Заклятые соседки

Ленивые снежинки парили за окном, неторопливо сыпались из стальной накипи низких туч. К трём часам дня ветер совсем утих, но теперь особенно живо чувствовалась трескучая зимняя ясность. В комнате начинало темнеть, и эта темнота опускалась незаметными маленькими мазками, такими же лёгкими, как поцелуи Черновой. Она целовала с лихорадочной жадностью, будто торопясь, но неглубоко и бережливо, как дорогую фарфоровую хрупкость, к которой ей разрешили ненадолго приблизиться, опасаясь, чтобы не рассыпалась, не треснула под её жаждущими губами тонкая израненная кожа. Сдерживая свою юношески-знойную нетерпеливость, она навалилась сбоку и откинула гладь светло-льняных Яниных волос за плечо, едва приникая к той полоске от ремня, что обручем охватывала изящную шею — сухими губами. Незаметно-бесшумным ящером, порочной химерой Морисса проникла под одеяло и всем быстрым и гибким телом прижалась к своей неподатливой даме, ловким вьюном оплетая её руки и ноги, её узенький стан, поблёскивая маслинной мольбой в своих выразительных, из-под натурально-чёрных ресниц, хищных глазах — чтобы ей позволили всё, что она попросит. Не встречая возражений от Яны, но и не дожидаясь её разрешения, она осторожно и будто извиняясь расстегнула несколько пуговиц на её пижаме, взглядом возвращаясь к убегающим волооким очам — пугливо-рассеянным, сомневающимся; к немного отведённому в сторону подбородку, и, пользуясь безмолвным позволением девушки, почти невесомо целовала оголённые медовые плечи, стараясь не замечать того, как превозмогает она себя, как напрягается всё её скукоженное нутро при овладении каждым новым изгибом её точёностей, которых не ласкала прежде губами; как не от удовольствия, а из стыда или страха трепещет её дыхание. Как бьётся — не от удовольствия — в её руках красивое женское тело. И ей бы злиться на Яну, ей бы её ненавидеть за холодность и отстранённость, за убийственную усмешку в уголках ехидного сладкого рта, за неподатливость чувствам, за её отсутствие в этом грёбаном моменте, чёрт его побери! — и за её притворство — якобы она принимает Мориссу, а по факту своенравно молчит, не говоря ни чёткого да, ни нет. За всё это нужно бы ожесточиться, но Мориссу пронизало какое-то странное, щемяще-болезненное упоение процессом. Губы искривились в ответной усмешке, когда она ладонями развернула лицо Петлицкой к себе и заставила наконец посмотреть в глаза. В этом всём было что-то нездоровое, неправильное, наполненное одержимостью, искажённое и насквозь дурное, но Черновой это нравилось. Привлекало и будоражило. И Яну, кажется, тоже. Ведь она не сказала «нет». Или просто уже понимала, что её «нет» не будет услышано. Янино тело в её руках не отзывалось: оно было совсем деревянным — прямая ось позвоночника, стиснутые перед собой руки, ледяные ступни, а самое главное взгляд — отчуждённо-подавленный и какой-то сухой. Бесчувственный. И Черновой во что бы то ни стало захотелось разбудить сексуальность в этом женственном теле и в этих загадочных чёрных глазах. — Что я делаю не так? — чуть отстранившись на локте, хрипло спросила она, языком проведя по губам, в которые впитался прохладный, мятный привкус кожи Яниных ключиц. — Всё… так, — пожав плечами, отозвалась Петлицкая. «Давай поскорее закончим с этим, и ты уже от меня отстанешь», — мысленно прошептала она, но вслух остереглась быть звеняще прямой и безжалостной. Она вовсе не бессердечна, но ей нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о своём падении. Она попыталась заглушить отвращение к самой себе, изо всех сил старалась не слышать присущую ей эмоциональность, чтобы отголоски собственных желаний не рвались наружу. И пусть она выглядит холодным бревном, чем отдастся во власть порочного безумия. — Просто продолжай. — Знаешь, ты слишком себя не любишь. — Что? — зябко передёрнув плечами, с непониманием отозвалась Петлицкая. — Не запрещай себе приятные вещи, это преступно. Выдохни и просто расслабься. — Дельная рекомендация, — губы Петлицкой растянулись в напряжённой, судорожной