Не бойся чёрных роз

Пятница, 2-е июля 1976 г.

23:51

      Саломе никогда не была образцовой девочкой. И ещё с детства смирилась с мыслью, что таковой ей никогда не стать. Ибо вот так вот сложилось — в голове у неё были только пушистые облачка, книжки и всякие нелепые хобби вроде коллекционирования кристалликов и исследования местных суеверий, в то время как сверстники уже третий язык изучали и помогали родителям заполнять бумаги. Потому она стала стремиться быть просто удобной. Не стараться давать отцу поводы для гордости, а просто не разочаровывать. Так и получалось. Гувернантка, тётя довольно придирчивая, наказала Саломе по-настоящему лишь однажды: когда лет то ли в шесть, то ли в восемь она съела подчистую целую утку по-пекински, которая готовилась, так-то, для господина де Леви и его деловых партнёров, наведавшихся в гости. Правда, Саломе никогда к мясу не тяготела — да и дамская диета не позволяла довольствоваться чем-то кроме сухой куриной грудки. Утку тогда на самом деле втоптал Арго, а перекинул всё на сестричку.              Она, впрочем, на него обиду не держала. Братик потом, когда увидел, как сильно ей досталось, сразу прибежал извиняться. Саломе знала, что Арго сделал это не со зла. Просто он с пелёнок был таким — никогда не думал о последствиях.              Вот и сейчас.              Уже не первый час она давилась барным воздухом, пропахшим горьким пивом и солёным беконом. Когда встречи с партнёрами проходили без камер и журналистов, Герод, отец её, никогда из себя интеллигента не корчил и предпочитал быть тем, кого в народе называют «нормальный мужик из народа». Ни манер, ни снобства, ни эстетского меню за столом. И Арго он приучал к тому же. Как мог лепил из него свою копию, по крайней мере, в плане медийно-общественного образа. Только Саломе было положено сидеть смирно и культурно, не разрушая ауру нежной принцесски.              Это ей, дочери, досталась роль бесполезного украшения семьи. А сына отец с рождения готовил к роли преемника. До выборов, где Арго первее всех был записан в кандидаты, оставалось меньше полугода. Господин де Леви, правда, начал таскать детей по деловым встречам далеко заранее. А Саломе ненавидела слушать, как брат пытается влиться в общество этих старикашек. Перенимает их повадки и жаргон, мерзкие смешки, привычку деловито поправлять галстук, предварительно прокашлявшись, а также насмешливо-снисходительное отношение к женщинам как виду. Раньше Арго никогда не смотрел на неё как на глупого ребёнка, даже когда она таковой и была. А теперь от него другого взгляда и не дождёшься. Даже наедине.              Сейчас джентльмены обсуждали, как после выборов планируется постепенная криминализация проституции. Сперва позволят заниматься ею лишь в борделях, а для борделей повысят налоги, потом введут ряд ограничений, а там, глядишь, и до полного запрета дойдут. Очередная прихоть Хардманов, ведь сутенёры, по их мнению, совсем распоясались: в долгах торчат и не отдают, а пошлину платят и так копеечную.              — Но ведь это безумие, — прошептала Саломе, слегка толкнув брата в бок. — В Кантетбридже даже нет ни одного борделя! Как работники должны будут подстроиться за столь короткий срок?              А Арго лишь рассмеялся налегке, отхлебнув эля:              — Да господи, Солли, не кипишуй. Доверься взрослым мужикам! Эти законы сочиняются теми, кто в политику пришёл раньше, чем мы с тобой «агу-га-га» выдавать научились.              — Но разве это значит, что они не могут ошибаться? Даже у великих полководцев бывали промахи.              — Ой, сестрён, поменьше книженций своих читай. И будет тебе мир. — Похлопал её по плечу. — Учёные говорят, у вас, женщин, априори мозг не заточен под сухой анализ. Вечно вы себе ересь какую-то додумываете…              И вот так всегда. Арго даже не пытался ставить под сомнения инициативы, которые на него намеревались повесить, как только тот займёт кресло мэра. Он никогда, в общем-то, собственного мнения о них не имел. Его приводил в восторг сам факт того, что скоро ему дадут прикоснуться ко всем этим делам. Для брата политика была всё равно что настолка с длиннющим перечнем правил, который ему единственному из всей компании интересно изучать. Отец хорошо запудрил ему мозги, с малых лет давя на его повышенную вдохновляемость и любовь к роли игрока. Достаточно было просто подать роль мэра как увлекательный квест, нечто наподобие его любимых шахмат, где старшие всегда объяснят ему, какой ход лучше сделать.              Даже когда Саломе взывала к логике, в ответ получала крайне хилые аргументы:              — Братец, ты подумай сам! В Кантетбридже нет столько дешёвой недвижимости, чтобы каждый сутенёр мог ею обзавестись и перестроить под бордель. Те, кто это придумал, просто слепы. Они давно перекинули всю работу на финансистов, и потому ничего не понимают в нынешнем рынке. В индустрии настанет полный кризис!              — Кризис? У ночных бабочек? В Кантетбридже? — Арго расхохотался сквозь зубы, протирая запотевшие очки. — Я тебя умоляю. У нас тут каждый третий из «этих». Если каждый по пять фунтов скинется, смогут хоть целый дворец выкупить!              А в ответ на её продолжающийся скептицизм он надкусил острую колбаску и вилкой, на которую та была нанизана, указал на столик, где уже раздетая до нитки парочка — белоснежная дама и вызывающий паренёк — играла в покер:              — Вона, видишь этого чудика в стрингах, с глазами размалёванными? Мы его на выходных с мужиками по кругу пускали. Вон сколько их развелось! Куда ни плюнь — везде в путану попадёшь.              Саломе жутко не нравилось, что для брата стало в порядке вещей делиться с ней такими подробностями. Как и участвовать в подобном. Но говорить об этом она больше не пыталась. Знала, что опять получит в ответ похабные смешки и ссылание на то, что у неё самой в этом плане рыльце в пушку. Мысленно благодарила Бога, что её роман с Джоан выпал на период, когда старикашки ещё не опошлили ум Арго. В то время он относился к предпочтениям сестры с наивным удивлением, порой подшучивал, мол, а кто в их паре отвечает за разбросанные по дому носки, но никогда не переходил грань.              — А шо это дама тут нудится одна? — Чинуш с обвисшими, как у лабрадора, щеками подвинулся ближе к Саломе. — Может, леди, по пивку с нами хряпнете? Забейте хоть на минуточку на свой этот этикет! Мужиков только воротит от ваших салатиков диетических. Знаете, как говорят? Ежли баба мозги не пилит — она принцесса, ежли отпускает с товарищами прибухнуть — то королева, а ежли сама может с ними кружку эля бахнуть — то богиня!              Под всеобщий хмельной ржач он лапал её коленку, дышал перегаром и давил на уши своими пошлыми анекдотами и призывами прекратить ломаться. А когда уже почти стал мокрыми губами мазать по щеке, Саломе не сдержалась — дала пощечину, от которой алкогольная краснота ещё сильнее сгустилась на лице мужика.              В один миг умолкли разговоры, а взгляды перешли на неё одну. Даже задорные виолончели словно притихли, отказавшись заглушать неловкость её положения. Под этим напором вся скопившаяся внутри тошнота, стыд и бессилие выплеснулись в одно — в несдержанные слёзы. Прикрыв глаза костяшками, Саломе подскочила и направилась прочь. Но волосатая, маслянистая от копченых сардин рука отца перехватила её запястье и строго потащила туда, куда желал он, а не она.              Господин до Леви увёл дочь чуть поодаль, к стене с портретами сестёр Хардман. Отчитал её без криков и ругани, ссылаясь лишь на то, что негоже даже столь бурно на комплименты реагировать, а уж тем более позорить отца перед партнёрами. И всё равно на сердце сделал тяжелее некуда. Саломе никогда не была уверена, что отец её любит так, как все родители. Не только из-за того, что на прямой вопрос об этом он, как положено искусному политику, всегда отвечал уклончиво. Господин де Леви, безусловно, её чутко воспитывал, творил из неё настоящую принцессу. Но то же самое с ней делали учителя и гувернантки, чья любовь к Саломе кончалась вместе с зарплатой. Отличается ли от них отец чем-либо — она никогда не поймёт.              Зато брат всегда любил её чисто. В этом Саломе никогда не сомневалась. Но в этот раз он подошёл к ней далеко не сразу — лишь когда дослушал очередной гадкий анекдот про тёщу. В желании влиться в коллектив Арго смеялся с них так, словно у него эта тёща есть. А когда подошёл, даже слов утешения подобрать не смог — навеселе всунул сестрёнке платок, чтобы утёрла размазанную тушь, а потом ограничился простым «Да чего ты, не относись к этому так серьёзно. Мужики просто развлекаются! Шутки шутят, ну.» Да и то вкинул словно ради приличия и не более, вспомнив об этом лишь напоследок.              Раньше братец, всегда слегка чудаковатый, за неё бы заехал им всем по роже. Не только тому, кто приставал, но и всем, кто его подначивал. В процессе Арго бы непременно вывихнул руку даже не из-за того, что отгрёб сдачи, а просто потому что неловко замахнулся. Уронил бы третьи за месяц очки и разбил в щепки. Но за Саломе встал бы горой. Сейчас в его голове даже не осталось пространства для мыслей о подобном.              Её бесило до бессильной ярости, что брат от неё отдаляется. Что потакает всем этим гнилозубым белым воротничкам. Что когда-то свыше меры эмпатичному Арго, её неуклюжему рыцарю-защитнику в запотевших окулярах, стало на всё плевать, и на сестру в том числе. Он с головой нырнул в свою очередную настолку и пытается вжиться в роль невозмутимого стратега.       Но Саломе всё ещё верила, что брат никогда не был плохим человеком. Просто никогда не думал о последствиях.

