НеРавнодушные

От лица Жени. — Будешь утверждать, что всё нормально? — Зоя спрашивает это с сарказмом и будто бы нотками злости, картинно выгибает чётко прорисованную бровь и отталкивается ногами от пола, подъезжая ближе ко мне прямо на своём кресле. Я знаю, что она переживает. А она знает, что я не скажу правду, поэтому заранее раздражена итогом этого разговора. — Не буду, — отзываюсь я и пробегаюсь взглядом по опустевшему на время обеда рабочему помещению нашего отдела, как будто проверяю, действительно ли нас некому подслушивать. А на самом деле как могу избегаю укора в глазах первого человека, искренне переживающего обо мне. С каких пор ты стала такой трусихой, Женя? С каких пор чувства, что свои, что чужие, стали играть для тебя важную роль? — Не поделишься? — уточняет Зоя, вкладывая вопросительную интонацию чисто ради приличия. Я задумываюсь на минуту, — тоже ради приличия, — и отрицательно качаю головой. — Ну пиздец, — выдыхает из себя она и скрещивает руки на груди, недовольно поджимая губы. У меня не получается даже попытаться изобразить какое-то подобие спокойствия на лице. Последние крохи самообладания потрачены на перроне вокзала, куда привёз нас на рассвете этот проклятый поезд, преодолевший не просто расстояние в почти тысячу километров, а на полной скорости протащивший меня сквозь глухую стену всех выстраиваемых на протяжении десяти лет запретов: не вспоминать, не прощать, не позволять, не чувствовать, не прикасаться. Я вышла из вагона на трясущихся ногах и молча ушла. Прошла через вокзал, села в такси, ощущая на себе тот светлый, проедающий меня насквозь серый взгляд, под которым хотелось скулить все несколько часов с последней оброненной им вслух фразы до безликого «поезд прибыл на станцию Москва-Казанская», заставившего меня наконец подняться. Притворяться спящей ты не умеешь, Же-неч-ка. Я вообще больше не умею притворяться. Меня накрыло ещё в машине. Пальцы сжались вокруг больного запястья и выкручивали, сдавливали его со всей силы, а меня трясло не от этой боли, а от ощущения той неотвратимости, безысходности, что расползалась чёрным туманом по моим внутренностям, заполняла меня от головы до пят и двигалась, двигалась во мне так же болезненно-приятно, как его пальцы. Это не стыд, не сожаление или отвращение к тому, чему я позволила случиться. Нет, мне хотелось этого слишком долго и слишком сильно, чтобы воспротивиться или найти силы оттолкнуть его от себя. Это страх. Страх, впервые пришедший ещё в момент, когда он тут же вышел из купе, а я еле смогла вдохнуть удушливый, сгустившийся от желания и наших низких стонов воздух. Дышала рвано и быстро, маленькими глотками; дышала глубоко и жадно, почти разрывая собственную горевшую огнём грудную клетку. Но спасение не приходило. Облегчение не наступало. Ничего не менялось. Я хотела его точно так же, как прежде. Вот только хотела ли? Последняя ложная надежда растаяла, как мираж, оставив меня один на один с осознанием суровой правды, от которой отныне не получится спрятаться ни под одним выдуманным предлогом. Какие к чёрту привязанность, жалость и доверие; какое инстинктивное физическое влечение женщины к мужчине, когда внутри меня уже несколько месяцев не рассеивается эта опасная, пугающая, ледяная тьма хвойного леса? И пока разум вовсю гибнет от неё, давно проросшие из сердца бутоны наливаются, разбухают, раскрываются с новой силой, словно всё это время ждали оживляющего прикосновения того, что должно нести в себе только смерть. Я хотела бы рассказать всё Зои. Просто и правда не знаю: что именно? Что исчерпала весь лимит отрицания очевидной истины, но не могу переступить через себя и открыто признать её? Что впервые в жизни у меня не получается придумать ни одного пути решения проблемы? Что я так долго врала сама себе и жила, лелеяв чужую ложь, что теперь не знаю точно, где пролегает настоящая граница между реальным и придуманным? — Ты выглядишь так, словно кого-то похоронила, — вставляет Зоя, отстукивая ногтями по моему столу быстрый ритм. Похоронила, да. Себя. Ту самую хладнокровную и упрямую, прямолинейную и серьёзную Женю, которая просчитывала десять шагов наперёд, не поддавалась на эмоции, руководствовалась исключительно рациональностью в своих поступках. Даже не десять, а целых семнадцать лет самообмана стёрты в пыль всего за несколько дней. А ведь тогда у него не вышло. Как бы сильно не потрескалась моя броня под его точными и выверенными ударами, как бы не истончалась под первыми тёплыми лучами рассвета и свежестью утреннего тумана, как бы не изорвалась прорастающими сквозь неё цветами, всё равно осталась болтаться на мне жалкими лоскутами, которыми я успела заслониться от сестры сразу после его отъезда. Сейчас же не осталось ничего. Ни одного чёртового листочка, которым можно прикрыться. Он вытряхнул наружу ту шестилетнюю девочку, что захлебнулась собственным горем в день смерти родителей, спряталась от мира в чужой шкуре и запретила себе чувствовать, чтобы вынести ужасную боль. Теперь я чувствую. Так много, так сильно, так чётко, что порой начинает казаться: меня вот-вот разорвёт на части от всех этих эмоций. Колючая обида, медленно царапающая внутренности тоска, тёплое и бархатистое сплетение нежности, бьющая под дых жалость… — Жень, — тяжело вздохнув, зовёт меня Ковалёва. В её голосе больше нет ни злости, ни раздражения, зато шелестит осенней листвой грусть, а карие глаза темнеют и почти сливаются по цвету со зрачком, становясь бездонными и притягивая к себе против воли. — Я могу сделать хоть что-то? Мне хочется покачать головой. Хочется сказать, что разберусь со всем сама. Хочется приложить к своему лицу одну из закупленных оптом дешёвых картонных улыбок и соврать, что всё уже хорошо. У них с Дашей пугающе похожий взгляд. Как залитая ярким солнцем пещера, обещающая тебе укрытие от всех невзгод. Как ловушка, которая может в любой момент с грохотом захлопнуться и обречь тебя на долгую и мучительную смерть. И я смотрю в эти тёмные, тёмные глаза и вспоминаю, что когда-то находила в них утешение. В те далёкие времена, когда я ещё не осталась совсем одна. — Да, — ответ выскакивает из меня неожиданно, но вернуть его обратно почему-то не спешу. Обхватываю ладонями свои плечи, замечая, что кондиционер нещадно дует мне прямо в спину, почти прикрываю глаза и прошу о том, чем меня, когда-то маленькую и очень впечатлительную, всегда отвлекала и успокаивала сестра. — Просто расскажи мне что-нибудь очень долгое и скучное, ладно?

***

Я чувствую его на расстоянии. Только выйдя из здания офиса, когда запах озона попадает в лёгкие и щекочет их изнутри, пускает по телу непрошеные мурашки, а ветер взлохмачивает волосы на макушке неловким, порывистым прикосновением длинных пальцев. Внутри вызванного мне заранее такси, где нас нагоняет весенний ливень и бьёт по окну глухими шлепками вдавливаемых на клавиатуре ноутбука клавиш. Около подъезда сталинки, которая в подкрадывающихся сумерках будто покрыта белой глазурью, точь-в-точь такой же, как единственная остающаяся для нас двоих кружка. За дверью в квартиру, из-под которой по ногам уже сквозит могильным холодом взгляда и пробирающим до костей хладнокровием на лице. И мне приходится замереть на пороге и очень долго убеждать себя, что другого пути нет. Мне придётся зайти внутрь и снова погрузиться в этот бурлящий ад, даже если теперь я сварюсь в нём заживо всего за доли секунды. У него получается сохранять спокойствие и видимость контроля над ситуацией. Сжимает тлеющую сигарету тонкими пальцами и тонкими губами, смотрит на разложенные по столу листы с моими пометками, сделанными неоново-ярким маркером, одна светлая короткая прядь волос упала на лоб и наверняка маячит перед прищуренными глазами, но он словно слишком занят или слишком сдержан, чтобы откинуть её от лица нахмурившись. Идеально слепленная, продуманная до мелочей, отточенная годами маска слетает с Яра в то же мгновение, как я сажусь на положенное мне место напротив него и наши взгляды встречаются. Происходит какое-то ебучее землетрясение, не меньше, потому что меня покачивает из стороны в сторону, как в том самом вагоне поезда, и кружка в руках Вани громко стукает дном о поверхность стола, и звякает громко ложка, и дрожат стёкла в оконной раме, и я отчётливо слышу треск и грохот, с которым ломаются изнутри стены, не выдерживая огромной амплитуды колебаний. Сейчас, вот прямо сейчас нас засыпет слоем белой извёстки с потолка, и он рухнет прямо нам на головы, и весь дом сложится, как карточный домик. Он зол настолько же сильно, насколько я растеряна. Смотрит на меня с яростью, едва ли способной утешить, несмотря на чёткое осознание: он тоже не знает, что делать дальше. Мой ноутбук уже привезли сюда, но укрыться за ним тоже не выходит. Кажется, и на другом конце света мне не спрятаться от раздувающихся в ярости ноздрей аристократически широкого носа, от сурово поджатых в одну линию ярко очерченных губ, от серых глаз, каждый мимолётный хлёсткий взгляд которых оставляет на коже жгучие полосы. Какого хрена ты ждёшь от меня, Яр? Раскаяние? Благодарность за полученный оргазм? Предложение подрочить тебе, чтобы не оставаться в должниках? Мне бы упиваться тем, как его собственный опрометчивый поступок сдвинул распределение сил между нами. Больше он не выглядит победителем. Не выглядит даже как человек, способный перешагнуть через вдруг проявленную слабость и постараться сделать вид, словно это ничего не значит. Только разве я чем-то лучше? Подглядываю за ним исподтишка. Впрочем, это такая глупость: без всякого сомнения Дронов чувствует на себе мой взгляд так же остро, как я ощущаю его. И вместо самого выигрышного пренебрежения или хотя бы заезженного презрения в его адрес на моём лице проявляется злость. Злость на него, затеявшего какую-то глупую игру между нами и не сумевшего рассчитать последствия. Злость на себя, до последнего прикрывавшую свои настоящие желания, — и эти дрянные, отвратительные, никому не нужные чувства, — за обычную жажду переиграть его. Злость на обстоятельства, вынуждающие переступить через все принципы и признать, что никакой игры на самом деле не существует. Это всё наша жизнь. С каких-то неведомых пор ставшая одной на двоих, как рассвет, как кружка со сладким чёрным кофе, как полгода воспоминаний, растянутых на десять лет разлуки. При других вводных данных эту задачку получилось бы решить в несколько простых действий. А теперь, сколько ни крути, какие формулы не подставляй, раз за разом получается только чёртов неправильный ответ. И он всем своим существованием спутывает и без того разрозненные, надорванные и разбросанные мысли, и каждый слишком громкий, гневный, резкий его выдох — как короткое замыкание, после которого мне приходится уйти на вынужденную перезагрузку, напрочь сбивающую работу всех ранее отлаженных и идеально функционирующих программ. Тут уже не до составления алгоритмов, не до каких-то расчётов — лишь бы не сбились самые жизненно важные настройки. Потому что я вижу эти бледные мужские пальцы со слегка покрасневшими, оббитыми костяшками, и чувствую их стальную, властную, будоражащую хватку на своём горле, ощущаю шероховатости на подушечках и кровоточащие порезы под своим языком, до сих пор словно выгибаюсь под их толчками внутри себя и напрочь забываю, как дышать. Как мыслить, как разговаривать, как жить в этом ёбаном мире, где я не в состоянии справиться с собственными эмоциями, желаниями и воспоминаниями. — Женя? — на голос Кости я реагирую неохотно, отрываю взгляд от таблицы, что светится во весь экран вот уже неприлично долгое время, и перевожу на него, только усилием воли сдерживаясь от хамского «чего тебе?». Оно и к лучшему: судя по выжидательно-удивлённому выражению на лице Кости и нервно ёрзающему на стуле Ваньке, мне следует напрячься и понять, что происходит в мире реальном, пока мысленно я всё ещё в купе, слишком тесном для двоих ненавидящих друг друга людей. — Тебе сколько раз нужно повторить, чтобы дошло? — цедит Яр, выпячивая свой гнев наружу слишком открыто и демонстративно, чем прилюдно расписывается в собственной беспомощности. Зря, Яр. Зря ты вообще пришёл после всего, что мы натворили. Мне неожиданно хочется потянуться ему навстречу. Только проще отгрызть себе руки, чем поддаться порыву и накрыть своей ладонью его пальцы, подрагивающие от ярости, почти сжимающиеся в кулаки. Лучше выколоть себе глаза, чем каждым чересчур долгим, жадно-облизывающим, унизительно-заботливым взглядом на него кричать о своей зависимости. — Зачем что-то говорить, если можно просто написать записку, а, Яр? — мне до последнего кажется, что удаётся поддерживать прохладно-равнодушный тон, но на его имени голос ломается, трескается как тонкий лёд под ногами, выбивая из меня испуганно-отчаянный вскрик. Это последнее, что следовало бы вспоминать. Последнее, что следовало говорить ему. Пронесённая сквозь годы и никуда не испарившаяся обида на него, самая позорная, ничтожная, унизительная из всех возможных. Почему ты выбрал не меня? И я знаю лишь один способ справиться с этим невыносимо болезненным ощущением уязвимости: утянуть его на дно вслед за собой. — Или писать нормально ты до сих пор не научился? — злобно выплёвываю из себя, стараясь не отводить взгляд от его расширившихся в изумлении глаз. — Тогда хотя бы напечатай. Быстро. Сильно. Метко. Дронов реагирует именно так, как я предполагала: ступором и шоком. Мелькающим на слегка побледневшем лице страхом, с которым десяток лет назад встречал придирки учителей и насмешки учеников, находящих очень забавным, что выпускник школы пишет со скоростью второклассника и делает абсурдно-нелепые ошибки даже в самых простых словах. Меня не охватывают торжество или удовольствие от того, как он растерян. Ткнуть его в дисграфию — то же самое, что напомнить человеку в инвалидной коляске о неспособности ходить. Так низко, отвратительно, безжалостно, что к горлу подступает плотный комок тошноты, и во рту чувствуется противный, кисловато-солёный привкус земли с самого низа ямы, куда я только что свалилась. Как далеко ты готова будешь зайти, Же-неч-ка, пытаясь сбежать от себя? — Оставлять записки было весело только пока не сдохла твоя сестричка, — он берёт себя в руки быстро, одним резким движением головы в сторону словно смахивает с себя паутину потерявших актуальность эмоций, отправляет мне надменно-презрительную острую усмешку. Ему нет смысла стараться. Я уже давно презираю себя на самый максимум возможного. — Не пойти ли тебе нахер, Яр? — закрываю ноутбук, почти промахиваясь пальцами по его краю, что только играет мне на пользу: вместо изначального громко-истеричного хлопка крышка опускается демонстративно медленно. — Сидеть! — рявкает он, сводит грозно брови на переносице и упирается ладонями в стол, заметив как я отодвигаюсь вместе со стулом. — Собаку себе Дронов заведи, чтобы её дрессировать, — моя кривая ухмылка и неторопливые, почти заторможенные движения наверняка выглядят как способ сохранять спокойствие. Пусть так. Ведь на самом деле моё сердце стучит быстро и лёгкие жжёт подступающим приступом дикой паники, и я рада нерасторопности Вани, растерявшегося от разворачивающейся сцены и не успевшего вовремя отодвинуться, потому что в ожидании возможности пройти мне приходится схватиться за спинку своего стула. Так проще не упасть от первого же резкого рывка вперёд, не выбежать из этой чёртовой кухни, не впиться в себя ногтями, чтобы срывать кожу шматками. — Давайте просто сходим на перекур… — начинает Костя наигранно бодрым голосом и хлопает в ладоши, пытаясь отвлечь на себя внимание. — Только попробуй выйти за порог этой квартиры, и ты навсегда вернёшься в свой сраный зажопинск! — вибрирующий от гнева голос Ярослава проносится по комнате ураганом, сносит жалкую попытку разрядить обстановку, бьёт по Вани, вынуждая его испуганно отшатнуться в сторону, и добирается до меня уже затухающими волнами. Только смерть могла бы остановить меня от того, чтобы обернуться и взглянуть в его лицо. В подробностях рассмотреть то, что четыре года назад не позволили темнота и собственная гордость. Увидеть того заносчивого, граничащего между помешательством и вседозволенностью Ярослава Дронова, который запугал меня и вышвырнул ночью на обочине огромной дороги. Я ненавидела его за этот поступок три с половиной года. Я пыталась разобраться, чего же он на самом деле тогда добивался, все последние пять месяцев. И теперь это стало необходимостью. Зависимостью. Блядской, никак не вытравливаемой из моей души радостью, — видеть, как он доведён до предела терпения и возможностей, сбит с толку, уязвим не меньше меня и испуган. — Как Даша? Мёртвой? — уточняю с ненормально широкой улыбкой, не слезающей с губ с того самого момента, как мне удалось отчётливо понять, услышать, увидеть, что именно он так боится потерять. — Даже не сомневайся! — его ответ вызывает у меня громкий, искренний, весёлый смех, под аккомпанемент которого я разворачиваюсь на пятках и демонстративно ухожу. Дверь на кухню уже закрывается за моей спиной, но его угрожающе-дрожащее «Женя!» успевает юркнуть в тонкую щель и последовать следом до спальни, где обессиленное и покрывшееся испариной тело двигается будто обособленно от разума и ничком падает на кровать. Я знаю, кого он так сильно боится потерять. Только не знаю, что мне теперь с этим делать.

***

Костя появляется на пороге спальни ровно через то время, которое требуется для шести шагов, отделяющих её от коридора. От злобного хлопка закрывшейся за Яром двери с потолка слетело несколько крупинок штукатурки, и мне приходится зажмуриться на мгновение, чтобы перестать улыбаться. — Яр ушёл, — сообщает он сухо спустя некоторое время и снова делает поистине драматичную паузу, ожидая от меня какой-либо реакции. Ощущаю себя участницей какой-то нелепой творческой самодеятельности, где необходимо разыгрывать серьёзность, когда так и хочется засмеяться. Хохот, еле заглушенный мной недавно, до сих пор сидит в солнечном сплетении диковинным зверьком, который безустанно ворочается, копошится, царапается в попытке выбраться наружу, постепенно сводя меня с ума. Потому что мне не весело. И вовсе не так хорошо, как наверняка должно было стать после ухода Дронова, ведь именно этого я, — осознанно и нет, — добивалась беспощадно и яростно, провоцируя его с не меньшим успехом, чем прежде он меня. Просто я не то, что нормально думать, а даже дышать не могу, пока он рядом. Хвойный запах, ставший моим проклятием на долгие годы и ставший моим спасением от ночных кошмаров, неизменно настигает, нагоняет, захватывает меня повсюду и обволакивает своим воображаемым теплом, даря обманчивое ощущение защищённости; мрачный светлый взгляд забирается прямиком под кожу, заполняет меня изнутри и словно неотступно следует за мной по пятам, позволяя забыть об одиночестве; хриплый шёпот, пронзающие насквозь слова всё крутятся и крутятся в мыслях, подстёгивая из последних сил идти вперёд, чтобы добиться когда-то поставленных целей. Почему ты, Яр? Почему из всех тысяч когда-либо встреченных мною людей мне нужен именно ты? — Работаем в прежнем режиме, — снова подаёт голос Костя, и на этот раз в нём проскакивает что-то такое, что не оставляет сомнений, что в случившемся скандале он винит именно меня. Вполне заслуженно, на самом деле. Но я всё равно отрываю взгляд от скучной стены, заклеенной обоями в мелкий цветочек, и смотрю на него с укором и злостью. — И сколько у меня времени? — На что? — он приподнимает одну бровь вверх, достоверно изображая удивление, хотя без всяких сомнений понял, о чём идёт речь. — До его появления здесь с таким видом, будто ничего не случилось. — Думаю, что несколько недель. Только хмыкаю в ответ, очень самонадеянно полагая, что на самом деле пройдёт лишь пара дней до нашей следующей встречи. Значит, мне следует поспешить и разобраться со своими намерениями до того, как эмоции опять полностью перекроют доступ к разуму, превратив меня из мыслящего и рассудительного человека в животное, следующее собственным инстинктам и самым низменным желаниям. Чувствую, что Костя очень хочет завести со мной по-настоящему серьёзный, даже, возможно, искренний разговор, но не знает, с какой стороны лучше подойти. Поэтому долго мнётся на пороге, прежде чем присесть на самый край кровати, и улыбается особенно очаровательно, от чего гримаса на моём лице становится ещё более отталкивающей. — Я знаю, что с Яром бывает очень тяжело, — начинает он на вполне миролюбивой ноте, не обращая внимание на то, как сильно я хмурюсь, желая послать его к чертям с этими дешёвыми уловками. — Он требует от людей выкладываться на максимум, потому что сам, пожалуй, смог прыгнуть даже выше своей головы. — К чему это, Кость? Если ты хочешь рассказать мне что-то, подытожив это изрядно надоевшим «сделай выводы сама», то уволь, — наши взгляды встречаются, и я осознанно долго всматриваюсь в его янтарные глаза, улавливая в них то ли сомнение, то ли сожаление. При всей видимой простоте и прямолинейности именно Морозова — самая тёмная и загадочная фигура, чьи мотивы у меня совсем не получается просчитать. Теперь я понимаю, что связывает их с Яром: оба являются совсем не теми людьми, какими выглядят со стороны. Это невозможно назвать масками, искусной игрой или двуличием, нет: словно настоящие черти из преисподней притаились в человеском обличие. Он прищуривается, улыбается снисходительно, позволяя разглядывать себя так открыто, всем своим самоуверенным и раздражающе-расслабленным видом насмехаясь надо мной: «Ты ничего не найдёшь, Женя. И ничего не поймёшь». — Что ты хочешь узнать, Женечка? — знаю, что последнее вылетает из него вовсе не случайно, но только качаю головой, не засчитывая по-детски наивную попытку вывести меня из себя. Единственного, у кого слишком легко получается всколыхнуть все мои эмоции, я уже прогнала отсюда. На самом деле мне хотелось бы узнать слишком многое. Сухие, голые факты, чтобы опереться на них, потому что мне сполна хватило десяти лет догадок, лжи, неверных выводов и ложных надежд, превративших моё прошлое в болезненную иллюзию, а настоящее — в один паршивый день сурка. — Ты всё равно не расскажешь мне правду. — Не расскажу, — согласно кивает он, посмеиваясь, и, потерев подбородок, внезапно решает сменить тему: — Знаешь, Даша тебя очень любила. Сейчас я понимаю это особенно чётко. — Я не хочу выслушивать это… — Очень хочешь, — перебивает он решительно и грубо, всё с той же улыбкой на губах, и чуть придвигается ко мне, действуя плавно и грациозно, почти гипнотизируя взглядом, и моя спина упирается уже не в изголовье кровати, а в обжигающе-ледяную глыбу, царапающую кожу сквозь офисное платье из плотной ткани. — Она очень много говорила о тебе. С восторгом и воодушевлением, за которыми на первый взгляд скрывалась обычная зависть, ведь Даша категорически не хотела, чтобы ты когда-либо оказалась в Москве, намеренно держала тебя дальше от больших возможностей и перспектив. Она объясняла это тем, что тебе нечего было делать среди таких гиблых людей, в чьём окружении крутилась сама. Ты не представляешь, как же мне было интересно взглянуть на ту загадочную девочку-фиалку Женю. — Взглянул? — почти шепчу, еле размыкаю парализованные губы, сильнее стискиваю пальцами покрывало, потому что хочется прижать ладони к ушам и запретить себе слышать, запоминать, осознавать то, о чём он говорит. — Ага, — смеётся Костя, — и я понял, что она на самом деле имела в виду. Ты же не остановишься ни перед чем на пути к своей цели, так, Женя? Дай тебе возможность распоряжаться чужими жизнями, и ты без зазрения совести этим воспользуешься. Не удивительно, что Даша сделала всё возможное, чтобы не подпустить вас с Яром друг к другу. Он поднимается, но я слышу мягкую, осторожную поступь огромных лап, чуть задевающих паркет острыми когтями. Склоняет голову вбок, разглядывая меня с видом победителя, а сам принюхивается, чтобы учуять, пахнет ли от выбранной жертвы страхом и смирением со скорой страшной гибелью. Прячет руки в карманы брюк, в то же время как мощные мышцы плеч приходят в движение и напрягаются, принимая боевую позицию. — То, что ты сказал, просто смешно, — произношу это равнодушно, с усилием расслабляя собственное лицо, пряча от львино-янтарного взгляда своё смятение. Хотя знаю, что бежать уже некуда. Прыжок. — Ты кремировала её, — острые зубы вонзаются прямо мне в шею и прокусывают насквозь, заливая слабо трепещущее тело горячей алой кровью. — А я, по правде говоря, очень хорошо знал Дашу. И все её страхи — тоже. Костя оглядывает меня напоследок, наслаждаясь видом только что растерзанной им добычи, и просто уходит. Даша любила розы. На длинных стеблях, усеянных опасными шипами, с тёмно-зелёными листьями и вытянутыми огромными бутонами вызывающе-красного цвета, источающими обманчивый, нежно-цветочный аромат. И до слёз, до дрожи, до дикой и не поддающейся контролю паники боялась огня. А я именно её после смерти наказала огнём, сожгла её труп. Заставила расплатиться её мёртвое тело за всю боль что она мне причинила. Настоящий дьявол прячется под моим обликом внутри — девушки и человека на этой Земле. Костя прав — я жестокая… Тоже способна ломать и распоряжаться, играться с чужими жизнями, как и Даша. Это у нас с ней общее в крови.

