовав мое приближение; я останавливаюсь за порогом, прижавшись к стене спиной. Антон появляется следом. Взгляд обжигает. Руки чешутся. Он смотрит на почерневшие пальцы, и я опускаю глаза на них тоже — скольжу по росчеркам ногтей на предплечьях. Видно плохо: все в крови, но я ощущаю глубину царапин.       Качаю головой, не хочу думать об этом сейчас, не хочу думать в принципе.       Но все равно думаю. Если попросят покинуть Землю в течение недели-двух, а в Магиксе объявят преступницей — куда подамся? Я не умею скрываться, и у меня нет запасных аэродромов. Разве что Бьянка обязана помочь по контракту. Но стану ли я ее подвергать риску?       Ха, — думаю, криво усмехнувшись, — было бы интересно посмотреть, как выжившие благодаря мне остатки полиции попытаются заставить подчиниться, если вдруг я, как добропорядочный гражданин, не соглашусь выполнить просьбу.       Представляю этих испуганных людей, затравленных, недоверчивых, выглядящих с оружием в руках безоружными; они будут громко грозить, но издалека, как Моська, лающая на слона. Антон вынырнул бы откуда-то сзади и встал бы передо мной, отделяя от толпы.       Как будто я стала бы угрожать им.       Прикрываю глаза, — понять можно, разделить чувства — не получается. В конце концов, кто вас спас, неблагодарные? Жилы рвать и впутываться в неприятности ради того, чтобы собственноручно позже прикончить? Амбициозный план, да-а. Поджимаю губы; раздражение накатывает как приливная волна.       Конечно, это гипотетический вариант исхода событий, но я думаю, процент доверившихся феям будет высоким. Приятнее верить в чудо, а не в свихнувшуюся ведьму, которая убила нескольких человек ради выживания миллионов.       Только, как показывает практика, чудо — ошибка Бога.       Не то чтобы это меня освобождает от ответственности? Сколько у нас там дают за непредумышленное? Тихо рассмеялась, а ведь погодите-ка, я же вообще-то действовала исходя из плана. Тогда десятка, да? Не угадаешь. У нас за убийство в последнее время дают четыре года, а за воровство — год. Оценка ценностей удручает, конечно, но и к плохому привыкаешь. В конце концов, война шла. Идет? Продолжается?       Война, — задумчиво киваю себе, — она обнажает все неприглядное и поднимает со дна ил.              Антон касается ладони, накрывает пальцами руку, губы шевелятся, но я не слышу ни звука. Просто наблюдаю за ним, как будто на сеансе немого кино, вполне приятный парень, когда не понимаешь о чем он говорит. — Предвестник, — прислушиваюсь в попытке отвлечься от мыслей. — Что это значит?       Нестерпимый зуд отключает голову, ногтями впиваюсь в кожу — боль подавляет и приносит мимолетное облегчение, в прочем, быстро проходящее. Ноющая и тупая, — всматриваюсь в бордовые свернувшиеся разводы, — угнетающая и такая привычная. То, что должно было служить на благо человечеству, стало в какой-то момент величайшей слабостью.       Так и не разберешь, где моя кровь и где его, — быстро моргаю, — мутно как-то, видно, в глаза что-то попало. — Повтори, пожалуйста, — охрипшим голосом, попросила его, — отвлеклась. — Ты сказала, что ты — предвестник. И, получается, я? И Леша с Анной Сергеевной и Светой? — Не помню такого разговора, — пожала плечами. — Когда это было? — Буквально пять минут назад? — Антон выглядит недоверчиво и встревоженно, вижу сеть морщинок, расходящихся ото лба. — Если ты не можешь рассказать… — Рассказать о чем? — обхожу его по дуге.       Что-то стучит внутри как метроном, заставляет желать бежать, прочь, прочь — и пусть двигаюсь я вперед, нет чувства продвижения, будто сцена закольцована или я наступила на подол платья и через секунду носом встречусь с полом; будто в спину дышит монстр, но обернувшись — наткнешься только на свое смазанное отражение в темном окне.       Будто ты… Голова болит. С трудом держу спокойный темп, спускаясь вниз по узкой лестнице — в подвал; в подвале раздевалки и душевые; смою грязь — стану другим человеком.       Или хотя бы прежним.       Чистым — уже неплохо для начала.       Может быть, — надеюсь, — это ощущение смоется, я скажу: «водичка-водичка, забери все плохое на дно Ледовитого океана, пусть оно лежит там и никому не мешает», и тогда… Тогда?       