Континент Телепатия

*** Убедившись однажды, что они способны создавать общие эротические иллюзии, в которых каждый получает, что хочет, Чарльз и Эмма больше этого не делали, потому что реальность с ее разгоряченной кровью, безжалостно приливающей к причинным местам по поводу и без, пока что побеждала все иллюзорное с огромным перевесом. Впрочем, Эмме казалось, что рано или поздно они к ним вернутся - лет через десять-пятнадцать. И сам добровольный отказ от них - это часть долгосрочной стратегии Чарльза по поддержанию пламени в их союзе, когда оно начнет понемногу угасать. В целом Эмма была согласна с таким подходом. Спалить все сразу было бы нерационально, особенно учитывая, что и того, что было, хватало, чтобы разнести к чертям их эмоциональные пределы. Сначала для этого было достаточно просто дотянуться друг до друга - и дотянуть до вечера, с чем они почти ни разу не справились. Эмма даже начала опасаться, не наскучит ли Чарльзу, что она, как юный бойскаут, всегда готова прийти на помощь, исключая мелкие ритуальные капризы. Но небольшое исследование, проведенное с помощью Церебро, показало, что если что-то и охлаждало Чарльза сильнее ревности Рэйвен, то это была скрытая нелюбовь партнерши к физической близости. Чарльзу по природе все время хотелось кого-то целовать, ласкать и трахать, и как телепат он просто не выдерживал самоощущения полунасильника, если ему и его дружочку на самом деле были не рады, давая только из доброты, желания явиться на свадьбу к подружке с собственным кавалером или надежды увлекательно поболтать после неприятно-скучной вводной части. Со временем Чарльз, видимо, приспособился распознавать такие экземпляры, чтобы сразу обходить их за милю. Но изредка все равно не получалось - время, освобожденное от мыслей о парнях, слишком часто обрекало девушку стать более или менее любопытной личностью, и Чарльз не мог устоять, надеясь, что сумеет разбудить и эту ее сторону. Но успехи у него тут были переменными - тем более что вопрос этики искусственного внушения возбуждения для него явно был не из простых. А вот с Эммой все сошлось идеально – хотя объективно не должно было, по крайней мере не настолько. Потом они понемногу начали воплощать друг на друге все свои самые непристойные и нежные фантазии, буквально сходя с ума от дерзости и податливости друг друга и пару раз не понимая поутру, как им теперь друг другу в глаза смотреть. Но это тоже внезапно закончилось – или прервалось, Эмма не знала, - сменившись чем-то, для описания чего не хватало слов: они все чаще доводили друг друга до такого состояния, что становились совершенно неважны не только странности, которые таило их подсознание, и вещи, что творили их тела, но и любые цели, поглощавшие их разум, и все непостижимые вершины, к которым стремились души - и все их отличия в этом тоже. Внутри них словно просыпались неведомые, незнакомые прежде существа, слепые ко всему, что вовне, для которых сами их личности были не более чем сухой оболочкой, которую сбрасывает рептилия – эти существа сливались между собой, обнимая друг друга их руками и пристально глядя друг на друга сквозь расширенные черные зрачки их застывших глаз. Эти создания порождались только друг рядом с другом, но были сильнее всего, что они встречали в этом мире, включая их самих: остальное просто прекращало существовать в этой бархатной сумрачной вселенной из них двоих, описать которую словом «наслаждение» было все равно что назвать солнце шариком. И если бы кто-нибудь когда-нибудь предложил им остаться в ней навсегда, они бы не то что не раздумывали - иное сразу перестало бы быть возможным, и все. И все-таки Эмме иногда чего-то не хватало. То есть все это было несравнимо ни с чем из испытанного ею в этой жизни, и было понятно, что такого ни с кем и никогда больше не будет, и не существовало ничего, что стоило бы больше, но все-таки с ними происходило именно то, что Эмма безотчетно предчувствовала с самого начала. Они