***

Первую ночь я так и не ложусь спать, до утра просиживаю на кухне перед ноутбуком и отбиваюсь от нескольких попыток добродушного Ваньки составить мне компанию или уговорить на пару часиков сна. Самой себе готова признаться: слишком пугает меня то, что может присниться после всего случившегося. А днём я ещё более растеряна, чем накануне. Подолгу смотрю в одну точку, совсем позабыв про работу, и ловлю себя на мысли, что постоянно оглядываюсь на вход в отдел и словно жду чьего-то появления. От этого хочется снова и снова рассмеяться, сделать себе больно, заплакать в конце концов — что угодно, лишь бы перестать чувствовать себя настолько жалкой, почти нормальной в том смысле, который вкладывают в это слово большинство людей. Это оказывается отвратительным: грустить, скучать, думать и переживать о ком-то, не напоминая себе, что так нужно делать, а просто испытывая столь разрушительные эмоции постоянно. Похоже на болезнь, на тяжёлую и долгую лихорадку, от которой тело ослабевает и неприятно ноет, а сознание размывается, как нарисованная мелками на асфальте картинка после дождя. Я пытаюсь вспомнить, было ли со мной что-то подобное десять лет назад, но ничего не выходит. Несколько месяцев после фатальной ночи, его отъезда в столицу и оставленной им записки меня просто не было в живых, и всего мира больше не существовало. Не происходило никаких событий, люди не двигались и не разговаривали друг с другом, солнце не всходило по утрам и не уходило в закат. А потом прошёл мой день рождения, и лишняя привязанность, опасная жалость, болезненное доверие навсегда остались в тех запутанных, окончательно сломавших меня изнутри тринадцати. Жизнь снова пошла по заданной ей предсказуемой территории, не выбиваясь из расчётов и не выходя за диапазон предопределённых значений. И когда новая ночь подкрадывается ко мне обманчиво-ласковой нежностью, я позволяю себе прикрыть глаза лишь на мгновение и переношусь прямиком в ад, скроенный из собственной совести и воспоминаний, от которых хочется орать в полный голос.

***

Сон. Кошмар. — Мы же прокляты, Женя, — весело смеётся Даша и кружится, позволяя подолу длинного свадебного платья взлетать вверх, оголяя её тонкие щиколотки и босые ступни, перепачканные землёй. Белоснежное кружево невесомо порхает в воздухе, напоминая лишь утренний туман, лёгкую дымку, полупрозрачные лепестки высушенных цветов, медленно оседающие вниз. Только великолепное зрелище не вызывает должного восторга, и вместо этого во мне нарастает непонятная тревога. Платье вспыхивает в одно мгновение, охватывая её ядовито-оранжевыми языками пламени. А она продолжает кружиться, кружиться, кружиться и визжит, как в одном из своих детских ночных кошмаров. Светлые волны волос выгорают дотла и разлетаются чёрным пеплом, кожа трескается и рассыпается, а кровавый, охваченный огнём силуэт продолжает свою неистовую пляску. — Тише, тише, — шепчет мне на ухо низкий голос, и сильные руки перехватывают меня за талию и держат крепко, не давая броситься к ней навстречу. Я дёргаюсь и в отчаянии зажимаю ладонями уши, чтобы больше не слышать этот пронзительный, невыносимый предсмертный крик.

***

Упираюсь взглядом в кромешную тьму, испуганно трогаю пальцами мокрые от слёз щёки и закашливаюсь, потому что во рту всё болезненно пересохло, а горло сжимает панический спазм. Долго стою у распахнутого настежь окна, успокаивая сердцебиение и восстанавливая дыхание. Копошусь на кухне, по рассеянности создавая слишком много шума. Убеждаю трущего спросонья глаза Ваню, что всё нормально, но скоро противоречу себе же, одалживая у него сигарету и зажигалку. С первой же затяжки горькое тепло опускается вниз по глотке и забивает собой лёгкие, взгляд падает на маленькие хлопья пепла, любезно сдуваемые с сигареты порывом ветра, и я тут же отбрасываю от себя эту гадость, только досадливо морщась. Стою на балконе ещё несколько минут, лишь бы пройти мимо валяющегося на диване Вани с максимально спокойным выражением на лице. Меня злит, до невозможного злит, что до сих пор не получается придумать ничего толкового. И вместо плана действий, вместо последовательных шагов навстречу новой цели, — найти истину, — я предаюсь бесполезным страданиям и барахтаюсь в грязевой луже жалости и ненависти к себе. Давай же, Женя, включи уже обратно свои мозги! Решение приходит неожиданно. Вечером оно поджидает меня очередными длинными, угольно-чёрными волосками на дне ванной, хотя накануне я уже встречала несколько таких же в самых неожиданных уголках нашей квартиры. — Ваня, а у нас есть что-нибудь выпить? — он подрывается с дивана и щёлкает мышкой, заглушая игравшую на ноутбуке музыку до еле слышного шёпота, а потом округляет глаза, осознав мой вопрос, и спустя пару мгновений уже смотрит на меня сочувственно, понимающе, до противного нежно. Отлично. Значит, даже моё ничего не выражающее лицо не испортит его представление о том, насколько мне должно быть херово. — Нет, ничего… Я же вообще почти никогда, ну если пиво только, — стушевавшись, оправдывается Руденкин и почесывает тёмный затылок. — Но ты же знаешь того, у кого есть выпить? — спрашиваю прямо, ставя его в тупик и, кажется, немного пугая своей прозорливостью. — Жень, ты можешь не говорить об этом Кости? Я так понял, что он не будет рад, если узнает… — Я в последнюю очередь собираюсь обсуждать с ним, с кем спит его сестра, — пожимаю плечами и прикусываю язык, с трудом удерживая в себе «но уверена, что он и сам уже об этом знает». Прохожу в комнату и впервые присаживаюсь на диван, залезаю на него с ногами и обхватываю себя руками, потому что знаю — сейчас этот жест будет выглядеть именно так, как нужно. — Она неплохая, правда, — смущённо бормочет Ваня, — просто очень эмоциональная и вспыльчивая. Они с Вероникой возвращаются быстрее, чем меня успевает полностью охватить мандраж. Он — с розовыми от румянца щеками и нервным лёгким заиканием, она — с высокомерной улыбкой приглашённой на самое рейтинговое телешоу звезды. — Это уже стало нормальным, — заводит Ника пафосную речь, пока Ваня таскает из кухни кружки, которых очень кстати именно три, и откупоривает сразу обе принесённые ими бутылки вина. Меня так и подмывает спросить, неужели не нашлось ничего крепче, чтобы одной из нас точно удалось напиться, но в образ кроткой страдалицы это может и не вписаться. А я и так не сильна в актёрском мастерстве, научившись изображать только каменное изваяние. — С тех самых пор, как Костя устроился к этому Дронову, вокруг сплошной мрак. Ненавижу эту зажравшуюся белобрысую скотину! Охотно киваю головой, делая несколько скромных глотков, и исподтишка наблюдаю за тем, как Вероника разом опрокидывает в себя половину кружки, скручивает в кривой пучок копну своих чёрных волос, подсовывает их под ворот свитера, несоразмерно огромного для её худощавой комплекции, и поправляет браслеты, скрытые под рукавами, но громко позвякивающие при каждом её движении. Не сказать, что они с Костей сильно похожи внешне, но всё равно есть что-то почти неуловимое, что выдаёт их родство. Только энергетика Кости агрессивная, но притягательная и манящая, а у Вероники скорее отталкивающая, опасная, как сгусток ничем не сдерживаемой силы, которая может рвануть подобно бомбе в любой момент. И красивой её не назовёшь, но острые скулы, круглые глаза и эти шикарные, колдовские волосы притягивают взгляд магнитом. А следом возникает желание взглянуть на неё снова и снова, пока не станет понятно: что именно с ней не так? — Если я что не то ляпнула про твою сестру, не обращай внимание! — она взмахивает рукой, но на середине движения будто устаёт, и ладонь с глухим шлепком падает на обтянутые светлыми джинсами колени. — У меня со старшей сестричкой были такие отношения, что мы бы друг с друга кожу живьём содрали за счастье. Смутно представляю, что у кого-то бывает иначе. Наверное, у кого-то и бывает. Моя сестра врала мне шесть лет подряд и намеренно держала подальше от денег, связей и возможностей, словно и правда не догадывалась, как мне жилось в той глуши вместе с её Никитой. Я же кремировала её тайком от бабушки, положив в гроб урну с прахом. Из какого-то необъяснимого садистского желания отомстить за то, что она меня не понимала, не слышала и не слушала, давно не пыталась поддержать и, пожалуй, ещё и за то, что посмела умереть и оставить меня совсем одну расхлёбывать всё то дерьмо, что успела натворить за свою короткую жизнь. — У нас с Дашей тоже были… сложные отношения, — неохотно отзываюсь я, рассчитывая разговорить Нику, в первую же возникшую паузу успевшую допить свою кружку и протянуть молчаливо сидящему в сторонке Вани, чтобы тот долил ей вина. — Не удивительно, — фыркает Вероника, и я понимаю, что попала точно в цель: она явно была хороша знакома с Дашей. А, значит, априори должна её ненавидеть. — Ты меня извини Жень, но сестра у тебя такая… нет, правда! Вокруг Костика столько этой швали вечно крутится, у него просто нездоровая тяга к неадекватным или продажным бабам, — крылья её тонкого носа раздуваются от злости, а губы с быстро смазавшейся розовой помадой снова прижимаются к кружке. — Носился с ней, как с хрустальной! Ах, бедная девочка впервые в столице, её надо встретить и показать город! Ах, ей пока что негде жить, мы просто должны приютить её на пару дней! Ах, ну ты езжай на отдых с родителями, а на Мальдивы я полечу с этой сраной лимитчицей! Выдыхаю и тоже залпом допиваю свою порцию алкоголя, хотя кружка чуть не выскальзывает из вспотевших ладоней. Встреча на вокзале, две недели «отношений» — об этом я уже знала. Только с мнимым участием совсем другого человека. Отдых… она говорила, что никогда не выезжала заграницу. Но судя по состоянию Вероники, умудрившейся напиться в рекордно короткий срок и с рекордно мизерного количества вина, судя по искренности её обиды и негодования, — сестра Кости сейчас не врёт. Нет нужды даже поддерживать с ней разговор: откровения и так вылетают одно за другим, с противными шлепками падают прямо передо мной и Ваней, почти слившимся по цвету с обивкой кресла, в которое он вжался. — Я никогда не понимала, что он вообще в них находит. Ведь у всех этих девок прямо на лбу написано, что они хотят только бабла и развлечений. Вот ты мне скажи, разве все эти сиськи-письки и смазливое ебало так важны? — Не всем, — отвечаю на автопилоте, включённом в тот момент, когда она стягивает с себя свитер, оставаясь в настолько же объёмной футболке, и начинает снова поправлять разметавшиеся длинные волосы. Оба запястья щедро обвешаны браслетами: и плетёными кожаными, и какими-то разноцветными нитками, и мало гармонирующими с ними серебряными и золотыми, усыпанными подвесками. Они перекатываются по рукам синхронно её неуклюжим, пьяным движениям, постепенно позволяя рассмотреть именно то, что должны бы скрывать. Оба запястья щедро покрыты шрамами: тонкими и толстыми, ровными и кривыми светлыми полосками, слишком явно проступающими на загорелой коже. Она шмыгает носом, по инерции касается браслетов сначала на одной руке, потом на второй, словно проверяя, на месте ли те, и пугающе-остекленевшим взглядом упирается в одну несуществующую точку в пространстве. В комнате становится душно и тесно. Ваня молча разливает уже вторую бутылку вина, на нас не смотрит, но и должного удивления на его лице не заметно — значит, ему уже приходилось присутствовать при моментах её неловко-настораживающей ревности к брату. — И Ярик этот тоже говнюк полный, — вдруг опомнившись, хрипит Ника и корчит презрительную гримасу, вся разом приходит в движение, машет длинными худыми руками и ногами, снова напоминая огромную паучиху. — Строит теперь из себя хуевого крутого бизнесмена. — Он ведь действительно преуспел. В карьерном плане, — отзываюсь тихо и буравлю пристальным взглядом Руденкина, требуя его вмешательства. Он ощущает это не сразу, но потом вздрагивает и спешит подтвердить мои слова. — Да-да, Ярослав… — он запинается на мгновение, раздумывая о необходимости субординации в данном разговоре, но всё же выдаёт своё положенное: — …Юрьевич… Он хороший специалист. Я смотрел данные по развитию компании в последние несколько лет… — Ой, да похуй! — перебивает Вероника, как и ожидалось, только вошедшая в раж после нашей попытки опровергнуть её. — Вы бы видели этого специалиста четыре года назад! Да он умудрился нахуяриться до такого состояния, что утопил свою тачку, разбил всю квартиру и сам чуть на тот свет не улетел. Зато посмотрите на этого мудилу теперь — сама невозмутимость, ёб вашу мать! — Не может быть, — выдыхает Ваня, хмурясь, и мне заранее становится его жаль, потому что глаза паучихи натурально вспыхивают алым светом злости. — Пиздец ты наивный, Ванечка! Неужели не видел, какой у него шрам на руке? Это от того, что он разъебал то ли зеркало какое-то, то ли стекло в своей квартире с белой горячки и загремел в больницу. Испоганил мне шестнадцатилетие, потому что Кости пришлось ехать к нему и разгребать всё, что тот нахуевертил за каких-то пару дней. — Ник, так нельзя. У него могло случиться что-то серьёзное в жизни, — морщится Ваня, опрометчиво пытаясь донести до неё то, что и в самом трезвом состоянии вряд ли смогло бы раскопать тухлые ошмётки совести среди общей помойки в её голове. А уж изрядно пьяная Вероника и вовсе воспринимает всё как личное оскорбление, выдаёт очередную тираду из сплошного мата, уже не разбавляя его нормальными словами, и раздражённо пинает ногой пустую бутылку. Я задумчиво наблюдаю за тем, как бутылка катится по полу, чуть подпрыгивая на неровностях затёртого паркета и жалобно звякая, на какое-то время выключаю звуки оживлённого эмоционального спора, продолжающегося рядом со мной, и перебираю все полученные только что факты. Кручу каждый так и сяк, тщательно ощупываю и разглядываю, чуть ли не бормоча себе под нос, прежде чем перейти к следующему, словно перебираю воображаемые чётки. Алкоголь делает своё дело, только не расслабляет, а затуманивает сознание, мешая сосредоточиться и утягивая в сон, от которого я и вовсе собиралась отказаться, не желая больше встречать по ночам ни собственную сестру, ни человека, окончательно разделившего нас с ней. Под издевательски-ярким светом люстры слишком заметны становятся наши истинные лица: полные изъянов, отталкивающе-уродливые, вызывающие брезгливость. Вероника продолжает спор срывающимся на истерику голосом с явно фальшивыми слезами на глазах, а я беспринципно и жестоко выдёргиваю нужные мне ниточки из общего полотна её воспоминаний, сотканных сплошь из обид, ревности и ненависти. Лишь Ваня остаётся всё тем же нормальным, добрым и скромным пареньком, случайно оказавшимся между двумя по-разному обозлёнными, но при этом одинаково бездушными мразями. Я выскальзываю в коридор почти незаметно и бесшумно, пользуясь тем, что её голос сильно повышается в тональности после первого же упоминания имени жены Кости, и уже привычный мат вдруг сменяется на вполне съедобные слова, только тщательно пропитанные ядом. Прислушиваясь к тому, продолжается ли разговор в гостиной, уверенно прохожу мимо двери в туалет и замираю в прихожей прямо напротив низенькой скамейки, на которой небрежно брошена сумка Ники. На мою удачу она оказывается уже расстёгнутой, а паспорт в тяжёлой неоново-розовой брендовой обложке как и у всех лежит во внутреннем кармашке. На лбу выступают капельки пота от страха и напряжения, и спустя десяток лет меня вновь настигает чуть насмешливый вопрос: «А ты никогда бы не стала брать чужое?» Время показало, Яр, что для достижения своих целей я способна вообще на всё, что угодно. Я просто открываю первую страницу и убеждаюсь, что Морозова Вероника Альбертовна праздновала своё шестнадцатилетие именно четыре года назад, спустя два дня после вечера, закончившегося для меня на МКАДе. Не нахожу в себе сил вернуться. Просто запираюсь в спальне, сразу выключаю свет и наощупь пробираюсь к кровати, безошибочно находя путь сквозь кромешную тьму и стараясь пока что не думать о том, что всё это время на самом деле знала, куда нужно идти. Кутаюсь в одеяло, чтобы справиться с морозом, быстро захватившим моё тело после недавней головокружительной духоты, а перед глазами до сих пор плывёт под летним зноем изъеденный временем асфальт на дороге, ведущей к реке, и кожу жжёт под стремительно алеющими царапинами, оставленными зарослями постепенно распускающихся луговых цветов. Перед тем, как провалиться в сон, я отчётливо слышу льющийся чистейшим горным ручейком смех Даши, и испуганно сжимаюсь, притягиваю колени к груди и обхватываю подушку руками, готовясь окунуться в ледяную прозрачную воду приготовленных для меня кошмаров. И впервые за очень долгое время безмятежно сплю вплоть до звонка будильника.

