Росянка

      Ночью работы было не меньше, чем днем, но все пациенты спали и было менее суетно, так что сделать получалось не в пример больше. Можно было без опаски залить кафель в туалете водой и неторопливо выдраивать от капель крови и мочи плитку, прополаскивать тряпку, выжимать, проходиться еще раз, и еще — до полного высыхания, не суетиться из-за очередного «ждущего» за спиной и машущего мол «не торопитесь». Заодно, наконец, протереть ветошью вечно пыльные подоконник и батарею, вычистить до блеска раковину со средством.       Из «мужского» направляться к «женскому», после в служебный; по настроению: оставить сменщице чистыми на утро холл и коридор. Но необязательно. Важнее подготовить перевязочную, процедурную, ординаторскую. Это рутинно, разгружает мысли, не нужно ни о чем думать — маши шваброй, вот и вся работа. А так пугают сложностью…       Сложно сказать человеку, что ему осталось недолго, два-год-несколько месяцев, объяснить, что почки не справляются и придется перейти на пожизненный гемодиализ, а когда наступает стадия отрицания — поддержать; не обижаться несправедливым обвинениям в непрофессионализме и требованиям найти более компетентного врача, который в два счета решит проблемы, копившиеся годами. Трудно после работы возвращаться домой с распухшей от чужого горя головой, валиться с ног от послеоперационной усталости: бедра ноют, пальцы фантомно чешутся от четырех-пяти часов стояния над раскрытой полостью.       Так что — сейчас было даже неплохо. Немного страшно, что возвращаться к врачебной деятельности не захочется, но я знала, все это глупость — просто устала и вспоминала худшее в работе. — Мар, — негромко обратила на себя внимание медсестры. Мар вскинулась, кажется, она задремала за документами. — Я ненадолго выйду, ладно? — Покурить? — спросила без осуждения, но неодобрительно. — Иди.       Я шла по коридору, останавливаясь у дверей палат — заглядывала, удостоверяясь, что все все спокойно, мало ли; кто-то спал, кто-то бодрствовал, кивая в ответ на «Порядок?». Не получалось отпустить тревогу за пациентов, пусть я за них не отвечаю в полной мере.       Казалось странным, что дежурный врач спокойно отдыхает, я так не умела. Урывками, конечно, дремала, но каждые полтора-два часа все равно совершала обход… Помню коллеги говорили, я странная.       Ну и что? Зато совесть чиста.       Лифт работал, ярко горящее табло указывало на мой этаж, но, представив шум от использования, толкнула старую скрипящую дверь, ведущую на пыльную лестницу — видимо, санитарки не считают нужным мыть здесь ежедневно, ну, или хотя бы два раза в неделю, а не спешно перед проверкой. У подоконника валяются окурки…       Во дворе было тихо и тепло; дул ветер, шелестела трава и листва нескольких молодых деревьев. Достала из пачки сигарету, зажгла кончик. Глубокий вдох. Почему-то вместо попыток придумать решение проблемы с гостями из Зенита, удалось только представить абстрактную опасность. Опасность спросила: — Страшно?       Я, подумав, фыркнула: «А должно?». Потерла лоб — потный, даже жирноватый. Пальцы слегка блестели. Мда. У нас в больнице были душевые для персонала, здесь же… Ну, тоже были, но, честно говоря, выглядели они малоприятно. Не то чтобы брезгую… Качаю головой, себе-то зачем врать?       Анна Сергеевна бы, наверное, ответила опасности: — Нет.       Но в скобочках было бы «Да». Так мне казалось, во всяком случае, я могу ошибаться. Но многие люди скрывают неуверенность в себе, в других — в целом, в ситуации, стараясь взять под контроль происходящее и ввязываясь в сомнительные рискованные мероприятия. Например, на полном серьезе пытаются продвинуть идею вернуть Свету из Магикса прямо вот сейчас.       