оба предпочитали контроль. И из всего, что Эмма могла предложить Чарльзу, больше всего с внушительным отрывом от остального его заводила возможность довести ее саму до высшей точки. Это было, мягко сказать, неоригинально - у Эммы среди ее поклонников был даже отдельный список охотников за ее оргазмами, и Чарльз занял в нем свою строчку, не зная, что именно эта ее способность красиво, искренне, как будто немного вне собственной воли кончать, проснувшаяся вместе с обретением алмазной кожи, в свое время открыла для нее многие двери, которые еще не могли отворить ни первая осознанная власть, ни первые пробные сексуальные иллюзии. Видя это, она была вынуждена уступать ведущую роль, утешая себя тем, что, в конце концов, она сама это решает, и делает она для Чарльза по сути то же самое, что делает Чарльз для нее, только уровнем выше, и если она раз за разом позволяет это, значит, и для нее оно того стоит. Но даже когда Эмме удавалось взять дело в свои руки - а это было не так уж сложно, - Чарльз включался в процесс с настолько живым заинтересованным предвкушением, что же ему сейчас покажут, - что и отсюда до того уровня контроля, к которому она стремилась, лежали световые годы. «Ну и что, - думала про себя Эмма, уже понемногу смиряясь, - он ведь тоже получает не все, чего хочет. Прямо видно, как его до сих пор тянет иногда в этот чертов Гарвард, но он даже не просит… Но, может быть, лет через десять…».   Так продолжалось некоторое время - до одного случая, когда Эмма довольно странно съездила в Салем. Там жила старая няня Чарльза и Рэйвен - точнее, она переселилась туда всего лишь в феврале, до этого собираясь закончить свои дни в вестчестерском особняке, полагая его своим домом и почти уже не выходя из своей комнаты. Но когда этот дом наполнился детскими воплями и ежедневными происшествиями, бедную старушку, которая, несмотря на полуслепоту и отшельничество, все-таки замечала слишком много лишнего, стали подводить нервы. А когда она едва не задохнулась от дыма очередного пожара, случившегося в аккурат под ее дверью, Чарльз не выдержал, снял ей квартиру в Салеме, приказал убрать ее комнату в точности как в особняке и почти каждый день на полминутки заглядывал ее проведать - разумеется, в виде иллюзии. Точно так же миссис Гримсон была представлена Эмма, которая была в целом одобрена в качестве молодой хозяйки - за исключением платья, неприлично короткого для свадебного. Через некоторое время до старой карги стало доходить, что платье-то было вовсе не свадебным, просто вечно витающий в облаках маленький Чарли нашел себе такую же, со странностями, но, может, оно так пока было и к лучшему. И, по крайней мере, ему хватило ума привести в дом девушку из приличной семьи - первых переселенцев с Северо-Востока, откуда когда-то в Нью-Йорк приехала и бабушка миссис Гримсон, которая некоторое время даже служила у родственников Фростов, чей дом тогда еще считался относительно скромным, - учтивую и покладистую, хотя, конечно, лучше бы она была помладше его не на два-три года, а хотя бы на пять, а еще лучше на все десять, - и, по-видимому, образованную, как и он, потому что новейшие мази от ревматизма из ее медицинской школы действовали очень заметно - не то что аптечные. Собственно, за этим Эмма собственной персоной раз в десять дней и ездила в Салем - облегчить старушке ее страдания. Эмму вырастили такие же нянечки, и миссис Гримсон не знала, что за последние десять с лишним лет она стала единственным человеческим существом, которое Эмма удостоила применения этих своих талантов. Причем даже не по просьбе Чарльза - хотя в его глазах этот жест вызвал изумленное восхищение. Просто следить за таким теперь входило в ее обязанности, и все. - Открой шторы пошире, дорогая, - попросила ее старая няня, когда Эмма уже выслушала весь озабоченный пересказ радионовостей и собиралась ускользнуть, - сегодня такое славное солнце… А так, бывает, вставать трудно - так и сидишь с утра