***

Я опаздываю на работу на каких-то несколько минут, которые даже не замечает никто из руководителей нашего отдела, с самого утра уже толкущихся на офисной кухне. Зоя же опаздывает сразу на полчаса, но тоже успешно минует недовольство нашего куратора, занятого ожиданием Галицкого с очередной серой папкой документов, требующих срочной подписи. — Пойдём на кухню, — сходу выпаливает Зоя, и я почему-то не спешу отнекиваться или ссылаться на необходимость работать, несмотря на то, что единственное сделанное мной за эту неделю — только верно проставленные числа в ежедневном табеле. Кофейные крупинки кружатся в казённой белоснежной кружке, лениво подкрашивая воду в слабый коричневатый оттенок, и я задумчиво гоняю их ложкой из стороны в сторону, ожидая, когда на кухне останемся только мы с Ковалёвой. Она смотрит на меня подозрительно, и причина находится очень быстро — я улыбаюсь. — Налила холодную воду вместо кипятка, — зачем-то поясняю ей, хотя помню, что нормальным людям вовсе не нужно искать оправданий или объяснений для своего желания улыбнуться. Впрочем, у меня всегда из рук вон плохо получалось изображать из себя нормальную. — Я поругалась с Егором. Сильно. До сих пор колотит, — в доказательство она вытягивает вперёд ладонь с чуть подрагивающими пальцами, потом встряхивает ей и тут же хватается за кружку, недовольно морщась от собственной чрезмерно эмоциональной реакции. — Самое странное, что я даже обьяснить не могу, как так вышло. Он пошутил по дороге, я зацепилась за эту шутку и понеслось. И как назло именно в последний день перед майскими праздниками. Понятия не имею, какая шутка могла так вывести смешинку-Ковалеву из себя, но чувство юмора у Егора Сергеевича точно не отличалось тактом или уместностью. Хотя большинству воздыхающих по нему в нашей компании барышень оно явно приходилось по вкусу. — Помиритесь? — уточнила я, не сумев точно понять по настроению Зои, собирается ли она как-то исправлять ситуацию или, наоборот, воспользоваться моментом и постараться свернуть свой служебный роман. — А вот… не знаю я. Он сказал, чтобы я дала ему знать, когда наконец разберусь, чего сама хочу. И ты не представляешь, как же меня злит, что он прав! Я даже начала чуть больше ценить всех тех козлов, что мне попадались прежде, потому что у меня получалось спихнуть всю вину за неудавшиеся отношения исключительно на них и остаться в своём белоснежном, идеально чистом пальто и дальше, а теперь… я плюхнулась задницей в грязь. — Сними его. Своё пальто, — под её вопросительным взглядом я завариваю себе новый кофе, старательно формулируя свои мысли на тему, о которой никогда прежде старалась не рассуждать. — Иногда попытки разобраться, кто прав, а кто виноват, это верный способ скорее убить отношения, чем сохранить их. — Жень, — зовёт она как-то подозрительно жалобно спустя несколько минут молчания, заставляя меня сразу напрячься в ожидании очень неудобной просьбы. Но то, что следом произносит Зоя, чуть не выбивает кружку из моих рук: — А ты замечала много расхождений в тех данных, что нам дали обрабатывать? — Расхождения в данных? — сама слышу, что моя игра в дурочку звучит неубедительно. Может быть, ещё неделю или две назад мне бы хватило самообладания и хладнокровия отыграть искреннее непонимание, но теперь внутри неприятно-болезненно копошится тревога, пуская по моему телу дрожь. — Помнишь, ты как-то давно говорила про них Ларисе Ивановне? Много раз ещё попадалось что-то подобное? — Я не обращала внимание. Вроде было пару раз. — Ты думаешь, это действительно просто огрехи внесения данных? — задумчиво протягивает она, к счастью, не глядя на меня. — Я тоже несколько раз сталкивалась с небольшими расхождениями. Но недавно… там что-то не сходится. Вот прям совсем, понимаешь? Это уже не выглядит как случайная ошибка. — Если ты хочешь, давай посмотрим вместе, — тут же нахожусь я, мысленно проклиная тот момент, когда под влиянием непонятных импульсов мне вдруг показалось хорошей идеей согласиться на сырой, непродуманный, опасный план Яра. — Давай сегодня вечером, после работы? Я сделаю распечатки всех ошибок, которые находила за это время, и попробуем в них разобраться. Я задерживаюсь на обратном пути, безрезультатно пытаясь дозвониться до Кости. Отправляю ему несколько сообщений, коротко описывая суть проблемы, хотя хочется высказаться с такой же эмоциональностью и примерно теми же словами, которыми вчера пользовалась его сестра. Ответ приходит не сразу, что становится уже не так важно, когда я его читаю. «Оттяни обсуждение на пару дней, » — вот единственное, что советует мне Морозов, и на этот раз я даже печатаю ему пожелание отправиться нахер, но так и стираю, не отправив. Необходимость врать Зои вовсе не пугает меня: так или иначе после стольких лет постоянного обмана я справлюсь с тем, чтобы выкрутиться перед ней. Но навязчивые мысли о том, не решат ли её теперь и вовсе убрать с дороги, чтобы не мешалась, не дают мне покоя и вынуждают до крови кусать губы, жалея о своём поспешном решении сообщить обо всём Кости. — Ласточкина, Ковалёва, Михальчук — задержитесь, — бросает непринуждённо Галицкий, не скрывая хитрой улыбки, прежде чем воодушевлённо объявить о конце совещания и пожелать начавшим тут же суетливо собираться сотрудникам хороших праздников. Мы с Зоей переглядываемся, упомянутая третьей Юля заметно нервничает, но всё равно прицепляет к симпатичному личику наиболее подходящую по случаю улыбку, напряжённо глядя на директора. Тот не торопится переходить к делу, зато демонстративно снимает жилет из светло-бежевой костюмной ткани в тонкую синюю полоску и закатывает до локтей рукава голубой рубашки, поправляет русые короткие волосы и заодно поправляет очаровательную улыбку баловня судьбы, чтобы щедро одарить ей наше трио в тот же миг, как за последним уходящим сотрудником закрывается дверь. — Итак, мои драгоценные экспериментальные сотрудницы, кто читал устав по корпоративной этике нашей компании? — насмешливо интересуется Егор Сергеевич, обводя нас взглядом и задерживаясь на насупившейся Зои явно чуть дольше положенного по упомянутому им только что кодексу. Мы молчим, и даже Юля будто немного сникает, не находясь с ответом. Уверена, что сам Галицкий его тоже лишь держал в руках, но высказать это вслух мешает так и не ставшая чёткой позиция, держусь ли я за эту работу руками и ногами, или, наоборот, пытаюсь самоустраниться Дронову назло. — Никто его не читал, — наконец подаю голос, осознав, что он не собирается продолжать свой спектакль одного актёра, не почувствовав участие благодарного зрителя. — Как жаль, — смеётся он, — но честность и открытость там тоже прописаны. А знаете, что ещё? Взаимовыручка сотрудников. Именно поэтому я решил обратиться к вам за помощью. Всего несколько часов вашего личного времени взамен на приятную компанию и гарантированно отлично проведённое время. У меня с приятелями организована деловая встреча на сегодняшний вечер, которая никак не должна выглядеть деловой, и я очень прошу вас просто поприсутствовать на ней в качестве нашего прекрасного алиби. — А куда именно мы поедем? — с той же учтиво-фальшивой улыбкой спрашивает Юля, озвучивая наше общее недоумение. — Это ночной клуб. Но я гарантирую вам неприкосновенность и могу написать расписку, что никто вас там и пальцем не тронет. Еда, выпивка, такси — всё я оплачу, а с вас требуется только хорошее настроение и, по возможности, минимум распространения информации об этой поездке среди наших сотрудников. — Хорошо, — первой соглашается Юля, и мне не нужно даже смотреть на Зою, чтобы понять, каким злобным взглядом она сейчас смотрит и на нашу коллегу, и на крайне довольного Галицкого, сжимая в ладони ручку до еле слышного характерного треска ломающегося пластика. — Я не могу, — говорю уверенно, прежде чем выскажется Зоя и мне придётся подстраиваться под её обиду или желание поучаствовать в странной авантюре своего любовника. — У меня очень ревнивый молодой человек. — Вот как, — задумывается он, — ну тогда предложите ему присоединиться к нам. И всем вам будет спокойнее. Сбегаю из кабинета под предлогом звонка своему почти воображаемому молодому человеку, до сих пор не показанному даже Зои, и ещё до того, как набрать Кости, получаю от неё сообщения с просьбой согласиться поехать с ними. — Езжай, — неожиданно говорит Костя, не потратив и пары минут на раздумья, — только будь там аккуратнее и постарайся сделать вид, что не так сильно ненавидишь всех этих людей. Юля раздражающе щебечет что-то большую часть дороги, в то же время балансируя на самой грани между простым дружелюбием и еле уловимым флиртом со своим начальником. Зоя вполголоса вставляет ехидные дополнения, из последних сил сдерживая свою ревность, а я вслушиваюсь в каждое слово Галицкого, когда тот наконец начинает говорить сам. — Знаете, в детстве мне казалось, что судьба жёстко надо мной посмеялась, сделав самым младшим ребёнком в семье. Что может быть хуже для маленького пацана, чем сразу три старшие сестры? Они использовали меня как пупса для круглосуточной игры в дочки-матери, пока я не научился от них прятаться. Тогда я очень расстраивался, что у меня нет брата, — пускается в откровения Егор Сергеевич, будто действительно забыв, что у него есть как минимум двое двоюродных братьев, и компания, на которую мы все работаем, должна была принадлежать как раз одному из них. — Но позже жизнь мне всё компенсировала и свела меня с теми людьми, которые стали мне братьями не по крови, а по духу. Это потрясающие люди, очень разные по характеру, сфере деятельности и интересам, но за каждого из них я готов поручиться даже охотнее, чем за самого себя! У меня никак не получается отделаться от настойчиво крутящейся мысли о том, что Галицкий совершенно не похож на человека, способного на многомиллионные махинации. И дело вовсе не в его пафосных речах, симпатии к нему моей первой и единственной подруги и не в том, насколько бестолковым управленцем он выглядит со стороны. Просто нет в нём той хитрости, которая необходима для подобных дел. Самовлюблённость — есть, дешёвая наигранность и стремление выделиться среди остальных хоть чем-то — есть, и все возможности для тихого сливания денег из компании тоже есть, а вот достаточной силы духа для этого вообще не наблюдается. Клуб располагается в самом центре Москвы и занимает, по-видимому, всю немалую площадь бывшего складского помещения одного из наспех переделанных под объекты развлечения и искусства огромного завода. Вывеска «Небеса» на крыше лазурно-голубым неоном, и я чуть стопорюсь у входа, справляясь с желанием трусливо сбежать отсюда. В рассказах Даши именно это заведение было местом главного паломничества всех, имеющих настоящие деньги и власть в столице. Она отзывалась о нём, как о рае на земле — значит стоило заранее готовиться к тому, что мне оно покажется адом. И именно это заведение должно было стать завершающим местом, где я планировала искать Яра четыре года назад. Просто не успела, встретившись с ним на день раньше. А теперь он тут. Сжимает сигарету тонкими губами, будто не замечает, как порывы ветра треплют светлые, блондинистые волосы, и смотрит прямиком на меня именно с таким выражением, какое я ожидала увидеть от него тогда. Презрение, насмешка, страх. Охуенный коктейль, с первого же глотка которого меня начинает чуть пошатывать, а по телу проносятся волны тепла. — Ярослав Дронов, — кивает в сторону Яра наш директор, и на этот раз его улыбка выглядит незнакомо-настоящей. — Вы все его знаете… в той или иной степени. — Вроде бы вы говорили, что предпочитаете не иметь с ним дел, Егор Сергеевич, — ехидно припоминаю наш недавний телефонный разговор, недовольно скривившись после его двусмысленного «в той или иной степени». Понять бы ещё, что меня раздражает сильнее: то, что Галицкий точно видел запись с видеокамер из нашего офиса, где его друг откровенно зажимал меня у стенки, или то, какой восторженный возглас издала Юля, увидев Яра. — Знаете, Женечка, когда дело касается работы, он и правда просто невыносим! Хмурюсь, сдерживая в себе резкое и грубое «ещё как знаю» и поскорее прохожу внутрь клуба, больше принципиально не глядя в сторону Ярослава. Та правда, до которой мне удалось добраться — не его заслуга. И повторенных бесчисленное количество раз вариаций «включи свои мозги, Же-неч-ка», что он бросал мне как скудную кость оголодавшей до полусмерти собаки вместо нормального разговора, тоже недостаточно, чтобы простить ему всё сделанное, — и не сделанное в первую очередь, — в прошлом. — Антон Миловидов, гений рекламы, тот самый человек, который заставляет вас покупать три товара по цене двух, когда вам на самом деле не нужен ни один, — посмеиваясь, Галицкий представляет нам ещё одного своего друга, чья белозубая улыбка почти флюоресцирует в темноте клуба, разбавляемой хаотично перемещающимся разноцветными лучами. Кажется, он достаточно красивый. Тёмные волосы, правильные черты лица, наверняка неплохая фигура. Просто чтобы хоть что-то рассмотреть и понять нужно для начала отвлечься от стоящего прямо за моей спиной человека. Он так близко, что терпкий хвойный аромат маслом впитывается в мою кожу, согревая, распаляя, обжигая её. Стоит лишь покачнуться назад, чтобы упереться лопатками прямо в его грудь, и за последнее время это происходило со мной так часто, что мышцы запомнили каждое чертовски неправильное, ненавистное, до безумия желанное прикосновение наизусть. Горячее дыхание, извивающееся вдоль шеи. Крепкая хватка, оставляющая синяки на плече. Холодные блелные пальцы, вскользь поглаживающие кожу на животе прямо между двумя маленькими шрамами. И тёплый, влажный язык, медленно и восхитительно-развратно скользящий по моим губам. Дёргаюсь вперёд и тут же опускаюсь на один из бархатных диванов, лишь бы оказаться на безопасном расстоянии от собственной позорной слабости. Проваливаюсь в мягкое, чуть пружинящее при движениях сидение и стараюсь замереть, потому что подол обтягивающего офисного платья опасно ползёт вверх и останавливается аккурат на границе ажурной резинки чулков. Галицкий что-то быстро шепчет на ухо Зои и подталкивает ко мне, и по её хмуро сдвинутым бровям сразу видно, что ни о каком примирении между ними пока и речи не идёт. А я смотрю куда угодно, кроме как на Дронова, внезапно сменившего своё обычное хладнокровие на мерзкую кривую ухмылку. Обстановка клуба шикарная, вычурно-дорогая, с огромным количеством блестящих деталей и идеально-незаметным персоналом, будто сливающимся с окружающими предметами. Можно только догадываться, сколько здесь на самом деле посетителей, потому что столики находятся на достаточно большом друг от друга расстоянии и дополнительно отделены занавесками из тонких переливающихся нитей, позволяющих разглядеть сквозь них только тёмные силуэты людей. Даже танцпол сконструирован так, что для каждого есть своё собственное место вокруг округлой сцены, на которой уже вовсю извиваются клубком змей с мерцающей кожей несколько девушек, чей танец похож скорее на искусную и завораживающую имитацию секса. — Вы очень похожи на одну модель, — то, что Антон адресует эту фразу именно мне, я понимаю только повернувшись в его сторону и заметив, как он откровенно и с интересом изучает меня, подперев подбородок ладонью. — У тебя точно пунктик на моделей, — смеётся Галицкий, пока я недовольно морщусь и передёргиваю плечами. — А у нашей Евгении ревнивый молодой человек. — И непереносимость банальных подкатов, — добавляю резко, на самом деле чувствуя себя ужасно неуютно под постепенно обволакивающим меня чёрным холодным серым туманом, подползающим с той стороны, куда я стараюсь не смотреть. Не смотреть, не смотреть, не смотреть. Пусть захлебнётся своей яростью и задыхается от неё так же, как приходилось мне десять лет подряд задыхаться от обиды. — А не банальных? — игриво уточняет гений рекламы, умело подмешивая флирт к тому, что должно бы звучать исключительно как шутка. — Удивите меня, — предлагаю максимально равнодушным тоном и, судя по появившейся на его губах ироничной усмешке, мой посыл он понимает правильно и любезно оставляет меня в покое. Ко мне часто неожиданно влечёт мужчин, которые ни по одной разумной причине не должны бы вообще замечать моего существования. Наверное, играет свою роль ошибочное представление, что под шипастой шкурой непременно прячется нежное, чуткое и ранимое создание, жаждущее пригреться на чужих сильных руках. Но чёрствое и мрачное чудовище внутри меня, взращенное на потерях, страхе и обиде, точно не получится приручить ни лаской, ни заботой. Вслед за Зоей я заказываю себе алкогольный коктейль, заранее продумывая возможность оправдать свои будущие поступки. Моё терпение вскипает и грозит вот-вот выплеснуться наружу потоком раскалённой лавы, подминающей под себя всё живое и уничтожающей любое препятствие на своём пути. И этот проклятый мрачный прищуренный взгляд, пускающий по моему телу будоражащие россыпи мурашек, выводит меня из хрупкого равновесия и насмешливо подталкивает к неминуемому извержению. Они с Галицким несколько раз выходят, только однажды захватывают с собой Антона, в остальное время, кажется, искренне слушающего болтовню Юли и позволяющему себе лёгкий флирт в отношении Зои, провожающей своего тайного кавалера убийственным взглядом. Количество опустошённых нами стаканов вдруг становится очень впечатляющим, а пол начинает терять прежнюю твёрдость и устойчивость, покачивается в такт играющей музыке, накренивается прямо под ногами и пульсирует вместе с ударами сердца, раздающимися у меня в висках. Вспышки света мигают перед глазами, взрываются разноцветными хлопушками под стукударяющихся друг о друга стаканов. Дзынь. Синие чернила растекаются огромной уродливой кляксой и заливают идеально ровные строки тщательно выведенных букв и цифр, впитываются в тонкую пористую бумагу, пока я вдыхаю их резкий запах. Дзынь. Жёлтый диск солнца висит над речной гладью, слепит глаза и рассыпает по воде мерцающую сотней бликов золотую пыль, пока за спиной шуршит, нашёптывает что-то еле слышно уже отцветающее поле. Дзынь. Зелёные стены пляшут перед глазами при каждой нерешительной попытке подняться с больничной кровати и сбежать от удушающего хвойного запаха, въевшегося в воздух, в постельное бельё, в мои волосы, в самые сокровенные моменты памяти. Дзынь. Красные капли тёплой крови катятся по моим пальцам, согревают кожу и обжигают сердце, пощипывают маленькие порезы и проникают внутрь меня, чтобы остаться там навсегда, засесть новой порцией смертельного яда, от которого у меня никогда не находилось сил отказаться. Синий. Желтый. Зелёный. Красный. Ритм, смех, звон стекла. Стук, стук, стук каблуков под разогнавшуюся в венах кровь.