А другие? Я прикрыла глаза — дежурство выматывало сильнее, чем я хотела признавать. День казался бесконечным, а ночь растягивалась как жвачка, прилипшая к подошве кроссовок. Зевнула. Надо будет выпить чаю. Или кофе.       Леша сказал бы: — Пока не понял.       Возможно. Может быть? Я задумчиво выдохнула дым. Про Лешу вообще трудно сказать что-то определенное, его реакции на стресс, из тех, что мне довелось увидеть, достаточно спокойны и релевантны ситуации. Это могло быть связано и с психотипом — флегматичным. И с психотравмой. Или просто быть моделью поведения, оправдавшей себя в результате жизни. Обычной, в смысле. Без особых потрясений. Хотя эта его явная ненависть к религии и церкви… Наталкивает на размышления.       Так посмотреть — человек лишился глаза и убил Приспешника, но абсолютно непроницаемо дружелюбен к «своим» — к нам — и даже отвечает на вопросы, которые, казалось бы, могут вывести из себя любого, кто оказался в похожей ситуации.       Может быть, кому не стоит доверять, так это ему, а не Антону.       Я хмыкнула, вспомнив про Антона. Он, я думаю, пока бы мы отвечали на вопросы и готовились героически или не очень умирать, смотался бы далеко и надолго. И не то чтобы оказался неправ. Иногда геройство бессмысленно.       Зачем я вообще ввязываюсь в это все? Свалить куда подальше от Печати, Разлома, обезумевших Фей и просто жить — лечить людей, ходить в театр на неинтересные постановки, учитывая, что культурный пласт этой Вселенной мне вообще незнаком. Саню не вернешь, мама когда-нибудь все равно… Должна была. Тру глаза.       Ладно, рано сдаваться. — Одна здесь отдыхаешь? — подкрался из-за спины Стейли. Я пожала плечами; на бурную реакцию не хватало сил.       Он присел на трубу, не боясь испачкать халат, попросил прикурить. В прошлый раз у меня не было времени его разглядеть, но за последнюю неделю мы виделись часто, так что успела рассмотреть. Стейли был молоденьким тонким парнем с большими ушами, аккуратной прической, похоже модной, и толстыми стеклами очков. Все вместе смотрелось на удивление привлекательно и одновременно по-детски. Глаза на нем отдыхали. — Как твой муж? Восстанавливается?       Стоило больших трудов держать лицо каждый раз, когда речь заходила о Леше-Саше; выдумывать истории о нашем знакомстве, держать в голове никогда не происходившие ситуации, факты и увлечения, о которых я ничего не знала. А уж если разговор касался Анны Сергеевны, как моей дочери…       Не знаю, я за всю жизнь столько не лгала — сколько за последний месяц. Медсестры каждое утро на завтраке спрашивают о том, как они — «моя семья» — переживают нападение, о успехах в поиске работы и в учебе, о творчестве, даже о том, какие Анне Сергеевне мальчики нравятся… Мальчики? В девять лет? Сумасшедшие женщины. — Пока на обезболах, — это, кстати, меня тревожит. — Недавно попытался обойтись без таблеток, целый день не мог нормально функционировать, потом не выдержал и выпил ударную дозу.       Объяснять бесполезно, Леша внимательно слушал, кивал и делал как считал нужным. Упрямый. Я не была ему ни женой, ни лечащим доктором, ни даже другом пока, поэтому и настаивать, читая нравоучения, больше положенных десяти минут в день не могла. — Типично, — кивает Стейли. — Второй глаз?.. — Пока неясно, сам же знаешь, должно время пройти.       Зажигаю вторую сигарету. Фыркаю — я тоже не образец для подражания. Сейчас как поведет на голодный желудок. Все равно затягиваюсь, честно — я не против побыть в беспамятстве. Меня доканывает жизнь на уровне «ниже среднего», доканывает, что, кроме Антона, никто не понимает — выживание не может быть сознательным выбором и надо выбираться из болота, а не считать: «Это нормально», «Мы так и жили в России», «И хуже бывает». Ну и что, что бывает? Доканывает работать наизнос, ждать худшего, сон-без-сна из-за призраков. Невозможность изменить ситуацию своими силами, а особенно непонимание этой моей силы. — Знаешь, — прервал тишину Стейли, он говорил негромко, но четким поставленным голосом. — Я вначале сильно переживал, что оказался здесь. В эпицентре кризиса, но сейчас даже счастлив. Спросишь почему? — Я знаю.       