А здесь есть он, Ледовитый океан?              Что со мной происходит? Так громко дышу, и эхо шагов забивается в уши, оглушает, Антон следует неотступно, продолжает говорить, но это проносится фоновым шумом мимо, я в какой-то момент, кажется, потеряла смысл диалога. Ничего же? Потом договорим? Есть ли смысл вообще что-то обсуждать? Опускаю глаза на потемневшие пальцы — разве это не говорит обо всем?       Почему только у меня следы разложения проявились сразу и явно? Неужели Думан был чище? Или Небула? Или они лучше скрывали свои метки духовного разрушения?       Или с меня спрос выше?       Почему с меня спрос выше?       Перед носом Антона захлопываю дверь, прерывая многозначительный монолог и ничего не объясняя. В подвале было темно и затхло, здесь, в раздевалке, холодно и влажно; вздрагиваю, когда оказываюсь одна — мурашки бегут, самое неприятное — тревога сигналит об опасности, но я ничего не чувствую, нет ни чужих потоков энергии, ни духов, которых я с привычным безразличием отгоняю от себя, нет чуждой упорядоченности и нет неподконтрольного хаоса… Я просто знаю, что что-то не так. Я знаю.       Что это? Что это такое?       Прилипшая одежда предпочитает отрываться прямо с эпидермисом. Прекращаю попытки раздеться. Включаю свет. Тусклый. Светло-желтый, почти белый совсем не разгоняет мрак, клубящийся по углам; там, где есть тень — есть и то, что ее отбрасывает; мне бы хотелось понять, кто ее отбрасывает.       Шкафы стоят в ряд — иду вперед. Я… в магазине вместо ста рублей на сдачу получила девяносто пять. Но я хорошо считаю.       Толкаю дверь — раздается приветственный скрип, разуваюсь, стягиваю носки, пахнут потом и дешевым кожзамом, проворачиваю сразу два вентиля — сдавленно вскрикиваю и теряю ориентацию в пространстве. И обман могу распознать.              Горячей нет. А вода льет и льет, и льет… Футболка быстро намокает и становится тяжелой, липнет, охлаждает, закашливаюсь, мне плохо, Господи, как мне плохо!       Дышать не могу, не хватает воздуха, я до боли сжимаю волосы и закрываю глаза — нагреть ее легко на щелчок пальцев, но продолжаю стоять на месте, не двигаясь, как стойкий оловянный солдатик, принявший свою смерть в огне. Но даже он не был одинок в свой последний миг, — а я? Было бы мне легче, останься Антон рядом? Нет?       Нет. Не было бы.       Запекшаяся кровь, смешанная с потом, пахнет йодом и ржавчиной; вроде бы, сочетание не худшее, но выворачивает желчью все равно. Глубоко вдыхаю, в нос попадает вода, снова закашливаюсь, глаза слезятся.       От холода сводит судорогой мышцы, и я мешком падаю на твердый кафельный пол.       Ноги болезненно сводит, тяну ступню на себя, пытаюсь круговыми движениями снять спазм. Смешно. Пришла мыться, да: ни мыла не взяла, ни мочалки, еще и воды горячей нет. Все как в студенчестве. Придется так откисать, как тарелка с засохшей гречкой.       Ха, — вспоминаю вдруг, — однажды, в детстве, пришла на службу, исповедь шла, я никак не могла решить хочу подойти или нет. С одной стороны, думалось мне, было бы здорово рассказать все, что мучило прошедшую неделю, с другой — в воскресной школе учили, покаяние — это изменение жизни, в том смысле, после исповеди ты не должен совершать эти же грехи вновь. Я не была уверена, что мне удастся быть всегда в последующем честной и смиренной, не раздражаться по пустякам и не считать себя лучше других.       В общем, я не подошла. А после службы батюшка, выслушав мои спутанные объяснения, погладил по голове и объяснил, что мы как белые тарелки с налипшей грязью. Иногда достаточно просто замочить их на ночь и наутро будет проще вымыть их. Не стоит ждать идеального момента для изменений, жизнь — это сумма попыток стать лучше.       Хохот отскакивает от стен и смешивается с шумом воды. Тогда все казалось проще и справедливее, а сейчас я сижу в мокрой грязной одежде под водопадом из душа, но почему-то облегчения не чувствую.       Кому мне покаяться?       