Брошь с аметистом

Дождь утих совсем недавно. Вики читала вслух стихи на французском, а миссис Хантли в розовом домашнем платье полулежала на низенькой тахте и слушала. Эмили незаметно сделала глубокий вдох. Эти люди, этот дом, где наконец было так спокойно — до сих пор взаправду, но всё равно не верилось, всё равно нужно было какое-то доказательство. Капли за окном отсчитывали минуты. Минуты до чего? Весь этот хмурый, дождливый, но бесконечно тёплый день казался канатом, протянутым над пустотой. Тонкие стрелки часов подталкивали в спину. Ответа от Алоиса не было. Уже унесли полуденный чай. Пять часов, как он должен был получить записку. Самое меньшее два — как пришёл бы ответ. Ничего. Эмили подтянула замёрзшие стопы и принялась рассматривать цветочные узоры на ковре. — Браво, Вики. А теперь отдохни, тебе стоит поберечь голос. — Можно я тогда соберу ирисы для ужина? — бодро спросила Виктория, отметив страницу красной ленточкой-закладкой и захлопнув книгу. — Сейчас, дорогая? Но ещё рано. — Мне очень хочется. Миссис Хантли согласно махнула рукой и, когда дочь была уже в дверях, поспешила напомнить: — Только оденься как следует! Уильям улыбнулся, бросил взгляд на каминные часы — и Эмили поняла, что он собирается уходить: даже раньше, чем тот встал. — Мне тоже пора, — поднялся молодой человек и наклонился к миссис Хантли, чтобы поцеловать её в щёку. — Очень рад был навестить вас, тётя. — Так скоро? — удивилась та. — А как же ужин? — Я поем дома и потом сразу отправлюсь на вокзал: хочу уладить все дела в Брайтоне до субботы. — Как ты выносишь ночные поезда, ума не приложу. Я ведь могу надеяться, что ты ещё зайдёшь к нам до отъезда? — Скорее всего, но если нет, то напишу уже из Парижа, — он повернулся к креслу, где сидела Эмили, и кивнул ей. — Мисс Транси. Желаю вам всего наилучшего. — Всего наилучшего, — как эхо повторила она и улыбнулась, надеясь, что улыбка не выглядит слишком грустной. Уильям поправил расслабившийся за день шейный платок, снова кивнул обеим и вышел. Хлопнула входная дверь. «Вот и всё». Никаких долгих прощаний. Да, неуместны они, и только смотрелись бы глупо, но… Это была последняя встреча, и Эмили с опозданием вспомнила, что ничего из того, что хотела, не сказала. Если его обещание об открытке не было банальной вежливостью, остаётся только ждать. Если же да… «Нет, — оборвала она себя. — Уильям не станет так делать. Он всегда был честен. В отличие от тебя». В этом и есть разница между ними. Как бы он поступил, если бы всё узнал? — Знаете, милая, почему бы нам не присоединиться к Виктории? Ирисы в самом цвету. Вечерний сад пах свежестью и мокрой листвой. Эмили стояла недалеко от каменной ограды, за которой несмело расплывался светло-жёлтый закат, и грела плечи ладонями — скорее по привычке, нежели потому что ей в самом деле было прохладно. Дышалось легко. Влажный воздух щекотал ноздри. — Эти ещё совсем бутоны, Вики, — заметила миссис Хантли и указала на длинный ряд ирисов по соседству. — Собери немного белых тоже. Разрешат ли ей остаться? Даже если сегодня снова повезёт, доброта миссис Хантли никак не могла быть безграничной. Одно дело — приютить на ночь девушку, разминувшуюся с братом на приёме. Другое… а что другое? Эмили понятия не имела, что делать дальше и сколько продлится это неведение. Нужно было что-то решать, но она в который раз чувствовала только отравляющую беспомощность. Эмили проморгалась от