Стейли удивленно похлопал глазами и улыбнулся: — Это хорошо, — кивнул он. — Рад, что я такой не один. — Я не сказала, что понимаю, — ответила. — Все ты понимаешь, — хлопнул по плечу и пригласил пройти обратно в больницу. Затушила окурок и бросила в мусорку. Пора возвращаться.       Мар везде выключила свет и скрючившись устроилась на диване в сестринской. Я вернулась на пост — завтра три операции; нет, пять — вечером поступило двое. В шкафу было достаточно простыней и подкладных, но всего три клеенки, придется рано утром резать.       Баночки на анализы подписала, пациентам раздала… Что-то еще?       Села в кресло и покрутилась — спать, оно, конечно, хорошо, но потом придется просыпаться, а мне это с каждым разом становилось тяжелее. Не отдыхала толком — являлись гости без приглашения и вампирили. Надо бы уже озаботиться защитой разума? А я бабушке из сто первой памперс поменяла?!       Аж встала. Напрягла последние полуживые извилины, но они отказывались работать. Пойти конфетку съесть? Глюкоза, быстрые углеводы, все дела… Слегка помассировала голову, чуть не взвыла от боли — напряжения скопилось много. Поменяла. Вспомнила.       Прошаркал в туалет дед из девяносто седьмой. Беспокойный такой, никогда ночью не лежит в кровати. Сейчас выйдет — обязательно подойдет на пост, померить давление. Имеет право, конечно. — Наталья Романовна, — громко просит он, — измерьте мою работу сердца.       Смешная формулировка, но мне нравится. Киваю. Надеваю манжету на плечо, два пальца выше локтевого сгиба, не туго — те же два пальца только уже проверяют натяжение, должно хватить места для мембраны стетофонендоскопа. Пульс исчезает на ста тридцати мм.рт.ст. Качаю до ста шестидесяти, дед морщится — ну, понимаю, неприятно, куда деваться. Надо. — Сто тридцать на девяносто пять, — оглашаю результат. Он кивает, и я киваю — для него нормально, таблетки, прописанные врачом, не пьет, почки одной нет, стойкая гипертензия, еще и камни. Бедняга, но его доля вины в этом тоже есть. Провожаю взглядом.       На часах три ночи; еще так долго до утра. Сон аккуратно, едва слышно подбирается ближе, не шуршит, не топает, накрывает мягко, чтобы не спугнуть… Глаза закрываются, падаю.       Просыпаюсь от боли — хотелось бы, чтобы это была обычная судорога, но нет: руки и ноги привязаны к какому-то металлическому кругу? Колесу? Внизу, подо мной, Печать. Высоковато я…       Оглядываюсь. У Печати белозубо улыбаясь стоит Фея, в руках у нее веревка, та самая, что держит меня наверху. Ее волосы похожи на маленькую бурю: такие непокорные, темные в мелкую завитушку, а крылья огромные и сверкают так ярко. Реально феи существуют… Прикрываю глаза, это неважно. За что она зацепит веревку? — Очнулась? — Нет, — пытаюсь пожать плечами, и вот их как раз сводит судорогой: окей, в следующий раз без пожеланий обойдусь. Как же больно. — Сплю.       Она смеется, а у меня стынет кровь в жилах; опасно, вот сейчас — сейчас очень. Не знаю почему, никто из приходивших во сне Фей, не был особенно приятным гостем. Только от них не исходило такой ярости. Гнев, может быть, щепотка страданий, но не так концентрировано. И крыльев ни у одной не было! Невероятно красиво.       Тяжело держать тело прямо — туловище слегка подрагивает, пресс надо было качать, но не хотелось в последнее время ничего. — Привыкла уже?       