ухмылке, и она подтянула повыше скомкавшееся в ногах одеяло. Она едва сдерживалась, чтобы не остановить это всё. Мысли в голове словно взболтали в блендере, превратив в ягодный фреш. Она скривилась так, как будто её ещё и заставляли выпить содержимое. Но такое переварить было сложно, как бы она ни пыталась. Единственное, о чём она могла сейчас думать — это о том, что будет после. Она вернётся к Косте, возможно даже, переедет к нему на постоянное, а когда будет случайно встречать Чернову — вспоминать этот эксперимент как глупое недоразумение. Интересно, а с каким чувством будет вспоминать об этом Чернова? Боже, о чём она думает? «Только не говори, что ты не хотела попробовать». Сгущающиеся сумерки в унисон с усилившимся за окном снегопадом успокаивали: выдохни и просто расслабься… И она прикрыла глаза, потому что Чернова напомнила о себе. Она отбросила одеяло и надвинулась сверху, без предупреждения целуя в губы. Как-то разнузданно-пьяно — хоть и была как стекло, — не церемонясь, глубоко и собственнически вонзаясь внутрь языком. Без разрешения — меняя правила игры. Как месть за равнодушие и непокорность. Действия Черновой были довольно грубыми, скорее карающими, нежели страстными, в этот момент она не пыталась вызвать к себе симпатию, а даже напротив — вела себя так отвратительно, как только умела. Ощущения походили на те, словно ты сидишь в спорткаре и влетаешь в крутой поворот на обрывистом склоне, — и это мгновенно привело в тонус резервы организма Петлицкой, заставляя его напрячься. Вначале она даже замерла, не мешая Черновой и никак не реагируя, позволяя насиловать себя в рот языком, который, казалось, заполнял его вплоть до горла, и это выглядело как помешательство: её так наказывали, иссушали до основания, заставляли гореть и хотеть продолжения... И только через минуту, будто внезапно вынырнув из гипнотического транса, она задрожала всем своим перепуганным естеством и в ужасе извернулась, жестоко кусая её за губу, внезапно вспомнив, кого пустила к себе в постель… Чёртову извращенку! Лесбиянку! Казалось, Чернова не замечала того, как на нижней губе проступила густая капелька крови, она облизнула её языком, и зубы слегка окрасились, сделав её схожей с вампиром из фильма ужасов, — и, ещё более распалившись, злорадно-самодовольно прищурилась, ухмыляясь строптивости этой прекрасной дикарки. Так даже лучше. Руки Петлицкой удерживались над головой, и каждой клеточкой она ощущала тяжесть натренированного тела заклятой соседки, её сильные ноги тянулись вдоль Яниных бёдер, её плоский живот приникал резинкой домашних штанов и мягко и возбуждающе щекотал кожу на Янином животе, а чужое дыхание опаляло лицо и шею, словно дыхание свирепого зверя, склонившегося над долгожданной добычей, доставшейся в нелёгком поединке. Яна не смотрела в её глаза, она тревожно зажмурилась, но липкость её взгляда щипала, теребила нутро, вытягивая из него все внутренности перочинным ножом. Сердце Петлицкой трепетало и заходилось так, будто она готовилась прыгнуть вниз с парашютом, и она тщетно старалась сама себя успокоить. В голове отчётливым эхом перетекала-плескалась мысль, что Чернова перевернула вверх дном в её сознании всё, что старательно укладывалось и трамбовалось туда годами, а на языке крутился лишь единственный вопрос: «Зачем, зачем ты ворвалась в мою жизнь?» И чем дольше она думала об этом, тем меньше ей хотелось сопротивляться ощутимому темпераментному напору. Злая страсть и агония в порывистых, ненасытных движениях Черновой наконец сменилась спокойной уверенностью, её руки плавно скользили по телу Яниты, оживляя все нервные импульсы, и она затрепетала в этих неспешных чутких руках, как неумелый птенец, случайно выпавший из гнезда — пути назад не было, и, понимая свою обречённость, уже точно знала, что сдастся — сдастся и проиграет. И пусть! Будет что вспомнить на пенсии, как сказала бы её мудрая мама. Сдержанная, скрытая виртуозность таилась в этих неженственных, выносливо-сильных руках, и Яна не шелохнулась, не противилась тому, как Чернова