с лампой… Помню, к Чарли, когда ему было лет девять-десять, тоже вечно зайдешь - а у него окна зашторены и свет включен… и по вечерам он тоже всегда просил задернуть занавески поплотнее. Ему все казалось, что снаружи за ним то ли подглядывают, то ли подслушивают. Однажды я поймала его в два часа ночи в саду с бейсбольной битой – ему почудилось, что из-за галереи кто-то наблюдает за окнами… «Следить за домом участника Манхэттенского проекта - что вы, такого быть не может», - хмыкнула про себя Эмма, отодвигая тяжелую ткань и мысленно напоминая горничной получше следить и за портьерами, и за пылью. Но образ ребенка в пижаме в безмолвном ночном саду не оставил ее, даже когда она добралась до вестчестерского особняка. Эмма знала, что дети, которые в раннем возрасте оказались вынуждены всерьез, не играючи кого-то защищать - а особенно тех, кто вообще-то сам должен был защищать их, то есть своих же родителей - делились потом на две категории. Те, кто был более или менее доволен тем, как справился, привыкнув и повзрослев, так и продолжали защищать всех вокруг, полагая это единственно возможным способом жить и часто до самой могилы не подозревая, как тонок когда-то был лед под ними. Впрочем, вторая категория - те, кто проигрывал, чьих порывов уберечь кого-то если не от опасности, то хотя бы от беспокойства просто не замечали и кто всегда был недостаточно хорош - тоже считали это нормой. Вот только собственное несоответствие ей к моменту взросления уже обессиливало их, и вернуть им безмятежную уверенность уже была неспособна никакая победа: они безотчетно чувствовали, насколько они на самом деле случайны. И если Чарльз абсолютно точно был из первых, то Эмма ощущала себя ближе ко вторым. Но когда он еще стоял в этом саду со своей битой, задыхаясь от тревоги, они были равны. И вечером, когда они остались одни, Эмма так и не смогла перестать этого видеть - измученное маленькое существо, которому кажется, что за ним наблюдают из темноты и которое еще не знает, что тот, кто наблюдает - это он сам. Ей непреодолимо захотелось ласкать Чарльза с небывалой нежностью, отдавая должное и его сегодняшней силе, и его вчерашней слабости, которая дала ей начало. Даря ему сразу все, чего он захочет и даже больше, о чем он еще даже не знает, как мечтать. Целуя его глаза, его виски, его пальцы. И его шрамы, в том числе тот, самый заметный, в виде постепенно бледнеющей неровной запятой на позвоночнике - их было не так и много на его теле, но этот-то проникал куда глубже. И когда она, сделав все это, оторвалась от Чарльза, тот, приподнявшись на смятых подушках, обернулся к ней, и в его глазах даже удивления не было - только странная неземная покорность, абсолютное доверие и готовность сделать что угодно на свете только лишь за один ее взгляд. Он замирал сейчас под ее руками и ее губами, едва дыша, и по ее коже шли мурашки, и эта власть была упоительнее любой другой, а когда они соединились в чуть леденящем трепете, словно в первый раз, готовясь вместе уйти в блаженный сумрак, Эмма думала – и что, вот это все? Все, что было нужно? Всего лишь немного глупой расплескавшейся нежности? Впрочем, если в этом мире не только беззащитность могла вызвать нежность, но и наоборот, против такой беззащитности возражений у Эммы так и не нашлось. *** После той ночи Чарльзу как никогда прежде захотелось попасть в гарвардскую иллюзию. Поймать хоть раз хотя бы отсвет того, что могло быть у них с Эммой - безусловной, неискаженной, всепоглощающей любви, в которой не было бы следов ни благодарности, ни прощения, ни боли, ни обиды, ничего, что мешало бы им отдавать друг другу все самое лучшее, тайное и трогательное, что у них было. Это желание стало настолько сильным, что не давало сосредоточиться даже на факультативах. Это, по мнению Чарльза, державшего мысленную самодисциплину даже в инвалидном кресле, был совсем аврал. Фантазия внезапно стала казаться ему плотнее и ярче реальности - до такой степени