НеРавнодушные

От лица Жени. — Что ты здесь делаешь? — сердце ещё бешено колотится от страха после увиденного кошмара, и я говорю шёпотом, будто боюсь спугнуть реальность. Яр как ни в чём не бывало убирает от моего лба свою руку. Не отдёргивает испуганно или воровато, а именно спокойно, даже лениво убирает. — И правда, какого чёрта я зашёл в собственную спальню, — нагло ухмыляется хитро он и смотрит на меня с таким превосходством, словно это меня поймали среди ночи около спящего человека. Видимо, из-за моего хмурого взгляда он не выдерживает, закатывает серые глаза и добавляет: — Зашёл футболку из шкафа взять, заметил, что тебе снится кошмар и решил разбудить. Киваю ему и упираюсь взглядом в потолок, расчерченный полосами падающего с улицы света. С трудом припоминаю, что именно мне снилось, но горло до сих пор сдавливает удавкой и кажется, лишь сделай глубокий вдох — кожу на шее прорежет до крови. Он так никуда и не уходит: сидит на кровати, и мои согнутые колени почти упираются ему в поясницу. Раздумывает о чём-то, на меня не смотрит — этот тяжёлый, светлый, веющий прохладой прищуренный взгляд я бы почувствовала на себе даже сквозь ночной мрак прикосновением влажного, мягкого мха, покалыванием кедровых веток или брызгами застоявшейся воды. Ночное молчаливое присутствие ощущается чем-то очень странным, таинственным, но ничуть не раздражает. Напротив, мне приходится признаться себе, что сейчас совсем не хочется оставаться одной. Не хочется, чтобы он уходил. Сбежать мне уже не удалось, и остаётся лишь терпеливо принимать всё, что происходит. Наверное, с моей стороны очень наивными выглядели надежды просто спрыгнуть с разогнавшегося на максимальную скорость поезда, конечная станция которого станет великой целью Ярослава Дронова. Ярослава Юрьевича Дронова. Пора привыкать называть его правильно. Простой Ярик Дронов бегал покурить на лестничную площадку, пил растворимый кофе, таскался в компании ребят младше себя и собирал у реки свои сраные цветочки, которые я столько лет подряд мечтала яростно затолкать ему в глотку после каждого ночного кошмара с их участием. Ярослав Юрьевич Дронов не утруждается даже тем, чтобы включить вытяжку на своей огромной, шикарной кухне, заполняя её едким сигаретным дымом, оседающим смолой на явно только недавно отремонтированные стены и потолок. Он ловко варит кофе в турке, словно не замечая стоящую рядом с плитой кофе-машину, отдаёт приказы и берёт на себя ответственность и наглость распоряжаться чужой жизнью. Теперь он наслаждается красотой разноцветных денежных купюр и как будто пытается тайком подсунуть мне и их тоже. — Поехали за твоими вещами. Доберёмся как раз к рассвету, наверняка все ещё будут спать, — он говорит тихо и, не дожидаясь моего ответа, уходит из комнаты. Не могу объяснить что именно меня коробит во всём происходящем, но чувство тревоги маленьким колючим шариком оседает под рёбрами и напоминает о себе при каждом резком движении. Его голос. Почему он такой… красивый? напряжённый? Обречённый? С такими же надрывными, мучительными нотками, какой был сразу после смерти матери. Я не могу заставить себя подняться так долго, что это уже становится неприличным. Вместо того, чтобы быстро собраться и поехать за сменной одеждой, которая мне действительно очень необходима, ещё плотнее закручиваюсь в приятно шелковисто-прохладное покрывало и зарываюсь носом в подушку. Ещё бы не думать ежеминутно, как на повторе, что это его подушка и не втягивать в себя — как будто случайно — хранимый в ней запах. Дура ты, Женя. Дура, ой дура! Давно следовало собрать свои вещи и скрыться из столицы под покровом ночи. Сбежать куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток, осесть в любом маленьком городке и опять попытаться начать свою жизнь с нуля. Потому что не только в одной с ним квартире, но даже в одном городе — это постоянное хождение по раскачивающемуся над пропастью канату. Я заранее знаю, что упаду. Гулкие шаги Ярослава по коридору заставляют меня подскочить на ноги так резко, что приходится схватиться за мягкое изголовье кровати, чтобы не упасть от внезапно острого головокружения. Но он и не думает меня поторапливать, лишь постоянно перемещается где-то совсем поблизости, так и не попадаясь мне на глаза. Поэтому, отогнав от себя остатки сна настолько ледяной водой, что покраснели и зачесались пальцы, я сама иду искать его. Мы находим друг друга синхронно и слаженно, сталкиваясь в дверном проёме между кухней и коридором. Соединяемся телами с такой силой и скоростью, что меня по инерции отшвыривает назад, и только вмиг оказавшаяся на пояснице бледная мужская ладонь останавливает от комичного падения прямо на пол. В другой его руке — кружка. А по моей белой рабочей блузке расплывается огромное и уродливое кофейное пятно. Дронов бесцеремонно отодвигает меня в сторону и просто уходит, пока я балансирую между огорчением и раздражением, оттягиваю мокрую ткань, неприятно прилипающую к телу и подбираю наиболее подходящие эпитеты к этой ситуации. — Держи, — он возвращается быстрее, чем я успеваю выйти из оцепенения и трезво оценить происходящее. Протягивает мне белую рубашку, судя по размеру принадлежащую ему самому. — Пока пятно свежее, его ещё отстирает машинка. — Спасибо, — растерянно бормочу и принимаю рубашку из его рук. И тут же быстро разворачиваюсь и скрываюсь за ближайшей дверью, ведущей в ванную, чтобы не видеть изумление на его лице. Я точно знаю, что это второе «спасибо», когда-либо сказанное ему. Первое и до недавнего времени единственное вылетело из меня, когда он вернул мне цепочку с крестиком мамы. И больше никогда, ни при каких условиях… почему — сама не могла объяснить. Наверное, меня просто жгла калёным железом сама возможность быть ему за что-то благодарной.