неожиданности, когда подбежала Виктория с раскрасневшимися щеками и вручила маленький букет — точно такой же, как перед тем отдала матери. — Подержите? Если вам не сложно. Я наберу последний. — Конечно. Эмили осознала совершенно точно: она не хочет, чтобы эта беспомощность продолжалась. Пронёсся холодный ветер, растрепал волосы, прошуршал зелёными кронами деревьев. Пусть хотя бы начать, но нужно подумать о том, что теперь. Делать крохотные, но шаги — с теми возможностями, что есть сейчас, даже если их до смешного мало, главное, перестать чувствовать себя мухой, увязшей в паутине. Её всё ещё называют мисс Транси — надолго ли? Эмили в который раз поймала себя на мысли, что не может ответить, что это фамилия значит для неё — надёжность и спасение? Сковывающую тяжесть? Кажется, и то и другое. — Абигейл! Как хорошо, что вы пришли, — воскликнула миссис Хантли, заметив идущую от крыльца служанку. — Совсем забыла, насчёт ужина: пожалуй, я обойдусь одними овощами. Рыбу оставим на другой раз. Абигейл поклонилась с негромким «Как скажете» и повернулась к ней, Эмили. В памяти вспышкой возник другой сад, солнечный день и… Кентерберри, передающий конверт. Потому что Абигейл смотрела точно так же, с той же внимательностью. Эмили сглотнула, ухватившись за букет. — За мисс приехал её дворецкий. Она только крепче стиснула тонкие стебли, на самом деле сжавшись всем телом и даже не замечая этого. В животе разрасталась дрожащая пустота. Что это значило? Что-это-значило? На секунду пронеслась отчаянная мысль, что он простил её, и теперь всё будет хорошо, и не придётся ничего решать, но почти сразу же сменилась оглушающим холодом: навстречу шёл Клод. Высокий. С бескровным, ко всему равнодушным, будто восковым, лицом. Поднёс правую руку к груди и вежливо поклонился миссис Хантли. — Доброго вечера. Прошу прощения за вторжение. «Ничего не будет хорошо». — Здравствуйте, — ответила миссис Хантли, дружелюбно улыбнувшись. — Мы стали беспокоиться, застало ли письмо хозяина. — Застало, — склонил тот голову на бок. — Господин передаёт искреннюю благодарность за проявленную любезность. — Всё в полном порядке. Милая, а вы волновались. Как я и говорила, ужинать вы будете уже дома. — Вы правы, — безучастно проговорила она. Почему… почему возвращаться ещё страшнее, чем не возвращаться? Пять минут. Пяти минут не прошло с тех пор, как она была полна решимости что-то исправить, а теперь едва ли могла сделать шаг вперёд или хотя бы в сторону. — Мы с Вики будем в городе до конца июля. Заглядывайте, когда дела заведут вас в Лондон, дорогая. Виктория тоже попрощалась, махнув свободной рукой; Эмили нашла в себе силы только на кивок. Они не видят, что она боится, не видят — чего, но Эмили и сама не смогла бы внятно объяснить. Просто оказалась в кошмаре, когда страшная тень с жёлтыми глазами видна только тебе и каждый чёртов раз исчезает с появлением других. И эта самая тень сейчас вела её к знакомой донельзя карете. Эмили обернулась последний раз, сама не зная на что надеясь. Что они оставят её у себя, в самом деле как бездомную дворняжку? Так не работало. И с каждым шагом по садовой дорожке она падала всё глубже и глубже — опять туда, опять в беспомощность, как бы ни старалась себя вытянуть. «Сейчас так, — мелькнуло в голове как спасение. — Пока так», — и она вцепилась в эту утешительную мысль, как будто та была правдой. И пусть она не могла сделать её правдой, пока так.