там все было другое, даже просто в воображении взрывающееся под пальцами, не просто исцеленное, а целое, живое, непредсказуемое, неправильное, предельно эгоистичное и предельно безгрешное, точнее, стоящее на самом пороге познания заново всех грехов, но по-новому и по-другому - вместе. И Чарльз совсем было решился все-таки попросить Эмму об этом. Что-то подсказывало, что она теперь согласится. Да пусть хоть даже из жалости, он тоже согласен: терпеть эту пытку казалось уже невозможным. Они, запершись в библиотеке – в библиотеке, Эмма! – разбирали книги и уже успели один раз потрахаться в кресле. Это был обычный секс без особой нежности, механистический и бодрящий, предназначенный скорее чтобы избавиться, чем получить, Эмма была сверху, опираясь ладонями на поручни кресла, ритмично, но плавно выгибаясь тазом и почти не отрывая бедер от бедер Чарльза. А он полулежал на сидении, сжимая ее локти и то впиваясь губами в ее чувствительную грудь, то чуть уворачиваясь, чтобы сделать вдох. Только одно то, что он пьет сейчас это звездное молоко просто чтобы в каталогах не путаться, само по себе выключало почти напрочь, но Эмма была уже совсем-совсем близко, а он, чтобы не отстать и не мучить ее после, представил себе на миг другую, запретную библиотеку… И в этот момент ему внезапно стало страшно. Когда она кончила, а потом довела его до оргазма ртом, он решил, что пора бы ему начать уносить зацензуренные книги в отдельную секцию. Потому что иначе, когда вечером библиотека откроется, именно этот мировой стратегический резерв перверсий сразу и растащат. А еще потому что по новой привычке все, что на уме, само собой просилось сразу быть рассказанным Эмме. Но рассказывать об этом то ли не хотелось, то ли просто было нельзя - Чарльз не знал и сам. Он как-то слишком внезапно понял, что их встреча в Гарварде не гарантировала бы ничего. Они оба, почти непуганые и не знающие ничему цены, зато прекрасно умеющие нанести себе смертельную рану розовым шипом, возможно, просто не поняли бы, что они получили, со временем оценив свою связь как нечто приемлемое, но среднее, и без сожалений пустив все это по ветру, едва тот подует. Ну, или это сделал бы только Чарльз. И хорошо если не причинив Эмме чего-нибудь дополнительно ужасного. Или она, справившись с собой, не захотела бы в него влюбляться - как, например, Джин Грей, которая даже близко не собиралась. И, может, даже встречалась бы с ним некоторое время просто потому, что не смогла бы придумать, как отказать. А он бы и не узнал. Теперь от всего этого веяло какой-то почти космической пустотой - что ничего больше могло не быть. Тем же вечером, когда Эмма заснула раньше него, а у него не выходило, -  в том числе и из-за этих странных мыслей, и он листал какую-то книгу, периодически посматривая на свою, как он уже точно знал, будущую жену - просто чтобы убедиться, что да, это продолжается, это не исчезнет, это все взаправду, он еще ничего не похерил, - Чарльз так же внезапно увидел, что лицо Эммы на самом-то деле трудно назвать совершенным. То есть Эмма, безусловно, была чертовски симпатичной, ее подбородок и скулы, о которые можно порезаться, были достойны статуса национального достояния, в контуре капризных губ чувственность беспокойно сочеталась с чем-то совсем детским, а широковатый носик и небольшие, чуть раскосые глаза, даже закрытые и без макияжа, были полны неповторимого очарования и совершенно ее не портили – а с учетом густых ресниц и чистого драгоценного цвета радужки так и вовсе могли спорить за статус красивейших в мире. Но все-таки это было не идеально прекрасное лицо грозного ледяного ангела, каким оно виделось Чарльзу с того момента, как он впервые увидел Эмму. И если бы не ошеломляющая подача в белоснежно-алмазной оправе и не сквозящая в каждом движении самовоссозданная, но подлинно королевская сущность, в толпе такое могло бы даже затеряться, потому что его черты как были, так и остались чертами милого личика