Рывком встаю, дрожащими пальцами снимаю джинсы и футболку, психую, разрываю застежки лифа, все кружится, будто в танце, где мне не показали движений. Выхожу, дрожу от сквозняка, сжимаю зубы, пока рыскаю по шкафчикам. Плевать, пусть припишут мне еще воровство. Пусто, ничего, тряпье; обнаруживаю шампунь и неприлично мягкую мочалку, шагаю по куче разбросанных вещей, испытываю мимолетный стыд.       В сущности, в этой Вселенной, смогла бы добиться своих целей. Реликс сдерживают только четыре печати, остальные уже сломаны, а я могла бы быть лучше, — киваю, — могла бы быть богом лучше. Конечно, опередить Даркара уже не получится, нет, но…       Шампунь пенится, пахнет чем-то ягодным, в слив вода все еще смывается алая, чихаю.       …Но я могла бы импровизировать. Даже если не получится с Реликсом, есть и другие камни бесконечности, — закатываю глаза, — водные звезды. Собрать их — и тогда можно будет добиваться своих целей практически без усилий. Создать идеальный мир, где все подчиняются строгим, но справедливым законам, где тебя не судят за класс, пол, вес. В моем мире это невозможно, но здесь?       Почему нет?       Чтобы не сойти с ума по-настоящему, мне нужно за что-то держаться. И, — шмыгаю носом, — это достижимо. Трудно, но выполнимо. В любом случае, для закрытия брешей нужно больше магии, чем у меня есть сейчас.       Наверное. Кажется, я не совсем в курсе своих пределов.       Смываю пену. Похоже, все.       Морщусь, тело ватное — отказывается двигаться быстрее, чем мне хотелось бы. Надеваю дрожащими руками чье-то мягкое трикотажное платье. Хмыкаю, — вполне возможно, той, кому оно принадлежит, оно больше не понадобится. Печально, но…              Занимаю пустую палату. Мокрые прядки липнут к лицу и спине. Матрас жесткий, а одеяло не греет. Лежу на спине, перекатываюсь. Кости натужно скрипят, честно говоря, мне не хочется просыпаться никогда больше, но для этого надо вначале заснуть.       Устало вздыхаю; дойти сюда было подвигом, но за «сон» — потребуется орден. Прикрываю веки. Открываю. Снова закрываю, тяжелеют.             Глаза слепит: монитор компьютера немилосердно напоминает о невыбитых анализах на завтра. Промаргиваюсь, выплывая из полудремы; несколько слезинок смачивают сухую слизистую. Вздыхаю, — мышка подтупливает, как и, в целом, программа, не хочу говорить, что российские айти-технологии априори, гм, недостаточно продуманы, но… — Можно воспользоваться вашим окном? — спросило лицо женского пола неопределенного возраста и черт лица, выбежавшее из широкого коридора. — Если надумали выйти, — зевнула, прикрыв рот, — то будьте добры заверните куда-нибудь в другой закоулок или подождите часик до окончания моей смены.       Девушка — или женщина — весело рассмеялась и почесала голову в типичной синей шапочке, из-за которой волосы жирнели буквально через день после мытья: — Смена только началась. Выйти захочется к вечеру, но к сведению принято.       Не знаю, кто как, а я этого перманентно хочу. Единственное, что сдерживает это отличный кофе в местном кафетерии и что до зарплаты осталось потерпеть три дня. Тыкаю мышкой на «сохранить», диалоговое окно начало бесконечную загрузку. Я откинулась на спинку стула и потерла глаза.       Наблюдать за девушкой — это я решила сэкономить мыслительные конструкции — было неинтересно, но живых вокруг, кроме нее, не было. Я посмотрела на часы. Утро, действительно, только-только занималось.       Точнее были, конечно, — поправила себя, — в операционных, за закрытыми дверями: медсестры, готовившие операционные к дневным планам. Просто врача было редкостью встретить в операционном блоке в восемь утра.       Девушка пыталась кому-то дозвониться, но здесь стояли глушилки и проще было бы подняться на другой этаж, говорить этого не стала — лень. — Почему вы не в ординаторской? — спросила она. — Операция же кончилась. — Направление на анализы вбивала, — пожала плечами. — Какие? — девушка вдруг подошла ближе и бесцеремонно схватила меня за подбородок, резко, отпустила, и вцепилась в волосы. Правой рукой указала на монитор. — Какие анализы, Наташа?       На синем экране вместо сообщения об ошибке — тысячу раз повторяется:

Utroque

