НеРавнодушные

Слабая ты, Женя. И глупая. Смотрю на его профиль, задерживаюсь взглядом чуть дольше приличного. Да что там — глаз от него не отвожу, запоминая каждую мелкую и даже несущественную деталь. И мне это нравится. Всё, вообще всё: и откровенно изучать-любоваться, и не испытывать от этого смущения или привычной злости, и признавать перед собой, что он чертовски красив в своём напряжении готовящегося к бою хищника. От него веет мраком. Тьмой, которая больше не живёт в душе, не зазывает через непроходимые болотные топи его глаз. Отныне она висит над ним ореолом, клубится вокруг тела, тянется по следам преданным слугой и надёжным помощником, отпугивая всех… и привлекая меня. Он ведь догадывался, наверняка догадывался, что мне станет обо всём известно. И я, что таить, хорошо понимала, чем может обернуться моя с ним откровенность. Но за те три дня, что прошли с момента разговора с бабушкой, так и не смогла поднять с ним эту тему. Не решилась. Не захотела. На Никиту завели уголовное дело. За изнасилование несовершеннолетней, шестнадцатилетней девушки. А при задержании при нём обнаружили ещё и оружие с наркотиками, что в совокупности делает грозящий ему срок максимально приближенным к пожизненному. И меня совсем не мучают угрызения совести за то, что теперь будет с ним. Хотя, по-нормальному, должны бы. Мне должно быть стыдно. Жалко. Но нет, я закрываю глаза, считаю до десяти, открываю их и морщусь от особенно яркого, беспощадно палящего перед наступлением заката солнца, но отвратительные, тёмные, не имеющие ничего общего с моралью и человечностью мысли так и отбивают свою издевательски-весёлую, бодрую чечётку в моей голове. Так ему и надо. Так и надо, такинадо. Так. И. Надо. Мы все получаем то, что заслуживаем. Иногда искупаем свои будущие грехи затянувшимся на месяцы и годы криком, разрывающим лёгкие изнутри, омываем ошибки литрами слёз, более солёных, чем океан; живём в ожидании того момента, когда судьба потребует с нас всё, что мы ей задолжали. Я никогда не вскидывала взгляд к небу и не спрашивала: «За что?». Принимала всё, что мне доставалось, с максимально возможным хладнокровием и болезненной улыбкой, с пронизанным ненавистью и презрением «так мне и надо», словно всегда, заранее знала — мне суждено натворить ещё много страшного и непоправимого. Яр остаётся спокоен. Внешне, потому что даже я не всегда могу понять и догадаться, что на самом деле творится у блондина внутри. Там — своя собственная галактика, сотканная из мрака и холода, с мерцающими искрами пронесённой сквозь всю жизнь ненависти, с атмосферой бескрайней, порой удушающей власти над людьми, с раскинувшейся от края до края подобному млечному пути ложной надеждой на счастье, за которую мы оба держимся так отчаянно. И мне иногда, редко, — до безумия часто и постоянно, — хочется узнать, есть ли там место для меня. Или всё, что мне уготовано — пролететь по небосклону падающей звездой, что поможет исполниться одному заветному желанию. — Жень? — зовёт он, насмешливо поглядывая в мою сторону. Слишком рассеянной я стала в последнее время. Задумчивой. Мягкой, а из-за этого ещё более уязвимой и слабой. Кажется, в тягостном ожидании момента неизбежного расставания я увядаю, истончаюсь, высыхаю сорванным цветком, становлюсь зависимой от него, как от столь необходимой для жизни воды, и надламываюсь, крошусь, осыпаюсь под грубым трением тоски. Я загибаюсь, Яр, по-настоящему загибаюсь. — Ты до сих пор отказываешься от встречи с Валайтисом? — Костя успел тебя завербовать? — его губы растягиваются в острой усмешке, и я неосознанно примеряю её на себя, пытаюсь повторить, отразить как в треснутом, помутневшем зеркале, и ловлю себя на этом внезапно, встряхиваю головой. Чем глубже я увязаю в нём сейчас, тем хуже будет потом. Больнее. Смертельнее. Ты ведь это уже проходила, Женя, тебе ли не знать? — И всё же? — настаиваю на своём, на этот раз упрямо смотрю в