***

— Что у вас с этим Дроновым? — Зоя упирается бедром в мраморную столешницу прямо рядом со мной, ловит моё отражение в круглом зеркале, висящем над раковиной. — У нас — ничего, — кривлюсь, почему-то вспоминая именно тот момент, когда он привёз меня к общежитию, где уже ждал Шведов. Я верну тебе все долги, Яр, даже не сомневайся. — Он следит за каждым твоим шагом, — замечает она, даже не догадываясь, насколько сейчас права. И я улыбаюсь, разворачиваюсь и склоняю голову вбок, наблюдая за тем, как Зоя уверенно, быстро и идеально ровно обводит губы тёмно-вишнёвой помадой, хотя сама уже с трудом держится на ногах и с ещё большим трудом держит себя в руках, продолжая с гордостью игнорировать то, как Галицкий упрямо не обращает на неё внимание. Скидываю с себя туфли, ощущаю как уставшие ноги опускаются на ледяную поверхность плитки и прикрываю глаза от блаженства. А когда открываю, то вижу прямо напротив хитрый прищур Ковалёвой, в обычное время пробуждающий в моём сознании тревожную сирену надвигающейся опасности. Сегодня — другое. Сегодня можно. — Я собираюсь немного пошалить, — её голос звучит нарочито-сексуально, опасно, как ещё одно открытое предупреждение о том, что потом вызовет сожаления. Но мне не хочется выпадать из хоровода вседозволенности и удовольствия, и я позволяю ей обхватить свой подбородок пальцами, чуть приподнять его вверх и задерживаю дыхание, пока до сих пор тёплый кончик её помады мягко движется по моим губам, тщательно обводя их. — Присоединяйся ко мне подруга, Женя. Она уходит, а я так и вижу перед собой эти широко распахнутые, тёмно-карие глаза Даши. Первого человека в моей жизни, которого я любила и ненавидела так одинаково сильно, что даже спустя годы с её смерти не могу распутать этот тугой комок собственных чувств, повисший камнем на моей шее. Облизываю губы и разглядываю себя в зеркало так пристально, словно впервые смотрю на собственное лицо. Может быть, так и есть? Я не вижу в себе Дашу. Не вижу бабушкину морщинку между постоянно нахмуренных бровей, мамины высокие скулы или папин нос. Не вижу больше ничего чужого, и даже эта спелая вишня на губах кажется моей, только моей и ничьей больше, оставленной в подарок с той самой ночи, о которой я хотела не вспоминать, но непременно думала каждый день. В зале меня снова подхватывают волны вибрирующей музыки, гипнотического света, наркотического кайфа, струящегося по венам всё сильнее по мере приближения к нашему столику. Только до него я так и не добираюсь, в последний момент сворачивая в сторону барной стойки. Яр появляется рядом как раз вовремя: голубой огонёк взлетает вверх над выставленным передо мной шотом, и я пью его, не отрываясь и не оборачиваясь, наслаждаюсь резким переходом от холодного к горячему, от которого вкусовые рецепторы будто бьёт разрядом тока, точно таким же, какой проходится по моему бедру от одного случайного прикосновения. — Вы что-то хотели, Ярослав Юрьевич? — выходит очень насмешливо, но и это лучше той злости, с которой мне на самом деле хотелось бы отправить его обратно, к вовсю блистающей этим вечером Юле, единолично обеспечивающей общение, веселье и заигрывание сразу всем собравшимся мужчинам. — У тебя ещё будет дело на сегодня, — равнодушно замечает он, а я громко фыркаю и качаю головой, хотя бы оставляя при себе весёлый смех. Барный стул прокручивается легко, стоит лишь легонько оттолкнуться от стойки острыми носками туфель. Я упираюсь коленями прямо ему в ноги, но всё равно использую непозволительно мизерное расстояние между нами и поднимаюсь со стула, целиком вжимаюсь в его тело, собранное и напряжённое, пылающее настоящим огнём. Мне приходится положить ладони ему на грудь, резко выдохнуть, чтобы тут же не отдёрнуть пальцы, обжегшиеся даже сквозь ткань белоснежной рубашки. Он упрямо не сдвигается с места, вынуждая меня протискиваться мимо него на желанную свободу. И я двигаю бёдрами нарочито медленно, трусь о него так откровенно, что помимо нарастающего возбуждения в наливающемся кровью члене умудряюсь почувствовать даже зажигалку в левом кармане его брюк. На губы лезет наглая улыбка, и мне хочется привстать на цыпочки и шепнуть ему прямо на ухо, что у него просто ужасно выходит справляться с провокациями. Но взгляд выхватывает чуть отливающие алым цветом длинные волосы танцующей Зои, и я решаю, что сейчас и правда самое подходящее время, чтобы немного пошалить. — На данный момент я работаю не на вас, — отвечаю подчёркнуто любезно, неосознанно копируя и лебезящий тон голоса Юли, и её привычку часто-часто хлопать ресницами. Меня не заботит даже то, что собственная позорная ревность так откровенно прорывается наружу под очередной ярко-жёлтой вспышкой прожектора, потому что Яр, судя по его затуманенному взгляду, в ещё большем раздрае, чем я. — И эта работа мне нравится намного больше. Все мои способности к танцу — лишь ритмичное покачивание бёдрами из стороны в сторону, но и этого оказывается достаточно рядом с очень пластичной и грациозной Зоей, чьи движения мало чем уступают происходящему на сцене. — Ты хочешь, чтобы он возбудился или приревновал? — интересуюсь у неё, бросая быстрый взгляд в сторону Галицкого, на чьём лице впервые не заметно привычного выражения беззаботного веселья. — Я хочу всё и сразу! Синий луч падает ей на лицо, и непривычно маленькие и хрупкие ладони опускаются мне на талию, сжимают неожиданно сильно, провокационно скользят вниз на ускорении играющей музыки, а потом медленно, чувственно возвращаются на прежнее место, наконец позволяя мне выдохнуть. Жёлтый бьёт по глазам, и мы одновременно прикрываем веки, и мои пальцы ведут по шелковистой, чуть влажной коже её голого плеча, тут же покрывающего мурашками, а потом случайно ловят одну непослушную прядь тёмных волос и накручивают на ладонь. Зелёный вспыхивает в тот же момент, когда я придвигаюсь к ней ещё ближе, и наши движения становятся более медленными, синхронными, развратными, превращаясь в пьянящую прелюдию. Красный блестит в её волосах, и я зарываюсь в них пальцами, прихватываю в кулак у неё на затылке и растворяюсь в рваном ритме, дрожью проходящем сквозь наши похотливо выгибающиеся тела. — Он смотрит, — её шёпот вплетается в тонкую вуаль, отделяющую меня от реальности и удерживающую в коконе собственных неправильных желаний, будоражащих фантазий, сладких ощущений. Там я чувствую на себе его руки, его жар, его скользящее по шее дыхание, и его ненавистный, мрачный взгляд, не отпускающий меня как невидимый поводок. Мне становится плевать, о ком именно говорила Зоя. Потому что и так знаю, что он смотрит. Он смотрит, смотрит, смотрит. Я впиваюсь взглядом в её чёрные, блестящие азартом и возбуждением глаза, и мы одновременно подаёмся друг другу навстречу. Так мучительно неторопливо, вязко, жарко, как под удушливым июльским зноем, плавящим целые города. Становимся ближе и теснее, оказываемся на самом краю допустимого, где нервы раскалены до предела и каждый следующий миллиметр как маленький шажок к пропасти. Смотри! Я прикрываю глаза, расплываюсь в улыбке и ощущаю мимолётное прикосновение её мягких губ к своей нижней губе. Запрокидываю голову назад и тихо смеюсь, и Зоя смеётся вместе со мной, только громко и звонко. На этот раз меня прожигают сразу два взгляда, и если оголодавшего по нашей взаимной ненависти Яра мне вполне успешно удаётся игнорировать, ещё сильнее раскачивая его на эмоциональных качелях и подводя к той же точке кипения, в которой я варюсь все последние дни, то откровенно взбешённого Галицкого приходится как-то принимать во внимание. Поэтому я оставляю Зою и иду к нашему столику, где Юля сидит, как приклеенная, наблюдая за всеми и не оставляя ни единого шанса перекинуться хотя бы парой слов без лишних ушей. Только уже на подходе меня чуть не сбивает с ног Дронов, и огромного усилия стоит сразу же отойти от него на шаг назад и лишь уколоть быстрым взглядом, заточенным моим недоумением и показательным презрением, когда достаточно чуть наклониться, чтобы впиться зубами прямо ему в шею с заметной венкой. — Прикидываться неуклюжим ты не умеешь, Яр, — замечаю вскользь, и он склоняет голову вниз, пряча от всех не усмешку привыкшего защищаться от всех парня, не гаденькую ухмылку владельца многомиллионного состояния, а настоящую, самую искреннюю улыбку. Меня трясёт от странного желания обернуться, обхватить его лицо ладонями и заставить смотреть прямо себе в глаза, чтобы мне удобнее стало искать то самое потухшее когда-то яркое пламя в глубине раскинувшегося под хмурым небом голубое море, нырнуть в него, лишь бы вытащить из-под неё со дна не успевшие истлеть угли, найти хоть одну искорку жизни в могильном холоде. Брось это, Женя. Ты всё равно никогда не сможешь его простить. Тело движется в нужном направлении по инерции, но разум напрочь отключается, и какой-то заковыристый комплимент со стороны гения рекламы я просто пропускаю мимо ушей и просто не очень-то тактично киваю в ответ. Мне Галицкий ничего не говорит, зато отводит в сторону Антона и тоже совсем не тактично несколько раз кивает на нас, что-то ему с напором втолковывая. Я откровенно наблюдаю за ними, напрочь игнорируя и укоризненный взгляд Юли в свой адрес, и умело подобранную ей тему для непринуждённой беседы, в которой на этот раз никто не торопится принять участие: Яр следит за своими друзьями ещё более пристально, чем я, сцепив пальцы в замок и чуть подёргивая коленом от нетерпения. Нервы стали ни к чёрту, да, Яр? У Антона получается увести Юлю быстро и ловко, и я задерживаю дыхание, как перед прыжком на огромную глубину, когда блестящие нити занавески опускаются за их спинами. Мы остаёмся вдвоём, за непробиваемыми невидимыми стенами, отгораживающими нас от всего мира, запирающими в собственную маленькую эко-систему, где грохот электронной музыки сменяется на завораживающую тишину, а вспотевшие тела обдаёт прохладной свежестью надвигающейся грозы. И только цветные огни перед глазами служат последним раздражающим напоминанием о том, где мы на самом деле находимся. Синий. Жёлтый. Зелёный. Красный. Он выдыхает судорожно, резко, выталкивает из себя задержанный нами обоими спёртый воздух с терпким и пьянящим привкусом ложных надежд. Решительно поднимается с дивана, и я поднимаю голову следом, только тогда понимая, что давно уже не отрываю от него взгляда. — На выход. Быстро, — лёд его голоса трещит под разгорающимся внутри огоньком предвкушения, а тело беззастенчиво выдаёт все истинные желания, напрягается в ожидании момента, когда ему придётся сломить моё сопротивление. Я вопросительно приподнимаю одну бровь, задерживаюсь ровно на несколько рваных, поверхностных вдохов, чтобы подарить ему новую порцию надежды на то, что сегодня у него выйдет победить, и резко встаю с дивана в ту же секунду, как он делает рывок мне навстречу. Мы почти врезаемся друг в друга, и его дикую ярость я любезно подкармливаю ехидной ухмылкой, полностью отдавая себе отчёт в том, что дразню бешеного зверя свежей кровью. — Поторопись, — бросает он, стараясь по кусочкам собрать обратно свою маску непроницаемости, хмурости и хладнокровия, рассыпающуюся в пыль прямо у меня на глазах. И даже следуя за ним по пятам, прорезая взглядом ничтожно маленькие участки доступной мне бледной кожи, зарываясь пальцами в его затылок, впиваясь, вцепляясь, врастая в него до той самой пугающе-влекущей тёмной сердцевины, я пытаюсь убедить себя, что это ничего не значит. Не получается. У меня нет ни единой причины его простить. У меня нет ни единого шанса забыть о том, что было между нами. У меня нет ни одного оправдания, зачем я сама разгоняю это абсолютное безумие до той скорости, на которой уже нельзя будет остановиться. В салоне его машины стоит плотный, тёплый запах кедра вперемешку с табаком, и кончик моего языка быстро пробегается по губам и собирает с них частички этой возбуждающей горечи. Волна жара проходится от груди к низу живота, между ногами становится мучительно горячо, и мне приходится прикрыть глаза и стискивать пальцами так кстати не надетый на себя плащ. Пиздец тебе, Же-неч-ка. — Ну и какого чёрта, Яр? — интересуюсь насмешливо, как только он грубо вдавливает педаль газа до упора и мы даже не трогаемся с места, а буквально взлетаем, моментально оказываясь уже на оживлённой дороге. — А что, лимит Ярослава Юрьевича уже закончился? — хмыкает Дронов, исподтишка подглядывая за мной. — Просто мой рабочий день закончился и больше нет надобности прикидываться, что я тебя уважаю. — Зато самое время прикидываться, что ты понятия не имеешь о том, что твоя подружка спит с Егором? — Чтобы получать правильные ответы, нужно задавать правильные вопросы, — открыто передразниваю его, сдерживая желание рявкнуть, чтобы он перестал пялиться на меня и обратил хоть раз внимание на дорогу. — Ты спрашивал, что я знаю про Галицкого, а не знаю ли я, с кем он спит. Он лишь хмыкает и отворачивается, выруливает на одну из набережных, позволяя догадаться, что едем мы вовсе не на съёмную квартиру, и столь часто восхваляемое мной хладнокровие внезапно оказывается удавкой на моей шее. Мне нужны его эмоции. Нужны так сильно, что всё внутри дрожит от нетерпения, и всех прежних моментов его позорной слабости, цепляющей искренности, восхитительной беспомощности становится мало, просто мизерно мало, и хочется вцепиться в него и кричать, шипеть, скулить: «Яр Дай мне ещё!» Ярослав слегка наклоняется, чтобы открыть бардачок, и рука его ложится мне на колени и остаётся на них так долго, что в какой-то момент это начинает казаться нормальным. Как и то, каким восторгом, удовольствием, похотливым желанием отзывается моё тело на вполне обычное прикосновение. — Это ему передала твоя подружка, — наконец поясняет Яр, медленно убирая руку и тем самым позволяя сфокусироваться на лежащих в бардачке распечатках. Я тянусь за ними, но вскользь задеваю спрятанный под ворохом бумаг предмет, неожиданно обжигающий пальцы ледяным металлом. Аккуратно приподнимаю листы вверх и разглядываю лежащий внутри пистолет. Под яркой лампочкой, встроенной в бардачок, он выглядит как на витрине магазина, и можно в подробностях рассмотреть все надписи и цифры, высеченные на матовой чёрной поверхности, которая второй раз кажется приятно-прохладной на ощупь. Всё по-настоящему, Женя. Очнись! Тебе ведь на самом деле это не нужно. — Спросишь, в курсе ли я, что эта штука умеет стрелять? — от резкого звука его мужского хриплого голоса я испуганно отдёргиваю руку от пистолета, выхватываю сразу все листы, не разбираясь, и закрываю бардачок. Он снова, — или всё ещё, — очень зол. А у меня нервы скручиваются в тугой кнут, и тот с размахом хлещет по всем годами выстраиваемым опорам поведения, сшибая их одну за другой: осторожность, рассудительность, целесообразность, рациональность. Они больше не имеют смысла. Не сегодня. Не сейчас. Никогда. Мы заезжаем на парковку в его доме и меня хватает только на то, чтобы изобразить удивление тем, что мы приехали именно сюда. Впрочем, уверена — он не поверил. Или вообще ничего не заметил, из последних остатков самообладания стискивая руль до побеления костяшек. Я чувствую его ярость. Вот она, растекается чёрным ядом по моей крови, горчит на самом кончике языка, сжимает мою шею большой и сильной ладонью, прижимается вплотную к трясущемуся телу и полностью подчиняет меня себе. И мне не хочется сопротивляться, потому что слабость, беззащитность, уязвимость, которые я в полной мере ощущаю именно сейчас, рядом с ним, в полушаге, полуслове, полувдохе от его безграничной власти — лучшее, что мне когда-либо приходилось испытывать. — Таскать работу домой — очень дурная привычка, Яр, — моё замечание завершается коротким звуковым сигналом приехавшего к нам лифта, и Дронов грубо хватает меня за локоть и заталкивает внутрь кабины, прижимает спиной к зеркалу, нависает сверху, уже не пытаясь контролировать себя. Я смеюсь. Тихо, коротко, потому что на что-то большее уже не хватает дыхания. Внутри не пожар, не проснувшийся вулкан, а самый настоящий ядерный взрыв, последствия которого мне наверняка придётся расхлёбывать ещё десять невыносимо мучительных лет. И я готова заплатить эту цену. Его трясёт даже сильнее, чем меня, и кажется, что лифт под нами вот-вот рухнет вниз, не выдержав перепада напряжения, расплавившись от высокой температуры, треснув пополам от той силы, с которой он упирается в него ладонями. — Чего ты, блять, добиваешься?! — он упирается своим лбом прямо в мой с гортанным рыком, и я впечатываюсь затылком в зеркало, и снова смеюсь, пока перед глазами мерцают чёрные точки превратившиеся из серых, отлично дополняющие вечернее светопреставление. Синий. Жёлтый. Зелёный. Красный. Чёрный. Так не больно. Больно было каждый невыносимо длинный день, похожий на предыдущий, когда я просыпалась и засыпала с чётким осознанием того, что мне на самом деле незачем это делать. Когда тоска выедала меня изнутри постоянно, и хотелось орать от ужаса, потому что я точно знала, что это уже не пройдёт. Когда весь смысл моей жизни сводился только к хранимым на сердце ложным надеждам. — А чего добиваешься ты? — шепчу прямо в его губы, почти касаюсь их, жадно вгоняю в себя ту ничтожную порцию горячего воздуха, пойманную от него и щедро возвращённую ему же. Это эйфория, экстаз, чистое блаженство, — видеть его серые, горящие адским пламенем глаза, чувствовать его тягучий, тёплый хвойный запах, слышать его хриплое, сбившееся дыхание так близко. — Ты можешь сколько угодно пускать пыль в глаза другим и врать самому себе, а я знаю, кто ты на самом деле. Дронов Ярослав. Он хмурится и так стискивает зубы, что они громко клацают друг о друга, и тонкие губы искривляются в гримасе боли, которую ему приходится преодолевать, справляясь с собственным желанием убить меня прямо здесь, задушить теми самыми окаменевшими от напряжения руками, что медленно перебираются со стены на мои плечи. Щёлкает лифт, напоминая о том, что мы приехали на нужный этаж, и эти глухие щелчки отсчитывают прикосновения его ледяных пальцев, поочерёдно ложащихся на мою кожу. Они смыкаются резко и крепко, хитростью выманивают из меня один короткий, приглушённый вскрик ожидаемой дикой боли ломающихся под его напором костей, и я ощущаю разочарование, когда он только рывком вышвыривает меня наружу, яростно встряхивает и заталкивает вглубь своей квартиры. Всё стало бы намного проще, не сдерживай он себя. Теперь мы оба на режуще острой грани терпения, на пределе собственных возможностей оставаться людьми, в то время как сидящие внутри монстры всеми силами стремятся друг к другу, беспощадно прорывая и ломая наши тела. Листы разлетаются по всему коридору, выскользнув из моих рук вместе с сумочкой и плащом, которые я неосознанно крепко сжимала, отчаянно держась хоть за что-то в эти последние, самые сложные пять минут. Потому что держаться за гипертрофированную гордость, за собственную детскую и женскую обиду, за ненависть к нему, как к главной своей слабости, больше не получалось. Это конец, конец, конец всему, что было. Это конец тебе, Женя. Гладкая ткань его рубашки так и норовит выскользнуть из-под моих пальцев, и я стискиваю рукава до треска, пытаюсь вонзить ногти ему в руку прямо сквозь них, цепляюсь за него, в него, в свои раздирающе противоречивые чувства к нему, когда среди барабанной дроби зашкаливающего пульса в моей голове стучит набатом «ненавижу, ненавижу, ненавижу», а на языке привкусом спелой вишни разливается «только не отпускай меня». И он не отпускает. Обхватывает руками так жестко, что ноют сдавленные горячими ладонями рёбра, и еле получается дышать, и вместо правильного, разумного, должного возмущённого крика я бесстыдно стону, злобно шиплю, извиваюсь как сумасшедшая, вовсе не желая вырваться, а лишь плотнее вжимаясь своим телом в его, пока он поднимает меня над полом и несёт куда-то. Дверь в ванную открывается пинком, с диким грохотом врезается в стену и, отскакивая от неё, бьёт ему в плечо. А мне хочется, чтобы он испытал настоящую боль, много-много убивающей, разрывающей, уничтожающей разум и душу боли, но всё, что мне под силу, это лишь бестолково молотить по нему кулаками и дико царапать чёртову рубашку, надеясь когда-нибудь прорвать её насквозь и добраться до влекущей бледной молочной кожи. Подсветка над раковиной загорается автоматически, реагируя на наши движения, и яркий свет действует на меня, как влепленная наотмашь пощёчина, которая на мгновение приводит в чувства и возвращает в отвратительную реальность, где я позволяю ему слишком многое из того, что обещала себе никогда не допускать. И единственный выход, который мне удаётся найти — просто зажмурить глаза, чтобы ничего больше не видеть. Только чувствовать. — Не смей меня трогать Яр! — еле шевелю губами онемевшими, распухшими от прилившей к ним крови, заждавшимися его, и нервно бегающим по ним языком, поэтому получается тихо и совсем с несоответствующей смыслу интонацией. Подначивающей, провоцирующей, умоляющей. Трогай меня Яр. Я твоя. Всегда несмотря ни на что была твоя. Принадлежала с тринадцати лет тебе. Он начинает заталкивать меня в душевую, ставит на ноги, отлепляет от себя грубо и злобно, и последним усилием мне удаётся дотянуться до него и вгрызться зубами куда-то около ключицы. Лишь бы ощутить вкус его крови напоследок, глотнуть горячего солёного яда, перебить хоть чем-нибудь воспоминание десятилетней давности, сводящее с ума и не позволяющее закончиться одной-единственной ночи, которую я проклята проживать снова и снова, от заката до рассвета. Коньячная горечь. Вишнёвая кислинка. Паническое удушье от осознания того, что я натворила. — Какая же ты у меня сука! — его голос охрипший, словно все эти безумные минуты, все месяцы подводящих к апогею взаимных провокаций, все годы ожидания мы оба заходились в отчаянном беззвучном крике. У него получается оттолкнуть меня, отшвырнуть от себя на несколько мгновений, которых хватает ровно для того, чтобы дёрнуть руку на смесителе. Поток ледяной воды обрушивается мне на голову, струится по телу жидким азотом, тщательно промораживает каждый миллиметр кожи, пока внутренности пылают и выгорают дотла от слишком долго сдерживаемого возбуждения. И я кричу, вырывая из себя всю скопившуюся внутри боль, выпуская наружу своих демонов, давая волю настоящим желаниям. Кричу во весь голос, потому что не могу больше терпеть. Кричу, захлёбываясь собственными слезами. Кричу, в то время как с губ моих опять не срывается ни единого звука. Хватаю Яра за руки и тяну на себя. Мы резко впечатываемся друг в друга губами, открытыми ртами, сталкивающимися в замысловатом танце языками; телами влажными и разгорячёнными; руками, без промедления расстёгивающими брюки и быстро сминающими, задирающими вверх подол холодного мокрого платья; пальцами, жадно шарящими по оголённой коже. Сопротивляться становится бесполезно, и я позволяю себе упасть на самое дно своих принципов, своей ненависти, пронесённой через половину жизни обиды. Я даже упала бы перед ним на колени, но вместо этого шире раздвигаю ноги и обхватываю ими его талию, когда он подхватывает меня ладонями под ягодицы и прижимает к стене. Это голод, неконтролируемый и смертельный. Это жажда, которую становится невозможно унять. Это созависимость, крепнущая с каждой секундой продолжающегося между нами безумия. Целую его бешено и позволяю целовать себя грубо, почти теряя сознание от удовольствия. Покусываю и посасываю его тонкие, потрясающе чувственные губы, а потом громко и бесстыдно стону ему в рот, когда он развратно вылизывает мои, а пальцами сминает, сжимает, пощипывает бёдра. Не могу оторваться от поцелуев, даже когда его каменный от возбуждения, бархатистый и такой горячий на ощупь член ложится мне в ладонь. Просто провожу по нему с нажимом от уже чуть влажной головки до основания и сразу направляю в себя, и языком ловлю злобный рык Яра, вырывающийся в секунды промедления, пока плохо слушающиеся, трясущиеся от нетерпения его пальцы сдвигают в сторону мои трусы. Он входит до упора и начинает двигаться быстро, хаотично, торопливо, то делая маленькие, короткие толчки, то яростно и грубо вбивая меня в стену, отчего по телу проносятся судороги наслаждения и кажется, что ещё немного, и меня просто прорвёт насквозь. Мимолётное удовольствие, пришедшее вместе с чувством долгожданной наполненности внутри меня, сменяется новым тягучим напряжением, словно между ног растекается расплавленный металл, и мне становится невыносимо страшно, до мурашек и сбивающегося ритма сердца, до удушья и подступающих слёз. Страшно, что это никогда больше не повторится. Страшно, что это могло никогда не случиться. Я обхватываю рукой его шею с пульсирующей венкой, чтобы прижаться ближе, притянуть его к себе, не дать ни на одно мгновение оторваться от моего рта, выпустить мои губы, ждавшие этого так мучительно долго. Понимаю, что тем самым чертовски мешаю нам нормально трахаться, не позволяя ему как следует разогнаться и взять достаточную амплитуду для размашистых толчков, но он и не пытается сопротивляться, лишь удобнее перехватывает мои бёдра и очередным поцелуем надёжно припечатывает мой затылок к стене. Пальцы путаются во влажных коротких светлых волосах, оказавшихся настолько плотными и жёсткими, совсем как заросли тех полевых цветов, что царапали мне руки своими стеблями и листьями. Но я всё равно зарываюсь в них, спутываю ещё сильнее, продираю наверняка очень болезненно и сжимаю в кулак, чтобы воспоминаний обо всём, что испытываю сейчас, хватило на всю жизнь. Второй ладонью упираюсь в стену около себя, собираю брызги ледяной воды с ребристого кафеля, впервые заметив, что душ уже давно выключен. Теперь может показаться, что его никогда и не включали, потому что мы оба пылающе-горячие, дрожащие, задыхающиеся, как в предсмертной агонии страшной болезни, лекарство к которой ещё не придумали. Лучше ведь и правда сразу сдохнуть, чем выйти отсюда и существовать, как прежде. Его язык вытрахивает мой рот такими же властными, напористыми и яростными движениями, какими он вколачивается в меня своим членом. Всё быстрее и быстрее, снова сбиваясь с ритма, с нечеловеческой силой сдавливая меня в своих крепких родных и любимых для меня руках. Мне хочется умолять его, чтобы это не заканчивалось. Ещё хоть минуту, хоть несколько секунд безмятежной эйфории, затапливающего океана эмоций, в котором можно просто плыть по течению и ни о чём не думать, не заставлять себя давать чёткие ответы на вопросы «зачем?», «почему» и болезненное «что дальше?» Мне нужно ещё немного этого потрясающего чувства жизни. Такой, какой она могла бы быть. Только он доходит до предела в несколько особенно глубоких толчков и кончает прямо в меня, и мне остаётся только судорожно сжимать бёдра, стискивать колени на его талии, вонзать ногти в его шею, снова хвататься за мокрую насквозь рубашку, словно хоть что-то из этого действительно сможет его удержать. Табачно-мятное дыхание опаляет мои истерзанные губы, принимающие на себя его длинный, приглушённый стон, и продолжающие жадно ловить каждый короткий, поверхностный выдох, посылающий разряды тока вдоль моего позвоночника. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Яр, сделай хоть что-нибудь ещё со мной! Мне мало! Мало тебя… Онемевшие и подгибающиеся от слабости ноги не выдерживают веса моего тела, и стоит только вновь оказаться на них, как я начинаю медленно оседать вниз. Смиренно разжимаю пальцы, опускаю руки, вся обмякаю и разваливаюсь на куски мяса, сочащиеся серой, густой безысходностью. Напряжение, что нарастало несколько последних дней и вскипало в венах нездоровым азартом весь этот вечер, выплеснулось в опрометчивые и развратные импульсы, и теперь спало, оставив после себя лишь невыносимое опустошение. Плюс ещё одна ошибка, о которой я буду помнить, но не буду сожалеть. Минус ещё одна возможность оставить своё прошлое. — Раздевайся, Же-неч-ка МОЯ, — приказывает он, останавливая меня на полпути к полу. Проталкивает колено между моих ног, обхватывает ладонью горло и прижимает к стене, неприкрыто демонстрируя собственную вседозволенность, свою грубую силу, которая должна бы пугать меня, но вместо этого будоражит, заново подстёгивает ещё не успевшее сойти возбуждение. — Нет, — отвечаю уверенно и пытаюсь покачать головой, отчего его пальцы ещё сильнее сжимаются у меня на шее. — Нет? — переспрашивает Ярослав удивлённо и давит большим пальцем мне на подбородок, вынуждая задрать голову и встретиться с ним взглядом, еле различимым в темноте, разбавленной лишь косыми лучами подсветки. Он изучает моё лицо напряжённо, пристально, отчего уголки моих губ предательски подрагивают, так и норовя поползти вверх. Попроси. Уговори. Заставь меня сделать это. — Значит справлюсь сам, давно у меня выпрашивала. — мне удаётся вскользь заметить его кривую лисию ухмылку, прежде чем он снова начинает меня по-зверски целовать. Облизывает губы лёгкими, скользящими движениями, дразнит, провоцирует и терпеливо дожидается момента моей позорной капитуляции, чтобы прихватить острыми зубами кончик доверчиво нырнувшего ему в рот языка и прикусить угрожающе, почти до настоящей боли. У меня перед глазами всё плывёт и мигает маленькими разноцветными огоньками, словно кто-то врубил новогоднюю гирлянду через мутное стекло. Я больше ничего не контролирую и не хочу ничего контролировать, охотно увязаю в болоте собственной слабости всё глубже и глубже по мере того, как на нас почти не остаётся одежды, а меня хватает лишь на то, чтобы податливо открывать рот для его поцелуев. Мне нужно получить их прямо сейчас, принять в себя одним разом, накачаться до невменяемого состояния. За оставшиеся нам часы, минуты, секунды восполнить все долгие десять лет воздержания. Ладонь на моей шее сменяется языком, пока он рывком тянет вниз мои трусы и оставляет их болтаться на щиколотках. Приходится переступать с ноги на ногу, чтобы окончательно скинуть их с себя, и даже от этих медленных и плавных движений его сперма вытекает из меня, скатывается по внутренней стороне бедра и теряется в чёрном кружеве чулок — последнего, что осталось на мне надето. Я чувствую себя самой настоящей блядью. И это чувство оказывается тягучим и терпким, согревающим, ненормально-приятным. Идеально подходящим именно мне, как последний маленький элемент огромного паззла. Он отходит на шаг назад и попадает в полосу слабого света, под которым становятся видны тёмные разводы вишнёвой помады вокруг его рта. Вот что вызывает у меня улыбку. Вот что действует, как мощный солнечный удар, чуть не сшибая меня с ног и добивая волнами тепла, пульсирующими не между ног, а прямо в груди, словно именно там меня всё же догнал желанный оргазм. А ведь чем лучше сейчас, тем хуже всё будет потом. Ещё больнее. Первые ленивые капли включённой им тёплой воды заставляют меня вздрогнуть от неожиданности, а потом — окончательно расслабиться, прижимаясь лопатками к уже прогретому моим телом кафелю. И движения его пальцев, — неторопливо поглаживающих бёдра, проникающих внутрь меня, намеренно задевающих клитор, — вводят в самый настоящий транс. Это и не ласка, и не забота, и не прелюдия. Восхитительное сплетение эмоций и действий, которые никогда не должны были пересечься, но столкнулись друг с другом и стали единым целым. Таким, что не растянуть, не разделить, не разорвать. Я отдаюсь ему целиком, вся, без остатка. Теперь уже — полностью. Не нахожу сил, смелости, смысла для новых провокаций, противоречий, игр. Держусь за его ладонь и обхватываю руками его шею, пока он быстро тащит меня к себе в спальню. Покорно встаю на четвереньки и выгибаюсь навстречу ему, лишь коротко вскрикиваю от первого слишком резкого и глубокого толчка. Закрываю глаза и кусаю губы, думая лишь о том, что меня ебут. Он меня ебёт. Так долго, сильно, быстро, что я пьянею от происходящего, выпадаю из реальности, становлюсь сгустком разрозненных и разбросанных рецепторов и нервных окончаний, больше не привязанных к одному единственному телу и не подчиняющихся той программе, что годами анализировала, оценивала, отдавала им приказы. Свобода. Хаос. Сумасшествие. Вспышки, вспышки, вспышки ощущений, яркими пятнами цвета встающие перед полуприкрытыми глазами. Синий. Веду языком по выступающим, набухшим венам. Горячим, чуть ощутимо пульсирующим. Не пропускаю ни одной, вылизываю их тщательно и с наслаждением, прежде чем обхватываю губами головку и вбираю в себя его член при этом прошептав на его вопрос «скажи чья ты?» — «твоя». Раз, второй, третий. Глубже и глубже, пока не добираюсь почти до самого основания, еле подавляя рвотный рефлекс слушая его громкий протяжный стон на всю комнату. Жёлтый. Он обхватывает сосок своим ртом и посасывает его, обводит языком по кругу, прикусывает острыми клыками и снова лижет, пока второй крутит пальцами, постепенно увеличивая силу и скорость и снова задает этот вопрос и получает такой же мой ответ. Чувствительность становится невыносимой, и я начинаю жалобно скулить, не в состоянии больше выносить эту пытку и разговаривать с ним. Зелёный. Смахиваю каплю пота с его виска и зарываюсь пальцами в густые блондистые волосы шепча «ты мой — я твоя», прижимаю его голову ещё ближе к своей шее, хотя кожа на ней уже пылает огнём, словно он нещадно содрал её с меня своими губами, зубами, языком. И этого всё равно кажется недостаточно. Мало, мне слишком мало близости навалившегося сверху тела, под весом которого еле получается дышать. Да и ни к чему уже, ведь каждым уверенным и размашистым толчком своего члена Яр всё равно выбивает из меня весь воздух и отвечает хрипло «ты принадлежишь мне Же-неч-ка… МОЯ». Красный. Его движения то набирают темп, то сбавляют почти до нуля, и мои зубы стискивают уголок подушки, чтобы заглушить уже не стоны, а короткие вскрики, вылетающие с каждым следующим неожиданно сильным шлепком наших бёдер друг о друга. Смешение наших вкусов во рту, смешение мыслей в голове, смешение боли и удовольствия в теле мы до сих пор шепчем эти фразы друг другу разговариваем, шепчем, хрипим. Это похоже на принуждение, на издевательство, на насилие. Только каждый раз, когда он рывком тянет меня к себе и усаживает сверху, опрокидывает на спину, переворачивает на живот или ставит раком, я снова кусаюсь, царапаюсь, извиваюсь в его руках и шепчу быстро-быстро: «Пожалуйста, пожалуйста Яр, ещё, ещё, ещё!» или из меня вылетает слабым тонким голосом долгожданное, музыка для его ушей: «Я люблю тебя…» — Давай же, Женя. Я возьму с тебя всё причитающееся мне за эти десять лет ожидания, — посмеивается хрипло, склонившись прямо к уху кусая его, и наматывает мои волосы грубо силой себе на кулак. Я хныкаю от нетерпения, но сама же отталкиваю его от себя, потому что не могу больше справляться с этим напряжением внизу живота, всё нарастающим и нарастающим, и не находящим своего выхода. Кажется, ещё несколько быстрых толчков его члена в моем влагалище, ещё немного трения приходящих ему на смену пальцев, ещё пара точных движений языка на моём клиторе, и я просто сойду с ума или упаду замертво. — Женя, ну же, ЖЕНЯ, — шепчет Яр громко натруженно дыша, яростно вбивая меня в кровать, и покрывает поцелуями шею кусает её и оставляет красные болезнные засосы, тянет снова за волосы, чтобы подобраться ближе к губам. И меня бьёт крупной дрожью, нарастающей с каждым следующим движением, с каждым его прикосновением, с каждым повторением моего имени его красивым голосом, высекающим из меня ворохи разлетающихся искр. — Вот так, Женечка. «Девочка моя…» Он смачно и щедро кончает в меня, дергается рычит от собственного удовольствия заполняя меня своей спермой. Оргазм выбивает из меня протяжный всхлип, разрывает мои вены, забирает последние силы и вытягивает душу. Я действительно умираю, и тело моё остаётся лежать на кровати пустой оболочкой, треснутой скорлупой, сброшенной кожей, а разум летит куда-то вверх, растворяется в горячем густом воздухе и распадается на отдельные рваные слоги, доносящиеся до меня сквозь глубины мгновенно опускающегося сна. Же-неч-ка. Я люблю тебя… Же-неч-ка… Тебя… Люблю… Женя… Женя моя… Моя… Люблю тебя… Его губы прозвучали хриплым баритоном у моего уха, обжигая дыханием, пальцы погладили шею а потом его губы упали на её кожу, присасываться и оставляя долгий поцелуй и засос, а потом стали гулять по голой спине влажными поцелуями вдоль позвоночника оставляя алые следы и укусы.