***

От двух часов пути до поместья остались только напряжённые плечи, тревога и одеревеневшая шея. Эмили сама не поверила, как скоро оказалась перед громадой особняка, тонущего в полутьме. С неба светили мелкие, далёкие звёзды. Она подумала, что с радостью бы осталась здесь, но потом напомнила себе, что мрак и холод рано или поздно загнали бы её внутрь, и прошла в холл. Люстра не горела, только два подсвечника на противоположной стене, под парадной лестницей, мерцали безжизненным светом. Зашагала влево, ступила на лестницу. Широкий тёмно-красный ковёр, первая ступенька. Впереди их ещё бог знает сколько, и каждая обходилась тяжёло, словно из Лондона Эмили добиралась пешком. Клод следовал позади, наверно, чтобы удостовериться, что она не повернёт назад. Но уже было поздно поворачивать. Все выборы, которые она совершила за эти два месяца, вели сюда. Последний лестничный пролёт. Второй этаж, теперь налево по коридору. — Господин ждёт вас в вашей комнате, — негромко заметил дворецкий. В её комнате? Но почему там? По спине пробежались мурашки: это замечание не сулило ничего хорошего, особенно сейчас. Оставалось только выдохнуть и повторять про себя, что рано или поздно всё, как бы плохо оно ни было, закончится. А если кончится в самом деле, для неё, насовсем? Может ли он так сделать? Может, разумеется — сделает ли? Вот и высокая дверь, которую она закрыла за собой день назад, когда собиралась на приём к лорду и леди Меннерс. Алоис знал, где её ждать: выбери он свою комнату или гостиную, она, может, бы сдалась и побежала к себе. Но теперь бежать было некуда. Дрожащими пальцами повернуть ручку. Переступить через порог, сделать два коротких шага вперёд, потому что на третий её не хватает. — Можешь идти, Клод. Она никак не может понять, что выражает его голос. В комнате тоже полутемно: только в камине тихо потрескивают дрова. Успокаивающий звук: обычно, но не теперь. Алоис сидит на полу — отсветы пламени играют на его непроницаемом лице — и ворошит угли. Здесь тепло, почти жарко. Тикают настенные часы, и Эмили считает секунды, чтобы не думать о том, что будет дальше. Двадцать четыре, двадцать девять, тридцать один. Ощущает, как на лбу появляется испарина. Минута, две. Почему он ничего не говорит? Было бы куда легче, заяви он с порога, о чём думает и кем её считает. Она бы постаралась отвлечься, а потом всё бы закончилось, рано или поздно. Но как может закончиться что-то, ещё даже не начавшись? Двести сорок секунд. Тиканье звучит в голове, будто это не часы, а где-то капает вода. Триста шестьдесят. Эмили уже готова сама начать разговор, лишь бы не продолжать это несносное молчание, но не знает, что сказать. Молчит — тоже. Что ей сделать, просто спросить, как идиотке, в чём дело? Извиниться? За окном шелестит ветер. Ещё минута, и эти варианты не кажутся такими глупыми. Она открывает рот, но слова не идут, и только облизывает пересохшие губы. Вспоминает, что до сих пор тоже не сдвинулась с места, деревянно идёт вперёд — паркет под каблуками неприятно скрипит, — и не сводит глаз с силуэта перед камином, словно он может в любую секунду вскочить и напугать её. Хотя почему «словно»? Но Алоис по-прежнему сидит, только теперь не переворачивает головешки, а просто держит в руке кочергу. Эмили становится совсем жарко, не хочется представлять — каково ему, перед самым огнём. Она останавливается перед письменным столом, от нечего делать обводит взглядом учебники, какие-то листы и книги, находит глазами аметистовую брошь: вчера предпочла ей жемчужные, в тон платью, серёжки от Друитта. Заглядывает в зеркало, видит, как у её близнеца в отражении часто-часто вздымается от волнения грудь и почти болезненно розовеют щёки. — Где ты была? — наконец глухо интересуется Алоис, так что Эмили вздрагивает от неожиданности и не сразу находится с ответом. В самом деле, зачем он спрашивает, если знает? Всё, что она может, это бросить сдавленное: «В