Я фыркаю. Ответить на это нечего. Испытываю глубокое раздражение на всех недовольных своей жизнью, которые приходят ко мне, чтобы поделиться лишней порцией говнеца. Спасибо, приятно, у меня же своих проблем нет — я же рада послушать стенания не-людей и людей, чьи страдания мне индифферентны. Не то чтобы мне не жаль, просто как говорится: «ты просишь, но делаешь это без уважения». — Имеешь представление, что это? — она указывает на конструкцию, к которой я привязана. Выгибаю бровь, наверное, это значимо, иначе бы смысла в вопросе не было. Но ничего в голову не приходит — металл и металл, круг и круг. На пентаграмму не особенно похоже, разве что — со мной вместе: ну, типа, голова — одна точка основания, ноги-руки остальные. — Круг?       Фея важно кивает и оскаливается — зубы у них у всех хорошие, конечно, показывать не стыдно. Хотя казалось бы, взаперти находятся кучу лет. — Белый круг, — протягивает она, в ее руке сверкает нож, даже не атам — Анна Сергеевна устроила мне ликбез — а так, больше похожий на десертный; если она собралась делать мне кровопускание — будет, как минимум, очень больно. — Единственное, что имеет значение.       Я, вроде, слышала что-то такое от Бьянки, но она говорила только о способе с помощью него лечить сирых и убогих. Что было в мультфильме? Ну, круг был в три раза меньше и чуть более белым. Этот все-таки отливал металлическим блеском. — Это только одна из множества функций, — отвечает Фея в ответ на мои… мысли? — Круг такой, каким его захочет видеть Хранительница.       Смешно — что-то как-то многовато Хранительниц на один квадратный метр. Огня Дракона, Круга, Планет, это вообще смысл имеет в итоге или просто красивая обертка ничего? — Ты будешь не рада ответу на свой вопрос. — Убирайся из моей головы, — не скрывая угрозы, отдала приказ, в ответ на который она лишь громко и визгливо расхохоталась. — Иначе что?       Я вдруг поняла, кто передо мной. Та Фея, что в мультфильме чуть не прикончила жителей Гардинии, свергла Моргану и пыталась установить мировое господство над Землей. Небула. Я скривилась. Весело. Еще одно действующее лицо. — Откуда ты обо мне знаешь? — напряглась она.       Я промолчала. Странный вопрос для человека, который копается в моей голове. Небула нахмурилась, и земля под ее ногами пошла трещинами. Руки тянуло, а шея затекла. — Я открою Печать, — воодушевляюще пообещала она, взмахнув ножом. — Я погружу этот мир в Ад, за то, что он сделал с нами!       Страшно очень страшно, если бы мы знали, что это такое, но… Но, на самом деле, без шуток — это звучало угрожающе. И, припоминая ее характер, я не сомневалась, что она сделает все для претворения планов в реальность. Хорошо, что происходящее всего лишь сон. — К сожалению, — кивает Небула, но я не спешу выдыхать: черты лица не теряют хищного выражения; ощущение скорой подлянки не оставляет, сосет под ложечкой. Мда, когда нервничаю, в голове тысяча и один фразеологизм вперемешку с мемами. — Однако…       Она подлетает, невысоко и тяжело, метра на полтора, ровно настолько, чтобы пырнуть меня чуть ниже печени; боль обжигает — только бы не задела желчный… Только не желчный! С другой стороны, хорошо, что не в левый бок — там селезенка, которая разрывается в девяти случаях из десяти.       В глазах темнеет; кровь собирается во рту, сплевываю. Печать сияет. Надеюсь, я скоро проснусь. — Наивная девчонка, — сквозь пелену слышу хихиканье Небулы. — Тебе же Антон рассказывал, что повреждения ментального тела переносятся на физическое. Чем ты слушала?       Она знает Антона? Значит, являются не одной мне? Самонадеянно было так думать. Небула, хмыкнув, покачивает головой. Все растворяется.       Крови много — пропитывает ткань, капает на пол, стягивает пальцы; схватываю несколько масок, лежащих на посту, прижимаю к ране. В голове звенит, слабость ощущается слишком… Надо идти к хирургу, пусть зашивает. К Стейли? Он же сегодня дежурит.       