***

Прошлое. Десять лет назад. Они вернулись около полуночи. Аккуратно прикрыли за собой входную дверь. Шёпотом переговаривались о чём-то вплоть до того момента, как разошлись каждый по своей комнате. Я давно должна была спать. Но ворочалась в кровати несколько часов кряду, раздражённо жмурила никак не желавшие закрываться глаза, сжимала руками подушку и умоляла себя просто не думать. Забыть обо всём. Представить, что это — лишь иллюзия, чересчур реалистичный мираж, навеянный палящим полуденным солнцем, успевшим прогреть землю до самого ядра. Только терпкий, концентрированный запах сухих цветов никак не желал выветриваться из комнаты, несмотря на раскрытое настежь окно, и не смывался с рук, как бы усердно я не тёрла их с мылом. Впитался в кожу, забился в каждую клеточку, и до сих пор покалывал подушечки пальцев заострёнными, но хрупкими стебельками, которые я усердно раскладывала обратно по книгам, словно это могло бы отмотать время вспять. А теперь и вовсе не понимала, чего боялась больше: не обнаружить их на прежнем месте и получить доказательство собственного сумасшествия, или увидеть снова — и понять, что мне придётся жить с этим всегда. Долгую, мучительную вечность наедине с тем, с чем я не в состоянии справиться. Я хотела убить это в себе. Душила апрельскими ночами, топила в ручьях талой воды, отравляла едким сигаретным дымом. Срывала с корнями, вырвала из своих волос, беспощадно топтала ногами. Игнорировала днями напролёт, замалчивала месяцами, прикусывала до крови вместе с губами. Прогоняла от себя с наступлением заката и засыпала в защитном коконе ложных надежд, а с первыми лучами рассвета встречала заново. И ненавидела, ненавидела себя бесконечно за свои чувства к нему. Ими я наказывала себя слишком жестоко. Убивала всё живое внутри себя с каждым переворотом календаря, с каждой стремительно пролетающей секундой, приближающей меня к заранее назначенному дню казни. Двенадцать часов до конца. Двенадцать часов до того момента, когда мне нужно будет выдохнуть из себя задержанный на полгода воздух и попытаться сделать вид, что я всё же осталась жива. Духота не спадала даже вечером, и каждый глоток тёплого, спёртого летнего воздуха ощущался во рту как кусочек растаявшего масла, покрывавший всё противной жирной плёнкой, — её хотелось скорее выплюнуть, стереть, содрать с себя. Омерзительная липкость во всём теле постепенно сводила с ума и вызывала брезгливость, от которой меня мутило круглые сутки. Я молилась о том, чтобы вдалеке послышался раскат грома, чтобы налетела непредсказуемая и яростная гроза, залившая бы землю потоком ледяной воды. Хотела, чтобы бесцеремонный и наглый дождь обрушился стеной и разогнал безудержное веселье устроенного у нас во дворе прощания, добиравшегося до меня звонким смехом сестры, что тонким колокольчиком разносился по всей округе, преодолевал любые препятствия, пробирался сквозь прижатые к ушам ладони, проскакивал под подушку, которой я накрывала голову, мечтая оглохнуть в тот же момент. Но дождь не наступал. И всё, что мне оставалось, — лежать на кровати и смотреть в открытое окно, наблюдая за тем, как на лазурно-голубом небе изредка проступают пятна белой плесени облаков, как свет медленно затухает, сходит на нет, сменяется на светло-серую пелену, и по краю горизонта вдруг расходится пожар, и сумрак прогорает изнутри, а оранжево-красные отблески пламени затухают, оставляя после себя чернильно-синее пепелище с ошмётками белых звёзд и обгорелым полукругом Луны. Наверное, это был самый длинный вечер в моей жизни. Бесконечный. Растянутый по секундам, по мгновениям, по голосам на улице, в которых я искала только один-единственный хриплый и бархатный и никак не находила, по каждому мнимому шороху в квартире, воображаемым шагам блондина вдоль коридора к моей комнате. И когда они пришли, мне не стало спокойнее или лучше. Будто вонзённый в моё сердце по самую рукоять нож резко выдернули наружу, и кровь хлынула из раны, заливая меня изнутри, растеклась по груди, подобралась к горлу и поднялась вверх по нему, заполнила всю голову и невыносимо жгла, пекла, распирала переносицу и виски. Я еле дождалась, когда Даша заснёт достаточно крепко, перестав ворочаться в постели и чуть подрагивать от подкрадывающихся снов. Поднялась и подошла к её кровати, чтобы посмотреть на разметавшиеся по подушке светлые локоны, красиво мерцающие в лунном свете, крепко сомкнутые веки и чуть приоткрытые губы, придающие миловидному лицу счастливо-безмятежное выражение. Почему же мне приходится скитаться раз за разом, пытаясь отыскать то, что зовёт к себе в беспроглядную тьму? Яру зовёт меня к себе? Он моя тьма! Я её люблю! Ночь становилась ещё жарче дня, разогревалась, раскалялась, и если бы я не была столь самоуверенна, то сразу поняла бы, что с её наступлением просто неторопливо спускалась в собственный ад. Шаг за шагом, прочь из своей комнаты, в узкий и тесный коридор, уже заставленный его вещами. Кап. Кап. Кап. Дождь настиг меня именно тогда. Каплями воды, беспечно падающими прямо с небес на грязную землю; каплями крови, нашедшими свой выход прочь из бесполезного тела. Каплями слёз, с противными шлепками оседающих на линолеум. Дверь в гостиную была чуть приоткрыта, и я убеждала себя, что просто прислонюсь к ней ненадолго, потом — что просто остановлюсь у входа и взгляну издалека, хотя бы раз, напоследок на красивого так родного мне блондина. Но ноги сами несли меня всё дальше и дальше, ближе и ближе. Туда. К нему. Пока чуть загнутый вверх уголок ковра не попался мне на пути, не зацепился за босые ступни, не оцарапал переплетением плотных нитей щиколотку, не попытался остановить меня от фатальной ошибки, от ужасной глупости, от падения на самое дно. Во всём виноват этот чёртов ковёр. Яр встрепенулся и приподнялся на раскладушке, опираясь на согнутые локти. И темнота его настороженного, внимательного слегка на секунду нахмуренного взгляда продиралась сквозь густую ночь, сковывала меня цепями ледяного страха, преграждала дорогу к отступлению, но не подпускала ещё ближе, вынуждая беспомощно стоять прямо напротив, на расстоянии вытянутой руки от желаемого, и ждать вынесения приговора. Мне бы просто дотронуться до него. Прикоснуться пальцами к коже необычного светлого оттенка, отставить маленькую чёрточку на память и сохранить себе это ощущение восторга, дрожью расходящегося по всему телу, от возможности оказаться рядом. — Ты пришла, — прошептал он сменившись в лице и радостно улыбнувшись, обхватил прохладной взрослой ладонью моё запястье и потянул к себе, на себя, почти уронив на раскладушку, противно скрипнувшую под нами. Столько тёплого, восторженного счастья было в его голосе. Нежности, потрясающей и будоражащей. Волнения, покалывающего кожу маленькими искорками тока и его серые глаза на мне. Надежды более тонкой и хрупкой, чем собранные им когда-то цветы. Всё это не могло предназначаться мне. Не должно было стать моим. Он ждал Дашу. И эта мысль вонзилась в меня тысячей острых шипов, обожгла и разодрала, вывернула наизнанку от дикой боли. Я хотела сказать ему, что он обознался. Хотела отстраниться и уйти, убежать обратно в свой спокойный, предсказуемый мирок, лишённый проблем и не терзающий меня изощрёнными пытками чувств и эмоций. Хотела сбросить эти огромные сильные ладони, крепко стиснувшие мои плечи, и оттолкнуть от себя навалившееся сверху тело юноши, внезапно оказавшееся невыносимо тяжёлым, и отвернуться от горячего дыхания, постепенно выжигающего мокрую от слёз кожу от виска до подбородка. Но всё, на что мне хватило смелости — лишь несколько громких, пронизанных отчаянием всхлипов. Я ведь именно этого всего и хотела. Хотела так сильно, что запрещала себе думать об этом. Потому что это уже не цели, не планы, не продуманные и просчитанные шаги вперёд. Это мечты. А мне нельзя мечтать. Я не могу, не умею. — Тише, тише маленькая, — его ласковый шёпот ложился на моё сердце каплями утренней росы, согревал солнечными лучами доверчиво тянущиеся навстречу ростки, и успокаивал, унимал ту боль, от которой я так долго не находила спасение, пытаясь просто вырвать её из себя. Вот он, мой личный оберег на долгие годы, самая главная молитва, самая искренняя вера. Вот она, яркая звезда, освещающая мне путь сквозь пугающую тьму бесконечных ночных кошмаров, мигающая маячком в пустоте исподтишка нападающей паники, не позволяющая забыть моменты абсолютного счастья в суете одинаковых будней, облепляющих меня своей паутиной. Тише, тише маленькая. Тише, Женечка. Его губы водили по моим щекам, скользили вдоль проложенных слезами дорожек и собирали на себя последние скупые солёные капли. Прислонялись, прижимались к чуть влажной коже еле ощутимо и осторожно, а следом отстранялись, замирали испуганно и выжидали, словно проверяли меня на прочность, искали тот предел, когда от их прикосновений на мне проступят глубокие ожоги. А они уже были, были Яр! Там, прямо под кожей, витиеватым узором тёмных шрамов, которые никогда уже не затянутся до конца. Они останутся со мной, когда он уедет. И как же бесконечно благодарна я была ему за это. И как же сильно ненавидела его за то, что сделал меня такой. Он дышал быстро, загнанно, пока приходилось стремительно догонять мои желания и опускаться поцелуями-порханиями всё ниже, делать паузы всё дольше, заходить дальше, за все возможные границы соседских, приятельских, дружеских отношений. Коснулся одного уголка моих губ совсем вскользь, случайно, мимолётно. Слегка потёрся кончиком своего носа о мой, и мы оба привыкали к этому странному, вызывающему дрожь ощущению тёплого, терпкого воздуха, переливающегося изо рта в рот, скользящего между почти соприкасающимися губами. Он хрипло шёпотом прошептал: «Я люблю тебя… Женя» Мурашки рассыпались по телу от его признания, и чуть покалывали кожу множеством маленьких песчинок, будто подо мной была не старая продавленная раскладушка, а берег нашей реки. И я позволила себе ужасную и настолько волнующую дерзость, чуть плотнее прижав ладошки к его твёрдой груди, с прощупывающимися даже сквозь футболку рёбрами. И шепнула в ответ: «Я тебя тоже… Яр… Люблю… » И он после моего признания позволил себе дерзость и ткнулся во второй уголок моих губ поцелуем, совсем не похожим на предыдущие: более долгим, слегка влажным, необычно решительным и почти настоящим. И целуя как заведённый зашептал быстро: «Маленькая моя… Родная… Любимая… Мой малыш… Хорошая моя… моя… моя… МОЯ… Же-неч-ка… Женька… Женя… Моя девочка-фиалка… Котёнок» Я задрожала от его нежных слов, чувствуя в темноте его цепкий серебряный светящий прищуренный взгляд и слёзы снова градом побежали по щекам. Гибкие и цепкие стебли вьюнка оплетали, обвивали меня изнутри, раскрывались и распускались во мне огромные светлые бутоны пионов, подрагивали взволнованно нежные лепестки ромашек, и сотни бабочек кружились вокруг, сбивая друг друга и соприкасаясь тонкими, невесомыми крыльями. А я не понимала, как этот прекрасный, волшебный мир может существовать во мне. Там, где всегда была лишь сухая, бесплодная земля под навесом тёмных, хмурых грозовых облаков. Так ведь не бывает! Мы тянулись навстречу друг другу. Примирялись губами, соприкасались, тёрлись, прижимались. Торопились и неуклюже стукались зубами; замедлялись и действовали по наитию, наощупь, пока ночь охотно прикрывала нас своим тёмным одеялом, позволяя ни о чём не думать и просто чувствовать. Его поцелуи были неторопливыми, словно он пытался растянуть каждую их секунду. Трепетными, словно он наслаждался ими даже сильнее меня. Долгими, словно он боялся, что каждый из них может стать последним. Он отрывался от меня лишь на несколько мгновений и делал пару глубоких вдохов широко счастливо, нежно улыбаясь, чтобы снова нырнуть вглубь захлёстывающих, бушующих ощущений, а я пользовалась этим временем, чтобы быстро облизать собственные губы и как следует распробовать остававшуюся на них горечь коньяка вперемешку с кислым привкусом спелой вишни. И открывала глаза, и всматривалась в его лицо, впервые оказавшееся настолько близко ко мне, и безумно хотела, чтобы он тоже открыл свои и встретился со мной взглядом. Но стоило его белесым ресницам только чуть дёрнуться, как начинала испуганно жмуриться, молясь о том, чтобы он ничего не понял и не оттолкнул меня от себя. Прохладные пальцы разжались и выпустили мои онемевшие от крепкой хватки плечи, до обидного быстро пробежались по шее и зарылись в волосы, обхватывая мою голову жестом настолько уютным и родным, что защемило в сердце. А моей храбрости хватило только скользнуть ладонями вверх по груди и подушечками больших пальцев изредка осторожно касаться голой кожи сразу над воротом его футболки. Губы жгло, пекло, пощипывало, и его язык с нажимом водил по ним. Лишь однажды соприкоснулся с самым кончиком моего, быстро и воровато нырнув в мой рот, и меня словно ударило молнией, которая мигом пролетела по всему телу, отозвалась в нём пугающе-приятной дрожью, растеклась по груди и животу густым теплом и лёгким покалыванием по коже. Все ощущения усилились и обострились до предела, и даже то, как он изредка прислонялся своим лбом к моему, сильнее вжимал меня в матрас на очередном глубоком вдохе или чуть поглаживал затылок мизинцем, начинало казаться настолько острым, пронзительным, пьянящим. Мне было так хорошо и спокойно, как никогда прежде. Вплотную к нему, с привкусом коньяка и вишни на зацелованных губах, под влиянием чувства, которое было слишком похоже на счастье. И на любовь.

***

Меня растормошил рассвет. Застал с поличным, пригревшейся под боком у мирно спящего Ярослава, ударил по лицу, оставив на одной щеке пылающий, горячий след, привёл в чувство, ослепив на несколько мгновений. Чтобы я могла открыть глаза и последний раз с наслаждением взглянуть на пушистые короткие светлые ресницы, растрёпанные сильнее обычного пряди блондинистых волос и чуть приоткрытые во сне, ставшие вызывающе-алыми губы. А потом вспомнить, понять, почувствовать, что натворила. Ночная духота прогретого докрасна воздуха и ласковое, вибрирующее в груди тепло исчезли, а на их место пришёл холод. Жестокий и неистовый, зловещий и безжизненный, с сырым и плесневелым могильным запахом. Он покрыл меня плотным слоем инея, сжал сердце жгуче ледяной ладонью, скинул с моего плеча чужую ладонь и позвал за собой, в спасительно-губительный лабиринт. Я не помнила, как выскочила из гостиной. Замешкалась на пару мгновений в коридоре, чтобы сунуть ноги в потрёпанные балетки, и выбежала из квартиры прямо как была, в домашней футболке и шортах. Хлопок входной двери нагнал меня уже на середине лестницы. Толкнул в спину, беспощадно швырнул вперёд, заставляя бежать ещё дальше и быстрее, как можно быстрее, чтобы никогда и ни за что не смогли догнать меня собственные совесть, гордость, страх. Чтобы наверняка скрыться от раздирающего меня сотней оголодавших гиен желания никуда не уходить. Уже потом, на улице, поскальзываясь на влажной от росы траве и запинаясь о камни протоптанной через двор дорожки, я смогла понять, что дверь захлопнулась за мной, слишком испуганной, растерянной, спешащей, чтобы догадаться просто придержать её. И никто не собирался меня догонять. Не в этот раз. Я точно знала, куда мне нужно. Чувствовала это давно, еле сопротивлялась своей мании, зависимости, своим неправильным и недопустимым желаниям — тем самым, которым теперь сопротивляться было уже бесполезно. А огромный, мрачный хвойный лес ждал меня, принимал к себе охотно и с лёгким укором, как взбалмошного ребёнка, однажды потерявшегося и слишком долго искавшего обратную дорогу домой. Ты пришла. Частокол тонких коричневых стволов, устремлявшихся вверх, к самому небу, мельтешил перед глазами и выстраивался вокруг меня беспроглядными стенами огромного лабиринта. И я бежала, бежала по нему всё дальше, заходила ещё глубже в густую и тёмную чащу, из последних сил брела сквозь цепляющиеся за ноги острые сплетения корней, опавших ветвей, убогих карликов-кустарников, торчащих из земли. Пока не закончилось дыхание, не разорвалось от боли сердце, не подогнулись от слабости колени, роняя меня на мягкую и сырую подстилку изумрудного мха. Тише, тише маленькая. »… Я люблю тебя…» Лес укрывал меня от реальности сплетением хвойных ветвей у самых макушек, не пропускающих вниз ненавистный солнечный свет, не дававших разглядеть издевательски-невинное, кристально-чистое голубое небо. Лес убаюкивал меня шорохом длинных и пушистых листьев папоротника. Лес сжимал меня в своих объятиях и помогал забыться, обдавая промозглым холодом мои губы, которые горели, жгли, болели так невыносимо, словно с них одним рывком содрали кожу. Как я могла? Как допустила это? Меня душило паникой, сдавливающей горло до боли, до почти слышного хруста, до привкуса крови в пересохшем рту, раздираемом кашлем и беззвучными рыданиями. А пальцы цеплялись за плечи, скребли по ним, царапали, так наивно и глупо надеясь скинуть оставленные им прикосновения. Я понимала, что ничего уже не выйдет. Понимала, что это — навсегда. Понимала это так отчаянно давно, за многие часы, дни, недели до того, как оказалась здесь одна с желанием сгинуть навсегда, и задолго до мгновения, когда протиснулась в приоткрытую дверь гостиной и двинулась прямо к нему и призналась что люблю его. Дышать получалось еле-еле, через раз. Но мне больше не было страшно, напротив: единственным возможным спасением казалась мысль о том, что можно просто выдохнуть из себя всю эту боль вместе с безысходностью, с распирающей тоской, с унизительной жалостью к себе. Нужно было умереть, чтобы перестать ждать и надеяться, что он придёт и заберёт меня отсюда. Спасёт от того, что мы натворили. Спасёт от самой себя. Ты никогда не станешь нужной, Женя. Нужно было умереть, чтобы вынести груз отвественности за свою ошибку, чтобы забрать с собой на тот свет чувство вины, чтобы сжечь предавшее меня и теперь искалеченное, ненужное, бесполезное сердце и зарыть глубоко в землю все ложные надежды и к нему чувства. Нужно было умереть сейчас, чтобы найти возможность как-то жить дальше. И я умерла. Как оказалось — слишком рано. Когда я добралась до дома, его поезд уже медленно набирал ход, с предвкушением и радостью устремлялся в далёкую, недоступную, почти иллюзорно-фантастическую Москву, существовавшую будто в другой вселенной. Вещей в коридоре больше не было. Как и самого Ярослава Дронова. Зато в спальне была Даша, испуганно вздрогнувшая и резко обернувшаяся при моём появлении. Она окинула меня оценивающим взглядом с ног до головы, чуть задержалась на моём побледневшем, напряжённом лице, и внезапно улыбнулась тепло, радостно. Я ждала от неё нотаций, возмущения, недовольства по поводу своего побега, заранее готовилась отбиваться и защищаться, поэтому сбилась и растерялась, ощутив от неё что-то, слишком похожее на давно развеявшееся между нами понимание. И захотелось просто подойти, обнять её крепко и сказать, как сильно она мне нужна. — Смотри, что мне оставил Яр, — изящная рука с зажатым в ней клочком бумаги взметнулась вверх и остановила меня на половине опрометчивого и поспешного движения к ней навстречу. Ты никогда не станешь нужной, Женя. Потому что ты никогда не станешь ей. — Он пообещал, что скоро вернётся и заберёт меня к себе, в Москву. Я всегда знала что я ему небезразлична.