милой девушки. Чарльз пораженно всматривался в них снова и снова, и его сердце опять сжималось от нежности: то, о чем он мечтал как о запретном плоде, на самом деле уже было здесь. «Не бойся, малыш, об этом никто никогда не узнает, и в первую очередь ты сама», - мысленно пообещал он спящей Эмме, чувствуя, как его растревоженная душа снова успокаивается. Видимо, они действительно жили в лучшем из миров. Он очень дорого им достался, но он стал таким, и учитывая заплаченную за него цену, было нелепо втайне мечтать выставить его на гаражную распродажу, разменяв все его сокровища только лишь на отсутствие боли. Которое, кстати, им все равно никто нигде и не обещал. *** Одной из любимых сексуальных игр Чарльза предсказуемо стала та, где Эмма оставалась в алмазном воплощении. Не менее предсказуемо ему чуточку больше нравилось, когда активная роль оставалась за ним. Эмма его понимала: она сама любила драгоценности, и идея владения огромным бриллиантом, ограненным в форме человеческого тела, желание прикасаться, обнимать и целовать его, затуманивать дыханием безупречно гладкие поверхности, скользить пальцами по его граням, обрисовывая их совершенную геометрию, не казались ей извращением. Ее собственные ощущения при этом были довольно интересными – они остались такими с момента первого признания, точнее, объяснения в заросшем одуванчиками хозяйственном дворе: не настолько яркими, чтобы сходить от них с ума, но достаточно интригующе-приятными, чтобы позволять это столько, сколько Чарльзу хочется. Еще удовольствие немного распыляло то, что эти ласки как будто предназначались не только ей, но и вообще мутации как феномену в его наивысшей форме. Ну и если совсем уж откровенно – Эмме было скучновато. А эксперименты с кристаллизацией отдельных частей тела так и вовсе могли рассмешить в самый неподходящий момент. Отдельно было обидно, что в своем нормальном, человеческом состоянии у нее бы точно сносило крышу от безусловного восхищения, от контраста уязвимости живой теплой плоти и бесстрастного кристалла, от волнующей поэтической связи между тем, что видимо, и тем, что скрыто, но подразумевается. В кристаллически ясном сознании это все отлично отражалось, но возбуждало примерно как литературный анализ. То есть теоретически и он мог, конечно. Но если уж такое и вправду случилось, то от эссе стоило оторваться и позвать бойфренда. И в этот раз она тоже не ждала ничего особенного – вплоть до того, что краем глаза посматривала на столик, где лежал нераспечатанный «Нэйчер», пока Чарльз, обмирая в своем преклонении, доводил цепочку своих поцелуев туда, где в обычном виде следовало быть вагине. Да что ты в этом до такой степени находишь, в который раз тянуло спросить Эмму, но она знала, что не спросит – портить кому-то удовольствие было не в ее правилах. Ощущения тем временем понемногу становились ярче. От вибрирующих прикосновений теплых губ Чарльза редкие острые икорки побежали вверх по ее согревающемуся кристальному телу, заставляя его вздрагивать и провоцируя тихий-тихий звон в ушах. Но кроме как продолжать неподвижно лежать и наблюдать, ответить на это она не могла. И уже почти собралась попросить Чарльза разрешить ей вернуться в нормальный вид, чтобы вместе пожать плоды его усилий. Но Чарльз внезапно оказался над ней, завороженно целуя ее губы, а затем вылизывая ее приоткрывшийся кристальный рот, как будто тот был леденцовым. Звон в ушах усилился. - Пожалуйста, побудь такой еще немного… - Что ты в этом находишь, - все-таки она не выдержала, но прошептала это мягко и очень тихо. Он положил палец на ее губы, а потом вернулся к поцелуям. Его тело плотно и бесстрашно легло на ее грани, почти поглотив ее собой, словно каст удивительного ювелирного украшения, и Эмма всей алмазной кожей чувствовала его горячий живой пульс. Она помнила, какие тонкие розовые полоски-вмятинки - едва ли не порезы - остаются на коже Чарльза после такого. Но это, видимо, для него того стоило. Эмма