противоположную от него сторону, разглядываю фасады старых зданий и банально-глянцевые витрины расположившихся на первых этажах бутиков, налепленных так щедро, словно этими нарочито-яркими, выделяющимися неоном заплатками хотели прикрыть старину. — Отказываюсь, — спокойно отзывается он, но слышно сразу: продолжать этот разговор ему не хочется. Вот только меня эта каменная твёрдость его голоса подначивает наседать ещё сильнее, тонким ручейком пытаться выточить ход в выстроенной им преграде. Нет, это не упрямство или гордость. Лишь отчаянное желание удержать между нами хоть мизерное расстояние в четверть дыхания, не слиться с ним окончательно, не превратиться в податливую и безмерно восхищённую тень Ярослава Дронова. Не стать рабом и жертвой своих чувств, отныне вырвавшихся из-под долгого жёсткого контроля и руководящих мной так, как им вздумается. Заставляя тянуться к нему и днём, и ночью. Притрагиваться к длинным прохладным бледным пальцам, переплетаясь с ними, ощущать силу их властных, уверенных ответных прикосновений. Гладить шрам, отзывающийся под моей лаской, движущийся и льнущий ко мне, как к своей хозяйке. Зарываться руками в густые блондинистые волосы, беспощадно продирать их и тут же ловить губами порывистые, хриплые стоны, платить за свою дерзость долгими, изматывающими укусами, так и остающимися на тонкой грани между болью и удовольствием. Между раем и адом. Между светом и тьмой. Между желанием сбежать, пока не поздно, и вцепиться в него мёртвой хваткой, потому что уже слишком поздно. Вот где я нахожусь каждый проклятый день с тех пор, как мы стали вместе. Не пару недель назад. Не в поезде, увозившем нас в прошлое. Не первым случайным соприкосновением губ через кружку, или совсем не случайным — той жаркой ночью, что разрушила наши жизни и отстроила их заново по кривому и порванному лекалу. Наверное, всё началось с долгого пути от кладбища до нашего дома, с плотно сомкнутыми ладонями и молчанием, которое могло сказать намного больше любых слов. С первого столкновения на рассвете. С первого слишком уютного вечера и брошенного мне фатальным вызовом: «Неправильный ответ, Же-неч-ка». Всё это длится так долго, что уже обязано подойти к своему логическому концу. — Теперь у тебя нет весомых причин отказываться от его предложения, — замечаю вполголоса, потому что горло сдавливает странной, жгучей болью, когда приходится говорить об этом вслух. — Самое подходящее время обзаводиться влиятельными соратниками. — Нет, не подходящее, — вибрация его хриплого голоса вынуждает меня снова повернуться к ему, увидеть явно проступающие на лице злость и разочарование. — Я подставил тебя. Подставил Егора и вашу подружку. Костяна, который и так трясётся за свою семью. Это точно не самое подходящее время, чтобы думать о своей обиде или тешить собственные амбиции. Он делает паузу, делает глубокий вдох, делает вид, что рассуждает логически, а не поддаётся чистым эмоциям натянув свою привычную маску хмурости. — К тому же, — продолжает сероглазый, ловко набрасывая на себя ненавистную мной маску хладнокровия, — если в происходящем сейчас замешан Роберт Байрамов, мне нужно знать об этом наверняка. Говорят, он пробрался в самый ближний круг доверенных лиц Валайтиса, и тогда нам определённо будет не по пути. — И как ты планируешь узнать, замешан ли он? — Любыми доступными средствами, маленькая, — под его ухмылку и моё далеко не первое разочарование исходом разговора мы въезжаем во двор снимаемой для Вани квартиры, которая была практически моим домом на протяжении пяти месяцев. А теперь всё, происходившее там, кажется настолько же далёким, призрачным воспоминанием, как и моя жизнь в родном городе. — Я видела сегодня твоего отца, — сама не знаю, зачем говорю ему об этом, но Яр нажимает на кнопку, выключая зажигание, и остаётся сидеть на своём месте, какое-то время смотрит сквозь лобовое стекло на огромный куст уже отцветающей сирени под