***

От лица Ярослав. Громкий и пронзительный звук сигнализации вынуждает меня подскочить в кровати, испуганно озираясь по сторонам и жмуриться глаза. За окном — утренняя серость, и скупые капли весеннего дождя жалобно прилипают к стеклу, прежде чем свалиться на карниз. На постели — полный разгром, сваленное на пол одеяло, оставшаяся лежать на уровне бёдер подушка и впечатляющее количество белёсых пятен, выделяющихся на тёмном сатине простыни. Хочется рассмеяться, потому что память подкидывает мне тот момент, когда все воспринимали с недоумением моё странное желание установить звуковое оповещение не только на вход, но и на несанкционированный выход из квартиры. Тогда я и сам не мог обьяснить, начерта это нужно, зато теперь — понял моментально. Горький опыт и полная уверенность в том, что Женя не изменит своим отвратительным привычкам. Может быть, бегает она не так уж быстро, тем более в коридоре, куда я первым делом метнулся ввести пароль и выключить сирену, нет её туфель на высоком каблуке, вчера пинком отброшенных мною в угол. Другое дело, что бежать она может в самом непредсказуемом направлении. Десять лет назад я потратил полдня, пытаясь найти её. И не смог. Приложение прогружается на экране телефона так долго, что меня начинает охватывать настоящая паника, а всё усиливающаяся дрожь в руках мешает одеваться, оттягивая то драгоценное время, которого и так остаётся слишком мало. Я знаю, что на этот раз точно найду её, достану даже из-под земли, если это понадобится, но сама мысль о необходимости снова ждать жжёт кожу калёным металлом. По той же траектории, по которой ночью проходились её острые ноготки, то дразняще оцарапывая, то вонзаясь со всей силы, до боли и крови. Серебристая точка маячка начинает успокаивающе моргать на карте как раз в тот момент, когда передо мной уже раскрываются двери лифта. И собственное отражение заставляет меня вздрогнуть, в первое мгновение показавшись стоящим внутри незнакомцем, а потом я поспешно вытираю ладонью оставшиеся на лице следы от её помады, а заодно пытаюсь стереть с себя какую-то ужасно глупую, мечтательную, ребяческую улыбку. Я добился от неё самого главного — того единственного шага навстречу, о котором так долго грезил. Пусть даже пришлось сделать его самому, поддавшись её провокациям и хрупким рукам, притянувшим меня с решительной злостью. И теперь, чего бы мне это не стоило, я ни за что не позволю ей снова бегать от меня, играть в эту блядскую, сводящую с ума молчанку и делать вид, словно ничего не произошло и всё это ничего не значит. Не после того что было между нами в прошлом росло, и сегодня ночью, отдавая свои плоды. Значит, ещё как значит. Мы оба знали об этом с самого начала и не забывали все десять лет. Жаль, что дождавшись друг друга спустя столько времени, пронеся свою влюблённость, зависимость, болезнь через все выпадавшие на нашу долю испытания, найдя достаточно сил, чтобы переступить через обиду и гордость, мы снова допустили ту же самую досадную ошибку, поддавшись чувствам, эмоциям и обоюдному дикому желанию. И снова оставили столь необходимый нам обоим разговор на эфемерное, расплывчатое «потом». Занимаясь страстно и до потери сознания сексом. Я до сих пор не могу смириться с тем, что то, первое «потом» десятилетней давности так и не наступило. Не могу перестать винить её в том, что сбежала, не позволив мне объясниться и не оставив нам ни единого шанса. Не могу унять ненависть к себе, оттянувшему самое главное, самое жизненно важное, самое тяжёлое признание до того момента, когда оно уже потеряло всякий смысл. У меня действительно получается нагонять её очень быстро, а отчаяние, заставившее оторопеть в первое мгновение при виде пустой кровати, постепенно вытесняется едкой и концентрированной яростью, поднимающейся со дна всех эмоций и грозящей вот-вот хлынуть через край. Думаю о том, как мелкие капли дождя скользят по коже настолько разгоряченной, что кажутся совсем ледяными. Убеждаю себя, что очередной приступ моей злости закончится для нас только по одному из уже заранее известных сценариев: ссорой или диким сексом; но ничто из этого не поможет нам наконец-то разобраться в том дерьме, в которое мы превратили собственные жизни. Вглядываюсь в стремительно движущийся вдоль набережной маячок и напоминаю себе, что ещё год назад просто следить за её передвижениями вот так считал за счастье. Быстро же ты забыл все данные самому себе обещания, Яр. Просто хочется получить ещё больше. Вслед за сердцем и телом забрать её душу которая всегда мне принадлежала. Только маячок вдруг останавливается. Идут секунды, а точка так и не приходит обратно в движение, остаётся пульсировать на границе реки и берега. И меня охватывает даже не страх, а самый неистовый, неконтролируемый, первобытный ужас, который холодными и острыми иглами врезается в спину и одним рывком выдирает из меня все внутренности. Я бегу вперёд так быстро, что лишь единожды захваченный глоток воздуха панически мечется внутри лёгких, царапает, щиплет, пробивает их насквозь, пытаясь выбраться. Пульс ускоряется, ускоряется, ускоряется вместе со мной, каждым своим издевательски-громким и чётким ударом у меня в висках отсчитывая доли драгоценных секунд, которых может не хватить. Вымощенная новенькой плиткой набережная кажется бесконечной. Огромным чистилищем, сквозь которое мне нужно пройти, и успеть за каких-то пару сотен метров признать, принять и искупить все свои грехи. Бежать по тлеющим углям, по полыхающему огню, обжигающему всё моё тело, по осколкам битого стекла, однажды уже пропитанными моей кровью. И молиться. Молиться о том, чтобы расплатой за всё, что я натворил, не стала она. Я ведь без неё больше не смогу, как не смог несколько лет назад, когда был пацаном и увидел её впервые в квартире их бабушки. Она единственный и близкий, родной у меня человек. Одного я уже потерял, я был безполезен перед силой болезни матери, не смог ей помочь и спасти и наблюдал как она медленно умирает у меня на руках. И задыхалась со слезами от обиды и злости, пока в моей жизни не появилась Евгения Вязменская. Я не сбавляю скорость даже увидев её, облокотившуюся на перила, безвольно свесившую голову над беспокойной тёмной рекой. Бегу до последнего, как сумасшедший, и ни на мгновение не отвожу от неё взгляд, не позволяя ей больше исчезнуть, растаять, пропасть из моей жизни. Больше я никогда и ни за что тебя не отпущу, Женя. Даже если ты сама попросишь. Зависим от тебя. Только на расстоянии нескольких шагов от одинокой фигуры, с развевающимися под дуновениями ветра чёрными волосами и полами светлого плаща, я резко хватаюсь за перила, чёрт знает какой по счёту раз сдираю коросты со своих пальцев об шероховатую железную поверхность, и порезы начинает тут же жечь от соприкосновения с влагой. Тело ещё дёргается вперёд по чистой инерции, но что-то почти неуловимое, невыносимо уязвимое в ней заставляет меня остановиться. Мне хочется рухнуть перед ней на колени, плотно обхватить руками её ноги, прижаться лицом к животу и плакать, как тому беспомощному и затравленному мальчишке, которого, как я думал, давно уже насмерть забил в себе. Оказалось — нет. Он всё так же тянется к ней, ища своё спасение в тепле маленького тела, в нежном запахе фиалки, в абсолютном и безграничном принятии ею всех его слабостей. Но сейчас точно не время выплёскивать на неё бурлящие у меня внутри эмоции. Сначала нужно сделать хоть что-то, чтобы помочь ей справиться со своими, парализующими и удушающими. Следы недавнего приступа видны отчётливо: белоснежное полотно лица с выступившей на висках испариной, резко выцветшие губы, чуть приоткрытые и подрагивающие, будто она что-то судорожно бормочет про себя. Ладони обхватывают перила так крепко, что костяшки пальцев побелели, сильно выделяясь среди чуть розоватой кожи, на которой от холода ярко проступили сплетения голубых сосудов. И дыхание её поверхностное, нездорово-хриплое, пугающими рывками, от которых плечи и грудь резко дёргаются, а опускаются обратно мучительно медленно, сквозь боль в сведённых судорогой мышцах. Я пережил паническую атаку лишь однажды, когда стоял среди обезумевшей толпы, орущей и толкущейся, в приступе коллективного ужаса пытающейся бестолково двигаться внутри замкнутого и ограниченного пространства. Оглушительный звук раздавшегося на выставке взрыва так напугал большинство, что они даже не видели, как часть павильона буквально сложилась пополам. А я видел. Своими глазами смотрел на то, как казавшаяся идеально-ровной конструкция оборачивается грудой хаотично сваленных бетонных блоков, битого стекла, каменной крошки и пыли, из которых торчали тонкими иглами лопнувшие железные перекрытия. И знал, что должен был оказаться там, прямо под ними. Вместе с десятками других, ни в чём не повинных людей. Вместе с человеком, который стал мне другом. Насколько же сильный, глубинный, ничем не вытравливаемый страх сидит в ней столько лет подряд, из раза в раз подталкивая к этому состоянию, когда предчувствие надвигающейся смерти впивается длинными когтями прямо в глотку? Мне приходится смотреть на неё и ждать. Снова, как проклятому, ждать возможности сделать хоть что-нибудь и стать для неё кем-то большим, чем пугающим призраком прошлого. А ведь достаточно лишь слегка протянуть руку, чтобы прикоснуться к ней. Но я боюсь сделать ещё хуже. Не знаю, прижмётся ли она ближе в поисках тепла и поддержки, дрожа настолько вожделенным мною, настолько прозрачно-эфемерным в моих руках телом, или же яростно оттолкнёт от себя, задыхаясь от ненависти ко мне и тому чувству, что мы испытываем друг к другу. Кажется, она и сама не знает. Женя, Женя, Же-неч-ка. Как река, без прозрачной воды которой мне суждено сдохнуть от жажды. Как река, способная выйти из берегов, снести к херам всю мою размеренную жизнь и затопить меня собою. И я даже сопротивляться этому не стану. Буду стоять и наслаждаться надвигающимся стихийным бедствием, как ебучий мазохист. Буду тонуть, но всё равно до последнего вдоха, до последнего удара сердца лелеять свои надежды. Даже если они окажутся ложными. Как же невыносимо, до скрежета в зубах, до судороги в сильно сжатых кулаках меня бесила эта нелепая, смешная преданность матери тому человеку, который по насмешке судьбы был моим отцом. Ещё подростком я пытался найти этому хоть какое-то разумное объяснение, опрометчиво списывал всё на болезнь, всегда прогрессирующую непредсказуемо и резко. А теперь — просто понял. Можно испытывать любовь даже к тому, кто этого не заслуживает. Так ведь, Женя? Она словно читает мои мысли, слышит, чувствует меня на расстоянии. Робко, боязливо бросает взгляд в мою сторону и тут же возвращается к созерцанию воды, слишком открыто показывая свою растерянность. А я настолько привык каждую эмоцию высекать из неё с такими же усилиями, как искру огня из камня, что теряюсь в этой ситуации вместе с ней. — Какого хрена ты сбежала, Женя? — мне нужно бы прикусить свой язык с таким же рвением, как вчера зажимал зубами её, при этом мысленно ещё сотню раз повторив свою любимую мантру «почему, почему, почему ты такая сука?». Только ничего уже не поможет исправить то, что рядом с ней я непременно становлюсь неадекватным мудаком. — Какого хрена ты тогда сбежала? Мне хочется верить, что вот сейчас она просто берёт эту постепенно растягивающуюся, раздражающую с каждой следующей минутой тишины паузу, чтобы сформулировать свой отточенный, идеальный, соответсвующий образу девочки-отличницы правильный ответ. Чтобы накопить достаточно гнева, который можно будет выплеснуть на меня оскорблениями, показательной холодностью или очередными провокациями, на самом деле уже не имеющими смысла —после сегодняшней ночи я начинаю возбуждаться просто произнося её имя вслух, перекатывая на языке, как кисловато-сладкий вишнёвый леденец. Но нет, она снова молчит. Молчит, блять, и даже не смотрит на меня, будто назло оставляет удавку неозвученной правды болтаться на моей шее в ожидании момента, когда же чувство вины наконец вышибет опору из-под ног. — Ты знаешь, что я искал тебя? Открыл глаза в тот самый момент, как ты выскочила из гостиной, но сглупил и догадался о твоих намерениях только с хлопком входной двери. Я оббежал весь этот хуев город в поисках тебя. Я был на реке. Даже на кладбище, у могилы твоих родителей, потому что просто не знал, куда ещё ты могла бы пойти. Об этом Даша тебе рассказала?! — меня колотит от злости, и голос прерывается, сбивается, то спадая почти до шёпота, то опасно поднимаясь вверх, вибрируя во влажном весеннем воздухе, кажущемся таким же невыносимо горячим и пропитанным отчаянием, как в тот ненавистный летний день. Женя отрицательно качает головой. Слабо, неуверенно, до сих пор не глядя на меня. Только её губы чуть поджимаются, и мне приходится ещё крепче вцепиться в скользкое железо под рукой, чтобы удержаться от желания снова схватить её прекрасные-хрупкие-манящие плечи и как следует встряхнуть. Я вытрясу из тебя всю эту дурь, Женя. Выцелую, вылижу, выебу. — А что я звонил с первой же станции, на которой остановился поезд, чтобы узнать, пришла ли ты домой? — следующее лёгкое движение головой только выбивает из меня кривую усмешку и желание зажмуриться, чтобы не видеть того, какой отрешённой она выглядит, когда мне от этой правды хочется кожу с себя сдирать. — Три месяца, Же-неч-ка. Три месяца я названивал вам день ото дня в надежде, что ты хоть раз поднимешь эту сраную телефонную трубку. Ты ведь могла это сделать вместо своей сестры, так ведь? Даже если поверила в её ложь. Могла бы просто ответить на звонок и сказать мне, что я тварь, что ты меня ненавидишь и презираешь, что желаешь мне сдохнуть — тогда у меня был бы хоть один шанс догадаться, что тебе не плевать. Что твой побег и следующее упрямое молчание не прямой отказ и не жёсткий и действенный способ показать мне, что я ничего для тебя не значу. — Что бы это изменило, Яр? — отзывается она еле слышно, уверенно, слишком спокойно. Так, что мне удаётся нащупать стремительное приближение огромного взрыва, непременно последующего за секундами выдержки, выкручивающей нервы до предела. — Я бы просто никуда не уехал. Отложил бы всё на потом, отложил бы навсегда. Я бы сорвался и вернулся к тебе, туда, бросив всю эту затею с Москвой, или забрал тебя к себе — как ты сама бы захотела, Женька. Уговорил бы твою бабушку отпустить тебя учиться в столицу. Если бы это потребовалось, перевёз бы сюда и её, и даже Дашу. У меня были десятки вариантов, зависящих только от твоего выбора. — Не было у меня никакого выбора, — по её телу пробегает дрожь и я тут же делаю маленький рывок вперёд, забыв убрать руку с перил и оттого выворачивая запястье до противного хруста. Кажется, сейчас я настолько же не в себе, как на том ненавистном перроне, десять лет назад, когда метался раненым зверем в клетке собственных сомнений и до последней секунды перед отправлением поезда судорожно оглядывался по сторонам и ждал. Ждал её. Она так близко — уже и руку не нужно тянуть, можно просто легонько покачнуться и коснуться грудью острого плеча, получить мощный и болезненный разряд исходящего от неё напряжения и всё равно испытать удовольствие. Она так близко — но остаётся недосягаемой, непостижимой, закрытой от меня под бронёй обиды так прочно, что не достучаться, не прорваться. Подпускает меня вплотную к себе, чтобы резко выбросить колючки и пропороть моё тело насквозь. Снова и снова, пока я продолжаю кидаться к ней, как ненормальный, и не могу остановиться. Или прими, или добей, Женя. Хватит с нас обоих этих полумер. — Дашка рассказала мне правду примерно за год до смерти. Может быть, не всю. Рассказала про то, как первая нашла мою записку у тебя под подушкой, как представила это тебе. Но скажи, Жень, — непроизвольно тянусь чуть ближе, к прячущемуся за спутавшимися тёмными волосами ушку, перехожу почти на шёпот и как ненормальный вдыхаю в себя будоражащее смешение ароматов: фиалка, кедр и терпкая сладость секса. — Скажи мне честно, неужели ты правда в это поверила?

***

Из письма прошлого. … я знаю, что ты способна сама добиться всего, чего только захочешь в этой жизни. Своей целеустремлённостью, выдержкой, внутренней силой, которые восхищали меня каждый день, проведённый рядом с тобой…

***

Настоящее. — За столько лет, моя сообразительная и умная Же-неч-ка, ты ни разу не усомнилась в её словах?

***

Всё из письма продолжение… … я ничего не могу предложить тебе сейчас, но обязательно наступит время, когда мне станет под силу помочь тебе добиться всех поставленных целей и стать счастливой…

***

Настоящее. — Ты действительно не увидела, не поняла, не догадалась, что та записка предназначалась именно тебе?

***

Письмо. … только поверь мне, дождись меня и я заберу тебя к себе, чего бы мне это не стоило ЖЕНЯ. Я люблю тебя… Маленькая моя…

***

Настоящее. Она снова вздрагивает всем телом, резко и сильно, как от точного удара хлыстом, и начинает мелко трястись, делая один за другим маленькие глотки воздуха. А по щекам бегут слёзы — крупные и прозрачные капли, которые я до сих пор помню на вкус, но никогда прежде не видел, и поэтому сейчас, глядя на них, испытываю радость, восторг, облегчение, почти счастье. Ей не всё равно. Испытываю страх, мучительную тоску, невыносимую боль, истирающие в порошок каждую мою кость, перекручивающие сквозь мясорубку эмоций каждую мышцу, медленно вскрывающие каждую пульсирующую вену. Как же тебе больно, девочка моя. Прости меня за всё… Женя… Я встаю за её спиной, упираюсь, зарываюсь носом в волосы на макушке и прикрываю глаза. Сдерживаю себя изо всех сил, на последних лимитах самообладания, чтобы не прислониться к ней вплотную, и шумно выдыхаю весь скопившийся внутри страх, когда она прижимается ко мне сама, вдавливается в моё тело острыми выпирающими лопатками и мягкими, округлыми ягодицами. Заражает меня своей дрожью, которую я охотно принимаю на себя. — Ты не представляешь, насколько трудно совершеннолетнему парню признать, что он влюбился в тринадцатилетнюю девочку. Позволить себе что-то подобное, Женя, — бормочу ей в затылок, не открывая глаз, а руками жадно обхватываю талию, кладу ладони на живот и только тогда ощущаю холодную и мокрую насквозь ткань надетого на ней платья, так и пролежавшего на полу в душевой всю ночь. — Как и поверить в саму возможность существования каких-то чувств со стороны того, кто вообще не должен замечать твоего существования, — я вижу, слышу, чувствую как она срывается в пропасть не успевших развеяться страхов, втискивается в меня всем телом, стараясь спрятаться от настойчиво хватающейся за неё паники, обхватывает ладонями перила всё сильнее, крепче, словно стоит только разжать их и её унесёт вдаль вместе с потоком плещущейся внизу мутной и тёмной речной воды. Мои руки ложатся поверх её, нежно поглаживают мертвецки-ледяные ладони, и неторопливо, аккуратно начинают разжимать тонкие пальцы, один за другим, высвобождая их, пытаясь согреть тем жалким, ничтожным теплом, которое еле удаётся найти в неведомых ранее глубинах своей мрачной души. — Пойдём домой, Же-неч-ка. Она ничего не отвечает, но и не убирает мою руку со своей талии, и удивительно покладисто бредёт обратно почти в обнимку со мной, еле переставляя ноги. Дождь всё ещё накрапывает исподтишка, но в полной мере я осознаю его присутствие только уже поднявшись в квартиру, когда на разбросанных по полу белых листах остаются грязные отпечатки влажной обуви.