***

Четверг, 16-е сентября 1976 г.

00:18

      Саломе не может уснуть. Снова она легла строго по расписанию, но уже который день подряд сон посещает её максимум на час-другой, а затем растворяется, как гость из потустороннего мира.              Отец в эту ночь отмечает свой юбилей. Семейный ужин провели ещё за день до праздника, и продлился он не больше получаса — мистер де Леви получил своё фото для передовиц, рассказывающих, каков он чуткий семьянин, да и всё на этом. Настоящий праздник у него сегодня — в бордовых стенах, где воздух пахнет кокаином и потом. К счастью, дочь по борделям он ради хвастовства перед коллегами не таскает. Зато Арго всегда брал с собой, и Саломе всегда было тошно от одной лишь мысли об этом. А теперь эта тошнота еще и стала многослойной, как пирог, обрамившись скорбью.              Мраморное полнолуние за окном кажется совсем близким, не дальше ночного мотылька, притаившегося среди складок штор. Завернувшись в шаль, Саломе бредет на кухню, где ветер из форточки так и колышет сиреневый цветочный тюль. Высыпает в чайник травы из глубоко-пурпурного мешочка, вышитого стоящей в ряд троицей: луна, солнце, звезда. Запаривает по-быстрому и пьёт отвар залпом. Эти травы она прикупила вчера вечером на Саутмор Лейне, на юге города. На их знаменитом базаре закупаются в основном только хиппи, ведь ассортимент соответствующий: всякие малоизвестные, не поддающиеся цензуре издания и фэнзины, редкие пластинки, амулеты, таро и прочие атрибуты для гаданий. Саломе посещает его лишь ради кристаллов, помогающих открывать духовные чакры. В тот вечер, когда она искала под вышитыми навесами малахит для анахаты и красную яшму для муладхары, к ней подошла одна торговка. Причудливая слегка — в бордовом капюшоне, словно красная шапочка, в чёрно-белой маске с хитрыми, как у лисы, прорезями для глаз и венком роз. Она и предложила Саломе эти травы по собственному рецепту. Клялась и божилась, что благодаря ним даже конец света не заставит её проснуться раньше желаемого.              Нагуливать сонливость в парке она больше не станет. Не хочется вновь подвергать себя риску встретиться с Джоан. Саломе уже сделала всё, чтобы та окончательно испарилась из её жизни. Порой совесть заставляла кусать губы — справедлива ли была эта месть? И всё же, пожалуй, да. Справедлива. Саломе ведь тогда лишь заикнулась о том, что детектива-инспектора Батчелор, возможно, стоит сменить на кого-то более подходящего. Но её идею в тот же миг с крайней решительностью поддержал прокурор де Вильфор-младший. Поддержали и некоторые отцовские коллеги, а один, с вмятинами на лице, чьё имя она никогда не могла запомнить — яростнее всех. Саломе не знает, в чём причина их обиды на мисс Батчелор, почему столь многие желали её отстранения. Лишь господин Аврелий упомянул туманно, что не нравилось ему то, как Джоан нахально втиралась в доверие к его приятелю, мистеру Лэнтису — говорил, она представляет для доктора огромную опасность. Но так или иначе, всё это гласило лишь об одном: Джоан перешла дорогу очень многим. Потому совесть Саломе чиста.              Нырнув обратно в постель, Саломе вновь пытается уснуть. Теперь это удаётся. Хоть и неизвестно, надолго ли.              Она видит сон, где вокруг неё нет ни души. Птички чирикают свои арии, сапфировые бабочки норовят сесть на переносицу, божьи коровки бегают по соломенному столу, а люди будто испарились. Саломе наслаждается лавандовым чаем из чашечки с волнистым краем, подливает его из чайника — а тот не заканчивается. И она всё не может им насытиться.              Вокруг неё благоухает густой, беспроглядный сад с глянцевых открыток. Ромашки, синие колокольчики и цикорий под босыми ногами. Пахнет яблоневым цветом, пахнет густо и равномерно. Оседающая на языке сладость аромата заменяет сахар в чашке.              Саломе чувствует, как невесомый ветер гуляет между ног и дергает её юбку в горошек. Жара мягкая и ненавязчивая, но душе хочется капельки свежести. Она бежит к тонкой, будто козья тропа, реке, опускается на колени прямо в россыпь полевой герани — такой же нежно-голубой, как эта сказочная вода, как небо над головой, как безмятежные глаза Саломе. Прочёсывает пальцами прохладную водицу и думает о том, что с удовольствием бы сейчас вкусила свежий, румяный, пушистый, слегка кисловатый абрикос — и непременно холодный, как эта река.              