Лондоне». — Я спросил, где ты была, — повторяет он. — В доме миссис Хантли. И её дочери, — поспешно добавляет Эмили, как будто это не он приказал Клоду забрать её оттуда. — Почему? Она совсем теряется. «Почему?» Что на это сказать? Потому что не хотела остаться ночью на улице. Потому что он велел ей идти на все четыре стороны. Но она знает, что на любой из ответов последует такое же непреклонное «почему», — и потому замолкает. Он поднимается с пола и идёт к ней, так что Эмили приходится попятиться, но только берёт бумаги — так же непринуждённо, как взял бы утренний выпуск газеты. Только что это за бумаги? Все тетради ведь в полках. Эмили оглядывается на стол — и сердце внутри трещит по швам. Конверт. Пустой. Там, где она держала все письма от Уильяма. Перед глазами на секунду темнеет. А Алоис преспокойно перебирает листы, хотя глаза его похожи скорее на тёмное море перед штормом. — Так почему, Эмили? — всё же снисходительно осведомляется он. — Может, скажешь? Или мне сказать? Платье прилипло, ей очень хочется отодрать его от лопаток, но она не решается сдвинуться, так и стоит в двух шагах от него, а тело слабо трясёт. Алоис всё знает. Нет, даже не так. Он знал и раньше, не мог не знать, а теперь просто ставит перед фактом. — Потому что ты ничтожество, которое побежит за каждым, кто даст ему косточку. Хотя нет. Косточка у тебя уже есть, разве я не прав? У тебя есть всё, чего можно пожелать и даже больше. Пусть ты, правда, не стоишь и десятой части. Он говорил об этом уже который раз, но сейчас что-то было не так. Словно к обычной тираде о неблагодарности прибавится что-то ещё. — Ты даёшь ей кров, — продолжал между тем Алоис, — кормишь со своего стола, слуги с ней носятся, словно она по меньшей мере принцесса, а не грязная оборванка, и что ты получаешь взамен? Нет, правда, или человек слишком много требует, если рассчитывает на простую признательность? Ты, пустоголовая дура, тебе вообще слово такое известно?! Ну скажи, вдруг я слишком заумно говорю, Эмили, может, мне нужно перейти на тот единственный язык, который ты понимаешь?! — последние слова он почти прокричал, тяжело дыша. Эмили в каком-то оцепенении шагнула назад. Делать этого не стоило: Алоис в бешенстве швырнул письма на пол, и листы с оглушающим шелестом разлетелись во все стороны, так что она даже инстинктивно закрыла уши ладонями. — Хватит строить из себя сентиментальную идиотку. Это было, по-твоему, смешно? Весело?! Тебе стало слишком скучно, и ты решила позабавить себя. Прекрасно, Эмили! Развлеклась? Он взял её за волосы и притянул к себе, как делал всегда. — Я тебя спрашиваю. Чем ты сейчас недовольна? Тебе же было так скучно… так грустно. Ведь сидеть листать свои глупые книжки и есть пирожные очень утомительно. Эмили застыла. Слова облили холодной водой. Вот оно. Она действительно разрушила всё своими руками, потому что думала, что ей чего-то недостаёт. Так была уверена, что он от неё не откажется, что решила рискнуть ради эфемерных фантазий. Моргнула. Нет. Мысли уже повторялись. Это были не эфемерные фантазии. Это было то спокойствие, которое… — Смотри на меня. Теперь тебе достаточно весело? Ты этого хотела? Эмили попыталась вырваться, но стало только больнее. Голубые глаза, полные гнева, маячили совсем близко — слишком близко. — Отпусти, — тихо сказала она. — Отпусти-и? — протянул он нарочито-высоким голосом. — А чего ты не плачешь? Ну же, давай, заплачь, как ты всегда делаешь. Ничего другого раз не умеешь. Какая ты жалкая. И правда попросилась к нему домой, как вшивая дворняга. На что он только позарился, этот твой Карр? На взгляд святой мученицы? Ох, Эмили, извини, — Алоис жалостливо скривил губы. — Совсем забыл. Может, он должен был помочь тебе с французским? Тебе же не хочется от меня отставать, правда? — Нет. Удар — хлёсткий, наотмашь, — ошпарил щёку так, что она даже забыла, что может дышать. Второй. «Не больно, — твердила она себе, игнорируя, как