склонилась, прижимая её сильнее к спинке кровати, бритым затылком и крепкой статью отражаясь в зеркальных дверях платяного шкафа. Янины позвонки, точно струны гитары, отзывались и плавились, чувствительные к интенсивным умелым поглаживаниям, тело изгибалось дугой под ласками, забыв о боли от жгучих ссадин и синяков, и она никак не могла поверить, что это всё происходит — ведь ей казалось, что она делала всё возможное, дабы избежать. Неизбежного. Поцелуи Черновой были мягкими, нежными — губы почти не касались шеи, предплечий, лопаток… Пальцы — чувственными и деликатными, — они неспешно сминали одежду, обнажая спину, ключицы и грудь. Когда нетерпеливые, осмелевшие пальцы расстегнули последнюю пуговицу, оголяя живот и поясницу, поцелуи сделались ненасытнее, ожогами ложились они на царапины, ссадины, раны, на другие участки кожи, не тронутые вчерашними зверствами… Слишком долго Риса ждала её — свою девочку. И теперь держать будет крепко, целовать — хлёстко, умело. Будет прицельно ловить её взгляды, и ласкать — до колючих мурашек, до изнывающих позвонков. Остро и опаляя. Забирая каждый сантиметр её хрупкого тела. Терпеливо ожидая умоляющего первого всхлипа. И до последнего блаженного крика… Зримо ощутила Петлицкая её запах, без спроса ворвавшийся в ноздри — беспримесный, молодой и голодный, ярый. Запах близкой грозы, хвойных иголок и соли. Запах опасности. Испарения власти, явственно изливавшиеся от Черновой, обездвиживали выбранную ею жертву. — Ну, чего же ты медлишь? — прошептала Яна прилипшим к нёбу языком, переставая ощущать вдруг окаменевшее тело, когда ладонь шатенки двинулась вниз, вталкиваясь между неплотно стиснутых бёдер. Атмосфера в комнате густела напряжением, остро звенела в висках Яны разбитыми стёклами, холодными мурашками оборачивалась вокруг кожи, достигая какого-то нереального апогея. Вопреки её ожиданиям, Чернова чуть отстранилась, сощурилась и сказала: — Ммм, я всегда считала, что ты горячая штучка, а не замороженный овощ. Ты сейчас такая же пресная, как патиссон без специй. Не может быть, чтобы я ошибалась насчёт тебя, — яркие чувственные складки пролегли в краешках тёмных, сладострастно смеющихся губ. — Что-о? — Янита толкнула её плечом, легко и расслабленно засмеявшись, будто только того и ждала — какой-то отвлекающей шутки, чтобы стряхнуть морозную скованность в мышцах и вместе отдалить ещё ненадолго неизбежный — «тот самый» момент, и сравнение с овощем почти не задело её, не вызвало в ней обиду. А пробудило желание ответить подобным же образом. Взгляд из-под стрелок пушистых ресниц получился более томным, чем она рассчитывала показать. — Тебе не хватает перца? — Скорее — перчинки, — с намёком поправила её Чернова, облизав уголок губ, за которыми блеснули кипенно-белые зубы. Глаза хитро-прехитро щурились. — Не боишься получить ожог, Чернова? — подтрунила над ней Петлицкая, едва сдерживая себя, чтобы не начать заигрывать. Это было так странно: каких-то пару минут назад она не без оснований готовилась, что её жёстко оттрахают, и практически ненавидела за это Чернову, а теперь, когда та сделала паузу, которая пришлась как нельзя вовремя, когда не стала брать её штурмом, ломая уже окончательно, унижая этим, — то и сама готова была на что угодно, если это поможет избавиться от внутренних противоречий и комплексов. Проявлять себя в сексе она умела и любила с мужчинами, разрешая себе пробовать что-то новенькое, и без особых раздумий могла пуститься в рискованную любовную авантюру. Пуританкой её ещё никто не нарекал, учитывая, как много откровенностей она себе позволяла в постели. Однополый же секс ей всегда казался противоестественным, чуждым, и при мысли об этом она впадала в полнейший ступор, разве что не бухалась в обморок. Однажды в студенческие годы её молодой человек настойчиво приглашал ради забавы ещё одну девушку, бисексуалку, и она порвала с ним, лишь бы не соглашаться на такое сомнительное удовольствие. Но теперь что-то изменилось. Рядом с Черновой она чувствовала себя свободной в высказываниях, не скованной