самым подъездом. — Произвёл впечатление? –интересуется он, вытаскивает из кармана пиджака пачку сигарет и крутит, сжимает, мнёт между своими длинными и худыми пальцами, каждое движение которых я до сих пор ловлю с ненормальным, кружащим голову, парализующим восторгом. — Да. Произвёл, — глупо было бы отмахиваться от очевидного или пытаться соврать. Старший Дронов действительно производил впечатление и, появившись в дверях за пятнадцать минут до конца традиционного вечернего совещания у Галицкого, окончательно перетянул на себя и без того рассеянное к исходу трудового дня внимание всех сотрудников. С Яром они были похожи, пожалуй, намного меньше, чем мы с Дашей. Такие же светлые только волнистые волосы, вроде зелёные глаза — с другого конца длинного кабинета разглядеть их точный оттенок не представлялось возможным, да и мне не хотелось хоть чем-то демонстрировать свою излишнюю заинтересованность его персоной; аристократично тонкие черты смотрелись гармонично и изящно, придавали его лицу такую красоту, с которой невозможно было поспорить, даже будучи заранее предвзятой к личности этого мужчины. В сравнении с внешне приятным и дружелюбно улыбающимся всем отцом, Ярослав казался хмурым и нелюдимым, будто до сих пор по-подростковому угловатым, с более заострёнными, ярко выделяющимися скулами и подбородком. Как забавно: мы оба ходили мрачными тучами, отталкивающими окружающих, имея поблизости более привлекательную, успешную, обожаемую всеми версию. Только в противовес мне всегда шла сестра-солнце, а ему — собственный отец. Юрию Дронову только пожелал всем доброго вечера, мазнул по нашим лицам быстрым, равнодушным взглядом, и молча ждал окончания совещания на стуле около выхода, копаясь в своём телефоне, а большинство мужчин так и ёрзали на своих местах, нервничая и оглядываясь в его сторону, а женщины — теребили волосы, перешёптывались, смотрели на него с интересом и любовались, не особенно пытаясь это скрыть. — Он решил снова поиграть в главу крупной компании, — цедит Яр хмурясь, упрямо отводя от меня светлый взгляд, — и сделать вид, что разбирается в том, чем пытается управлять. Объехал все наши офисы. Подписал с десяток приказов, разгребать последствия которых мне придётся минимум полгода. Даже к Байрамовым и Егору успел наведаться, создавая видимость бурной деятельности. — Ну так избавься от него, — говорю тихо, почти шёпотом, и сама с трудом верю в то, что эта фраза принадлежит именно мне. Что это я так просто и непринуждённо, не раздумывая, не сомневаясь и не испытывая сострадания, предлагаю ему расправиться с пусть и ненавистным, но последним родным по крови человеком. Родным только по крови. Что с тобой не так, Женя? Когда ты стала такой? Или как могла так долго не понимать, что именно такой и была всегда? — Пойдём, — он хмыкает и никак не комментирует мои слова, первым выскакивает из машины и успевает перехватить меня в тот же момент, когда я раскрываю дверь, чтобы выйти. Берёт за руку, придерживает за талию, быстро доводит до подъезда, и мне почти хочется улыбнуться, думая, насколько со стороны это похоже на кадры из какого-нибудь фильма про спецагентов. Только там, на лестничной площадке, дёргает меня резко и грубо впечатывает в своё тело, обхватывает шею и грызёт, кусает, терзает поцелуями, между которыми я еле успеваю сделать ничтожно маленькие глотки тёплого воздуха. Мы стоим прямо под узким и вытянутым окном, прилепленным у самого потолка, и через его приоткрытые створки доносятся с улицы звуки детской площадки: громкие голоса, звонкий детский и низкий взрослый смех, взволнованный женский окрик. И я вслушиваюсь в них жадно, улавливаю даже скрип качели и шорох шин проезжающей по двору машины, потому что именно так меня накрывает холодной волной дрожи, приходящим вслед за движением ладоней по моей спине жаром, сумасшедшим волнением и трепетом, подобным синхронному взмаху крыльев тысячи бабочек в моём