      Оба? Двое? Я перевожу взгляд на девушку, не обращая внимания на боль. Она снимает маску и улыбается. Она — это я.       Медленно просыпаюсь. С потолка падает зола, я растираю ее большим и указательным пальцами. Пахнет сладковатым дымом. Вставать нет сил, с трудом переворачиваюсь на правый бок. Мертвый Думан с перерезанным горлом лежит рядом. Ладно, — киваю себе, — это просто сон.              Кровь заливает простынь и одеяло хлюпает от движений. Я зажмуриваюсь. Укладываюсь на спину. Сердце бьется слишком быстро. Надеюсь, это нереально. Больше мыться под холодной водой я в любом случае не смогу.       Распахиваю глаза.       Я здесь одна. Постельное белье под руками кипельно белое.       Галлюцинации, — нервно выдыхаю, — только вас мне не хватало.                     Собрание в самом разгаре, когда я тихо вливаюсь в толпу на наспех отстроенной площади. Ведьмы расширили пространство, создали навесы и сиденья, но людей все равно слишком много. Стоит гвалт и шум, мужчины издают слишком жизнерадостные возгласы и свисты, женщины смеются и вся эта какофония действует мне на нервы — не то чтобы я не одобряю желание двигаться вперед. Это просто для меня… слишком.       Но я и со своей войны не вернулась, так что… — А что на счет ультиматума фей? — спросила рыжая ведьма, слегка полная, но, в целом, миловидная, обратившись ко всем и показательно игнорируя стоящего у трибуны чиновника. — Нам не стоит решать за всю Землю, однако мы ведь не знаем кто вообще, кроме нас, жив. Связь не восстановлена, железнодорожные пути разрушены, про авиа и говорить нечего. Для себя стоит решить прямо сейчас подчиняемся мы или выходим полностью из-под контроля.       За кратковременным молчанием последовало извержение мнений — плюрализм, это здорово, да, но не когда вас несколько десятков тысяч.       А я что думаю?       Я хочу, чтобы Земля была моим местом силы. Чтобы ни одна высокомерная, чванливая фея не могла заявиться сюда и диктовать свои условия, как это произошло вчера. Хочу, чтобы здесь, на Земле, могли найти пристанище несправедливо обвиненные и лишенные права на честный суд люди, выбранные Фениксом. Земля должна быть свободной от влияния извне. Независимой от законов Магикса. Закрытой для тех, кто определяет право на жизнь магической принадлежностью, происхождением, расой, возрастом и полом.       Я хочу ощущать Землю — своим домом, в котором каждый сам определяет как ему жить и в соответствии с какими правилами. А над всем этим — верховенство закона — единого для всех и каждого. О боже, — закрыла губы рукой, — я заставила ее говорить то, что считаю нужным…       Рыжая ведьма выглядела ошеломленной, когда последнее слово выскользнуло из ее рта, но это не имело никакого значения — поскольку почему-то это поддержало большинство.       Конечно, я чувствовала бурление несогласных, и не была уверена, что случайно ставшая моим рупором девушка была согласна с высказанным, но… Как я это сделала?       Я не помню, чтобы училась чему-то подобному. Что со мной не так?       Голосование решило судьбу Земли — сепаратизм и эскалация. Ну, в смысле, желание Гардинианцев и близлежащих территорий. С остальным разберемся, когда я восстановлю все… как было.       Мне это не так трудно сделать. — Одна здесь отдыхаешь? — спросил Энди, когда собрание было решено объявить оконченным и люди вернулись в свои дома. Те, из них у кого они остались целыми. — Привет, — блекло улыбнулась. — Какими судьбами? — Тебя искал, — честно признался он. — Хотел… Не знаю. Выпьем?       Нашел кому предложить, — потираю переносицу, — я же не откажусь. Хотя, в целом, наверное, он на это и рассчитывал. — Знаешь, — привалился к моему боку он, уже порядком опьянев. — Спасибо, что стерла мне и Гансу память.       Мы сидели на выжженной земле, близ моего дома. Дом, кстати, представлял собой развалины. Неприятно, — шмыгнула носом, — очень. Стаканов, тем более фужеров, не было — пили так, из горлышка. — Почему? — удивляться у меня не было желания. — Ну-у, смотри. Если бы ты не стерла нам память, мои родители и Рокси в момент нападения, э, монстров, могли быть где угодно. Как, собственно, и я, и Ганс. А так все, кто мне дорог, живы. Это же чудо.       