Сладость смертного греха

      Когда он пришёл в себя, вокруг уже было светло. Тело нещадно затекло от продолжительного нахождения в одной позе, голова опустела и, судя по ощущениям, до краёв была набита пухом, взгляд едва фокусировался, из-за чего Томас долго не мог понять, где он находился. Размеренный цокот лошадиных копыт по дороге, доносившийся откуда-то сзади, старая открытая телега, то и дело подскакивающая на камнях и кочках, непонятные мешки, полностью заполонившие короб, верёвки, туго связавшие конечности… Погодите, верёвки?! Томас резко зашевелил руками и ногами, однако ничего путного из этого не вышло, витки слишком плотно стягивали тело. Ошарашенный и испуганный он хотел было крикнуть, но засунутый в рот кусок трухлявой тряпки, нестерпимо туго закреплённый вдоль тканевой неширокой повязкой, не позволил совершить задуманное. Растеряно подняв голову и посмотрев вдаль, мужчина вдруг обнаружил, что находится далеко от города, в дикой неизвестной местности.       — Ну надо же, проснулся! А я же начал переживать, что ты сдох от снотворного, — громко донеслось над головой, из-за чего Томас поспешил обернуться. — С добрым, святоша!       От увиденного Томас удивлённо вскинул широкие брови, ведь отнюдь не ожидал на облучке, рядом с кучером, увидеть Дамиано. Цыган сидел к нему вполоборота, довольно улыбался во весь ряд зубов и из-за плеча, искоса, вглядывался в его недовольные серо-карие глаза.       — Надеюсь, ты хорошо выспался, мы постарались соорудить для тебя самую мягкую перину, — цыган противно хохотнул от собственной остроумной речи и толкнул локтем в бок рядом сидящего Итана, на что последний закатил глаза и раздражённо взмахнул поводом, чтобы запряжённая двойка лошадей не смела сбавлять ход.       Подумать только, он ещё и насмехается! Поморщив острый нос, отчего на том появились складки, Томас поёрзал на мешках, на которых неподвижно пролежал добрую часть ночи, и показательно фыркнул.       — Отец, и почему же вы молчите? Скажите хоть что-нибудь, я жажду слышать ваши речи!       Дамиано с насмешкой облокотился на раму короба и протянул руку вперёд, чтобы потрепать связанного Томаса по голове, однако не успел он прикоснуться к светлым, выгоревшим от солнца волосам, как священник опасливо отпрянул и неумелыми движениями отполз подальше от облучка. Дамиано цокнул языком.       — С нашей последней встречи прошёл целый месяц, а ты так и не научился быть покладистым, — вздох, — придётся воспитывать. Собачонке, наподобие тебя, необходимо знать, как правильно вести себя с хозяином, твои нравы меня отнюдь не устраивают. По приезде домой, в табор, начну учить тебя уму-разуму.       От сказанных Дамиано слов Томас скривился. Это же надо так по-скотски к людям относиться! Зло стиснув в зубах ткань кляпа, он впился в цыгана хищным взглядом и крайне пожалел о том, что у него отобрали право говорить. При ином раскладе он бы обязательно выкатил тираду о значимости морали, о которой, по всей видимости, забыли Дамиано и его прихвостень, но это благое намерение пришлось придержать при себе. На удивление, вожаку быстро наскучило толкать бессмысленные речи, поэтому, неоднозначно покачав головой от перекошенного выражения лица Томаса, он отвернулся и переключил своё внимание на Итана, что позволило священнику усмирить пыл и успокоиться. Уголки губ саднило и болезненно пощипывало от грубой повязки, мышцы ломило под витками верёвок, от действия снотворного внутри творилась муть. Потеряно оглядевшись вокруг, Томас в который раз с досадой подметил, что совершенно не узнает ни местность, ни дорогу, по которой цыгане держали путь. Сколько не вглядывайся, горы и дикие леса оставались всё такими же безымянными и неизвестными, отчего на сердце становилось неспокойно. Но как бы себя не чувствовал Томас, одно он знал наверняка — цыганский табор, в который его везли, несомненно будет выглядеть, как самый настоящий Ад. Неужели он в самом деле заслужил такую кончину? Гибнуть на привязи, подобно неугодной скотине, среди чёрного люда, который славился своей кровожадностью, — разве это то, что уготовано ему Богом? Томас не имел право оспаривать волю Господа, но мириться с намерениями Дамиано он отнюдь не желал, вся его сущность протестовала против вожака, с которым его раз за разом сводила жизнь. Поэтому, переполненный духом справедливости и чести, он выждал момент, когда цыгане потеряют бдительность, а затем подполз к задку с намерением выпасть из повозки на волю. Бездействовать было не в его манере, да и в горах у него куда больше шансов выжить, чем в таборе. В голове затея выглядела вполне здравой и разумной, но на деле всё вышло совершенно не так, как задумывалось. Выпасть-то у него вышло, однако Томас не учёл, что выбираться из телеги подобным образом — это довольно-таки болезненное и крайне шумное действо, которое не могло остаться без внимания Дамиано и Итаном.       — Ты смотри, сбежать удумал, ирод! — воскликнул вожак, стоило обернуться и увидеть на дороге лежащего в пыли Томаса.       Лихо, на ходу, спрыгнув с облучка, Дамиано быстрым шагом направился к беглецу, который, завидев это, заёрзал и судорожно, подобно гусенице, начал уползать куда глаза глядят.       — Даже не пытайся! — Дамиано схватил заложника за ноги и грубо притянул к себе, из-за чего последний стесал щеку о сухую землю.       Адреналин гулял по венам, в груди горел самый настоящий пожар, тело натурально дрожало от гнева пополам с тянущей болью и трепещущим страхом, поэтому, как только Томаса против воли перевернули на спину, он не выдержал и сквозь кляп протяжно, с надрывом горла закричал, изливая всю накопившуюся злобу.       — Ори сколько влезет, тебя всё равно никто не спасёт, потому что отныне ты — мой раб! А своих рабов я так просто не отпускаю.       Дамиано хотел было замахнуться, чтобы влепить пощёчину за непослушание, однако стоило ненароком заглянуть в глаза напротив, как в воспоминаниях промелькнули события былых лет, из-за которых рука дрогнула и замерла в воздухе. На него смотрели с такой ненавистью, злостью и призрением, с какой смотрели лишь однажды — чувство дежавю отозвалось колючим холодком по телу и ноющей болью в сердце, от которых Дамиано на мгновение ощутил трепет от страха. Страха, о котором он поклялся навсегда забыть ещё в далёком юношестве. Прогнав неугодные воспоминания прочь и опустив руку, которая так и не совершила обещанный удар, цыган рявкнул, схватил Томаса за ноги и поволок по земле обратно к телеге. Заложник брыкался, как уж в кипячёной воде, но избежать участи это не помогло, его всё равно вернули в короб.       — Раз ты не умеешь сидеть на месте, придётся пойти на крайние меры, — Дамиано запрыгнул в телегу следом, ища среди вещей ещё один моток верёвки.       Томас представлял себе что угодно, но отнюдь не то, что цыган завяжет ему настоящую петлю на шее, а конец приспособит к скобе у облучка. Теперь всякий раз, когда священник пытался сдвинуться с места, его душила верёвка, спасение от которой приходилось вымаливать всеми доступными способами, поэтому волей-неволей Томасу пришлось повиноваться и остаться в телеге. Так и прошёл весь путь до табора. В первый день он наотрез отказывался идти на контакт, устроив своеобразную забастовку надзирателям, которые, в общем-то, были отнюдь не против подобного затишья. «Уж лучше пусть молчит и с укором смотрит, нежели недовольно кричит и капризничает», — приговаривал Итан в те короткие моменты, когда с Томаса снимали кляп, чтобы напоить сырой ледяной водой и накормить объедками. Чем дальше — тем хуже, ведь на следующее утро из состояния «с остолопами не разговариваю» он резко перешёл в «ты взвоешь волком, если посмотришь в мою сторону!» Священник разъярился праведным гневом настолько, что всякий раз, когда цыгане делали привал, он на весь пролесок читал морали о том, насколько они падшие люди. На третий день Томаса было уже невыносимо терпеть, несмотря на то, что он сидел на привязи, он всё равно умудрялся донимать всех своими выходками: то мешок из телеги вытолкнет, то доску в днище сломает, то и вовсе опорожнится на вещи. Без последствий эти проделки, конечно, не обходились, однако наказания ничуть не останавливали Томаса, он до последнего боролся за свою свободу, на которую посмели посягнуть цыгане. Но всё это было днём, с наступлением третьей ночи от былой стойкости ни осталось и следа, ведь телега пересекла границу владений табора — он понял это сразу, как только привычные холмы сменились полями с посевами зреющих культур. Звёздный небосвод и полная голубая луна ясно освещали даль, что позволяло Томасу полностью обогнуть чёрные земли взглядом и оценить масштаб неизбежного. Первым, что он заметил, была крепостная стена с четырьмя опорными башнями; каменная ограда не была внушительной, но её вполне хватало для обороны и защиты поселения от врагов, которых, как подозревал священник, было немало. У стен ютилась парочка небольших хижин-землянок, в которых, по всей видимости, жили крестьяне, ухаживающие за скотом и пашнями. Главные ворота были закрыты и защищены герсом, однако, как только постовые заметили вожака и советника, они тут же приказали поднять железную решётку и открыть массивные деревянные двери.       — Рады вашему возвращению, господин! — в такт отдали честь вожаку мужчины, которые стояли по обе стороны от ворот. На вид они выглядели бывалыми волками, ни раз сражавшимися с недругами — на это явственно указывали хищные оскалы, которые, несмотря на каменные выражения лиц, прорезались сквозь морщины.       — Джузеппе, — обратился Дамиано к одному из сторожевых, тому, что выглядел страшнее всего, и учтиво кивнул, — мы привезли из города много добра, найди каких-нибудь зевак, чтобы они раздали товар народу. Итан потрудился обозначить каждый мешок, так что разберётесь где — чей, — усталым, но твёрдым тоном приказал он и размашисто провёл рукой по лицу, чтобы прогнать сонливость.       — Даже этот обозначен? — Джузеппе с намёком кивнул в сторону связанного Томаса, как вещь лежащего среди мешков. — Поди чей-то личный раб? На знатную особу не похож, уж больно неказиста внешность.       — Этот — мой, поймали в Риме, нужно свести старые счёты, — вожак отмахнулся, даже не обернувшись, потому что и так понимал, про кого шла речь.       — Судя по тому, как вы не пожалели на него верёвок, долго у нас он не протянет, — подметил Джузеппе, любопытно рассматривая Томаса, который хладнокровно резал взглядом из-под светлой чёлки. — Его башка отлично украсит колья, которые недавно настрогал Лоренцо! — он басовито хохотнул.       Томас не понял, какое значение имела последняя фраза, пока не перевёл взгляд в сторону и не увидел три отрубленные головы, каждая из которых была насажена на кол, воткнутый в землю неподалёку от ворот. Лица бедолаг были перекошены и высушены временем, они явно не первую неделю находились здесь. Их черты и застывшие предсмертные гримасы показались смутно знакомыми, но слишком долго вглядываться в них Томас не стал, потому что воображение играло против него и упорно дорисовывало недостающий четвёртый кол с отрубленной головой. Его головой.       — Это уже мне решать, — Дамиано махнул Итану, чтобы тот проехал через ворота и отвёз повозку в конюшню, сам же он остался на месте что-то объяснять постовым.       Телега качнулась и тронулась, отчего Томас вздрогнул всем телом. Мрак властвующей ночи, пугающий своей неизвестностью, чёрные хижины, кроющие под соломенными крышами спящих цыган, лай сторожевых псов, недовольных запахом чужака — он судорожно вертел головой по сторонам и с горечью осознавал, что ему не место в этом селении. Доехав до конюшни, Итан потянул повод на себя, спрыгнул с облучка и принялся распрягать лошадей, изрядно уставших от долгой дороги. И пока он занимался этим, к повозке, тем временем, начали подтягиваться призванные Джузеппе мужики средних лет, от вида которых Томасу стало не по себе: у одного не было глаза, у другого всё лицо было изуродовано шрамами, у третьего так и вовсе по локоть была отрублена рука. Переглянувшись и брякнув что-то друг другу, они взяли каждый по мешку, закинули их на спины и разошлись в разные стороны, за чем внимательно проследил Томас. Ввиду недостаточных знаний разговорной речи он не понял слова, сказанные между собой цыганами, но их бормотание однозначно оставило неприятный осадок.       — Вожак скоро придёт за тобой, поднимайся, — раздался за спиной голос Итана, который уже отвёл коней в стойла, из-за чего Томас оглянулся. — Да-да, за тобой, вставай.       Нахмурившись, он отвернулся обратно и сгорбился.       — Ишак выделанный, — выругался советник и подошёл к задку телеги.       Вытащить Томас оказалось непростой задачей, он наотрез отказывался покидать повозку, но против Итана было не выстоять, неравны силы. Поэтому к приходу Дамиано пусть и недовольный, но священник стоял на ногах: с него сняли почти все верёвки, оставив их лишь на руках и шее в виде поводка.       — О! Эдгар, неужели ты сумел приручить его? — прыснул от смеха вожак.       — Забирай этого выродка скорее, иначе не ровён час и он доведёт меня до белой горячки, — Итан небрежно передал поводок и шумно вздохнул, изнемогая от злости и усталости. Целыми днями он возился с Томасом, как с дитя малым, но теперь с него хватит.       — Попрошу следить за языком, — сухо бросил Томас, ему было непривычно без кляпа во рту, поэтому он слегка шепелявил.       — Да пошёл ты! — плюнул Итан.       Не успел вожак сообразить, что бы такого колкого тоже вставить в словесную перепалку, как Итан развернулся и ушёл по направлению к своей хижине, у входа которой висела деревянная вывеска с нарисованной на ней стопкой книг. Неоднозначно фыркнув от поступка друга, Дамиано намотал верёвку на кулак и дёрнул за неё, чтобы рядом стоящий Томас не оставался на месте и следовал за ним. Священник отнюдь не был рад подобному обращению, но делать было нечего, пришлось подчиниться. Обойдя площадь, в центре которой горел кострище и лежали седалища-брёвна, они вышли на протоптанную широкую тропу, ведущую прямо к большому двухэтажному дому, на крыше которого величественно развевался кроваво-красный флаг с мечом, пронзающим человеческий череп через правую глазницу. Постройка была каменной, имела окна с закрытыми ставнями и, по сравнению с другими хижинами, выглядела богаче и внушительнее.       — Зная твою строптивость, я должен прояснить тебе кое-какую вещь, — Дамиано достал из-за пазухи золотой ключ и принялся отворять резную толстую дверь, стоя к священнику спиной.       Не имея и малейшего желания слушать, Томас снова поднял взгляд наверх, намереваясь отвлечься, но увиденный над дверным косяком натуральный череп быка со сломанным рогом мигом прогнал всякую скуку, вместив её леденящим душу удивлением. Да сколько здесь ещё мертвечины?! Раздался протяжный скрип и Дамиано растворился в кромешной тьме жилища, утянув Томаса за собой. Последовавшие за этим оглушительный хлопок входной двери и несколько цзынькающих оборотов ключа в замочной скважине означали одно — путь на улицу теперь закрыт. Затем вожак закопошился, неизвестно откуда достал подсвечник и слаженными движениями рук поджёг свечу, истёкшую воском, озарив дом тёплым неярким светом. Затем он обернулся и медленно подошёл к зажато стоявшему у порога Томасу, чтобы снять с того оставшиеся верёвки и продолжить начатое.       — Ты можешь ходить где угодно, я даю на это своё разрешение, держать тебя круглые сутки подле себя у меня нет ни времени, ни уж тем более желания. Даже если ты выйдешь за пределы стен, бежать тебе всё равно некуда, ближайшая деревня находится за семьдесят тысяч канн отсюда, а до Рима тебе и вовсе не добраться живым, сдохнешь от жажды быстрее, чем переступишь его границы, — он небрежными движениями ослабил витки, смотал верёвку и сложил её в сундук, стоявший поодаль в углу.       Томас потёр затёкшие места и ничего не сказал.       — Но! — Дамиано резко развернулся, чем вызвал у священника мимолётную дрожь. — Если ты посмеешь оскорблять мой народ или вредить ему подобно тому, как вредишь мне, я не пожалею на тебя плетей. Хочешь спокойной жизни — учись быть сдержаннее, продолжишь борзеть — я стану твоим худшим кошмаром наяву, — цыган схватил Томаса за грудки для пущей убедительности, но затем быстро ослабил хватку и смягчил тон, продолжив: — Если же одумаешься и перестанешь поливать меня грязью при каждом удобном случае, так и быть, я повышу тебя до слуги. Надеюсь, мы договорились?       Томас снова упрямо промолчал, и Дамиано уже было собрался закончить на этом и уйти к себе готовиться ко сну, как вдруг вспомнил и добавил:        — А, забыл сказать! Как подобает верной псине, жить будешь в моём доме, отдельную яму, как в прошлый раз, не выделю, слишком много чести. На удобства не рассчитывай, ты их не заслужил, поэтому спать будешь вон на той скамье, — Дамиано указал на неё небрежным жестом руки, но Томас не удосужил её взглядом, лишь беззвучно заскрипел зубами. — Без дела скучать не оставлю, завтра утром найду для тебя подходящую работу, помимо службы мне. Работать будешь за еду, которую сможешь получить у Роберто: утром, в обед и вечером он кормит тех одиноких бедолаг, у которых не хватает времени ни на что, кроме работы и сна. К таким как раз будешь относиться ты, ведь поверь, пахать тебе придётся немало, я позабочусь об этом, — ядовитая ухмылка коснулась его уст.       — Вздор, — только и вымолвил Томас, задрав подбородок повыше, всем видом выражая непреклонность и несогласие с выдвинутыми условиями.       — Это не вздор, это твоя новая жизнь, так что привыкай, — Дамиано стиснул зубы, подражая оппоненту, и, несмотря на разницу в росте, причём не в его пользу, сверху вниз посмотрел на священника.       Некоторое время смерив друг друга горделивыми взглядами, в конце концов они не выдержали и разошлись: Томас, как и было наказано, остался внизу, а Дамиано забрал с собой свет, поднялся по деревянным ступенькам на второй этаж и скрылся за чердачным люком, который он громко захлопнул и запер на несколько оборотов ключа. Повисла глубокая тишина. Томас сжал руки в кулаки до белых пятен на костяшках и с силой проглотил рвущийся наружу крик, пытаясь совладать с чувствами. Немыслимо, всё это просто немыслимо! Верная псина? Работа, помимо службы? Повышение до слуги за хорошее поведение? Он ни за что не станет танцевать под чью-то дудку и уж тем более не станет прислуживать бесу! Лучше он пожертвует собственной жизнью, чем останется в таборе! Невзирая на тьму, мужчина спешным шагом сорвался с места по направлению к двери и несколько раз толкнул её плечом с намерением открыть. Поняв, что она не поддаётся, он бросился к ставням, но их конструкция не выглядела привычной, поэтому ни одно окно тоже не вышло отворить, сколько ни пробуй. Тогда Томас принялся искать погреб, чтобы на худой конец попытать сделать подкоп, но и тот был заперт. Завидев очертания каминной печи, он открыл железную заслонку и хотел было пролезть внутрь, чтобы по дымоходу выбраться на крышу, но ширина плеч была несоразмерна камину, поэтому и эта затея оказалась провальной. Претерпевая одно поражение за другим, Томас с глухим стуком отчаянно упал на колени, в истерике преклонил голову к полу и несколько раз удалил кулаками по доскам, не в силах смириться с действительностью. Он испробовал абсолютно всё, но выбраться из клетки оказалось не так просто, как он представлял себе. Простонав сквозь плотно сжатые губы подобно раненому волку, Томас провёл ногтями по доскам, едва унял бушующую внутри горечь и шёпотом сбивчиво взмолился. Его мольба была искренней, с каждым произнесённым словом он всё сильнее сжимал в дрожащей руке нательный крестик и вжимался лбом в пол, будто если он не сделает это, всё пройдёт напрасно.       В таком положении священник провёл долгую минуту, которая, по его собственным ощущениям, тянулась целую вечность. Утерев влагу с лица и завершив молитву крестным знамением, Томас обессиленно поднялся на ноги, на ощупь добрался до узкой скамьи, той самой, которая была отведена ему для сна, и изнеможённо сел на неё, облокотившись локтями на колени. Все мысли разом улетучились из головы, будто их никогда там и не было, тело пробрало холодом, в груди тяжёлым грузом осели подавленные чувства. Разомкнув веки, Томас отрешённым взглядом осмотрел жилище, в темноте едва различая очертания предметов. Сама по себе комната была просторной, в ней без труда помещалась пара-тройка сундуков, стоящих вдоль стен, длинный деревянный стол с четырьмя стульями — два больших и два поменьше — и высокий шкаф. Около печи покоилось большое убранство посуды, ковшей, кастрюль и иной утвари, неподалёку от них стояли пузатые сосуды, видимо, с водой, а под потолком, с левой стороны от камина, на шнурках висело несколько пучков сушёных трав. Напротив печи, прямо рядом со скамьёй Томаса, величественно возвышался гобелен, на котором была изображена семья: мать, отец и двое детей — один постарше, другой помладше. Трое из четырёх лиц не предоставлялось возможности разглядеть, поскольку они были завешены чёрными траурными лоскутками ткани, лишь лик младшего из детей был открыт. Ребёнок, которому на вид было лет пять, может, меньше, робко смотрел перед собой и крепко сжимал рукой платье матери, пока на его плече непосильным грузом лежала широкая ладонь отца. Неведомо почему, но от этого настенного, явно сотканного вручную ковра веяло тоской и скорбью, которая показалась Томасу неприкосновенной, почти личной, поэтому он отвернулся, не смея больше тревожить покой гобелена. Осмотрев ещё несколько раз комнату, он потёр пульсирующие виски окоченелыми пальцами, повёл ладонью по лицу, дабы прогнать с себя всё то, что произошло сегодня, и завалился на бок, подложив под голову сложенную руку, вместо подушки. Глаза закрылись сами собой, усталость давала о себе знать, поэтому сон настиг быстро, что было и даром, и наказанием одновременно.