***

Я снова веду её в ванную — на этот раз достаточно лишь вовремя касаться пальцами её трясущегося в ознобе тела, чтобы задавать нужное направление движения, потому что говорить больше не хочется. Ей нужно время, чтобы прийти в себя и принять новую правду, сильно отличную от той, к которой она привыкла. Судя по тому, как меня колотит и штормит сейчас — мне самому не хватило и последних пяти лет, чтобы полностью её принять. Мне казалось, с этим легко будет смириться. Что у обиды, злости и сломанной в себе любви будет короткий срок годности, тем более если рядом есть всё, о чём когда-то и мечтать не приходилось. Даша поняла всё сразу. Видимо, ещё за несколько дней до моего отъезда заметила неладное, происходящее между мной и Женей, поэтому очень настойчиво и почти непринуждённо пыталась ограничить время нашего общения наедине. И когда я бегал и искал её сестру с горящими глазами и трясущимися руками, она лишь спокойно и даже будто чуть укоризненно говорила о том, что Женя слишком доверчивая и впечатлительная, что мне не стоит на неё давить, что нужно дать ей время самой всё понять и осознать. Я был идиотом, что поверил. Очаровался вовсе не той красотой Даши, которую все вокруг так упорно восхваляли и превозносили, а сладкими и чересчур дружелюбными речами, пронизанными фальшивым пониманием, принятием, поддержкой. Нет, я не думал, что она будет на моей стороне, но слишком легко и быстро принял тот странный факт, что она оказалась хотя бы не против меня и моих нездоровых, не укладывающихся в рамки нормальности чувств к её сестре. Поэтому согласился помочь ей с переездом. Отбивался от неё деньгами, сокращая редкие моменты личных встреч до нескольких минут где-нибудь на бегу, чуть позже — до не самых приятных столкновений в ночных клубах или многочисленных мероприятиях местной пафосной тусовки, куда по неосторожности и беспечности протащил её именно Костя, не внявший моим предупреждениям и просьбам держать подальше от всего, что хоть как-то касалось моей жизни. Впрочем, время показало, что Даше удалось одурачить всех нас так ловко, что, отбросив эмоции, это могло вызывать лишь восхищение. Пять лет меня разрывало между лютой ненавистью к Жени, жестоко и беспечно отринувшей мои искренние чувства, и брезгливой ненавистью к собственному помешательству в те моменты, когда мне казалось, что я просто сделал всё не так, сделал недостаточно: не показал, не объяснил, не настоял. Неудивительно, что я так охотно верил всем рассказам Даши о том, как Женя счастлива, как ей хорошо в родном Новомосковске, какие у них доверительные, тёплые и крепкие отношения с Никитой, — это помогало винить себя в случившемся чуть меньше, её — чуть больше. Заниматься самообманом день ото дня, ночь к ночи, повторяя, что мне уже всё равно. И даже когда в приливе странной ностальгии и убивающей честности Даши обмолвилась о том, что перехватила и присвоила себе ту записку, которую я оставлял в надежде хоть как-то донести свои настоящие чувства, у меня не случилось шока, нервного срыва, приступа неконтролируемой ярости. Как будто ничего и не изменилось вовсе. Я уже получил от отца место директора компании, дарованное с барского плеча сразу после смерти деда. У меня была понимающая, милая и заботливая Лена, — первая девушка, с которой я решился завести отношения после нескольких лет крепкой дружбы и той поддержки с её стороны, что буквально за шкирку вытянула меня из ямы депрессии в первые дни после теракта на выставке. Появились настоящие друзья, деньги, возможности… Но радости не было. Я испытывал только злость и тоску, которые то не давали мне заснуть по ночам, то будили с первыми лучами рассвета и гнали туда, где меня уже давно никто не ждал и во снах мелькала любимая Женя. Наверное, мне удалось бы прожить всю свою жизнь именно так, по инерции, заглушая любые не вписывающиеся в привычный распорядок мысли и чувства. Один вечер. Одна встреча. Всё слетело к чертям. Осознание правды, — той самой, которую пять лет позволял подменять более удобной для себя ложью и которую почти год упрямо отрицал, — навалилось сверху тяжестью огромной гранитной плиты. Меня прибило и размазало, перетёрло в жерновах отчаяния и боли за упущенное время, украденное счастье, сломанные судьбы. Что же мы оба сделали друг с другом, Же-неч-ка. Мои пальцы движутся нарочито медленно. Обхватывают густые чёрные волосы, намокшие под дождём и потяжелевшие, и перекидывают их ей на грудь. Вскользь проводят по багровому пятну засоса, самому яркому из триады оставленных мной на плавном изгибе от шеи к ключице. Подцепляют молнию на платье и потихоньку тянут вниз, и края чёрной ткани расходятся, открывая взгляду всё больше и больше нежной и светлой кожи. Растягиваю удовольствие на максимум, пока тёплая вода тихонько журчит, наполняя ванную. Провожу по плечам, снимая рукава, следую вниз, вдоль изящной линии позвоночника и опускаю ладони ей на бёдра. Мокрое платье плотно прилипает к коже, поэтому мне приходится стягивать его очень аккуратно и долго, позволяя себе беззастенчиво любоваться узкой талией, широкими бёдрами и маленькими ямочками над ягодицами, в которые идеально ложится кончик языка. Обхожу её, безропотно стоящую на одном месте и податливо позволяющую мне делать что угодно, и наконец оказываюсь прямо напротив. Впрочем, мне в лицо Женя не смотрит. Я в её — тоже. Взгляд блуждает по голой груди и сжавшимся в горошины светло-розовым соскам, запинается о тёмную точку родинки прямо над одной из ареол, которую мне точно бы не удалось рассмотреть даже под её вызывающим и откровенным бельём. И я опускаюсь перед ней на корточки, подцепляю пальцами края чёрных, выглядящих до безобразия маленькими трусов, и стаскиваю их, не переставая изучать три пятнышка бледных шрамов на её животе. Чувствую, как она наблюдает за мной из-под полуопущенных век. Кожа покрывается мурашками в тех местах, которых касается моё размеренное дыхание, в то время как её собственное начинает сбиваться, слишком откровенно выдавая все желания. Нет, всё, что мне нужно сейчас — смотреть. Изучать. Любоваться своим сокровищем. — Ложись, — киваю ей на ванную, быстро проверяя температуру воды кончиками пальцев. И сдерживаю, или уже ничерта не сдерживаю улыбку, когда она беспрекословно подчиняется. Листы так и норовят выскочить из рук и снова разлететься по полу, полотенца грудой сваливаются с полки, вынуждая чертыхаться и наспех заталкивать их обратно, даже электронные датчики движения дают сбой, а гладкая поверхность обычных выключателей ускользает из-под мелко дрожащих, распухших и потерявших чувствительность пальцев. Меня тянет к ней, как одержимого. И хоть я пообещал себе, что дам ей двадцать минут спокойствия и одиночества, спустя десять уже стою под дверью ванной комнаты, стискиваю в руках огромный махровый халат и вслушиваюсь в каждый тихий, еле уловимый всплеск воды. Через пятнадцать — максимально бесшумно просачиваюсь внутрь, подбираюсь к ней почти на цыпочках, задерживая дыхание. Ты спятил, Яр. Окончательно свихнулся в своей зависимости. Её клонит в сон, как бы упрямо Женя не пыталась держаться и смотреть на меня с немым вызовом. В сочетании с устало опускающимися веками и подрагивающими ресницами это не выглядит ни грозно, ни раздражающе, а вызывает лишь умиление. Моя широкая улыбка точно её злит и, кажется, эта злость — последнее, за что она держится, чтобы не позволить слабости целиком захватить уставшее тело. Но против меня ей больше нечего выставить. Разве что снова выпалить то самое «не трогай меня Дронов», от которого в моей голове моментально выносит все предохранители и прикасаться к ней становится так же необходимо, как дышать. Или ещё сильнее? Я вытираю её, одеваю и веду в свою спальню, наслаждаясь ощущением полученной власти, которая очень скоро, — в этом я уверен наверняка, — закончится. Потому что ебать её на пределе собственных сил и фантазии вовсе не то же самое, что ощущать полностью доверенное моей воле тело. А мне нужно сделать ещё очень многое, чтобы заслужить её полное доверие. — Я всё равно никогда не смогу тебя простить Яр, — шепчет тихо мне в спину, уже свернувшись клубочком под одеялом и прикрыв глаза, словно провалилась в сон. И я оборачиваюсь, присаживаюсь около кровати, чтобы наши лица стали на одном уровне, и смотрю на неё. Долго. Вдумчиво. Позволяю себе в полной мере прочувствовать тепло, в котором она нуждается так сильно и так явно, и которое я уже никогда не смогу ей дать. Ярик Дронов юный из прошлого смог бы. Отогрел бы эту маленькую ледышку в своих руках и губах, подарил весь спасительный и ласковый солнечный свет своего сердца. Ярославу Дронову сейчас это не под силу. Тот огонь, что теперь живёт у меня в груди, может или обжечь, или сразу спалить до головешки. Обхватываю её подбородок пальцами и целую напористо, грубо, жадно, яростно подминаю мягкие губы, и не думающие сопротивляться. Мне мало. Мне всегда будет слишком мало её в своей жизни. — Я тебя об этом не прошу, — выдыхаю ей в рот и осторожно поглаживаю нежную щёку и трусь своим носом об её, прежде чем нехотя отстраниться. — Зачем, если я сам себя простить не смог?

***

От лица Жени. Меня влечёт концентрированным ароматом кофе, который выскочил за пределы кухни юрким зверьком и пробежался по всей квартире, заманчиво потрясая пушистым хвостом. Длинный и объёмный махровый халат путается в ногах и норовит сползти с плеча, и даже плотно затянутый на талии поясок не спасает, а исподтишка подбирающийся к обнажённой коже воздух холодит её до мурашек. За окном всё затянуто мутно-серой пеленой мелкого, но настырного дождя, за хмурым настроением которого невозможно разобрать, утро ли сейчас, день или вечер. Не знаю зачем, но иду я на цыпочках. Притормаживаю, оказавшись в огромном холле-коридоре, прислушиваюсь к доносящемуся издалека голосу Яра, звучащему бескомпромиссно и жёстко, хрипло, с напором, который неизменно заставляет мои внутренности сворачиваться в тугую лозу страха и томительного предвкушения. Я нахожу его в гостиной, которую в прошлый свой визит сюда видела лишь мельком заглянув в приоткрытую дверь. Поэтому теперь, до противного нерешительного сделав несколько шагов внутрь, замираю и мнусь на месте, останавливая себя от желания сбежать, пока он не успел меня заметить. Он серьёзно хмурится, разговаривает с кем-то по телефону, расхаживая вдоль огромного углового панорамного окна, из которого открывается по-настоящему восхитительный вид на реку и ту часть старого центра, что ещё не успели загримировать под современность, заменив монументальные творения архитектурной мысли нескольких эпох на агрессивные и скроенные по одному неказистому лекалу стеклянные будки. Таким, как я, здесь не место. Эта мысль выстреливает громким и резким хлопком, настигающим меня уже на середине огромного пространства комнаты, и задевает по касательной, не сшибая с ног, но заставляя остановиться и перевести дыхание. А заодно оглядеться и увидеть на журнальном столике раскрытый ноутбук, пепельницу с несколькими окурками, распечатки от Зои и две кружки с чёрным кофе, от которого ещё идёт пар и тот самый терпкий, разбудивший меня аромат. Может быть, моё место именно там, где меня по-настоящему ждут? — Я понял. Мы пересмотрим бюджет, и только потом сможем дать точный ответ. Нет, это подождёт до конца праздников. До свидания, — могу поспорить, что его губы сейчас изгибаются в кривой острой усмешке, а в серых глазах клубится, сгущается графитово-серый туман, заволакивая собой голубые узоры. Но ко мне он разворачивается уже почти спокойным и почти в хорошем расположении духа. Смотрит с любопытством, как я устраиваюсь на диване, поджимаю под себя ноги и старательно прикрываю торчащие коленки полами чёрного мужского халата, наверняка выглядящего на мне крайне нелепо, зато отлично дополняющего растрёпанные волосы и заспанный вид. Я тоже смотрю на него с интересом, неприкрыто оцениваю вид идеально сидящих на нём брюк и чёрной рубашки навыпуск, с вальяжно закатанными по локоть рукавами и растрепанными слегка влажными светлыми волосами. Да, Даша, ты была права: он красивый. — Посмотришь, что там? — указывает взглядом на распечатки, и мне приходится взять их в руки, хотя абсолютно не хочется. Можно позавидовать тому, как быстро и легко он вернулся в привычное состояние чертовски раздражающего большого начальника с самомнением на уровне пика Эвереста, но я-то знаю, что у него просто было достаточно времени свыкнуться с той, настоящей реальностью, что на полном ходу сшибла меня сегодня на рассвете, переломала каждую косточку и превратила внутренности в рагу из злости, обиды и сожаления. Набор эмоций вроде бы не поменялся, вот только направлены теперь они были совсем иначе. Злость к сестре сменилась на обиду, сожаление к себе сменилось на злость к собственной непроходимой дурости, обида на Яра сменилась сожалением о том, как долго мы оба взращивали ненависть друг к другу, только бы не признавать совершённых ошибок. Первое нежелание хоть на пару минут возвращаться в работу проходит бесследно, стоит мне увидеть, что именно обнаружила Зоя в старых счетах нашей компании. Я так углубляюсь в выделенные строчки категорически не складывающихся в единое целое цифр, что не обращаю внимание даже на то, как Ярослав присаживается совсем рядом со мной и будто невзначай придвигает одну из кружек с кофе ближе к распечаткам. —Знаешь, что странно? — отзываюсь я, слишком увлёкшись для того, чтобы как-то отреагировать на его непривычно настоящую красивую улыбку. — Создаётся впечатление, что тот, кто это делал, действительно просто ошибся. Деньги воровали понемногу, и это вполне вписывалось в вероятность отвратительного ведения документации, потом дёрнули такую огромную сумму разом, а потом снова начали тянуть небольшими порциями. Зачем? Или это был случайный просчёт, или они… проверяли, поднимется ли шум? — Я сам не понимаю, какого чёрта это может значить. А ещё не поверю, что такое хищение средств могло остаться незамеченным. Но шум действительно никто не поднимал, и тот человек, кто тогда занимал должность директора, проработал после этого ещё почти два года, прежде чем его сменил Егор. — Но здесь не указана дата, — я хмурюсь, впервые открываясь от листов и в упор глядя на задумчивого и внезапно очень уставшего внешне Дронова. Он потирает переносицу, жмурится, часто моргает, прежде чем ответить мне спокойно и рассудительно, как маленькому ребёнку. — Я узнал это от Егора. Когда твоя подруга показала ему свою находку и объяснила, что к чему, он знатно струсил и сразу прибежал ко мне за помощью. — Значит, ворует не он? — Теперь я уверен, что нет. Он, кажется, даже не осознаёт до конца, что именно происходит у него под носом. — Это должно было тебя обрадовать, — замечаю несмело и обхватываю ладонями кружку с кофе, чтобы хоть чем-то отвлечься от его насмешливого, пробирающего насквозь, невыносимо понимающего все мои чувства прищуренного пронзительного серого взгляда. У меня не выходит разговаривать с ним, как прежде. Не выходит больше прикрываться за отстранённостью, презрением, ненавистью. Не выходит игнорировать те эмоции, которые он сам так открыто демонстрирует мне. Я никогда не смогу простить тебя, Яр. Никогда. Только имеет ли это значение, если я всё равно увязла в тебе так глубоко со своей к тебе любовью, что уже не выбраться? — Мы не знаем, кто стоит за всем этим. Не знаем, откуда теперь ждать удара, а он может последовать очень скоро: Егор устроил лишний переполох, сначала потащив вас с собой на вчерашнюю встречу, а сегодня заявившись в офис с твоей подружкой и выгрузив из базы сразу все данные. — То есть вчерашний милый междусобойчик был исключительно его инициативой? —Да, крайне глупой и неудачной идеей совместить работу и личные отношения, — чуть раздражённо откликается он хмурясь, и я реагирую на это громким, откровенно издевательским смешком, который даже не пытаюсь сгладить, отвечая на его недовольную мину ехидной усмешкой и вызывающим взглядом глаза в глаза. — Тебе смешно, Же-неч-ка? — Нет, я нахожу достойным восхищения то, как у тебя выходит никогда не смешивать работу и личные отношения Яр, — его губы мимолётно дёргаются, и это должно бы остановить меня от дальнейшего нагнетания напряжения между нами, но мне неожиданно до одури нравится чувствовать зарождающуюся в нём ярость. Видеть, как вспыхивает угрожающий огонь в светлых глазах, как разливается, пульсирует по всему телу, наполняет и раздувает вены на предплечьях кипящая кровь, как вспыхивает ярко-алым уродливый шрам. Потрясающе. Восхитительно. Волнующе. Мне нравится этот его чёртов шрам. Выбить из него весь хвалёный самоконтроль парой слов и одной усмешкой. Разве может быть что-то более опьяняющее? — Не беси меня, Женя, — произносит он обманчиво-ласковым тоном и неторопливо делает глоток кофе, отчего моя ухмылка становится лишь шире и наглее. О нет, Яр, я тоже знаю этот способ изобразить спокойствие. И теперь отчётливо вижу — он нихрена не работает. — Даже и не думала начинать. Я ведь на работе, — смакую последнее слово, растягиваю буквы, идеально ложащиеся на горько-сладкий привкус кофе во рту. — А на работе я всегда крайне учтива и любезна. Могу даже переступить через себя и опуститься до откровенной лжи и лести в адрес начальства, как пыталась это сделать только что. — Вот что, Же-неч-ка, — начинает говорить он, делая несколько глубоких вдохов и опуская кружку обратно на столик, а потом разворачивается ко мне, придвигается чуть ближе и резко, грубо дёргает за лодыжки прямо на себя, опрокидывая меня спиной на диван. — Как-то ты утверждала, что на работе беспрекословно выполняешь всё, что тебе скажут. Так будь добра, — его мужские ладони упираются в сидение над моими плечами, и мне кажется, будто надо мной нависает сгустившаяся, концентрированная, почти осязаемая тьма. — Соответствуй заявленной характеристике. Стань любезной и делай всё, что я тебе скажу. — Нет, — я мотаю головой, вскользь задеваю кончиком носа его подбородок на котором чувствуется небольшая щетина и вздрагиваю, ощутив, как близко он на самом деле находится ко мне. Мой взгляд бегает по чуть сузившимся, затянувшимся тёмным смогом гнева серебряным глазам, раздувающимся ноздрям, искривлённым тонким губам, ставшим ярко-вишнёвыми, словно нарисованными на его лице. Облизываюсь быстро, рефлекторно, не понимая, что именно делаю. Нет, понимая. Я очень отчётливо понимаю, зачем вывожу его всеми доступными методами, провоцирую и злю. И он понимает это тоже, когда мне не хватает выдержки, терпения, осторожности, и мои бёдра прижимаются к его паху, слишком откровенно надеясь почувствовать эрекцию. И стоит ощутить желаемое, как с губ срывается восторженный вздох, предательский и позорный. А Ярослав смеётся. Тихо, хрипло, до чёртовых непрошенных мурашек, которые я хочу прогнать со своего тела так же яростно, как и подкинувшего мне их. Извиваюсь и дёргаюсь, упираюсь руками ему в грудь и отталкиваю от себя блондина, но единственное, чего добиваюсь своими судорожными ёрзающими движениями — это полностью распахнувшегося халата. — Убрать от тебя руки? — шепчет мне на ухо и специально задевает кончиком языка мочку, царапает кожу на шее своим смехом. А твёрдым членом трётся прямо о мою промежность снова и снова, и я понимаю, что потом на его чёрных брюках останется много, очень много светлых пятен моей смазки. И это возбуждает ещё больше, и я начинаю течь ещё сильнее. — Убери, — еле заставляю себя произнести это, не желая передавать ему эстафету провокаций, собираясь идти в своём сумасшествии и сумасбродстве до победного конца, до оглушительного провала, до предела и неминуемого взрыва. — Тогда будь послушной девочкой, Женя, — со смешком отзывается он и действительно отстраняется от меня, демонстративно крутит ладонями, усмехаясь. Только грудь его вздымается высоко и часто, а взгляд похотливо проходится вниз по моему телу и возвращается обратно к лицу, заставляя замереть, застыть, задержать дыхание в ожидании своего наказания. — Раздвигай ноги. Я чувствую, что готова издевательски рассмеяться прямо в его самоуверенное, чересчур серьёзное лицо. Сбить эту необоснованную спесь, сорвать с него маску победителя прямо вместе с бледной кожей, сделать что угодно, лишь бы показать, что я не собираюсь играть по его правилам и подчиняться ему. Не собираюсь ведь? Мы смотрим друг на друга, и воздух вокруг становится плотным и густым, как засахаренный мёд, тает на языке и расплывается во рту приторной сладостью. Я медленно сгибаю ноги в коленях и развожу их в стороны, насколько позволяет ширина дивана, но вовсе не чувствую себя проигравшей или сдавшейся. Это — лишь временная уступка, самый разумный компромисс, взаимовыгодное соглашение для обоюдного удовольствия. У меня остаётся шанс держать контроль над ситуацией, пока наши взгляды неразрывны, сцепились в равном-неравном бою, держатся друг за друга так крепко, что ни рывка в сторону не сделать, не отодрав при этом шмат мяса от своего тела. И Яр больше не смеётся, не улыбается, и дыхание его порывистое и тяжёлое, как и моё, сбивается всё сильнее с каждой секундой напряжённого ожидания. Я любуюсь им. Его попытками держать одичалую, бешеную ярость на жёстком поводке. Его возможностью выносить возбуждение, выжигающее изнутри неистовым пламенем. Его отравляющим, убивающим и возносящим прямиком на небеса любованием мной. И закрываю глаза. «Бери, мне не жалко, » — так и крутится в голове, но начинать говорить хоть что-либо сейчас кажется настоящим преступлением, за которое мне наверняка будет светить пожизненное. А мне до сих пор нравится тешить себя иллюзиями, что это только первый и последний раз. Уже не первый. И ещё не последний. Предвкушение удовольствия обостряет чувствительность до того предела, что по телу пробегает дрожь даже от его дыхания, случайно коснувшегося колена. А первое же развязное, уверенное движение языка между моих ног рождает в груди острый крик, который надламывается где-то в горле и добирается до рта осколками-стонами, режущими губы до крови. Он вылизывает меня с напором и усердием, от которых снова и снова хочется орать. Но всё, на что я оказываюсь способна, это короткие и глухие, долгие и протяжные стоны, и громкие, надрывные всхлипы. Горячий язык без стеснения проходится по половым губам, кружит у клитора, спускается почти до ануса, а потом погружается прямо в меня. Настойчиво, резко, с отвратительно-возбуждающе-пошлым хлюпающим звуком. Мои пальцы мечутся по дивану в панике, скребут мягкую ворсистую обивку, хватаются за края халата, на самом деле до сумасшествия желая зарыться в его светлые волосы и сделать что-нибудь: то ли прижать ещё ближе, то ли силой оторвать от себя, потому что меня уже начинает трясти от удовольствия, как впервые коснувшуюся клитора под одеялом школьницу. Но где-то там, среди мигающих перед глазами, блядски раздражающих сине-желто-зелёно-красных вспышек, среди стонов и похабных причмокиваний, среди капель разошедшегося дождя, отбивающих по окнам свой ритм, идеально сливающийся с движениями по мне и во мне языка, я вдруг нахожу его ладони. Сжимаю их, глажу, тяну на себя, царапаю и снова глажу, пока он не перехватывает мои руки решительно, грубо, властно, и не переплетает наши пальцы, лишая меня возможности двигать ими. — Я… Я… Яррр… — одно запинающие шелестящее и тихое слово расползается по огромному пространству комнаты, стелится по полу туманом, отталкивается от стен и стремглав возвращается ко мне, безошибочно признавая свою хозяйку. А я кручу головой из стороны в сторону, отнекиваюсь от него, желаю отмотать последние секунды вспять и не произносить этого имени. Не делать это таким образом и в такой момент. Но оно не уходит, трётся теплом о плечи и ложится прямо на судорожно вздымающуюся грудь, и мне остаётся только прикусывать губы, чтобы не повторять это опять. Яр, Яр, Ярослав! Внизу живота ноет, зудит, вскипает удовольствие, вибрирует и дрожит, наполняет меня изнутри и распирает, грозя вот-вот перелиться через край. Я медленно и неотвратимо добираюсь до точки невозврата, не прикладывая к этому никаких усилий. Кап. Кап. Кап. Только слушая, как барабанят капли дождя, звонко врезаются в стекло и растекаются вниз влажными разводами. Кап. Кап. Кап. Только чувствуя, как по каплям возрастает и возрастает невыносимое напряжение, когда кончик языка ударяет прямо в клитор и съезжает вниз по размазавшейся влаге. Кап. Кап. Кап. Только смотря широко распахнутыми в изумлении глазами, как капли пота скатываются по моему телу, от ложбинки груди к животу, а его светлые короткие волос падают на лобок, пока он целует, лижет, ласкает, имеет меня своим языком. Он. Там. Мой. Любимый. Мужчина. Я выгибаюсь, дёргаюсь и трясусь, как в припадке, лихорадочно бормочу что-то невнятное, — то ли снова его имя, то ли сдавленное «Господи, Господи!», — и прокусываю-таки губу до крови, наполняющей пересохший рот болезненно-приятными солёными каплями, струящимися по языку и опускающимися в сведённую судорогой глотку. Сбитое и сорванное дыхание приходится восстанавливать так же долго, по маленьким каплям после того как я кончила и утонула в оргазме. Голова Яра лежит у меня на животе, мужским дыханием согревает маленький участок покрывшейся испариной кожи возле одного из шрамов, оставшихся после операции, а ладони, так и не выпустившие мои, плотно прижаты к талии. Мне хочется говорить, чтобы сломать этот хрупкий, слишком невесомый и волшебно-уютный момент, с каждой следующей секундой отпечатывающийся в памяти всё более чётко, ярко, остро; он остаётся внутри меня не просто красивой картинкой, а смешением звуков дождя и хриплого дыхания, вкусов сладкого кофе и солёной крови, запахов хвойного леса и страстного секса; вонзается, врезается в меня так глубоко и прочно, что никогда уже не избавиться. Я хочу говорить, но не могу найти в себе слов, не могу найти силы прервать то, о чём буду вспоминать всю свою жизнь. Не можешь сбежать от этого, — значит запоминай, Женя. Каждую незначительную деталь, каждое движение, каждый брошенный украдкой его серый взгляд. Только с этими воспоминаниями ты и останешься в конце. Он выдыхает громко и раздражённо, нехотя выпускает мою ладонь и наощупь нашаривает на журнальном столике свой телефон, вибрирующий с небольшими перерывами уже чёрт знает сколько времени. Прижимает его к уху, так и не поднимаясь с меня, даже, кажется, устраиваясь поудобнее между моих до сих пор дрожащих ног и нежно, ласково внутреннюю кожу бедер осыпает поцелуями. — Да? — говорит в трубку почти нормальным твёрдым голосом и сразу же убавляет звук на минимум. Так, что я успеваю чётко расслышать только своё имя, произнесённое Костей. — Да. О чём? Ладно, давай. Его ладонь сжимается на моей талии, а телефон выскальзывает из неё и падает на диван, одним прохладным краем касаясь разгорячённой кожи. На животе остаётся один неожиданный и нежный последний его поцелуй, — словно случайно затерявшийся с прошлого вечера, с душной ночи десятилетней давности, — и Ярослав поднимается на ноги уже с серьёзным и сосредоточенным лицом. — Костян заедет минут через двадцать, — сообщает ровно, но в тоне голоса проскальзывают напряжение, какая-то усталость, лёгкое раздражение. А у меня никак не получается отвести бесстыдный взгляд от его брюк, заляпанных мной и до сих пор топорщащихся бугром. — Твоё платье в сушилке.