Коньяк горчил, я закатила глаза — если так воспринимать все события, то можно легко себя оправдать. Но что это меняет?       Я себя и не обвиняю, а в глазах других — останусь какой была: кстати, какой? Что они там обо мне думают? — Хочу домой, — повторила вдруг ему то, что говорила в прошлом. — Домой.       Энди бережно погладил меня по спине.       Время текло незаметно, сквозь пальцы я ощущала его плавное скольжение, тихий шелест… Избегать Антона и всех остальных, кто искал меня, было легко, не обращать внимания на видения Думана, в принципе, тоже, хотя подумать об этом стоило.       Я не хотела разговаривать и объясняться, — почему вообще должна?       Вроде бы, все закончилось, с Армией, но… Мне плохо. Я не понимаю как жить, когда наступает мир. Все просто вернулись, вернее, возвращаются к привычному укладу, насколько это возможно. А я не могу найти себе места.       Чувствую себя чужой. Взмахиваю рукой: вначале все равно нужно разобраться с восстановлением Земли.       Плюсы в одиночестве есть, — смешок опускается перышком в стылое пространство. — Было занимательно думать о некоторых весьма животрепещущих вопросах.       Например, как Даркар смог так быстро восстановиться? У него были еще пособники? К сожалению, Антон нагородил чуши, которой его кормил Приспешник, и у нас, в целом, нет никакой хоть сколько-нибудь релевантной информации.       Виктор говорил про Влада, но Влад и был Приспешником, который позже занял тело Виктора. Следовательно, он был один. И уже мертв. А те, кто ему помогал, не были заинтересованы в воскрешении Феникса, они преследовали цели Зенита, который я уничтожила, так что при всем желании, не получилось бы подвязать их к этому.       Ну, — предположим, — по мультфильму, есть Валтор на Омеге. Трикс, которых я надеюсь найти и прикончить, Древние Ведьмы… Может они? Но, по-моему, они же что-то вроде духов?       Кто еще? Черный Круг можно отмести, Думан к моменту воскрешения был заперт на Земле с Армией Тьмы. Ашерон и дед Бьянки? Недоказуемо.       Мы упускаем какое-то действующее лицо.       Мне не нравится что-то упускать.              Ладно, — прикрыла глаза, — это не так важно — за неделю не пришла ни к чему, значит, стоит переключиться. Нужно попробовать восстановить Землю.        Как это сделать, не знала.       Точнее, — почесала нос, — понятно, что механика не различается с барьером над больницей и созданием корпусов в ней, но одно дело — маленький участок, а другое — целая Земля. Понятно, что я… Теоретически могу это сделать. Но я никогда не делала ничего подобного.       Одно дело, находиться в отчаянии или в глубокой ярости и выплескивать энергию, а как это сделать, когда спокоен? Ну, во всяком случае, не пылаешь от разнородных эмоций.        Я села ровнее, уложила руки на колени. Это же магия. Нужно плыть по течению.       Разве нет?       Множество связей было разрушено без права реконструкции — растоптаны, сожраны, аннигилированы, напоминало сад, где по цветущим розам прошлись газонокосилкой. Очень больно и шансов на то, что из оставшихся в земле корней — появится через какое-то время бутон, ну, не было.       Не было бы.       Есть я.       Делиться энергией не больно — она циркулирует от меня и обратно: круговорот, центр которого сейчас я. Вероятности малы: едва ли заметны; как нитки, завязанные в узел, которые специально обрезаешь как можно короче. Человеческий глаз совершенен, но не видит изящного плетения тонкого мира.       Мое тело горит, но это правильный жар — гармонизирующий пространство, наполняющий новой созидательной энергией.       Жизнь возвращается в том объеме, в каком была до. Получилось. — Соскучилась? — спросил он.       Нас разделяли считанные миллиметры, и я уже не обманывалась, что это галлюцинации. Нет. Думан соткан из энергии, не моей, своей собственной, слегка видоизмененной, но узнаваемой. — Не успела, — ответила. — Пока только праздновала свое избавление от тебя. — Это в какой момент? — гнусно заржал Думан, — когда плакала в душе? Или когда истерила от вопроса Антона?       