Обыкновенный преступник

      112-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

      Ирвен открыл глаза. Сонное забвение уже выветрилось из них, память о прошедших днях уже накатила, истощив и обессилив его взгляд. Он лежал и спрашивал себя, будет ли теперь таким каждое его утро — будет ли он каждое утро просыпаться только затем, чтобы вспомнить, что причин вставать с постели больше нет? Только затем, чтобы осознать, что кошмар продолжается и становится все хуже и хуже, как если бы с сумасшедшей скоростью он съезжал с горки, которая спиралью несла его в ад — или уже сквозь ад, — и виткам этой спирали все не было конца. Он не мог взять в толк, как это так, что три дня назад он смеялся с родителями за завтраком о каком-то школьном происшествии, а сегодня родители — убиты, а сам он — убил.       Под Ирвеном был тонкий продавленный матрас, в котором набивки оставалось только немного в ногах, так что весь бок Ирвена практически лежал на холодном и жестком полу, отделяясь от него только двумя стегаными оболочками матраса. Комнату продувало, заунывно выли оконные щели. Небольшой преградой для сквозняка служил только лежавший на этом же матрасе Лайсон, за спиной которого было чуть теплее.       Ирвен открыл глаза уже некоторое время назад, и за это время перед глазами сменилось несколько картинок. Сначала по комнате в полумраке ходила женщина, разыскивая какие-то вещи и вытаскивая из шкафа тряпки. Где-то вне комнаты она переоблачилась из ночнушки в рубашку и длинную юбку и снова пришла собирать что-то в сумку, иногда бегло посматривая на Ирвена. Ирвен с мимолетным удивлением обнаружил, что ему безразлично, кто эта женщина, хотя была она, вероятнее всего, матерью Лайсона, безразлично, что он лежит на матрасе в углу их комнаты, безразлично, что он не сказал ей ни слова, не представился и не поздоровался. Да и само удивление у него тоже было какое-то безразличное и являлось, скорее, остатком от того Ирвена, который существовал три дня назад.       Вскоре вслед за женщиной встал и Лайсон, лишив Ирвена защиты от сквозняка. Из коридора, куда и он, и женщина вышли, донеслись их неясные приглушенные голоса, но интонация выдавала какой-то спор. Один раз женщина повысила голос, и Ирвен услышал что-то про оставленный включенный свет. Спустя некоторое время захлопнулась входная дверь, а Лайсон вернулся в комнату. Он присел у импровизированного шатра, сооруженного у стены, и стал кого-то оттуда выманивать. Ирвен подумал было, что в шатре, как в будке, живет какая-нибудь собака, но тут из-под навеса выглянула белокурая детская голова и, встретившись с ним взглядом, мигом спряталась обратно.       — Не бойся его, — прошептал в шатер Лайсон, но успеха этот призыв, видимо, не возымел.       Ирвен понял, что говорят о нем, и хотел даже встать и выйти, чтобы его больше не боялись, но этой мысли словно не оказалось достаточно, чтобы пошевелить его мышцы.       — Давай одевайся тогда, — снова прошептал Лайсон и просунул под навес сложенную стопкой одежду.       Внутри шатра закопошились и зашебуршали, и Лайсон в ожидании сел на пол, оказавшись к Ирвену лицом. Они некоторое время посмотрели друг на друга, ничего не говоря, наконец Лайсон моргнул и отвернулся к шатру, где уже вновь все стихло.       — Бетти, выходи, — качнул он головой. Шатер молчал. — Бет. Ну хватит, уже некогда.       Снова ничего не добившись, Лайсон приподнялся на корточки.       — Ну что, переправить тебя? Залезай, — он протянул под навес руки. — Никто не тронет.       Из шатра после некоторой заминки появились маленькие детские ручонки и, уцепившись за Лайсона, вскарабкались по его плечам, вслед вылезла кудрявая светлая голова и затем уже показалась целиком вся девочка в шерстяном фиолетовом платье и красных колготках. Лайсон поднял ее на руках, повернувшись к Ирвену спиной, и девочка выглянула из-за его плеча: один глаз у нее был зажмурен, а второй смотрел на Ирвена, но затем зажмурился и второй.       — Ну ты лошадка, — сказал Лайсон, чуть подбросив ее, чтобы поудобнее перехватить.       — Это ты лошадка, — тихо буркнула девочка и как бы пришпорила его по спине ногами.       — С сегодняшнего дня снижаем плату за проход, — сказал Лайсон, унося ее в коридор.       Спустя минуту он вернулся и присел рядом с Ирвеном, который в ответ едва приподнял к нему взгляд, взобравшись глазами по накрахмаленной белой рубашке до его шеи. Рубашка чуть шевельнулась, Лайсон накрыл руку Ирвена сухой теплой ладонью.       — Я приду до вечера, — спустился к Ирвену его тихий голос. — Не выходи, ладно? Я сегодня постараюсь что-то узнать.       Ирвен промолчал, ладонь Лайсона неуверенно погладила его.       — Мама еды оставила. На кухне, на столе. Поешь?       Лицо его нечетко расплывалось в боковом зрении Ирвена, и тем не менее Ирвен откуда-то четко знал, что за выражение там на этом лице; смотреть в него поэтому не хотелось. Лайсон еще немного посидел рядом с ним, как у постели тяжелобольного, и наконец ушел, из коридора хлопнула дверь и щелкнул на один оборот замок.       Ирвен, словно накопив к этому моменту силы, сел на матрасе, от холода укрыв плечи шерстяным одеялом, под которым они с Лайсоном спали. Из вертикального положения он как-то по-новому обошел взглядом комнату, которая теперь показалась ему еще меньше и захолустнее. Почти единственной мебелью в комнате был шкаф, выглядевший так, будто был сколочен кем-то прямо здесь из сподручных материалов; дверцы у шкафа отсутствовали, с полок торчало тряпье и какие-то мелкие сваленные кучами принадлежности. Из шкафа тряпье плавно перетекало на стоявшие рядом стулья, превращаясь тем самым в навес шатра, а у стены напротив стояла на табуретке тусклая маленькая лампа, освещая бесцветную стену, так неровно оштукатуренную, что стена в подъезде Ирвена была аккуратнее. Матрас матери Лайсона был закатан в угол комнаты толстым рулетом, в качестве «начинки» рулета виднелись простыня и шерстяное одеяло — такое же, какое было у Ирвена на плечах. В другой угол были свалены гладильная доска, утюг и разношерстные картонные коробки. Пирамида коробок вырастала до окна и наполовину закрывала его, за свободной половиной окна царил мрак.       Ирвену не хотелось здесь находиться. Это место было больше похоже на свалку, чем на чей-то дом. От каждого предмета здесь, от пыльного пола и скисшего воздуха исходила какая-то тошнотворная скорбь. Если бы даже в шатре действительно жила собака, если бы во всей этой квартире жила только одна собака — Ирвену было бы эту собаку жаль. Отвращение захлестнуло его и выгнало из комнаты, сопроводило его в коридор, где он с трудом нащупал выключатель света, и дальше на кухню. Кухня была ничем не лучше, ночью он как-то и не заметил все эти закопченные стены и замасленные столешницы. Ирвен остановился в каком-то ступоре. На столе перед ним еще дымилась тарелка с серой кашей, рядом с графином воды стояла пустая кружка. Ирвен взял кружку, взгляд его завис на покрытой черным чайным налетом кромке. Неужели теперь ему придется в таком жить? Всегда?..       От злости сами собой сжались зубы, а кружка сжалась в его руке. Ирвен со свистом вдохнул и замахнулся ей, чтобы пустить ее об пол. Его рука замерла в самый последний момент. «Неправильно, — сказало что-то в его голове. — То, что я делаю, — неправильно».       Злость еще колотилась внутри, готовая вышибить все преграды, но преграды пока выдерживали, и Ирвен не двигался с места, словно зависнув на краю пропасти.       «Должен я это сделать?» — спросил он себя.       «Нет», — ответил какой-то тот, внутренний Ирвен.       Он наконец опустил руку и твердо поставил кружку на стол, сжав вместо нее пустые кулаки. Злость, сконцентрировавшись в этих кулаках, медленно выдыхалась. Подождав, пока она утихнет до слабых помех на фоне, Ирвен опустошенно ушел обратно в комнату и, через какое-то время замерзнув, снова замотался в одеяло.       День снаружи постепенно просветлел, в окне, к которому присыпало высокий сугроб, показалась над сугробом заснеженная улица, где никто не ходил и не ездили машины, а через улицу вырастала в небо какая-то неживая пятиэтажка. Внутри же Ирвена день крутился замкнутой вереницей мыслей: почему он, почему именно с ним это случилось? Иногда ему казалось, что он знает ответ на этот вопрос, но знание это было не совсем четкое, на уровне интуиции, и Ирвен следом задавал вопрос снова и снова. От вопроса, погоды или чего-то еще немного рассеянно болела голова.       Лайсона не было долго. Это Ирвен понял, когда тот вернулся, потому что улица за окном уже окрасилась предсумеречной синевой. Лайсон появился в комнате с несколько лохматым видом. На голове у него было что-то переходное между его красивой лощеной прической и прической другой, заурядной, которая оказалась на нем вчера вечером. Из-под рубашки, не застегнутой до конца, выглядывала белая майка, обнажая у шеи кончики тонких ключиц. Ирвен отвел от него взгляд, почувствовав дискомфорт и неловкость от того, как часто у него забилось сердце. Что было делать с этим сердцем, он не знал.       — Ты как тут? — спросил Лайсон.       Ирвен вместо ответа нахмурился и неуверенно покивал. Лайсон присел рядом с ним, бросив на пол рюкзак.       — Я немного спешу, сейчас снова уйду, но, в общем… я договорился обо всем. Сегодня ночью поплывет лодка в Неджелас, тебя вывезут на ней. Нам надо будет прийти…       — Нет, — замотал головой Ирвен, у него испуганно загорелись глаза. — Что? Неджелас?..       Лайсон открыл рот, но сказать ничего не успел.       — Я не хочу уезжать, нет, как я, что я там буду делать? — затараторил Ирвен. — Я же ничего не знаю, и там опасно, и это незаконно — выезжать, и…       Он замолчал и следующим аргументом лишь еще раз помотал головой.       — Ирвен. Ты не можешь остаться, — вздохнул Лайсон. — Я бы очень хотел, но ты не можешь. Тебя ищут повсюду и здесь тоже могут искать. Это самый лучший вариант.       Ирвен поднял к Лайсону недоверчивый взгляд.       — Слушай, — тот подвинулся к нему на матрас, — я понимаю, что это все сейчас, наверное, кажется, как какое-то бесконечное сумасшествие. Но мы не можем ждать, и других вариантов — их, в общем-то, нет. — Он помолчал, опустив голову. — Не бойся, там… не так плохо. Я слышал о людях, которые уезжали.       — Они вернулись? — спросил Ирвен.       — Нет. Но… я слышал, что у них все нормально.       Ирвен лишь поджал губы, как бы не удовлетворившись такими слухами.       — И ты ведь сам хотел поехать, — продолжил Лайсон, — ты говорил, что хочешь побывать там.       — Не так, — мрачно ответил Ирвен. — Это совсем другое. Одно дело — это ехать в составе официальной делегации, когда у тебя все организовано, и есть сопровождение и охрана, и ты знаешь, где ты будешь спать и что ты будешь есть. И то… И то это не исключает каких-то инцидентов. Но ехать с какими-то… Я даже не знаю с кем, с какими-то преступниками? — Он вопросительно повернулся к Лайсону.       Лайсон, как по ступенькам, сбежал неловким взглядом куда-то вниз. Но Ирвен в его взгляде уже все услышал: и что про официальные делегации он может забыть, и что преступник — это теперь он сам.       — Да… — как-то отстраненно сказал он и отвернулся. — Видимо, только такое меня теперь ждет…       Лайсон склонил к нему голову, приблизил губы к его плечу, словно собирался поцеловать, и в плечо ему тихо сказал:       — Я… хотел бы поехать с тобой… Хотел бы быть твоим сопровождением. Но я не могу оставить здесь все…       Что-то шевельнулось в Ирвене от этой близости и от согревшего плечо дыхания. Как будто даже несколько его частей сразу шевельнулись. Он как-то боязливо скосил к Лайсону глаза, увидел его приподнявшееся к нему лицо, почувствовал подушечки его пальцев сбоку у подбородка. Какая-то слабость повлекла Ирвена вперед и заставила коснуться холодной, еще пахнущей улицей щеки Лайсона, подставиться его сухим, чуть шершавым губам. И вдруг уже не было спасения — эти губы уволокли его, поддели его за волю, как марионетку. Ирвен будто и не владел больше собой, он только понимал, что стискивает Лайсона, что не может отнять от него рук, что вот это тело — под белой рубашкой и под майкой — владело им, а не наоборот; как магнит, как… Нет!       Никогда. Ни за что. Ирвен остановился, отодвинул от себя Лайсона гудящими руками, — гудящими оттого, что как будто никак не могли признать своего хозяина. Влечение и злость смешались как реактивный раствор в его руках, во всем его теле, лицо Ирвена исказилось отвращением. Уже не стиснуть — хотелось ударить. Но и это было неправильно, это тоже было неправильно, всё, всё, всё, всё это было неправильно. Только бы сдержать кулаки.       — Извини, я знаю, что это неуместно сейчас, — тихо сказал Лайсон и виновато опустил глаза.       Ирвена, и так уже готового броситься в обрыв, его голос как будто подтолкнул в спину.       — Я никогда, — он выпятил от злости зубы, — не хочу этого больше делать.       Ответ на мучивший его вопрос наконец четко и однозначно встал у него в голове.       — У-м… Ладно… — растерянно сказал Лайсон.       — То, что мы сделали, — сказал Ирвен, — это мерзко, ужасно и противоестественно, и судьба из-за этого наказала меня.       — Что?.. — непонимающе нахмурился Лайсон, подняв к нему взгляд.       Координаты, все эти дни беспорядочно разбегавшиеся с карты мира Ирвена, снова выстроились ровными рядами; Ирвен крепко ухватился за них. Компас показывал на север, больше не было никаких сомнений.       — Не нужно мне было принимать тебя обратно, — неприязненно сказал Ирвен, глядя в ошарашенные глаза Лайсона. — Ты нам все это принес, ты к нам обманом прокрался и все у нас украл. Ты нам завидовал, что у нас все есть, а у тебя ничего нет, и вот теперь ты радуешься, что я стал такой же, как ты, и живу теперь с тобой…       Ирвен тяжело задышал, словно не получалось найти каких-то слов.       — Такой же, как я? — глухо переспросил Лайсон, помолчав.       — Да я теперь даже хуже, гораздо хуже тебя, — пробормотал Ирвен.       Лайсон застыл, отупелым взглядом перебираясь с предмета на предмет, пока в тишине тянулись долгие минуты.       — Я… — наконец заговорил он пересохшим голосом, — знаю, что тебе больно и что ты не в себе сейчас, я не представляю, через что ты проходишь, но это не моя вина. Пожалуйста, не говори так со мной. Мне тоже очень больно за тебя. Я знаю, что это не сопоставимо с тем, что ты чувствуешь, но это не так, что мне все равно, и я не знаю, как ты можешь говорить, что я рад. Я хочу тебе помочь. Я серьезно очень хочу тебе помочь. Но если ты будешь… если ты будешь таким образом срываться на мне, то я не смогу этого сделать.       Лайсон смотрел в расходящуюся дырку на обивке матраса, Ирвен смотрел на облезший от коричневой краски деревянный пол в центре комнаты. Координаты у Ирвена пошатывались, некоторые жалобно скрипели от давления.       — Извини, — через силу заставил он себя выговорить.       Лайсон, помолчав, ответил:       — Хорошо. — И встал, повесив рюкзак на плечо.       Его не было смысла винить, подумал Ирвен. Он такой, какой он есть; он таким, может быть, и родился. Нет, это ему — Ирвену — следовало быть тверже. Это он, Ирвен, должен был предвидеть, к чему все приведет.       — Вернусь к ночи, — бросил Лайсон и ушел в коридор.       Громко хлопнула входная дверь, Ирвен вздрогнул и боязливо обернулся.

***

      К разговору в просторной беломраморной гостиной сегодня прислушиваться не приходилось: взволнованные голоса перекрикивали один другой, беспрепятственно долетали до галереи на втором этаже и разносились по ней, звонко отскакивая от стен и потолка. И тем не менее Лайсон прислушивался изо всех сил, стараясь не упустить ни единой детали, хоть деталями разговор и не изобиловал.       — Господи, куда мир катится, — причитали одни.       — Безопасности нет нигде — это я всегда не устаю повторять, — поддерживали их другие.       Один из этих голосов был знаком Лайсону лучше остальных: голос Койта Бервальда, хозяина гостиной и по совместительству хозяина объединенного кондитерского конгломерата «Сладкий Альянс». Койт Бервальд не был у Лайсона любимым клиентом — у него вообще не было любимых клиентов, были только «легкие», осчастливить которых не составляло большого труда, и были «комфортные» — у этих удавалось полежать в ванне, завернуться в мягкий ворсистый плед и поспать на шелковистых простынях. Но в случае Койта эти два подмножества пересекались, и Лайсон почти даже любил бы у него бывать, если бы словом «любить» он называл то, что меньше всего ненавидел.       Лайсон впервые попал к Койту полгода назад, по «рекомендации» от другого своего клиента, и с тех пор приезжал сюда как минимум пару раз в неделю. За это время он успел прочитать несколько учебников — по обществоведению, политэкономии, неджеласскому языку и психологии, — которые по его вкрадчивым и пылким просьбам утащил Койт из библиотеки собственного сына. Но что Лайсон ценил выше всех возможных учебников — так это вечерние разговоры в гостиной, и особенно сегодняшний, имевший к нему прямо-таки непосредственное отношение.       — А известно кто? — спросил кто-то Лайсону неизвестный.       — Какой-то сорванец, — ответили ему, — забежал в салон, ножом пырнул.       По гостиной прокатилась симфония вздохов.       — А охрана-то его что делала? — спросил снова кто-то.       — Охрана… — проворчали в ответ. — Хоть сколько ты имей охраны, хоть сколько имей денег, а если только ты не ездишь в бронированном подземном поезде, то и грош цена всему — такой же ты обыкновенный смертный.       — Говорят, знал он мальца откуда-то, — проговорил Койт Бервальд, — может, не ждал подвоха.       — Всем нам смертным надо по сторонам смотреть, — продолжали ворчать, — опасность откуда угодно может подкрасться.       — Нет, надо с этим что-то делать, — возмущались другие.       Кто-то сказал:       — Слышал, Дорадо сегодня к стенке приставили, как будто связан он с этим как-то.       — Слышал тоже, да, слышал… — раздались настороженные подтверждения.       Упоминание этого словно встревожило всех еще больше, чем случившееся убийство, но эта новая тревога была какой-то тихой, у каждого с собой наедине, и гостиная постепенно замолкла. Вскоре кто-то громко хлопнул два раза в ладоши, и внизу занялась суета: зашаркали слуги, зазвенели тарелки, утробные мужские голоса одобрительно загудели. Когда разговор вновь ожил, предметом его стала сочная, но одновременно и хорошо пропеченная столовая птица.       Лайсон, подождав еще немного и ничего интересного не дождавшись, прошмыгнул к дальней стене и поспешил к спальне, чтобы случайно не попасться кому-нибудь на глаза. Опасность, как пророчил до этого кто-то в гостиной, подкралась незаметно, из широкого, по-вечернему тусклого коридора, примыкавшего к галерее. Лайсон никогда в этот коридор не углублялся, потому что спальня Койта находилась в самом его начале, коридор всегда был пустой и безжизненный, но не сегодня. Сегодня, как если бы специально поджидая Лайсона, в коридоре, скрестив на груди руки, стоял человек — и не абы какой человек, а сын Койта Бервальда — Астон, — которого отец, Койт, всеми силами оберегал и от самого вида Лайсона, и от всего, что вообще было с Лайсоном связано.       — Подслушиваешь, шлюха? — презрительно спросил Астон.       Лайсона почти парализовало от страха. Он еле заставил себя закончить тот шаг, которым ступил в коридор, и натянуть на губы улыбку. Из глаз Астона, темных и холодных, словно космос, на него смотрели крупные, космических масштабов неприятности, а сегодня нельзя было, сегодня категорически нельзя было никаких неприятностей. Сегодня были слишком высокие ставки.       — Очень скучно сидеть два часа взаперти, — невинно промурлыкал Лайсон.       — Отец думает, что я не знаю про тебя, но я тебя видел, и уже не в первый раз, — жестко сказал Астон Бервальд. — Наглости хватает еще по коридорам разгуливать? Слушать разговоры достойных людей?       Лайсон мягко и осторожно приблизился к нему, надеясь, что Астон от этого станет хотя бы потише говорить.       — Можно ли меня винить? — вкрадчиво спросил он. — За безобидное желание прикоснуться к высокому?       — Не строй мне глазки, это противно, — поморщился Астон. — Думаешь, ты сможешь меня этим разжалобить, чтобы я не рассказал все отцу?       — Не рассказал? — глупо улыбнулся Лайсон. — О чем?       — О том, что ты тут шастаешь как у себя дома и суешь нос не в свои дела.       Челюсть у Лайсона испуганно отпала вниз, стянув с его лица улыбку.       — О, нет, ты что, — он взволнованно помотал головой. — Ни в коем случае не говори ему.       — Глупая шлюшка, — в Астоне оживилось какое-то удовольствие. — Думаешь, достаточно так просто попросить? Или, может, ты готов что-то сделать, чтобы спасти свою шкуру?       — Мою шкуру? — удивился Лайсон. — О, нет, ты не понял. Никогда не говори ему, что ты знаешь его грязный секрет.       Астон Бервальд дрогнул губами, но так и не разомкнул их, как будто не очень еще понимая, что ответить.       — Твой отец о тебе такого высокого мнения, — сказал Лайсон. — Как он после этого сможет посмотреть тебе в лицо? Ему станет так стыдно, что он тебя возненавидит. Может быть, и вовсе отправит с глаз долой. Моя-то шкура и не такое видала, — Лайсон пожал плечами. — Ну, вышвырнет он меня — другими клиентами перебьюсь. А тебе еще с ним жить, тебе с ним работать и от него наследовать. Нет, лучше никогда не говори ему, он тебе этого позора не простит.       Астон, мрачно посверкав глазами, наконец ответил:       — Пожалуй, ты прав. Ни к чему беспокоить отца. В следующий раз, когда я увижу тебя, — просто натравлю собак.       — Разумеется, — вежливо склонил голову Лайсон.       Астон Бервальд резко сдвинулся с места, обошел Лайсона — тот на мгновение подумал, что Астон снесет его плечом, — и скрылся на другом конце галереи. Лайсон еще немного постоял в коридоре, едва заметно покачиваясь — как будто ходящее в груди сердце толкало его то вперед, то назад, — и на деревянных ногах вполз наконец в спальню.       