животе. В этот момент я понимаю, что всё это –реально. Всё настоящее. Мы существуем, перемещаемся, разговариваем в том же самом мире, что и раньше. Время идёт своим чередом, планета вертится вокруг своей оси и движется вокруг солнца, времена года сменяют друг друга, люди рождаются и умирают, как и прежде. Только мы стали другими. В том же самом мире, что и раньше, теперь существуем мы. Поцелуи, — требовательные, яростные, голодные, — сменяются на горячий бархат его дыхания, ложащийся поверх моих измученных, содранных, ноющих губ. Ни шагу назад. Трётся о меня кончиком носа, не поднимает веки с тяжёлыми, длинными и пушистыми светлыми ресницами, и грудь его вздымается часто-часто, судорожно. У меня же, напротив, не получается закрыть глаза. Я смотрю на него, я слушаю наше дыхание, даже сбившееся в такт друг другу, я без остановки думаю о том, что это происходит именно со мной, здесь и сейчас. И я чувствую. Как же я люблю тебя, Яр. Он выглядит раздосадованным, хмурится и быстро потирает переносицу, берёт меня за руку, улыбаясь криво и так раздражающе, пугающе, раздирающе беспомощно. Так, словно сам не знает, что на него нашло. Я — не знаю тоже. С каждым новым днём мы оба вообще всё больше напоминаем сумасшедших, импульсивных и капризных детей, ведомых рефлексами и инстинктами животных, не способных контролировать свои желания. Берём когда хочется. Делаем пока можем. Держимся — только друг за друга. До нужной квартиры мы не доходим два этажа, но Яр уверенно останавливается перед чужой массивной железной дверью и до упора выжимает кнопку звонка, отпуская её только в тот момент, когда замок щёлкает и в сопровождении неизменного мата на пороге показывается взъерошенная и недовольная Вероника. — Ебать какие мы нетерпеливые! –ехидно скалится она, но говорит тихо и косится в сторону кухни, поэтому нет необходимости даже всматриваться в стоящую в коридоре обувь, чтобы понять, что Костя уже здесь. Впрочем, как и Ваня: он выглядывает из-за двери, округляет и без того округлые глаза и выскакивает нам навстречу, сходу обнимает меня, так и оставшуюся стоять к нему полубоком. — Я так рад тебя видеть, Женька! — восклицает он до того искренне, что мне становится горько-кисло, ужасно не по себе, и хочется попяться назад и оказаться по ту сторону двери, обратно в подъезде. Потому что я объективно не заслужила к себе такого обращения. Не заслужила того, чтобы обо мне переживали или заботились. И тех моментов счастья, которые могу испытывать сейчас — не заслужила. Так мне и надо, так мне и надо. Всё дерьмо, что выходящими из берегов реками разливается вокруг меня — вот что вписывается в собственные представления о жизни. Но не такое, нет. Сквозь силу я легонько касаюсь локтей до сих пор обнимающего меня Вани, делаю неуверенное, скомканное движение, задуманное как дружеское похлопывание, но выходит оно просто отвратительно натужным и неловким. И он, по-видимому ощутив моё напряжение, разжимает длинные худые руки и отходит на несколько шагов назад, улыбаясь и смущаясь своей чрезмерно эмоциональной реакции. — Как видишь, цела и невредима, –насмешливо замечает Дронов, взглядом указывая ему на меня, и при этом как бы невзначай встаёт аккурат между нами, отодвигая на максимально возможное в маленькой прихожей расстояние друг от друга. Серьёзно, Яр? Приступ необоснованной и чертовски нелогичной ревности? Вечный собственник! Видимо, ты увяз в нас ещё прочнее меня. — Да я же не… я просто, Ярослав Юрьевич… — смущённо мямлит Ваня, но появившаяся у него за спиной Ника бесцеремонно дёргает его на себя и увлекает обратно на кухню. В сравнении со снимаемой для нас квартирой эта выглядит разбитой и почти заброшенной, маленьким и шатким клоповником, хотя по планировке они абсолютно одинаковые. Выцветшие обои в мелкий цветочек с ржавыми разводами под самым потолком, — видимо, когда-то нерадивые соседи сверху устроили потоп, — громко и противно скрипящие