в мыслях. Она могла быть с ней кем угодно: несобранной и нелепой, немного глупой и плачущей, в плохом настроении, в домашнем халате и с гулькой на голове, с немытой посудой в раковине и плохо приготовленным супом. Никто её не осудит за это, не сделает замечание. В этом плане Чернова всегда была понимающей. С ней можно было просто молчать, и это не выглядело неловко. Именно с ней Янита могла быть разной — вредной и злой. Но как никогда сексуальной и привлекательной. Чертовски желанной. Ей нравилось наблюдать за тем, как она доводит Чернову до безумия, до непроизвольной трясучки, превращает в низшее примитивное существо, в самую тёмную суть. Петлицкая наслаждалась тем, как течёт у неё слюна всякий раз, когда их взгляды случайно пересекаются, как она себя держит в руках до последнего, как порочна она и неистова, и делает порочной саму Яну, заставляя забыть обо всех мужчинах на свете. А ещё она, Яна, наконец была нужной. И любимой. Почему-то по-настоящему. И от этого она приходила в замешательство, вот этого всего она избегала, — наверное, опасалась в очередной раз обмануться. Разочароваться. Влюбиться. Будто в подтверждение всех испытаний, с которыми она столкнулась, Чернова посмотрела на неё так, что внутри всё защемило-задохнулось от жалости, а ощущение в искренности её слов не вызывало больше сомнений. — Я не боюсь обжечься, потому что уже давно всё выжжено, — поправляя горловину взмокшей футболки, прошептала Морисса почти обречённо, не сводя с Петлицкой мерцающего нежными искорками прямого взгляда. — В самом деле? И кто это сделал? — Петлицкая удивлённо выгнула бровь, одаривая подругу тонкой поддразнивающей улыбкой. Не задумываясь, Чернова свободно ей подыграла: — Я уверена, что ты знакома с той, которая не умеет обращаться с огнём… — Только не говори, что это та черноокая блондинка… — …которая сейчас сидит напротив меня обнажённая до пояса, и я могу любоваться её совершенным телом. Поискав взглядом свою одежду, Петлицкая поняла, что будет непросто до неё добраться, — она обнаружила её небрежно брошенной в недрах глубокого кресла, и перескакивать через разлёгшуюся на кровати девицу было не лучшей идеей, поэтому Яна неспешно и со свойственным ей грациозным достоинством укрыла свою наготу покрывалом. Морисса не стала её останавливать, а сделалась вдруг задумчивой, сдвигая выразительные тёмные брови на переносице и плавя сосредоточенным, немигающим взглядом глаза напротив. — Пока мы не зашли слишком далеко, думаю, будет честным разъяснить кое-что. — И, дабы не показаться излишне, пугающе серьёзной, хотя именно такой она и показалась Яне, Чернова с мальчишеским озорством, как школьник, влюблённый в соседку по парте, надавила на кончик её носа и слегка отстранилась. — Кое-что? — немного испуганно переспросила Янита, обычно избегавшая любых конструктивных диалогов с Черновой, которые лишь загоняли в тупик. Шуточки или саркастичные перепалки между ними — привычное дело, однако грани своего личного пространства она не торопилась двигать. Затаив дыхание, она услышала: — Я хочу, чтобы ты понимала, что для меня происходящее между нами — не интрижка на один-два раза. Я знаю, как важно для тебя быть одобренной обществом, с оглядкой на все эти пещерные скрепы, и поэтому ты выбираешь его — а не меня, но я также хочу, чтобы ты помнила: я всегда буду ждать твоего другого решения. — Ты всё сказала? — слишком быстро перебила её Петлицкая и зажмурилась, желая скорее закончить с душевными излияниями. Она чувствовала себя проституткой, которую впервые вывели к клиенту, но она точно знала, что откровенные разговоры при этом вовсе необязательны. — Нет, не всё, — с нажимом парировала Чернова, облокотясь на соседнюю подушку, и приподняла голову, продолжая: — Между нами есть эта дурацкая недосказанность, но я не слепая и вижу, что ты согласилась на это ради любопытства, или нового опыта, или просто на отъебись, я всё это понимаю, Яна… Но это не будет так просто для нас обеих, и мы обе это знаем. Между нами что-то происходит, и ты не можешь не замечать