решила чуть помочь – чуть шире расставив бедра, согнула колени и уперлась прохладными твердыми пяточками в упругие ягодицы Чарльза, словно каблуками в немного других играх. Ее бриллиантовое тело в этот момент само собой изогнулось ему навстречу. И тут полуприкрытые алмазные веки Эммы дрогнули и распахнулись на свой абсолютный максимум. У него получилось вставить. Она невероятным образом разомкнулась и приняла его. И очень легко. - О боже… - Да, малыш… - Ты это все-таки сделал… - О да. Это п-потрясающе… - Но что ты можешь чувствовать? Чарльз, нагнувшись, провел влажным горячим языком вдоль грани на ее груди, как по лезвию. Веснушки на его покатых плечах сейчас словно играли в прятки с ее алмазными отблесками. Короткая радуга мерцала в ямочке между ключицами, такие же вспыхивали на груди и на животе над лобком. Смотреть на это – и на то, что произошло ниже – сейчас было почти больно.   - О… уверяю тебя… я чувствую достаточно… И вообще порой куда важнее то, что в голове.   Эмма закрыла глаза. У нее в голове было сплошное напряжение. Тем более что алмазное тело начало реагировать совершенно непредсказуемо. От движений Чарльза ее обжигало изнутри, причем гораздо сильнее, чем в человеческом виде. Когда он так трахал ее так, возбуждение не рассеивалось в нервных волокнах, а как будто вообще без потерь расходилось мгновенными острыми импульсами по кристаллической решетке, оставляя ее на самой грани плавления. Это вызывало желание, с одной стороны, оттолкнуть Чарльза и сбежать. Но с другой – вцепиться в его спину, отключить мозг и, сгорая, просто узнать, куда все это их занесет. А так было нельзя, потому что алмазные пальцы были вполне способны пройти насквозь. Эмма даже запрокинула руки - но ухватиться сверху было не за что, спинка этой кровати была резной, без прутьев. Она понимала, что еще чуть-чуть и не выдержит. - Чарльз, я сейчас… - Пожалуйста, Эмма, еще немного… От него не укрылись ни ее возбуждение, ни ее дрожь, ни ее неуверенность – желание ее развеять лишь сильнее заводило его. Ему так не хотелось останавливаться, ведь фактически сбывалась его самая немыслимая мечта - ледяная королева таяла на его члене. И должна была растаять до конца. - Чарльз, но эта форма не для любви. Она для защиты… - Малыш, ты вся целиком для любви. - Давай хотя бы не так… Чарльз, угадав, чего именно она сейчас боится, позволил ей перевернуться и вошел в нее сзади – но так ей показалось еще горячее, удивительнее и невыносимее. Всю волю пришлось сконцентрировать, чтобы удерживать это звенящий внутри нее хаос от коллапса. Она едва держалась в сознании и чувствовала себя беспомощнее с каждой секундой - словно смертельно опасная игрушка, которая может в любой момент взорваться в разбирающих ее любопытных руках, но неспособная ничего с этим поделать. Пальцы Чарльза, сначала сомкнувшиеся на ее талии, сейчас упоенно исследовали фантастическое сопряжение камня и плоти, льда и пламени в зоне ее клитора и ниже. И это было до такой степени за гранью и вне контроля, что у Эммы закололо щеки. Он же, наверное, сейчас мог даже видеть собственный пенис в спектральном преломлении…  - Чарльз, прошу тебя, разреши мне… я же сейчас кончу… - Так кончай, малыш, - он принялся ласково и успокаивающе гладить ее по спине. Только это нифига не успокаивало – она выгнулась под его ладонями, прикусив губу до стеклянного хруста. - Я не могу… я же, блин, убью тебя... Если сожмусь...                                                                         - Эмма, не бойся. Твое тело умнее, чем… - …чем я?! - …чем ты думаешь. Просто расслабься и кончай. Ну пожалуйста, прямо так, прямо сейчас. Давай вместе… - Ну давай, - она решила схитрить, чтобы хоть так остановить эту пытку. Но уже не понимая, где возьмет силы, чтобы держать себя в руках. Вскоре она услышала сдавленный стон Чарльза, вогнавшего в ее алмазное влагалище свой член по самые яйца, ощутила невыносимо сладкую пульсацию внутри и почувствовала упругие струи его спермы так четко, как никогда прежде - сейчас они были словно лава во вскипающем море. Эмма, замирая от ужаса и какого-то нечеловеческого наслаждения, мучительно сжала веки и успела насчитать четыре. А потом ее, поддавшуюся, не справившуюся, рассыпало то ли на кусочки, то ли на песчинки – будь что будет. *** Избавившись от своей лишенной невинности алмазной формы, Эмма присела на постели. Это, конечно, было умопомрачительно – как прыжок с парашютом или… нет, больше даже сравнить было не с чем. Чарльз лежал рядом, переводя дыхание. Он остался цел и прав - ее тело, от химического состава до рефлексов, изменилось и приспособилось, как он и был уверен. «Ну и сволочь ты все-таки со своими идеями, - тем не менее подумала Эмма, - я так за тебя испугалась. Но какого тогда черта я вообще слушалась?» Ее глаза все еще как-то странно покалывало и жгло, и она протерла их основанием ладони – а когда оторвала ее от лица, вдруг увидела, что запястье у нее совершенно мокрое. Она с удивлением разглядывала это. Потом всхлипнула. Чарльз повернул к ней голову – и резко отпрянул, будто увидев нечто самое ужасное, что только может быть в мире. Он вскочил на колени и предостерегающе выставил перед собой ладони. - Эмма… пожалуйста… только спокойно… Она всхлипнула еще раз и оттолкнула его мокрой рукой. - Чарльз, ты… ужасен. Ты абсолютно ужасен! Он растерянно приоткрыл рот и потрогал место на предплечье, где остался след влаги. - Эмма, пожалуйста, только не плачь! Прошу тебя! Прости меня! Мы никогда больше не будем этого делать! Тебе было больно? - Нет! - Тогда из-за чего ты плачешь? – он наконец решился прикоснуться к ней и взять ее за плечи. Она всхлипнула еще раз – и сказала совершенно не то, что собиралась. - …И как я теперь буду дальше… ну… жить? - В каком смысле? - В том, что это, оказывается, можно… можно… что даже в таком виде возможно… - Может быть, мы никому об этом не расскажем? Ну, в виде исключения? - Но я-то буду знать! - Эмма, прости меня. Ну прости. Нет, не прощай, но только, пожалуйста, не плачь больше, ладно? Почему ты меня не остановила? Ох, - он прижал руку к груди, - в тридцать один может быть инфаркт? - Может! Но даже в этом случае ты до него не доживешь! - Так убей меня, я все равно не могу видеть твои слезы. Почему ты не сказала стоп? - Но я говорила… И я тогда не понимала… что происходит… и это значит… на самом деле… - Эмма… - лицо Чарльза посерело. Он спрыгнул с постели, натянул брюки и быстро вышел в гардеробную. В дверном проеме он появился, держа пистолет, прижатый дулом к виску. - Если ты меня не прощаешь, я застрелюсь. - Ну спасибо! – она зарыдала, уже не сдерживаясь, и швырнула в него подушкой. – Я чуть не сдохла, пока думала, как ему член не оторвать, а он теперь за это череп себе разнесет. Охуенно просто. Почему все так идиотски, Чарльз? Он бросил пистолет на комод и кинулся к ней, обнимая и прижимая к себе. - Господи, Эмма… Ты не против, если я помолчу ближайший месяц? - Никогда, слышишь, никогда больше так не делай! Я не про секс! От кого угодно такого можно было ждать, но не от тебя! - Я и сам… не ждал. Этому очень верилось, учитывая их ответственность за судьбу трех десятков маленьких чудовищ. Эмма подумала, что они оба - никому - никогда - такого не устраивали. Хотя, возможно, были должны хоть раз. Хотя бы захотеть. Это слишком жаркое лето что-то сделало с ними. Но завтра уже была осень. Она вздохнула. То, что произошло три минуты назад, как будто с космической скоростью отдалялось от нее в ее сознании – туда, где такому место, где-то в район семнадцати лет. Кажется, с Чарльзом происходило что-то похожее. Она чувствовала это – по его расслабляющимся мускулам, по его остывающему ментальному полю, по его дыханию. Слезы высыхали. Она уже не могла вспомнить, как и от чего они вообще появляются. Она уже точно знала, что они сделают это, с алмазной трансформацией, снова. Но, наверное, года через три. Хотя скорее через пять.