полы, линолеум на которых, не церемонясь, постелили прямо поверх родного паркета, и как завершающий штрих — местами облезлый кухонный гарнитур оранжевого дерева, родной брат того, что по меньшей мере двадцать пять лет прописан в моей родной квартирке. Забившийся в угол Костя, лениво ковыряющий вилкой кусок лежащего перед ним на столе торта, смотрится до безобразия иронично на фоне подобной обстановки. Особенно учитывая то, что стоимость часов на запястье руки, которой он подпирает подбородок, наверняка превышает цену евроремонта для этой халупы. — Мы ждём ещё одного человека, –спокойно сообщает Яр и подталкивает меня к ближайшему стулу. Даже забавно, что спустя столько лет его всё так же раздражает моя привычка стоять до последнего, стоять назло ему, стоять, чтобы хоть отчасти ощутить себя с ним на равных. — Поэтому собрались сегодня здесь, чтобы не светить конспиративную квартиру. Тем более Ваня вроде и тут неплохо освоился. Быстро уловив прозрачный намёк, Ванька краснеет и стыдливо опускает взгляд вниз. Вероника же, напротив, смотрит прямо на Яра с ненавистью и вызовом, скрещивает руки на груди, громко звякая при этом своими браслетами, спрятанными под длинными и широкими рукавами объёмной блузки. — Он скоро.? — спрашивает Костя, вскидывая на Яра усталый взгляд и сохраняя неподдельное равнодушие к намечающейся за столом перебранке. Впрочем, ответом ему служит один короткий звонок в дверь, отчего-то вынуждающий напрячься именно Нику, которая втягивает голову в плечи и смотрит в сторону коридора напряжённо и хмуро. — Уже, — бросает Дронов на ходу, но спустя минуту из коридора помимо незнакомого низкого и хрипловатого мужского голоса звучит ещё один, мелодичный и звонкий. — Дядя Костяяяя! — раздаётся за моей спиной, но прежде, чем я успеваю обернуться, мимо уже проносится юркой тенью маленький человек с вихрем взлетающих в воздух пушистых ярко-рыжих волос. Вероника, сидевшая как раз рядом с Костей, испуганно отшатывается в сторону, отодвигается на стуле как можно дальше от маленькой девочки, ловко пробравшейся в самый дальний угол и уже успевшей обхватить Костю руками за шею. На фоне ребёнка Морозов выглядит не просто крупным мужчиной, а настоящим исполином, и его ладонь, ласково треплющая рыжую макушку, закрывает собой весь детский затылок и доходит до самого лба. И перед моими глазами всплывает воспоминание заляпанной чужой кровью одежды в его машине, и что-то хрустит, шуршит под пальцами — нет, не сжимаемый судорожно край грубой, старой клеёнки, а стремительно трескающиеся представления о чужой жизни. — Я предупреждал, — кивнув в знак приветствия, кидает Кости извиняющимся тоном высокий мужчина, зашедший вместе с Яром и втиснувшийся в узкое пространство между столом и кухонным гарнитуром. — Это Слава, — представляет Дронов мужчину и, обменявшись мимолётными, еле уловимыми взглядами с Костей, добавляет: —Просто Слава. Наш ведущий специалист по информационным технологиям и системам безопасности. Это Ваня и Женя. Костю и Веронику он пропускает вполне естественно, и я начинаю улавливать иронию всех шуток Яра, связанных с тем, что каждый второй человек в Москве или родственник, или друг Кости. Но внешне Слава не имеет с ним ни одной общей черты: худощавый, с короткими ярко-рыжими волосами и россыпью мелких бледных веснушек по всему лицу; светлые, холодные глаза смотрят с лёгким прищуром, на тонких бледных губах — усмешка превосходства над окружающими, настолько знакомая мне, что невольно закрадываются мысли, не является ли именно она пропуском в этот клуб самоуверенных и циничных властителей судьбы. Только Костя продолжает выбиваться из привычного амплуа, и больше он не степенный и разленившийся на солнце глава прайда, не скалящий зубы перед нападением смертельно опасный хищник, не красующийся шикарной гривой и грацией безжалостного убийцы самец, а прямо прирученный к рукам и послушный котёнок-переросток, позволяющий