этого. И как бы ты от меня не бежала, ты должна знать — я так легко тебя не оставлю. Ни ему, ни кому-то другому. Чернова развернулась и легла на живот, скрестив перед собой локти и снизу вверх наблюдая за Яной, которая оставалась с прямой спиной, слегка облокотясь о спинку кровати. — Выглядит как сталкинг, — усмехнулась Петлицкая, натягивая почти до подбородка съехавшее одеяло. — Я вообще ощущаю себя рядом с тобой насильником, — рассмеялась Чернова в ответ, шаловливо-настойчиво стягивая с Петлицкой несчастное одеяло и прохаживаясь рукой по внутренней стороне её бедра в шёлковых брючках, которые ей не терпелось стянуть до щиколоток. — Чувствую себя главным призом, — разглядывая огромный синяк на своём запястье, который особенно неприятно болел после вчерашнего, неожиданно призналась ей Яна, переводя всё в шутку. Жестковатые большие ладони с коротко стрижеными ногтями неспешно легли на её собственные, поднося к горячим губам. Невесомо, как весенний бриз, подули губы на больное запястье, затем на второе, а лазурные, как море, глаза с янтарными волнами смотрели страдальчески, почти с раболепием. И куда только делась недавняя властность, жгучая и пугающая, подчиняющая. — Это пройдёт… — Голос дрогнувший, большие пальцы бережно погладили синяки. Как же нежно — даже если это уловка, чтобы ослабить бдительность. Ну и пусть… — И откуда ты такая взялась на мою голову, — игриво отстраняя Чернову кулачками в грудь, чуть склонила вбок лицо Янита, словно сотрудник научной лаборатории, которому предстоит изучить иноземное существо. — Я тоже рада, что мы нашли общий язык, — прижимая её за ноги к кровати, ощерилась Чернова лукаво. — И да, ты мой главный приз, — принявшись её щекотать, весело рыкнула она, и когда Яна, задохнувшись от смеха, умоляюще попросила, чтобы она остановилась, Чернова ястребом набросилась сверху. Она целовала её всю: шею, ключицы, грудь, — оставляя следы из мурашек; руки уверенно легли на живот: погладили там, где следом отшлифовал-прошёлся язык, обернулись вокруг спины, поясницы, разгулялись по ягодицам, некрепко сжимая. Яна поймала себя на мысли, что её касания могут быть очень приятны, если закрыть глаза и отдаться одним ощущениям. Там, между ног, в нескольких сантиметрах от области, где теперь мягко скользили умелые пальцы, напористо раздвигая бёдра, раскалялся тяжёлый огненный шар, — и когда пальцы рывком двинули резинку штанов вместе с трусиками вниз, Петлицкая ахнула. Непроизвольно стянула ноги вместе, порывисто приподнимаясь. Сбежать ей не дали: нагнули к подушке, скрутили руки на животе одной левой. Она ахнула снова, когда Морисса примкнула носом к её промежности, как дикий, сорвавшийся зверь вдыхая, запоминая восхитительный запах — тонко сочившийся в раздутые ноздри. Отчаянное стеснение и ужас смешанным натиском пронизали насквозь Яниту, тело дёрнулось, как от разряда, но затем накрыло ватным оцепенением, мешая расслабиться и открыться безграничному спектру эмоций. Яна судорожно и громко задышала, чувствуя, как напрягаются кончики пальцев на ногах, как стукаются коленки и рвётся вопль из груди, когда тёплый язык Черновой опробовал нежную, чувствительную кожу во впадинке на бедре, возле линии роста волос, бесстыже лизнул тёмную складку, словно дразнясь перед тем, как приступить к поглощению. Вместе с бегом крови к животу приливала сладкая боль, она томилась и щекотала внутренности, — под взглядом Черновой дрожало всё её тело. — Держи, держи меня крепче, Морисса, чтобы я не вырвалась… — Я теперь тебя никому не отдам, — приподнимаясь, чтобы поцеловать её в губы, перед тем шепнула на ушко Чернова. Она легла сверху на Яну, с удовольствием ощущая под рукой её зрелые ладные груди. Покручивая толстенькие соски, вползла в рот языком, одновременно раздвинула ногой тесно сжатые бёдра. Опьянённое сердце дрогнуло в мучительном предвкушении. Вот она — своенравная и заносчивая — трепещет в её руках покорившейся, сломленной бабочкой. Лучистая мысль пела счастьем в душе, безмятежным теплом согревала сознание: «Красивая и