Я сжала челюсть так, что заходили желваки. Как это возможно? Почему он…? Это точно не… Это… Бля-я-дь, — осознала вдруг, — и закрыла лицо руками. — О, до тебя начинает доходить! — обрадовался Думан, — я, кстати, не поблагодарил тебя. Спасибо, что сожгла тело! Остальные привязаны, знаешь, к Печати, к этим местам, но не я. Приятное ощущение.       Принесенные в жертву Печати — остаются ее пленниками. Интересно, кто это вообще извращение придумал? Думала, что уничтожение тела поможет избавиться от него, но просчиталась. Я только облегчила ему жизнь. К сожалению.       Одно радует: это не моя совесть так издевалась надо мной. — Кстати, — продолжил он, — раз уж ты помогла мне, я помогу тебе. Помнишь, твои ми-ми-мишки прибили Виктора? — Приспешника, — исправила его автоматически. — Нет, моя ты лапуля, — наклонился ближе ко мне, я отклонилась и слетела с обрыва, больно ударившись лопаткой о торчащий корень. Думан криво усмехнулся, но не стал комментировать, — подумай, ну. Ты же читала умные книжки о вселении в чужое тело. Даже попробовала сама, да? Понравилось?       Я думала, что Приспешник убил Виктора и перевоплотился в него, но… Сто-оп. Какая же я… Да все мы идиоты! Да. Если бы так было, то Виктор явился бы мне раньше призраком, а не после смерти тела. Значит, в нем — в теле — было две души. И одна — Приспешника — покинула битву раньше, чем Анна Сергеевна или Леша использовали атам.       Я же и сама так сделала с Айси! Вот, вот, что меня напрягало.       Прикусила рукав зубами, чтобы не ругаться матом вслух. Ткань глушила звуки. Мы не уничтожили Приспешника, и он как раз и поспособствовал настолько быстрому воскрешению Даркара.       Просто блеск, а не новости. Про Думана я малодушно решила сейчас не размышлять. — Вижу ты в восторге, — заржал он. — Мне нравится смотреть на тебя, такую разъяренную и беспомощную одновременно. Если ты взорвешься, из нас получится отличная призрачная пара — пиздабол и… — Как жаль, что тебя нельзя убить еще раз, — закатила глаза. — О, да брось, — шагая со мной вровень, подмигнул он, — разве тебя не мучает чувство вины, а? Ты так-то человека убила, безжалостно. Целенаправленно.       Я проигнорировала пассаж. — Долго план придумывала, а? — Нет, — ответила, — спонтанно получилось.       Думан преградил дорогу, не то чтобы мне это хоть как-то помешало пройти сквозь него, но тем не менее — приятного мало. — В смысле? Тебе просто внезапно пришло в голову «осушить» книги? Прикалываешься? — Что? — приподняла брови, — какие книги?       Думан внимательно посмотрел на меня и заржал еще громче.       Я сжала шею Селины, приподняв ее сантиметров на десять над землёй: под пальцами хрящи трахеи ощущались так остро, словно были забальзамированы: под ладонью — lamina cartilaginis cricoideae, под пальцами — cargilagines tracheales; заполошно билось сердце, испуганной птичкой, вспорхнувшей с ветки. — Я повторяю вопрос: как найти твоего хозяина? — перехватываю горло крепче. Слышу задушенные хрипы. Она бормочет что-то невнятное, но на мой вопрос о хозяине так и не отвечает. Не впечатляет. Выдержит ещё минут пять. — Лучше бы тебе начать говорить. — Наташа, ты сходишь с ума! — мелодраматично подвывает Антон, стоящий в метре от разворачивающейся сцены. — Остановись.       Мне уже надоедает закатывать глаза. Кстати, об этом. Селина слегка сереет, рука соскользнула с моей — вниз. Захлебывается слюной, лицо искажено от боли и страха. Я вижу, как глаза, полные мольбы, расширяются: — Я… Н-не… — Не трать силы на ложь, — встряхиваю как тряпичную куклу. — Пока я предлагаю по-хорошему все рассказать.       Думан хлопает в ладони, сидя на столе. Селина захлёбывается кашлем. — Убьешь ее как Думана? — едко спрашивает Антон, не рискующий тем не менее активно вмешиваться и спасать девчонку. Да, своя шкура ближе к телу. Фыркаю. — Не понимаю о чем ты, — пожимаю плечом и вновь обращаюсь к Селине. Думан фыркает: «Лгунья». — Даю тебе минуту на размышление, а затем — приготовься: я проникну в твою голову и перетряхну каждую щель в твоего сознания, загляну в каждое твое воспоминание. Как думаешь: ты с катушек слетишь или станешь овощем после этого?       Селина побежденно кивает.