Опасность пока миновала, но надолго ли? Нужно было во что бы то ни стало продержаться до ночи, а потом хоть в тыкву, хоть куда. Но не придумает ли Астон другого способа расквитаться с ним этим вечером? Подошлет к Койту какого-нибудь доверенного слугу, чтобы самому не говорить ничего. Если хоть крупица плохого настроения зародится в Койте, если хоть что-то пойдет неидеально — все пропало.       Лайсон не заметил, как до крови растер себе ключицу, и, только уже почувствовав острый всплеск боли, в ужасе замер. Он не делал этого уже давно. Он не делал этого с тех самых пор, как убился по пьяни материн последний сожитель и некому стало таскать их всех за волосы и прикладывать головой к батарее. Лайсон сжал себя за запястье, как если бы не доверял больше своей руке, и, вскочив с постели Койта, на которую тоже не заметил, когда присел, кинулся в ванную. Стиснув от злости зубы, он наблюдал в зеркале свою красную ключицу и содранную кое-где кожу на ней, где красный цвет влажно и насыщенно поблескивал в проступивших сквозь капилляры мелких каплях.       Все должно было быть идеально — но нет, теперь он сам своими же руками все испортил. Мало того, что чертов синяк под глазом еле удалось замазать, чтобы он не отсвечивал, так теперь еще и это. Койт был не из тех, кто любит поврежденную упаковку, не из тех, кто возбужденно принимается слизывать кровь с твоих царапин. Выгнать из-за этого он, конечно, не выгонит, но пыла у него может поубавиться. А сегодня нельзя, ни в коем случае нельзя было этого сегодня допустить.       «Я в порядке, — сказал Лайсон своему отражению, но затем страдальчески нахмурил брови. — В порядке ли я? Нет, я не в порядке. Я не в порядке, потому что моя мама…» Он потряс головой и начал сначала, и с каждым разом его лицо становилось все жалобнее и жалобнее.       Койт вернулся в спальню спустя еще час, от него разило, должно быть, той самой птицей, что все нахваливали, и сладким вином, от запаха которого становилось душно в носу и хотелось закашляться. Но Лайсон не закашлялся — Лайсон, будто смертельно истосковавшись, встретил Койта прямо на пороге, нежно повис у него на шее, защекотал его шею мягкими губами и прошептал ему в ухо о том, как соскучился.       — Как приятно, что здесь меня ждет такой сюрприз, — сказал Койт, немного даже поежившись в своих массивных плечах от удовольствия. — Эти толстозадые увальни даже не представляют… Джош поехал к своей карге Алме…       Он сжал Лайсона, чуть ли не поднимая его от пола, облапал везде, докуда дотянулись руки, и уже с проявившейся в голосе натугой прохрипел:       — Я хочу тебя сегодня даже больше, чем обычно.       Лайсона немного отпустило от того факта, что Астон, кажется, никаких козней ему все-таки пока не учинил. Койт, истекая слюной на оголенные плечи Лайсона, дотолкал его собой до балдахина и бросил на постель. У Лайсона от приземления немного сперло дыхание, и тут же сверху навалилось тяжелое тело, не дав ему как следует глотнуть воздуха.       — Не придавил я тебя, мой мальчик? — заботливо спросил Койт, силясь приподняться по бокам от Лайсона на локти и колени.       — Все хорошо, — выдохнул Лайсон и принялся расстегивать Койту рубашку.       Тот наконец устроился над ним на четвереньках.       — Что это у тебя? — вдруг нахмурился Койт, чуть наклонившись и оттянув ворот черной майки Лайсона. — Что такое?       Лайсон оставил его рубашку и, опершись на локоть, приподнялся к лицу Койта, потеревшись об него носом. Свободная его рука проскользнула к нависающей над ним ширинке Койта, расстегнула ее и нырнула под кальсоны. На ощупь все было хорошо, планы пока не разваливались.       — Прости меня, — виновато обласкивал грузное и потное тело Лайсон. — Я не хотел… Это не специально получилось… Тебя это очень беспокоит?       Койт уже не отвечал, только одним своим видом показывая, что все беспокойства у него отошли на второй план. Он стащил с Лайсона майку и приник к нему ртом, обгладывая его толстыми губами, и Лайсон, вздыхая и гладя Койта по волосам, представлял себя дивной столовой птицей, сочной и хорошо пропеченной. Освободив Лайсона и от брюк, Койт с упоением втесался в нежную тугую внутренность своей птички и блаженно застонал. Закончил он даже быстрее обычного, зависнув в позе глубокого упоения и затем рухнув из этой позы на кровать рядом с Лайсоном.       