***

Морозов оказывается излишне пунктуален, и я сталкиваюсь с его до отвратительного понимающей полуулыбкой на губах уже через пятнадцать минут, только выйдя из ванной. Впрочем, мне можно было не утруждать себя попытками привести в порядок волосы и сделать отстранённое выражение лица, да и халат снимать было вовсе не обязательно — вместе с несколькими бордовыми засосами у основания шеи и синяками-укусами он смотрелся куда естественнее и гармоничнее, чем офисное платье, которое мне к тому же пришлось надеть прямо на голое тело, потому что ни белья, ни своих чулок я отыскать не смогла. Яр встречает нас на кухне со свежесваренным кофе, в тёмных джинсах и обычной белой футболке, с ещё мокрыми после душа волосами и угрюмым выражением на лице, которые должны бы лучше любых слов сказать Кости, что он приехал не вовремя. Взгляд серых глаз проходится по моему телу, и кожу будто покалывает маленькими иголками и обдаёт влажной прохладой. Я вопросительно вскидываю бровь, изображая полное непонимание причины, по которой он смотрит на меня так пристально-испытующе, но на высокий барный стул залезаю всё равно медленно, стараясь не делать резких движений и слишком тщательно оценивая, как высоко задирается подол платья. Не пошёл бы ты к чёрту со своими извращёнными играми, Дронов? Озабоченный! Как и я. — Выглядишь очень усталым Яр, — с наигранной заботой замечает Костя и тоже замечает на его шее следы, отпечатки моей любви и страсти, и совсем непонятно, кто из нас двоих сильнее старается выжечь в нём дыру своим взглядом в тот же самый момент. — Что за срочность? — интересуется Дронов, нервно постукивая пальцем по краю своей чашки. Это движение действует на меня, как пронзительный сигнал тревожной сирены, поднимая внутри дрожь предчувствия очередных гнетущих новостей. — Я даже не знаю, с чего бы начать. — С самого важного, — бросает Яр, отхлёбывая кофе и больше никак не реагируя ни на дико раздражающую меня манеру Кости тянуть время, ни на полный любопытства взгляд, попеременно бросаемый на каждого из нас. — Тебя хочет Валайтис. Яр смотрит на меня, по-видимому, ожидая шока, настороженности, логично возникающих вопросов. Но не получает ничего, кроме прямого и максимально равнодушного взгляда в ответ. — Это не новость, — в его голосе проскакивают раздражение и внутреннее напряжение и новой хмурости на его лице, и мне слишком самонадеянно кажется, что связано это в первую очередь с тем, что Морозов затронул эту тему при мне. — Он очень настойчив, Яр. И максимально настроен на диалог и компромиссы. Мне кажется, этим нужно пользоваться, пока расклад не поменялся. Ярослав снова только морщится и тянется за пачкой сигарет и пепельницей, скорее делая вид, что раздумывает над ответом, чем действительно сомневаясь в своём будущем решении. Настойчивость Кости вполне объяснима: отказываться от предложения главы правительства, а вместе с тем и наиболее вероятного будущего президента, не самая разумная и безопасная идея. Борис Валайтис позиционирует себя как самого честного, справедливого и ратующего за родную страну человека, только нужно витать в розовых облаках фантазий, чтобы всерьёз поверить в это. Там, где начинается политика, резко заканчиваются человечность и моральные принципы, зато появляются реки крови, огромные деньги и пьянящая власть. — Вернёмся к этому вопросу позже, — наконец выдаёт блондин, а я ловлю на себе довольную ухмылку Морозова, отнюдь не случайно решившего сказать об этом именно сейчас. Словно он всерьёз надеется, что моё мнение способно что-то поменять в чёткой и жёсткой иерархии приоритетов и безоговорочных решений его начальника. — Что ещё? — Пришёл новый отчёт. Там ваши вечерние приключения и ещё кое-что интересное. Галицкий приехал в офис утром? — Костя получает согласный кивок и задумчиво трёт подбородок, прежде чем продолжить: — Пару часов назад Юле звонила куратор из её отдела. Изображала волнение и расспрашивала о том, по какой причине Галицкий задержал всех практиканток вчера. И она была очень и очень настойчива. — Юля работает на вас? — у меня выходит спросить это спокойно, совершенно ровным и лишённым каких-либо эмоций голосом. А самой хочется прикрыть лицо руками и по уже сложившейся в последние месяцы традиции спросить: «Почему ты такая всё-таки доверчива и наивная, слепая дура, Женя?». Ведь я могла бы давно догадаться об этом, занимайся своей работой как следует и не потеряй бдительность, направив и всю свою энергию, и все ресурсы собственной способности анализировать информацию только в одном направлении этого сероглазого блондина. В том самом, что нервно затягивается сигаретой и выпускает изо рта облако сизого дыма с горьковатым запахом, который мне хочется лизнуть языком. Залезть прямо на этот высокий кухонный островок, встать на нём на четвереньки, приблизиться вплотную к нему, почти соприкасаясь кончиками носа, а потом склониться и впиться зубами прямиком в венку на его шее. Ненавижу тебя, Ярослав Дронов. — Конечно, — кивает Костя, хотя бы воздерживаясь от высокомерного фырканья и насмешливых комментариев о том, насколько это было очевидно с самого начала. — Следить за мной? — Боже, Жека, ты действительно считаешь, что весь мир крутится вокруг тебя? — передразнивает Дронов мои же слова, но на лице его так и не появляется усмешки, а взгляд жжёт кожу едкой смесью чувств. Возбуждение, злость, зависимость и что-то ещё, особенно крепкое и сильное, что у меня не получается разгадать. Просто какого-то чёрта с каждым днём наши миры всё больше крутятся только вокруг друг друга. — Нет, в первую очередь она смотрит за всеми старожилами вашего отдела, отслеживает настроения и слухи, что ходят по компании, и, конечно же, наблюдает за Галицким. Изначально мы думали, что данные для нас тоже раздобудет она, — Костя осекается и бросает украдкой взгляд на Ярослава, — но потом планы поменялись. — Просто так взяли и поменялись? — хмыкаю скептически, даже не надеясь получить хоть от одного из них нормальными честный ответ. И неожиданно ошибаюсь, вздрагиваю почти испуганно, подняв глаза от кружки с кофе и заметив, как Яр снова на меня смотрит, сверлит глазами поясняя: — Ты сама заметила расхождения в данных и сразу же сообщила об этом начальству. Юля отразила это в отчёте. Проще было привлечь тебя к этому делу, чем гадать, что ещё ты откопаешь и как решишь воспользоваться этой информацией. —Например, как сделала это Зоя, — кривится Костя, — это счастье, что Егор оказался не тем человеком, кого мы искали, иначе сейчас нам вполне вероятно пришлось бы заниматься розысками её тела. — И ты думаешь, в краже денег замешана наша куратор? — Вполне вероятно. Или она просто так же следит за Егором, — Яр задумывается, просчитывая все возможные варианты и совсем забывая о тлеющей в его пальцах сигарете, пепел с которой свободно падает на светлую мраморную столешницу. — Он сам говорил, что дядя наверняка будет приглядывать за тем, как он выполняет свою работу. Да и зная Байрамова-старшего, было бы странно, не приставь он какого-нибудь человека для контроля за тем, что творится в компании. Или эта ваша куратор и есть тот человек, или она действительно причастна к махинациям. Как быстро ты достанешь о ней информацию? — Основное уже есть, там ничего подозрительного я не нашёл. Сегодня ребята покопаются в её родне и окружении, попробуем последить аккуратно, заодно поймём, следит ли уже за ней кто-нибудь другой, — перечисляет Костя, пока я никак не могу оторваться от этой проклятой сигареты. Дёргаюсь вперёд, вырываю её у Яра из рук и остервенело тушу о дно пепельницы. Я на самом деле жду новый виток переглядываний, усмешек или наглых замечаний, от которых уже начинает потряхивать. Или от них, или от непонятной, раздражающе-зудящей внутри потребности к прикосновениям к нему. Пусть вскользь, еле-еле, самыми кончиками пальцев к прохладной его бледной ладони. Пусть сильно и яростно, впитывая оставшееся на бумажном фильтре тепло. Пусть мысленно, в запрещённых к просмотру и не прошедших цензуру фантазиях представляя своё тело в объятиях крепких его любимых рук. — Если она действительно человек Байрамова, с этой Юлей могут возникнуть проблемы, — как ни в чём не бывало продолжает Ярослав, не комментируя и вообще никак не реагируя на мою дурацкую выходку. — Видишь ли, Женя, Юля уверена, что её нанял для слежки именно Байрамов-старший, а никак не кто-то из нас, — добавляет Костя, вслед за Дроновым делающий вид, что ничего не произошло. — Так что ситуация выходит очень… неоднозначной. — Нам надо как можно скорее разобраться со всеми счетами. Я сам заберу у Егора всё, что он вытащил из базы, тебе лучше не светиться, — бросает ему Яр и хмурится напряжённо, снова отбивает глухой ритм пальцами, решаясь на новые опрометчивые действия. — Привлечём его. Я придумаю, как лучше обьяснить ему происходящее. Попрошу поискать, у кого можно купить доступ в головную компанию Байрамовых, всё же он намного ближе к ним. И… пусть попросит свою подружку помочь с анализом данных. — Нет Яр! — тут же вскидываюсь я, собираясь отстаивать своё решение до последнего. — Не нужно втягивать Зою в это дерьмо. Большую часть данных из нашей компании я уже просмотрела и смогу закончить всё за эту неделю, пока идут праздники. Нет смысла привлекать новых людей сейчас. — Может быть у тебя, Же-неч-ка, есть ещё и способ заставить её или Егора забыть об уже найденных хищениях денег? Тогда давай, поделись с нами соображениями на этот счёт! — его голос звучит уверенно, властно, грубо, а я ловлю себя на ужасно постыдной мысли о том, что мне это безумно нравится. Проглатываю все свои возражения, дышу учащённо, нервно ёрзаю на месте и покусываю губы, а низ живота наполняется щекочущим теплом, мгновенно реагируя на любезно подкидываемое памятью столь же жёсткое и бескомпромиссное «раздвигай ноги». Мне не хочется, не хочется вспоминать об этом. Смотреть на него с жаждой путника, блуждавшего по засушливой пустыне десяток мучительных лет. Одержимым художником улавливать весь спектр оттенков ярости в его голосе, от жжёной охры к эбонитово-чёрному, сквозь страстный карминовый, прорывающийся подобно языкам бушующего в нём пламени. Пропускать вглубь себя проказу, от которой так долго убегала, закрывалась, защищалась. Ненавижу, ненавижу тебя, Яр! — То-то же, — протягивает довольно, приняв за знак абсолютной капитуляции поспешно скрещённые мной на груди руки, прикрывающие вмиг затвердевшие от нарастающего возбуждения соски. — Нам остаётся или прикинуться, что просто хотим помочь Галицкому разобраться во всех этих странностях, или полностью посвятить его с твоей Зоей во все подробности того, чем и ради чего мы занимались последние пять месяцев, а потом надеяться, что они только облегчённо выдохнут и скажут «Окей ребята, продолжайте в том же духе, а мы будем молча держаться подальше от всех ваших противозаконных действий». Мне бы удивиться, что он вообще приводит объяснения и пытается переубедить меня вместо того, чтобы категорично заявить, что его решения не обсуждаются. Но блядские сомнения, сомнения, сомнения рвут пополам, растаскивая по полюсам разум и сердце, не способные прийти к взаимопониманию. Я не хочу, чтобы Зоя ввязывалась в потенциально смертельно опасную авантюру. И не хочу, чтобы он принимал в ней участие тоже это всё опасно. — Единственная возможность заставить Зою бросить это дело — попробовать запугать, — замечает Костя как будто между прочим, словно я сама вдруг забыла, насколько она упряма и принципиальна в своих решениях. Мы молчим. Только взгляд мой направлен прямиком на Дронова, и бьёт его по лицу намного сильнее моей ладони, царапает плечи и спину глубже моих ногтей, кусает плотную кожу больнее моих зубов, заходясь в немой ярости, в сидящем внутри меня паническом страхе, которым никогда не находится выхода. И мне кажется, что он знает, понимает, слышит мою беззвучную, сквозящую отчаянием и необъятной тоской мольбу. Не обрекай меня Яр хоронить всех близких людей. Из года в год. Из раза в раз. Разваливаясь на кровоточащие ошмётки от чувства вины. — Позаботься об её охране на первое время, — говорит он Кости, не отводя от меня глаз. — А я предложу Егору взять постоянную, пока мы не выясним, кто стоит за всеми финансовыми махинациями и насколько сильная поддержка свыше у них есть. — Я всё понял. Подберу заранее кого-нибудь из наших проверенных ребят, — кивает Морозов и поднимается со стула. Не уходит даже, а крадётся в огромный широкий коридор тихой звериной поступью, словно получил незримую и неслышимую команду к немедленному отступлению с чужой территории. А мы с Яром остаёмся. Друг напротив друга. Каждый — в ожидании броска, открытого и яростного нападения, после которого придётся зализывать новые раны. Всё будет как обычно. Он кинется вперёд, нанося безжалостные удары наотмашь, а я буду уворачиваться, терпеть боль сцепив зубы, ни за что не показывать своего испуга и выжидать, терпеливо выжидать момента потерянной им бдительности, чтобы вывернуться и сбежать, плюнув в него напоследок скопившимся ядом. Я буду с извращённым удовольствием бить по самым слабым местам своего блондина, стараясь забыть, что они у нас — общие, одни на двоих, как у сиамских близнецов. Буду наслаждаться его растерянностью и болью, заходить всё дальше, пока он не осмелится дать сдачи и закончить очередной раунд битвы, в которой никогда не будет победителя. Мы оба уже проиграли. Но в этот раз никто не спешит. Время скручивается в плотный канат, и мы тянем его — каждый в свою сторону, пока гордость и упрямство не позволяют просто ослабить хватку и отступить его серый взор жгёт меня. — Ещё поговорим об этом, — он первым прорывает тишину и просто сдаётся. Внезапно и так легко, будто давно хотел именно этого и лишь ждал подходящего случая. И в голосе его, ровном и мягком, в лице — уверенном и расслабленном, во сильном взгляде, до сих пор направленном прямиком на меня, нет сожаления или горечи. Только бесконечное облегчение. Яр идёт закрыть дверь за Костей, а я сама не понимаю, зачем следую за ним. Наблюдаю, как его длинные тонкие пальцы быстро набирают код на панели сигнализации, сквозь толщи воды слышу сказанное ему напоследок «будь на связи», и изучаю, гипнотизирую, заклинаю обтянутую светлым хлопком спину. Сердце заходится, мечется по грудной клетке, цепляется за рёбра и царапается, рвётся, обливаясь кровью. Шаг за шагом. Всё ближе к нему. На цыпочках, сквозь неуверенность и страх, обиду и ненависть, которые теперь исподтишка подталкивают меня к тому, против кого должны быть направлены. Неотвратимо. Предрешено. Желанно. Щёлкает дверной замок. Он оборачивается и застаёт меня среди коридора, растерянную и испуганную, дышащую еле-еле, через раз, впивающуюся ногтями в ладони и кусающую губы. Снова забредшую в глухую чащу манящего хвойного леса и не знающую, как оттуда выбраться. И не уверенную в том, хочется ли мне вообще выбираться. Случается какой-то необъяснимый провал во времени, сбой всех законов физики, чёртова аномалия, потому что я только делаю вдох, а выдыхаю уже в его горячие губы, прижимающиеся вплотную к моему рту и слышу его хриплое и взлонованное: — Иди сюда маленькая моя, ненасытная. Что же ты делаешь со мной, м? Обхватываю ладонями его лицо, трогаю, глажу пальцами, вдавливаю подушечки в колючую и короткую щетину на подбородке, обвожу скулы и притягиваю всё ближе к себе, подаваясь навстречу наглым движениям языка. Твоя «маленькая и ненасытная». Целуй меня Родной, целуй, ну целуй же ещё, умоляю! Платье снова оказывается задранным до самой талии, а прохладные руки ласкают бёдра и сжимают ягодицы, шарят по разгорячённой коже так жадно и ненасытно, что кружится голова. И пальцы дразняще двигаются у меня между ног, медленно вперёд и неторопливо назад, размазывают выступающую влагу с ненормальным удовольствием. Трогай меня Яр, трогай, трогай, пожалуйста, трогай! Я поднимаю вверх его футболку, прохожусь поцелуями по твёрдой, литой бледной груди, задеваю зубами мужские соски и притормаживаю, замечая две татуировки: первая — крестика прямо под сердцем — маленькую, наверняка в его натуральный размер, и будто покалывающую маленькими разрядами тока прикасающиеся к ней нерешительно пальцы и вторая с буквой «ж». Найди для меня место рядом. Если не в жизни, то хотя бы здесь, на своей коже, под рёбрами, в сердце любимый. Кровать чуть пружинит под весом наших тел, ничком свалившихся на неё, переплетённых двумя сорняками, опрометчиво пытающимися выжить за счёт друг друга и обречёнными только загнуться так же — вместе. Что-то в стаскиваемой нами одежде трещит и звякает, оказываясь сброшенным на пол, а день смущённо убегает, не желая подглядывать в окно, и вместо него наваливаются сверху бесстыдные сумерки, присвистывающие порывами ветра и тарабанящие дождём по стеклу. Он входит в меня быстрыми толчками; медленными, нежными движениями мнёт грудь; резкими, внезапными щипками прихватывает соски; плавными, скользящими поцелуями покрывает шею, плечи и ключицы и не переставая шепчет мое имя. А я держусь за его предплечье, хватаюсь за него пальцами и глажу, наконец-то глажу сетку выступающих вен, прохожусь по ним губами, наслаждаясь каждым моментом, когда выходит уловить пульсацию внутри них стремительно гонимой по телу крови и стонаю его имя в ответ. Прикусываю их зубами, позволяю кончику языка провалиться в борозду шрама, чуть прохладного на ощупь, и скользить по нему вверх-вниз, запоминая ощущения и от плавных линий, и от грубых изломов рубца, и от рваного края ближе к локтю, и от внезапного обрыва, словно вонзающегося и ныряющего под кожу на запястье. — Женяяяя, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯЯЯЯ — тянет он хрипло, с удовольствием, с просьбой, с приятной беззащитностью, от которой у меня внутри взрываются один за другим залпы фейерверков, превращая внутренности в одно безобразное месиво, усыпанное разноцветными искрами. Синийжёлтыйзелёныйкрасный. Настоящее цветопредставление перед закрытыми глазами, его пальцы, вытрахивающие мой рот, и обжигающее дыхание на затылке. Он кончает в меня особенно сильным, глубоким, болезненным толчком, вжимается, вдавливается в мою спину влажным, кипящим телом, дрожит и пульсирует прямо там, внутри, и я стону громко и выгибаюсь, трусь о него ягодицами, испытывая совсем не похожий на прежние, запоздалый и неправильный оргазм и напоследок слабым тонким голосом говорю, шевелю своими пышными сухими, покусанными мной и им бледными губами, шепчу: — МОЙ… И Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ… ЯР… А потом ворочаюсь долго-долго, кручусь без сна в лихорадочном, болезненном состоянии, трясусь от холода, заставляя его выныривать из полудрёмы и обхватывать меня руками, притягивать ближе, подминать под себя с пылкими, судорожными поцелуями, успокаивая, приласкивая. И в исступлении терзаю, кусаю его губы в ответ. Ненавижу тебя, Яр! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ненавижу тебя за то, что так сильно…