Коридор смазывается сплошным пятном, мне надо на второй этаж; лифт протяжно гудит, пальцы дрожат, слушаются с опозданием. Створки захлопываются раньше, чем загорается под нажатием цифра нужного этажа. Ощущения странные, разрываюсь между двумя искрометными шутками — «кошмар наяву» и «страшный сон». Смеюсь недолго, сгибаюсь от боли.       Стучусь в ординаторскую — вхожу, не дожидаясь ответа; на диване сидит Стейли, осоловело выпучив глаза — только проснулся. — Наташа? Что ты… — он опускает взгляд на пропитавшуюся кровью пижаму. — Как? Что?!       По возможности надо стоять ровно, иначе упаду. А потом придется мыть полы; не хочу ничего делать утром… Лечь и лежать, но не получится — завтра пять операций. Значит, пять раз перестелить простынь, положить подкладную и клеенку, отнести анализы, помыть туалеты, сменить растворы. Интересно, как я это сделаю, если не смогу наклоняться?       Пощечина отрезвляет. Стейли не выглядит виновато, и мне это нравится — всегда надо отдавать отчет, что важнее — подарить пациенту пару незабываемых минут боли и вылечить или жалеть и растягивать «удовольствие» во времени, а потом все равно сделать то, что необходимо… Как громоздко я мыслю. — Наташа! — Стейли, будь другом, — я сжимаю его плечо чистой рукой. — Не задавай вопросов. Просто подлечи, а?       Стейли смотрит. Внимательно смотрит, взгляд пронизывает с ног до головы, кивает. Твердо. — Хорошо, — он быстро ведет меня в операционную; останавливаемся на посту — берет ключи. — А медсестра где? — Спит, — не особенно задумываясь, отвечает. — Расскажешь историю?       Качаю головой. Сфокусироваться становится тяжелее, глаза закрываются. Регистрирую только инъекцию в бедро. — Кеторол? — Трамадол, — отрезает Стейли. — Не переживай, я смогу объяснить для кого использовал ампулу. — Я не переживаю, — фыркнула. — Ну, конечно.       Стейли пропадает из вида, а я укладываюсь на операционном столе, кстати, всегда это забавляло — по виду больше кушетка, поудобнее. Пеленку не постелил… Боль отступает… Часа четыре у нас есть. Хватит ли мощности трамадола для операции? Мм. — Прости, что долго, — возвращается в поле зрения Стейли с хирургическим стерильным столиком. — Я не слишком вникал в работу медсестры, поэтому пришлось поискать где, что находится.       Пожимаю плечами, мне все равно. Хотя, наверное, апатия связана с потерей крови. Как приду в себя — разозлюсь? Может быть. Наблюдать за Стейли приятно — его руки ловко орудуют скальпелем, осматривают ткани. Я не слишком хорошо могу разглядеть со своего ракурса, но, кажется, все в порядке. Насколько возможно. — Смотри, ничего жизненно важного не задето, только задета артерия. Я наложил зажим, буду зашивать, но вначале нужно провести ПХО и, может быть, наркоз?       Я приподняла бровь, казалось говорил он больше для себя; это все и так понятно. Что касается наркоза… Нет. Отходить долго. Качаю головой. — Прогепаринить не забудь, — Стейли посмотрел осуждающе. Ну, а чо. — Ты понимаешь, что трамадол может не справиться? — Обещаю не орать.       Погорячилась, конечно. Сознание теряла кратковременно, оно все равно возвращалось, я чувствовала, как в ране орудуют иглой и это было… Было больно. И непривычно не понимать насколько хорошо сделана операция. — Все, — минут через тридцать выдохнул Стейли, с ним выдохнула и я. Но ненадолго.       Как действовать дальше, мне совсем непонятно. Двигаться после операций нельзя, но и не двигаться… тоже нехорошо. Уже утро? — Который час? — Пять утра, — посмотрев на часы, ответил Стейли. — Самое время мыть унитазы.       Он разразился долгой и пространной речью о том, что нужно себя беречь, холить и лелеять, а не работать как — цитата — «угашенная», сказал, что я выгляжу скелетом, обтянутый кожей, одежда на котором смотрится как на пугале. — Умеешь ты поддержать, конечно, — засмеялась я и вытерла слезы. — Столько комплиментов за раз я никогда не получала.       