И природа прислушивается к её мыслям. Течение вдруг приносит целую корзину солнечных абрикосов. Все как на подбор, крупные, с листьями в капельках свежей смолы. Саломе ест их долго, растягивая удовольствие, выбрасывает косточки в реку и наблюдает, как та затягивается рябью, напоминающей кольца на срезе дерева. Словно и не удивляет это чудо — она понимает, чувствует телом, что плавает во сне, где, будто в сказке, возможно всё.              Когда наскучивают абрикосы, она загадывает у реки следующее желание: теперь душа жаждет сливы. И с медленным течением к Саломе приплывает такая же корзина, заполненная пурпурно-жёлтыми плодами. Хихикая от забавы, она просит ещё многое: любимую книгу детства на салфеточке; лягушку, которую можно погладить и та не отпрыгнет в камыши от малейшего касания; пяльца и бесконечный моток мулине всех известных миру оттенков, чтобы не заскучать. А в придачу к барвинковому венцу просит ещё и зеркальце после того, как вплетает его в волосы.              Вода и это желание исполняет. Лёгкие волны приносят Саломе зеркало с искусной золотой ручкой, на тыльной стороне которого выгравирован тонкий барвинок. Она подбирает его, приглаживая медовые локоны. Но стоит её взгляду пересечься с отражением — и по стеклу расползается трещина, раздробившая её вдохновлённый лик на кривую мозаику. На колени падают крохотные осколки. Настоящие, несомненно — от любопытных касаний к ним Саломе мигом ранит пальцы, забрызгивая кожу и юбку алой росой.              Нет, так дело не пойдёт. Отложив негодное зеркальце в сторону, она желает новое. Однако теперь река словно отказывается ей подчиняться. В лёгком удивлении Саломе опускает пальцы в воду — удивительно осязаемо как для сна она щиплет раненые подушечки — и пытается нащупать, не запутался ли вдруг её подарок в паутине водорослей. Но вода от касаний лишь насыщается багровым цветом, будто художник, только что рисовавший полотно войны, моет в ней свою кисть. Саломе со страхом одёргивает руку, желая убедиться, что это не её раны столь обильно кровоточат. Сложно, на самом деле, это понять, ведь ладонь так и остаётся испачканной в вязком, дурно пахнущем багрянце. Но это точно не одни лишь её царапины виной, ведь вскоре течение уносит последние капли чистой водицы. Вместо неё река, словно аорта в разрезе, теперь несёт только кровь.              Саломе оборачивается. Нет больше ни сада, ни соломенного столика — сплошные голые заросли смолистых шипов. Выцветшая трава посинела, обросла хрусталиками белесого утреннего инея. И небо над макушкой матово-серое, словно где-то горит бескрайний лес и хвойный дым затянул небосвод. Только округлая кровавая луна выплывает из-за облаков.              — Вот к чему, принцесса, приведут твои бездумные желания…              У голоса нет хозяина. Он звучит удивительно ясно, рокочуще, тонко и хитро — очевидно, принадлежит молодой леди. Но Саломе не видит и, более того, не чувствует вокруг ни души.              — Ах, милая птичка, говорят, месть — блюдо, которое нужно подавать холодным… Но на самом деле в его рецепте ещё просто уйма нюансов! А знаешь, какой самый важный ингредиент? Ах, не знаешь! Иначе бы такого не натворила. Главная приправа к мести, милочка — это справедливость… Бездумная, несправедливая месть ведёт только к горю. Зачем ты это сделала? Зачем пожелала разрушить дело всей жизни, втоптать в грязь достоинство той, кто никогда не желал тебе вреда?              Саломе понимает, что лукавый голос шепчет ей о Джоан. Прижимая руки к груди, она оправдывается испуганно, дрожащим от подкативших слёз — почему-то снова слишком явственных как для сновидения — голоском:              — Это было не только моё желание… Я… Я бы не пошла против воли прокурора. Он лучший в своём деле мастер, и взгляд у него слишком уж стальной… Не терпящий возражений. И папенька… Он бы вновь меня покарал за то, что перечу мужчинам!              А голос в ответ лишь злорадно, гневно, кровожадно хохочет. Прежняя ясность испарилась — теперь точно нет сомнений, что та, кому голосок принадлежит, где-то не здесь, неосязаемая даже для тесной коробки сновидения.              — Ха! Побоялась перечить какому-то важному мужичку? И чем же ты тогда от своего бесхарактерного братишки отличаешься? Тоже ведь, птичка, пляшешь под дудку каждого, кто в высшем свете хоть один пенни стоит. Разве ты, принцесса кантетбриджская, не стоишь дороже любого из них? Жалкие оправдания! Такие же жалкие, какие были у твоего милого брата. И он уже за них поплатился сполна.              