застенчивая, нежная, потрясающая, утончённая — моя, моя, моя!» — Ну и чем вы тут занимаетесь? — чуждо ворвался в спальню гневный мужской возглас. Разгорячённые, влажные, заведённые до предела, застигнутые врасплох, они столкнулись с грубой реальностью, были спущены на землю в разорвавшейся паутине несбыточного счастья. Боязливо выныривая из-под тела Мориссы, Петлицкая нервно тянула губы в улыбке: — Как видишь — женскими шалостями. А ты уже вернулся? Т-так быстро? — заикнувшись, Яна в упор посмотрела на мужчину и дважды хлопнула ресницами, наблюдая за тем, как его грузная, большая фигура отделилась от двери и застыла посреди комнаты ярко-пунцовым сгустком. Девушка хлопнула ещё раз глазами, словно не верила, что он настоящий, не призрачный, и выползла наконец на поверхность, кутаясь в злосчастное одеяло. «Ну вот, даже изменить не получилось», — промелькнуло само собой в голове, пока она собирала мысли по вдруг закружившейся — в каком-то бешеном вальсе — комнате. — Яна, тебе нужна помощь? — Чернова стояла за спиной девушки, чуть нагнувшись над её ухом. — Нет. Ты иди, иди, прошу тебя… — обернулась к ней, но в глаза заглянуть струсила. Неловкость кусала, щипала Янины щёки румянцем. — Ты уверена? — Абсолютно. Иди, ну пожалуйста! — повторила с надрывом, словно её присутствие раздражало. — Желание блондинки — закон, — глотая неприятный комок и более не задерживаясь, процедила сквозь зубы Чернова. На пороге комнаты она столкнулась глаза в глаза с причёсанным, сильно надушенным буржуйским одеколоном любовником своей девушки, и он смерил её уничтожающим триумфальным взглядом, как беспородного щенка под ногами, который не достоин внимания, и это окончательно добило её. Никто здесь не собирался с ней церемониться, расшаркиваться и притворяться вежливым. Спасибо, хоть в морду не дали. Хотя ей уже всё равно. Она бы и сама разукрасила его лоснящуюся от сытости физиономию — только не у Яны дома. — Как вы попали сюда без ключей? — Выискивая на полках в прихожей свою зажигалку, Чернова услышала это заботливо-нежное, извиняющееся сюсюканье Петлицкой. С ней она никогда так не разговаривала. — Ваш телефон не отвечал и я беспокоился. Решил сделать сюрприз, побаловать сувенирами из Европы. Входная дверь у вас была не заперта. — Не может быть! — Да-да, на ваше несчастье. — Чернова пнула носком огромный пакет с сувенирами, загородивший ей выход на лестницу. Бутылка шампанского, австрийский шоколад, коробка женской парфюмерии, какие-то безделушки. Толстосума сегодня ждёт награда — ночь с любимой женщиной. Да и вечер обещает быть томным. Если, конечно, она захочет показать ему свои ссадины и синяки... На Чернову уже не обращали внимания, ворковали за стенкой, как милые голубки. — Что ж, сударыня, это... кхм, недоразумение можно считать исчерпанным? «Недоразумение!» Вот кто она для этой сладкой, насмешливой парочки. Её даже не восприняли как соперницу! Чернова зажала сигарету в зубах, неуклюже рассыпая табак за шиворот, и захлопнула дверь. Она не желала слышать ответа Яны. Как была — в футболке и домашних штанах, в тапочках рванула на улицу, в декабрьскую метель и снежные сугробы, розовые от фонарей, дрожащих в темнеющей вышине. Нагнулась, горстями зачерпывая рыхлый сверкающий снег, растёрла, размазала его по лицу вместе с беспомощной горечью. Колючие мелкие хлопья, как занавес, спускались на землю. Морисса зажгла сигарету и затянулась. Без удовольствия. Не чувствуя ничего — ни холода, ни прилипшей к телу от ветра футболки. На неё озирались прохожие, вероятно решив, что она ненормальная. По сути, они были правы. По уши втюрилась в натуралку, да ещё несвободную — эко ж её угораздило. — Катарина, ваше предложение ещё актуально? — проскрипела в трубку айфона. — Что, дела рассосались? — послышалось с усмешкой в тоне на другом конце линии. — Рассосались… — Когда будешь? — с ничуть не завуалированным интересом в грудном, с озороватыми струнками, голосе переспросили её. — Если в пробку не встану, то минут через двадцать — двадцать пять. — Ну я у себя в офисе. Адрес ты знаешь.