намокают веки, — не больно». — Не смей говорить мне «нет», поняла? Отпусти тебя с поводка, сразу сбежишь. Бросишься ползать перед каким-то ублюдком и его дорогой тётушкой. Что насчёт меня, а? Думаешь, я не могу тебя заставить? — Можешь, — всхлипнула Эмили и дёрнулась назад, но Алоис сжал её плечо и толкнул на пол. Она упала на спину, ударившись локтем так, что занемела рука. Не вскрикнула, втянула воздух сквозь сцепленные зубы, а он выпрямился над ней в одно мгновение. Грудь раздирали рыдания, но Эмили не плакала — не хотела плакать. — Сожги их. Эмили подняла покрасневшие глаза, не понимая, о чём он. — Сейчас же встань и сожги его гнусные письма. Нет — пеняй на себя. Она жалобно вздохнула с облегчением в первую секунду. Если делать, как он говорит, всё будет в порядке. Почти радостно поднялась на колени. И всё же… Нет. Нельзя быть в самом деле такой жалкой, какой он её считает. Ничего не изменится. Будет та же беспомощность, то же отчаяние без конца и края. И в этот раз виновата будет только она сама, потому что выберет безопасную покорность. Сейчас письма, что потом? — Эмили, ты глухая или тупая? Эмили слабо покачала головой, понимая, что обрекает себя на что-то похуже. Хуже, чем когда-то раньше, когда она послушно извинялась. Но если это — цена, чтобы не ненавидеть себя потом, не стыдиться, как всегда, не жалеть… Алоис рывком присел и цепко ухватил её за подбородок, так что губа впилась изнутри в зубы. — Тебе лучше не строить из себя гордячку. Очень советую. Встань и брось эту гадость в огонь. Эмили прерывисто выдохнула. Пот градом катился по спине. — Перестань, Алоис, отпусти, — с трудом выговорила она. — Не говори мне, что делать. Я отпущу тогда, когда мне надоест. А мне пока совсем не надоело. Или тебе не нравится? Хочешь чего-то повеселее? — Не хочу. — Заткнись. Он оттолкнул её, но тем не менее разжал ладонь, и Эмили торопливо отползла, не веря, что он отпустил её. Тогда что значит «веселее»? Не может же… Она проследила за ним взглядом и вздрогнула — крупно, всем телом. Он ведь не станет. Не станет. Он попугает её и бросит. Алоис сделал шаг, поигрывая кованой рукоятью кочерги, которой в начале этого кошмарного вечера ворошил угли. — Единственное, что мне надоело, Эмили… — начал он. Эмили вжалась напряжённым позвоночником в кровать. — …так это играться с тобой. «Он так не сделает». Алоис схватил её за запястье свободной рукой и потянул на себя. Она не смела пошевелиться, только смотрела расширенными от страха глазами на раскалённый краешек кочерги и чувствовала, как бешено бьётся сердце, отдаваясь стуком в висках. — И когда я говорю, что ты принадлежишь мне. Я именно это и имею в виду. Запомни хорошенько. Боль, казалось, выжигала кость. Пережала горло как верёвкой, так что вместо крика получился сдавленный хрип. «Перестань, перестань, перестань», — набатом стучало в голове, но в реальности она даже не раскрыла рта, напротив, сжала зубы так, что практически слышала тошнотворный хруст — или это было шипение прижжённой кожи. Алоис надавил сильнее, и Эмили дёрнула рукой, сама не зная, что делает: дёрнула как только могла. Звон. В ушах, или это прозвенела упавшая на пол кочерга? Алоис зашипел как от боли, отпрянул, но только на секунду, потому что в следующую стало ещё больнее. Он вцепился ей в волосы, снова, и несколько раз с силой ударил головой об пол. Эмили только чувствовала, как медленно, невыносимо медленно проливается в темноту с красно-оранжевыми отблесками. Не думай об Алоисе, думай о чём угодно, кроме него. Думай о белой сирени за окном. Прозрачно-голубом небе. Плечи судорожно дёрнулись в такт неровному дыханию. Думай о красных подушечках. Где книга, которую дала ей миссис Хантли? Она совсем не помнит, куда её положила. «Это Шопен. Виктория играет его с детства». Кудрявые каштановые волосы чуть шевелятся на ветру. «Вы хотите что-нибудь из Парижа?» Нет. Только почтовую карточку… И поехать с вами.