Лайсон же не ощутил, как водилось, облегчения — напротив, по коже теперь забегал нервный холодок. Нет, ничего еще не закончилось, все только начиналось.       — Прости, что… — Лайсон спрятал под ладонью ободранную ключицу. — Я нервничал и… сам не заметил, как расчесал. Надеюсь, что это не слишком… испортило тебе удовольствие…       Койт, отдышавшись, открыл глаза, посмотрев полусонным осоловевшим взглядом на Лайсона.       — Что тебя заставило так нервничать? — невнятно пробормотал он. — Со мной тебе не нужно нервничать ни о чем…       — Это… — Лайсон коснулся губами щеки Койта, зажмурился, как от стыда, и почти через силу продолжил: — Это моя мама. Я никогда не стал бы о таком просить… Но я не знаю другого выхода. Я могу попросить тебя о помощи?       Койт Бервальд молчал, но ритм дыхания у него как-то изменился, насторожился.       — Моя мама… — продолжил Лайсон, — уже долго и серьезно болеет. Врачи столько лет мучают ее, и у нас… у нас уже не осталось… средств. В последнее время ей становится все хуже, и сейчас ее может спасти только операция… Маму поставили в очередь, и вот операцию наконец-то одобрили, но… оказалось, что мы… уже не можем ее себе позволить. Без операции прогноз… исчисляется днями. И если завтра к утру мы ее не оплатим, то операцию отменят, а в следующий раз своей очереди она может уже не дождаться. На операцию нужно… восемьсот тысяч крон, и у нас нет таких денег. У нас… собственно говоря… нет уже ничего. Я никогда не попросил бы ни по какому меньшему поводу и прошу только потому, что больше мне обратиться не к кому… Могу ли я взять деньги в долг? Я все верну при самой же первой возможности, как только у нас будут появляться хоть какие-то деньги, я тут же буду возвращать… — заторопился Лайсон и замолчал, только когда Койт приоткрыл один глаз.       Глаз пристально уставился на Лайсона, затем, как бы в помощь первому, открылся и второй; Койт нахмурился.       — Это… крупная сумма, — удивился он. Лайсон молча смотрел на него, выдавливая влагу на глаза, и, выдавив, как ему показалось, достаточно, моргнул, чтобы влага скатилась по щекам вниз. — Хоть для меня, в самом деле, и сущий пустяк.       Лайсон не дыша замер.       — Но, но… — сказал Койт, стерев слезы с его лица. — Есть у меня одна идейка. Возвращать долг я от тебя даже не потребую, но в следующую субботу ты все-таки посетишь со мной эту встречу, где мы собираемся с друзьями. Надо же мне когда-нибудь тебя всем показать, а то, право слово, уже неприлично являться с… одному.       «С пустыми руками», — моментально додумал его оборвавшуюся фразу Лайсон. Его привычно уколола тревога, как и всякий раз, когда Койт упоминал эту «встречу». Но сейчас это показалось ему не самым худшим и, может быть, даже наилучшим вариантом из всех, что могли его ждать. Лайсон вымучил из себя благодарную улыбку.       — Сколько, говоришь? — спросил Койт, поднявшись с кровати.       — Восемьсот тысяч… — прощебетал своим самым нежным голосом Лайсон.       Койт направился к шкафу, спина его под выпущенной из расстегнутых брюк рубашкой подрагивала на каждом шагу, как фруктовое желе. У шкафа желе еще немного потряслось, пока Койт копался где-то внутри и открывал, судя по звуку, сейф, и наконец на постель перед Лайсоном упали восемь стянутых резинкой пачек купюр. Лайсон обалдело уставился на деньги. Таких сумм он не видел никогда в своей жизни и уж тем более не предполагал, что увидит вот так — разбросанными по смятой простыне, как толстые брусочки прессованной ветчины по прилавку. На мгновение он подумал, что к черту Ирвена, к черту всё — он возьмет эти деньги и уедет сам.       — Помогай маме, — донеслось до Лайсона, как из другой вселенной. — И прекращай вот это… — Койт тронул пальцами его ключицу. — Не хочу, чтобы мой красивый мальчик себя уродовал по таким пустякам…       Лайсон, очнувшись наконец, поднялся на колени и со всей любовью, какую он только мог изобразить, схватил Койта в объятие, зацеловал его лесистую грудь и прижался к ней ухом. Слово «пустяк», почему-то задержавшееся у него в голове, показалось ему странным и непонятным, но как будто и не достойным размышления в этот момент.       — Спасибо, — прошептал он искренне, или почти искренне.       В груди у Койта что-то глухо шумело и вяло постукивало. Лайсон оторвал от него ухо.       — В следующую субботу, не забудь. И больше мне не отнекивайся, — сладко улыбнулся Койт и погрозил ему пальцем.       Лайсон покидал особняк через незапертый выход для слуг, осматриваясь и осторожно заглядывая за повороты в страхе увидеть собак, или Астона, или всех их вместе. Он прокрался по выложенной камнем дорожке под темными окнами, выскользнул за калитку, и только тогда тревоги этого вечера немного улеглись: ему казалось, что за калитку собаки не побегут, а если и побегут, то не догонят его здесь, на свободе. Теперь, однако, место всех отсеченных калиткой тревог заняла другая — самая большая, титанических размеров тревога, оглушительно, как ему казалось, шуршащая в рюкзаке от каждого его шага. Восемьсот тысяч крон, чтобы вывезти из страны Ирвена. Ирвена, который… ненавидел его?       Кем Ирвен, в самом деле, ему был? Другом? Мимолетной влюбленностью? Убийцей, которого он обязан теперь покрывать, потому что иначе пойдет ко дну вместе с ним? Среди всех этих ролей Лайсон уже как будто и не мог выделить ту единственную, ту самую главную, ради которой он выстрадал восемьсот тысяч крон и неизвестно на что еще теперь согласился. Об этой роли, или каком-то ее былом отголоске, напоминало только болящее раздробленное сердце, заглянувшее было за горизонт своей мечты, успевшее даже эту мечту обхватить и спутать ее со своим будущим, прежде чем она разбилась внутри него и собой его исколола.       В каком-то смысле Ирвен был прав: Лайсон так стремился туда к нему наверх, а оказался теперь вместе с ним все там же, где и был. Может быть, это действительно его вина? Может быть, он проклинает собой все, чего касается? Ненависть и отвращение к себе тягостно гнели его душу, и ночные птицы, собравшиеся на проводах вдоль дороги, мрачно, как обвинительный комитет, наклоняли к нему свои черные клювы и с осуждением молчали.

***

      Лидер Джонс сидел за столом, излучая в обширное пространство своего рабочего кабинета давление скорбных раздумий. В его седых бровях сгущались серые кустистые тучи, а руки, собранные в замок перед лицом, то складывали, то медленно распрямляли пальцы, словно машущий крыльями ястреб, уверенно и планомерно стремящийся к своей цели.       Джонс смотрел на пустой стул, обитый зеленым бархатом, стоящий по другую сторону его стола. Всего три дня назад на этом стуле сидел господин Реймонд, пришедший к нему за поддержкой, за помощью, искавший у него защиты и справедливости, и Лидер Джонс, пообещавший ему неукоснительного совершения правосудия, — Лидер Джонс его подвел. Он допустил ошибку и продолжал допускать ошибки одну за другой, тогда как враги его только этого и ждали — с открытыми ртами они подстерегали каждую его оплошность, пользовались слабостью наказаний, просачивались в щели закона. Лидер Джонс своим бездействием, недостаточностью своего действия и трусливыми законотворческими полумерами, можно сказать, нес персональную ответственность за убийство Бакста Реймонда.       Вызванный уже несколько минут назад секретарь все так же стоял у двери, словно ничего не понимал, словно не знал, какая трагедия их постигла, и только и думал о том, как бы поскорее сбежать домой.       — Что стоите? — пришел в раздражение Лидер. — Садитесь и печатайте приказ.       Только теперь секретарь зашевелился, с гнусным скрипом отодвинул стул и сел за пишущую машинку, принявшись перебирать бумажки в поисках нужного бланка. Лидер Джонс был слишком терпелив, слишком мягок с этими ленивыми канцелярскими крысами, и это тоже в своем роде можно было считать его ошибкой.       — Приказываю, — начал диктовать Лидер Джонс, как только секретарь вставил бумагу, и пальцы секретаря задолбили по клавишам, — подготовить в течение двух рабочих дней проект статьи в Кодекс о специальных правонарушениях… Двоеточие, пишите название статьи: кавычка открывается, О привлечении к ответственности лиц, связанных с приговоренными кровным родством, кавычка закрывается. Далее, пишите: Кровное родство определить родством по прямой нисходящей и восходящей линии, а также…       Секретарь спешно выстукивал букву за буквой, и стук этот успокаивал и как бы даже убаюкивал взведенные нервы Вечного Лидера. Он одобрительно кивал, чувствуя, как каждый удар по клавишам все Вернее и Вернее выравнивает его Путь. Эта горестная и безвременная потеря господина Реймонда не должна была стать напрасной.