с упоением тискать себя радостному ребёнку. — А ты чего не в садике, принцесса? — после его вопроса девочка сникает на глазах, оглядывается в сторону отца, чей насмешливый взгляд явно говорит о том, что помогать ей объясняться он не намерен, и обречённо вздыхает. — Я, кажется, приболела, — выдаёт она заговорщическим полушёпотом, кивает головой и, в качестве последнего возможного доказательства, издаёт громкое «кха», вместо кашля больше напоминающее смешок. Ваня широко улыбается, с умилением наблюдая за ними, а я встречаюсь серыми прищуренными глазами с Ярославом и теряюсь ещё сильнее, чем прежде, ёжусь от его слишком назойливого, пристального внимания, от ощущения того, как он прямо сейчас пытается залезть мне в душу и пробраться в мысли. Его взгляд следует за мной неотрывно, ловит каждую мелькающую на лице эмоцию, — или же их полное отсутсвие, — подначивает и почти невзначай задаёт мне очередной вопрос из раздела «с повышенной сложностью». А я не могу не то, что дать правильный ответ, — не в состоянии выдать вообще никакой. Смущаюсь, путаюсь и пугаюсь, сбиваюсь и впадаю в ступор, словно впервые оказалась на экзамене по предмету, о котором не знаю ровным счётом ничего. Хватит, Яр. Хватит! Это не тот случай, когда можно просто уйти на пересдачу. Я не могу разобрать, какие именно чувства вызывает во мне чужой ребёнок. Не могу даже попытаться предугадать, какие может вызывать свой собственный, поэтому просто отпускаю контроль и плыву по течению, давно уже напоминающему не то шторм, не то огромное стихийное бедствие. И полагаюсь просто на уверенность Яра в собственных проблемах со здоровьем, делаю скидку на своё тело, которое может вслед за мозгом упрямо и остервенело отторгать от себя всё, хоть как-то связанное с ним. Главное — не думать. Закрыть руками, уши, глаза, рот и не искать ответы на назойливо возникающий в голове вопрос: «А что, если…?» — Злат, иди в комнату, поиграй, — говорит Слава, и девочка без лишних объяснений и капризов отлипает от Кости и кивает в ответ отцу. — А вы будете решать серьёзные дела? — уточняет она, переводя взгляд с отца на Яра, и улыбается, получив сдержанное «да». — И говорить плохие слова? И много курить? — Наверняка, — хмыкает Слава. — Круто быть взрослыми, — выдыхает она со смесью восторга и разочарования и начинает потихоньку просачиваться на выход из кухни. — Солнышко, — окликает её Костя с крайне многообещающей, хитрой улыбкой, — возьми-ка с собой тётю Веронику и проследи, чтобы она не маячила в коридоре и не пыталась нас подслушать. Побледневшая пуще прежнего Вероника только смотрит на всех нас взглядом загнанного в угол зверька, громко хватает ртом воздух, кажется, собираясь что-то злобно прошипеть, но в последний момент всё же берёт себя в руки и вылетает из кухни первая, как бы невзначай пихнув плечом Славу, который эту выходку демонстративно игнорирует и подмигивает проходящей мимо дочери. А когда дверь за ними закрывается, с Костя и Славы синхронно сваливаются ироничные улыбки и доброжелательный фасад идёт крупными трещинами, из-под которых становятся видны и цепкий, острый, оценивающий взгляд, и жёсткость и бескомпромиссность в выражении их лиц. — Так что за дело? — деловито интересуется Слава, тут же опускаясь на место Ники, и спрашивает у меня: — Я закурю? — Да, — киваю, не задумываясь, но мой ответ тут же перебивает голос Дронова: — Нет. Слава переводит взгляд с меня на него, делает свои выводы — кажется, как и притихший рядом со мной Ванька, — но от каких-либо комментариев воздерживается, просто пожимая плечами. Я же не могу даже разозлиться как следует, незаметно и совсем нежелательно умудрившись привыкнуть к его привычке командовать и распоряжаться моей жизнью так же уверенно, как и прежде, только теперь делать это открыто. Отлично, Яр, в следующий раз не трать время и говори сразу, как есть: это Женя, и я с ней сплю. — Итак, дело в том, что нам очень