Ответить не удаётся. Горло становится ватным и непокорным, способным лишь на тоненькие хныки, взор застилают хрусталики слёз. Ветер бьёт по лицу волосами, словно крапивой. А голос беспощаден, голос шипит приказно прямо на ухо, прямо в сердце мозга:              — Хочешь взглянуть в глаза своей карме? Хочешь увидеть её лицо? Прими же от меня подарочек. Ты ведь сама его пожелала, правда?              И Саломе даже не осмеливается мотнуть головой. Прямо под рёбрами зудит предчувствие, что вот-вот голос материализуется и будет неумолим. Кровавая река приносит ей новое зеркальце, что своей формой ни капельки не отличается от прежнего — те же завитки вдоль рамы, та же ручка-спираль. Но когда Саломе берёт его в руки и стирает капли крови с тыльной стороны, замечает единственную разницу. Вместо барвинка на ней выцарапаны полураспустившиеся Проклятые розы.              — Посмотри в него. Посмотри ему в глаза!              Голос не даст ей ослушаться. Прежде чем решиться, Саломе с кроличьим сердцебиением ощупывает лицо. Желает убедиться, что черты её на месте, что в отражении она по законам любой поучительной сказки не застанет кривой, будто коряга, нос, поалевшие глазницы и гниющие до зеленоватости щеки. Веки предательски дрожат, и всё же сквозь усилия она их поднимает. Нет, в зеркале её встречает отнюдь не чудовище. Но и своих черт Саломе не видит. На неё смотрит совсем другая дама: призрачно-белая, будто припорошенная мукой, с неживой улыбкой на алых губах и острым взглядом таких же алых, как две спелые черешни, глаз. За ухом среди её кудрей пышно цветёт Проклятая роза, столь сильно напитавшаяся кровью, что её потоки червями стекают вдоль шеи и мажут пружинистые локоны.              У Саломе в груди вспыхивает осознание: она помнит эту плавную линию подбородка, этой изгиб улыбки, и голос, что доселе словно был спрятан от её памяти, тоже ей знаком. Это она. Та, кто в Саутмор Лейне продала ей отвар для крепкого сна. Но Саломе даже не сомневается, что знала её и прежде, что это лицо ей знакомо как свои пять пальцев. Однако кто-то не подпускает её разум к этому воспоминанию.              Лицо незнакомки насквозь кукольное, даже кудри её будто сотканы из серебристой вискозы. А глаза живые. Настолько пронзительно смотрят на Саломе, раздевая, проникая под кожу, что та не выдерживает и опускает зеркало. Но когда поднимает взгляд, незнакомка никуда не исчезает. Теперь она живая, объёмная, из плоти и крови — последнее, правда, под сомнением, взирая на её мраморную бледность — сидит напротив на другом берегу.              Она улыбается Саломе сладко и зазывающе, перебирает тонкими пальчиками в красноречивом жесте — манит к себе. Саломе в ответ ей с испугом, но твёрдо мотает головой. Чувствует не только нутром, но и сухой логикой, что стоит ей сейчас приблизиться к берегу — и костлявые руки с ошмётками гниющих сухожилий схватят её за горло и утопят под кровавой гладью. Незнакомка смеётся тонко и мелодично, совсем без зловещего эха:              — Ах, умная принцесса. А ещё ужа-асно трусливая…              По привычке Саломе фыркает от такого нахальства. Река приносит им новый дар, который она не желала. Видимо, на сей раз его попросила сама незнакомка. Карта таро под номером 17 — златокурая девчушка, так ужасно похожая на Саломе, в нежной печали склонилась над рекой. Белая дама подбирает её:              — Звезда. Слыхала о таковой, моя прелестная? Ах, знаю же, что слыхала! Иначе бы тебя на том базарчике не нашла. Да, звёздочка всегда сияет… Но даже у её света — вот такой вот парадокс! — есть тёмная сторона. Наивность, иллюзии, неоправданные ожидания, страхи, безвольность, зависимость от репутации… Звучит знакомо, птичка, не правда ли?              Незнакомка облизывает свои клычки, будто голодный хищник, явно намекая на гораздо больше, чем произносит вслух. Саломе поджимает губы, твёрдо отводит взгляд. Какие бы ни были намерения у этой белесой ведьмы, она уверена, что робеть перед ней нельзя.              Полотно неба затягивается стаей ворон. Они летят быстро, словно уносимые ураганом, кричат надрывисто и пронзающе. И только голос ведьмы способен их перебить:              — Однажды, принцесса, треснет твоя сказочка и ты во всём этом утонешь. В своих слабостях, своей бесхребетности и инфантильности… Они потащат тебя на самое дно.              — Нет. Не утону, — отрезает Саломе так резко, насколько только способна её нежная, как лепесток, натура. По меркам своего эмоционального спектра она словно даже огрызается. Но ведьма не впечатляется её напускным недовольством и вновь заливается хохотом, откинув голову назад:              — Ах, не утонешь?..              Алые глаза на миг вспыхивают настоящими чертячьими огоньками. С оглушительным плеском из кровавой реки вырываются лапы, сплетённые из смолистых шипастых лоз. Они намертво, словно капкан, вцепляются в щиколотки Саломе и тащат к себе. Она вырывается, вонзает ногти в землю, сдирает до нежного мяса, но монстры сильнее — они рвут шипами кожу и одежду, протыкают плоть. От них нет спасения.              В реке ей с трудом удаётся держаться на плаву. Вряд ли бы Саломе это удалось без всё тех же монстров, которые и помогают ей держать плечи на алой водой. Похоже, они сами не желают, чтобы та тонула. Возможно, просто растягивают момент, смакуют её ужас, чтобы потом медленно-медленно утащить под воду. Ведь утонуть мгновенно, подобно тяжёлому камню — слишком просто. Неизящно. Недостойно принцессы.              Саломе рвано дышит и отчаянно трёт веки, пытается разлепить мокрые ресницы. Кровь пропитала её длинные локоны, окрасив в лисий рыжий. Солёная вязкость забивает горло, будто тонкая плёнка, стоит в носоглотке тошным запахом металла. И невозможно сказать, как сильно кровоточат саднящие щиколотки — всё вокруг краснее маков, сам взор из-за алых капель на ресницах затянулся этим цветом войны и смерти.              Но в ансамбле боли мелькает и какая-то извращённая нежность. Саломе чувствует, как под водой её талию обвивают руки, как жмётся к спине чьё-то прохладное тело. Ей не нужно даже оборачиваться или оглядываться, чтобы узнать пальцы ведьмы. Почему-то очень ярко она запомнила, как ощущалось то короткое касание, когда незнакомка передавала ей в руки свои травы.              Мокрые пальцы переползают к шее, но не сжимают — пока лишь управляют, заставляют приоткрыть рот и оголить изгиб ключицы. Ведьма слизывает с неё потёки крови, жадно, словно на вкус они как кленовый сироп. Клычками почти неощутимо, столь пугающе мягко на контрасте с шипами поцарапывает кожу, а затем заботливо целует. Один раз, другой, третий — и в каждый из Саломе предчувствует, словно следующий поцелуй обратится в смертельный укус. Но этого не происходит. И потому многослойное напряжение всё невыносимее жужжит комом в животе.              Затем пальцы ведьмы гладят бёдра, даже не касаясь алыми коготками. Слишком явственно и полно, до замирания сердца, Саломе ощущает, как болтается от её движений кровавая вода и своими волнами приятно массирует живот. Потом пальцы проникают между, не встречая ни преград, ни отпора, и гладят всё так же до жути ласково. Конечно, в рефлекторном порыве Саломе попыталась сопротивляться, плотнее сжать бёдра и мотнуть головой. Но второе ей не позволила ведьмина ладонь, целиком подчинившая себе шею, а для первого колени оказались слишком ватными и непокорными, совсем не ощутимыми. Зато касания ведьмы ниже лобка ощутимы безумно остро. И голос её совсем по-настоящему щекочет жарким воздухом ухо:              — Труси-и-ишка… — тянет он с ласковой насмешкой. — И всегда ею была. Именно потому, милочка, всю жизнь ты будешь вязнуть в скверне собственной мягкотелости…              Подобные сны, где кто-то к ней бесстыже прикасался, посещали Саломе не раз, но после каждого из них она просыпалась с жарким стыдом и отвращением в груди. Даже если во сне была на седьмом небе от услады. Впрочем, её сонники всегда толкуют это куда проще и абстрактнее — дескать, любого вида эротика снится либо к успеху, либо подсказывает, что нужно идти вперёд, а не застревать в моменте. Что сонник скажет ей на сей раз?..              Когда пальчики умножают зуд тревоги на томящий жар, тело становится втрое уязвимее. Потому каждое слово вшивается в кожу плотно, словно шилом.              — Даже обиду ты не можешь вывести из сердца. Ведь чтобы её отпустить, тоже нужна смелость… А в тебе её ни капли. Ты будто птичка, выпавшая из гнезда — беспомощная и неспособная расправить свои чудные крылышки.              