Но не смотря на все, он был прав. А я так цеплялась за работу, потому что не хотела проводить время с семьей и в полной мере брать ответственность за решение проблем. Тактика избегания в деле. — Дай руку, — попросила его. — Сама не встану. — Какой встану?! Я тебя сейчас засуну в вип-палату, там полежишь пока не восстановишься…       Какой милашка, я не могу. Оперлась руками и рывком села, без боязни повредить что-то. На мне все в последнее время зарастает как на собаке. Стейли испуганно придержал за талию и быстро проверил шов: — Как такое возможно? — спросил он ошеломленно.       Рана, конечно, осталась, но выглядела она будто недельной давности. Пора возвращаться к работе. Хлопнула его по плечу. — С меня причитается. — Это точно, — донеслось из-за закрытой двери. Я улыбнулась.       Дома кипела жизнь. Ссорились Анна Сергеевна и Леша, кипятил воду Антон, а я старалась не шевелиться лишний раз. Бок болел, поворачиваться без слез невозможно, наклоняться… Что ж, я не планировала в ближайшее время делать хоть что-то.       Надо спросить Антона как защититься от насильного контакта с астральной проекцией? Или это было эфирное тело? Да без разницы. Голова гудела — все происходящее мне совершенно не нравилось, а уж от ощущения беспомощности хотелось включить режим Халка «крушить-ломать», к сожалению, такого режима во мне предусмотрено не было, но думаю, самосовершенствование решит проблему. — О чем вы спорите? — раздраженно спросила я.       Леша и Анна Сергеевна замолчали. Сразу стало тихо, шумел теперь только газ. Антон ухмыльнулся и разлил кипяток по чашкам. — Ты же знаешь, что ночью мы с Аней разгружаем фуры с грузом? — Я думала, ты этим один занимаешься? — уточнила. — Так и должно было быть, — пожал плечами Леша. — Но Аня решила, что раз у нее суперсила, значит… — Значит, я могу быть полезной. Вот и все. Мне не нравится сидеть на шее.       Я нахмурилась: — При чем здесь это? Ты же не виновата в том, что стала заложницей собственного тела. — Нет, но… — Здесь не может быть «но», — поддержал меня Леша. — Я не знаю, что тебя заставляет так сильно пытаться соревноваться со мной буквально во всем, я просто хочу, чтобы ты знала, в этом нет необходимости. Мы одна команда, — передразнил он меня.       Я показала кулак. — Так вот, — прыснул он. — Мы в одной лодке, и ты можешь попросить деньги или какую-то вещь, тебе необходимую или просто, может, понравившуюся, в этом нет ничего такого. Я мужчина и для меня нормально заботиться о женщинах. — Только мне не нужна твоя забота, — вспыхнула Анна Сергеевна. — Я сама могу о себе позаботиться, ты понял? Давайте на этом окончим разговор.       Повисла неловкая тишина. У нас у всех был разный, мм, культурный слой и опыт, поэтому конфликты возникали достаточно часто. — Может снова откроем заседание нашего собрания? Нам есть что обсудить, — предложил Антон.       Мы все, за исключением него, поморщились. Вопросы, которые были на повестке дня, совсем не вдохновляли. — Давай попозже? — попросил Леша.       Антон недовольно нахмурился. — А что с Блум, кстати? — вспомнила. — Вы поговорили?       Анна Сергеевна посмотрела на меня с удивлением. Что-то я последнее время никого не оставляю равнодушной. — Ты третий раз спрашиваешь, Наташ, все в порядке?       Я потерла глаза и кивнула. — Последний раз, я запомню.       Блум их не пустила на порог дома, обозвав «дьявольскими детьми», «Фениксовыми отродьями» и прочими нелицеприятными оборотами. Гм. Неожиданно. Неожиданно хорошо работает пропаганда. — Странное дело, — пробурчал Леша. — Не делаешь ничего плохого — грязью обольют. Но будь ты трижды гондоном — никто и слова не скажет.       На этой оптимистичной ноте, все разошлись по углам. Я решила отвести Анну Сергеевну в школу, поэтому ждала ее за столом. Темные краски сгущались все сильнее и заметнее.