нужно посмотреть несколько записей с видеокамер. Из нашего общего хранилища эти записи были удалены, но, насколько я понимаю, где-то в матрице всё равно должна остаться их копия, или хотя бы сведения о том, кто именно их стёр, — Яр делает паузу и выжидающе смотрит на Славу, ловко разыгрывающего непонимание того, к чему ведёт этот разговор. — Ну да, всё верно, — соглашается он с ехидной усмешкой. — Мне нужна эта информация. — Необходимо сделать запрос в тех отдел, написать обоснование, собрать комиссию с участием отдела безопасности Байрамовых, подождать разрешения от обслуживающей хранилище службы… — Я знаю. Но мне нужна эта информация в максимально сжатые сроки, — поясняет Ярослав, оставаясь внешне спокойным и равнодушным, откидывается на спинку стула, задумчиво оглядывает всех нас и добавляет: — И чтобы никто не узнал, что интересовался этими записями именно я. — Так у вас тут что-то вроде клуба друзей Оушена? — Сколько времени тебе понадобится, чтобы взломать хранилище? — пропуская его ремарку мимо ушей, открыто интересуется Яр. — Пару часов, — фыркает Слава, глядя с таким укором, словно у него только что спросили, сможет ли он сложить два и два. — А если сделать это тихо и незаметно? И так, чтобы никто и никогда не вычислил, что это твоих рук дело? — Два-три дня, какое-нибудь складское помещение с доступом к электричеству и дополнительная техника. — И за сколько ты сможешь обьяснить Вани, как провернуть всё это? — Два дня, — недовольно морщится Слава, скептически осмотрев смущённого, растрёпанного, розовощёкого Ваньку. — Вы уже и замену подобрали на тот случай, если меня потом грохнут? — Не замену, а помощь, — уточняет Яр, укоризненно и хмуро глядя на отчего-то развеселившегося и взбудораженного Славу. — Иван способный и перспективный парень, только разберёмся с его документами и возьмём к себе в отдел разработок. — Тот самый, который уже негласно отдел замороженных твоим папашей проектов? — в голосе Славы проскакивают раздражение и злость, красиво упакованные в обёртку из сарказма с яркой подарочной лентой ироничной улыбки. Яр только разводит руками, признаваясь в бессилии перед подобными решениями своего отца, а я вздрагиваю от резкой боли и солёного привкуса крови, растекающегося по языку, и понимаю, что так сильно задумалась, что ненароком прокусила себе внутреннюю сторону щеки. С моих губ не срывается ни звука, а его взгляд всё равно тут же упирается в меня, поддевает за ниточку сомнений в до сих пор нервно мнущих край скатерти пальцах и вытаскивает наружу из той раковины отрешённости, куда я всеми силами пытаюсь забиться. Видит насквозь. Чувствует. Слышит мои мысли. И как бы мне не хотелось прикрыться за хмуро сдвинутыми к переносице бровями, внутри всё трясётся от тревоги, пульсирует быстрыми ударами сердца от осознания оборотов, которые день за днём принимает изначально простой и безобидный план. Мы все, собравшиеся здесь, — группа чёртовых смертников. И вот эти ухмылки, этот азарт в глазах, это учащённое сердцебиение — таймер до момента «икс», уже начинающий вести обратный отсчёт. — Одного будет достаточно, — голос Вани звучит неуверенно и осипло, так что ему приходится взять паузу и прокашляться, что привлекает к нему ещё больше нежелательного внимания. Руденкин не пытается выделиться напыщенней самоуверенностью, не сыпет остротами, не гримасничает. Взбудораженный и явно испуганный, он просто старается сделать всё, что может. — Одного дня для объяснений. Если система безопасности хранилища построена по тому же алгоритму, что защита данных в компании, то разобраться в том, как её сломать, не составит особенного труда. — Я достану всё необходимое. Три дня… если нужно будет больше — пусть, — Яр внимательно смотрит на Ваню, потом на Славу, который кривится, но всё же неохотно кивает в ответ. — Самое основное для нас это ваша безопасность, потому что по ту сторону стоят люди, способные на что угодно.