Саломе не удаётся выбить ни слова изо рта — только вздохи, которые сама не слышит. Ответить словно и нечего, но она чувствует в этом инстинктивную нужду. Будто лишь нарушением тишины, каким бы неудалым оно ни вышло, возможно спастись от ведьмы. Иначе рано или поздно её пальцы разорвут тело на части.              Её венок из барвинка желтеет и вянет, обращаясь в не разглаженный вовремя гербарий, расплетается и осыпается. Саломе остаётся лишь провожать взглядом сухие лепесточки, уносимые рекой.              Чувства внутри неё сшиваются в до боли эклектичную простынь. И ещё более тошно, неясно становится, когда к ней присоединяется лоскуток мысли о том, что ласки ведьмы так сильно напоминают касания Джоан. Именно она делала так: сперва гладила своими худыми подушечками одни лишь розоватые губы, подкрадываясь выше плавно-плавно, потом выводила круги вокруг самой чувствительной точки, и лишь затем, растомив до невыносимости и поджатых губ, приступала к делу. Ритмично и твёрдо. Её рука может устать, но никогда не дрогнет.              — Бедняжка… До сих пор не можешь отпустить её. — Почему-то в словах ведьмы, даже несмотря на тонкий смешок, едва ли слышно злорадство. — Ты ведь так и не открыла сердце больше никому, кроме неё, не так ли? Никто, кроме неё, больше к тебе не прикасался. Я знаю. Я всё о тебе знаю…              Не стоило и сомневаться, что она, хитрая дьяволица, нарочно подсаживает в разум Саломе эти мысли.              — А зря, ох как зря! Ты ведь знала, что она увянет без чужой любви. А теперь взгляни на себя, принцесса: разве с тобой не происходит то же самое? Разве с момента, как вы расстались, ты ощущала хоть раз, что цветёшь?              Разумеется, нет. Вместе с Джоан из её жизни ушла последняя вера на то, что она может быть любимой.              — Ты так желала привязать её к себе… И сама себя к ней привязала. Но для чего?              Из уст Саломе по-прежнему слетают лишь вздохи, бесшумно отвечающие ей: не для чего. И правда не для чего.               — Может, и тебе не так уж и сильно нужна только она? Вокруг столько разных людей. Расслабься и позволь им завоевать частичку твоего сердечка…              В какой-то миг, который ускользнул от внимания Саломе, и кровавая вода теряет свой сырой смрад, и телу больше не холодно в ней. Всё становится неважным, блёклым, когда наслаждение застревает в животе в последнем шаге от того, чтобы вырваться на волю. Казалось, ещё мгновение — и оно вспыхнет призмой под веками. Но нет. Оно так и продолжает томить до мурашек вдоль внутренней части бёдер. Словно маленький зверёк, запертый в клетке, оно бьётся и бьётся, но всё не может вырваться.              — Хочешь большего, милочка?..              Саломе без раздумий кивает на её тихий смешок.              — Ты получишь это. Но только после того, как сделаешь первый ма-аленький шажочек навстречу смелости… — Ведьма гладит кончиками пальцев её подбородок, щеки, опущенные веки. — Ты всегда боялась плавать, правда? Ах, принцесски ведь не созданы для этого. Их во время кораблекрушений должны спасать доблестные джентльмены… — Смешок. — А я хочу, чтобы ты нырнула. И там, в красном океане, наконец-то взглянула мне в глаза. Или же, птичка, тебе придётся терпеть это вечно…              Голос не обретает строгость, но становится громче, экспрессивнее:              — И не думай, что сможешь меня обмануть! Я ведь не дам тебе проснуться, чтобы просто от меня избавиться. Нетушки, милая…              Саломе хрупко морщит нос, покусывает солёные губы. Невыносимо. До щекотливых мурашек под самой кожей.              — Ну, и что же ты выберешь?..              Вода склизкая, вода удушливая, вода проберётся в бронхи и закупорит багровой коркой. Она это знает. Под водой смольные черти, пахнущие серой, и шипастые монстры с ядовитыми когтями. Набрав полные лёгкие воздуха, Саломе опускается им навстречу. Она готова отдать им себя.              Лапы её не трогают. Единственное, что она чувствует, помимо вязкости крови — то, как знакомая ладонь хлопает её по щеке:              — У-умница. А теперь открываем глазки…              Решиться на это непросто. Так и кажется, что глазные яблоки будет жечь невыносимо, словно едким дымом, и спасения от этого под водой уже не сыскать. И всё же Саломе поднимает ресницы.              Ведьма напротив держит её за худую талию, не отдавая шипастыми лапам, и улыбается совсем несвойственно — тепло и нежно, будто родной сестрёнке:              — Хорошая девочка…              Она кладёт руки Саломе себе на плечи, позволяя ухватиться за шею и заключить её в кольце объятий. Для Саломе она становится опорой, единственным спасением от чертей, что в любой миг могут вновь опутать щиколотки и потянуть на дно. А дна в этой реке, похоже, и нет вовсе. Волосы колышутся, словно в невесомости. Зарывшись носом в плечо, она жмётся к ведьме всем телом, совсем не чувствуя на себе ошмётков мокрых тканей — она будто прирастает к белому телу кожей, чувствует его необычную прохладу каждой клеточкой.              Во сне оргазмы втрое ярче: она убеждалась уже в этом не раз. Или, возможно, тело Саломе просто слишком уж изголодалось по ласкам. Сонник в сиреневой обложке точно знает ответ. Она вздыхает тонко и хрупко, выпустив изо рта бисер пузырьков, содрогается в объятиях белой ведьмы и окончательно ей сдаётся.              Вот-вот сон должен распасться на мозаику. И ведьма больше не желает задерживать Саломе в нём. Перед прощанием, приближение которого чувствуют обе, она берёт златокурую принцесску за щеки и целует её губы. Саломе совсем не чувствует мягкость её красных уст, будто её ласкает сам воздух. Но ощущает их тепло и странный привкус розмарина и полыни — да, именно так пахнут лесные ведьмы. Шум воды приглушает голос незнакомки, и всё равно Саломе слышит, как та шепчет ей в губы:              — Когда проснёшься — покажи всем, что не трусишка. А иначе… я наведаюсь к тебе снова. Буду приходить к тебе каждую ночь, пока ты не раскопаешь в себе эту чёртову смелость! И учти, птичка: в следующий раз мои пальчики будут уже не ласкать… — Протяжный смешок. — А душить.

***

Четверг, 16-е сентября 1976 г.

01:02

      Пробуждение действительно сродни выныриванию из воды. Саломе ловит ртом воздух, хватается за стучащее в ритме квикстепа сердце. Фантомное жжение всё ещё опутывает пальцы и лодыжки. Сорвав одеяло, она осматривает их: на фалангах и правда свежие, ещё пульсирующие персиковые порезы. И странно розоватые щиколотки саднят, словно до этого терлись о грубый ворс. Вскочив, Саломе распахивает фиалковые шторы. Луна за окном ни капли не изменилась: всё такая же близкая, ясная и белая, как мрамор. Но уже в следующий миг небо становится шумным и беззвёздным: прямо у окна пролетает стая хищных ворон. Быстро, словно шторм. Совсем как во сне.              Паника связывает горло в узел. В страхе она поднимает подушку и, к небольшому успокоению, видит, что хоть перламутровые камни-обереги всё ещё на месте. Дрожащие руки сами по себе тянутся к лавандовой трубке телефона, сами набирают знакомый номер.              Гудки звучат долго, и каждый из них — словно новый камень, падающий с неба прямиком на макушку.              — Прокурор де Вильфор слушает, — наконец-то слышится тусклый, заспанный, отчетливо недовольный голос Аврелия.              — Господин, это де Леви. Саломе де Леви. — Сбивчивое дыхание едва позволяет произнести больше трёх звуков подряд без заминок.              — М, госпожа? Что же Вас побудило звонить в столь поздний час?              — Наши планы изменились. Сегодня же я выдам приказ прекратить поиски нового инспектора и вернуть мисс Батчелор к расследованию. Вы должны подписать согласие.              — Прошу прощения?              — Да, господин де Вильфор, — нервно кивает сама себе. — Я понимаю, что Вы этого не желаете, но я требую.              — Госпожа де Леви, это крайне безрассудно. — Аврелий как может проглатывает возмущения перед клиентом. — Вы ведь сами должны это понимать.              — Аврелий, умоляю Вас. Я знаю, что делаю. Просто выполните то, что я Вас прошу.              Слышится, как господин де Вильфор отворачивается, дабы выдохнуть ярость и крепко выругаться. А затем, вернувшись к трубке, говорит:              — Вас понял, мисс. Обсудим это утром.              — Добрых снов, господин.              Саломе бросает трубку не глядя, так и оставляя её повиснуть на проводе и колыхаться маятником. Ворон за окном и след простыл. Она ныряет обратно в постель, укутавшись с головой, прячется от прохлады свежего воздуха. Впервые за долгое время сон настигает в считанные минуты, словно после безумно утомительного дня.              До самого рассвета Саломе не видит больше ни одного сновидения.