***

— Не слишком ли вызывающе это будет выглядеть около общаги? — не могу сдержать недоумения, когда на парковке он направляется уверенным шагом не к чёрной Ауди, на которой забирал меня из офиса, а к своему пафосному Порше Панамера цвета синий металлик. Даже в Москве таких машин не настолько много, чтобы проехаться около нищенского общежития и не привлечь к себе лишнее внимание. — Предпочитаю ездить на своих машинах, а не принадлежащих компании отца, — довод Яра кажется вполне обоснованным, но я всё равно притормаживаю и мнусь, прежде чем сесть внутрь его машины. — Разве у тебя нет другой машины? — Кашкай у Костяна. Ту я разбил, — он ухмыляется, заранее предупреждая все возможные саркастичные комментарии. Мне же вовсе не хочется что-то говорить, как не хочется вспоминать и нашу встречу четырехлетней давности. У меня и без того вечера достаточно длинный список причин для ненависти к нему. По пути меня немного укачивает и снова начинает неумолимо клонить в сон. Пощипываю себя за запястье и жалею, что кофе оказался на моей блузке, а не внутри меня — возможно, так стало бы легче взбодриться, тем более в преддверии ещё одного очень тяжёлого дня. Объёмы работы меня не пугают, а вот постоянное присутствие рядом Дронова — очень. Мне начинает казаться, что он методично и хитроумно подкрадывается всё ближе, смыкается вокруг меня умело расставленной ловушкой и тянет за собой на самое дно, прямиком в преисподнюю. Ну почему именно я, Яр? Что ты от меня хочешь? Когда мы останавливаемся у общежития, действительно уже светает. Небо подкрашивается в мутный оранжевый оттенок, словно кто-то щедро плеснул белила в цветную гуашь, и я ловлю себя на мысли, что безумно хочу смыть с себя этот бракованный рассвет, фальшивую ночь и все-все чувства, вводящие в заблуждение. Я растеряна и подавлена. Я заблудилась, увязла, утонула, и не знаю, смогу ли спастись. Наверное, из-за этой давящей на голову сонливости, из-за давящей на сердце тоски, из-за давящих на глаза острых лучей вновь выглянувшего солнца я не сразу замечаю сидящего на скамейке человека. Обращаю внимание лишь в тот момент, когда мощная фигура целенаправленно движется именно ко мне, источая смутно знакомый запах злости. — А я уж подумал, что ты вообще не появишься, — Никита с ходу врывается в моё личное пространство, подходя слишком близко. Примерно на пару сотен километров ближе, чем я хотела бы его видеть. Отступаю на шаг назад, не обращая внимание на полный укора взгляд, что он посылает мне вместе с самоуверенной улыбкой. — Что ты здесь забыл? — голос подводит меня и срывается на яростный рык, за которым прячется дрожащая от страха маленькая девочка. Та, которая ошалелыми от боли глазами жалась к холодной стене, забившись в самый угол кровати, и пыталась сдержать рвотный позыв от вида собственной крови, обильно размазанной по простыне и прикрывающей проступающие на бёдрах синяки. Та, которая уверенно отказывала одному за другим хорошим парням, чтобы уберечь их от разбитого лица или сломанных конечностей. Та, которая закрывалась в комнате с ножом в руках, только услышав гул мужских голосов вместе со звуком открывающейся входной двери. Никита опасен. Никита бывает неадекватен. И Никита никогда не должен был найти меня — даже бабушке я не сообщала ни где учусь, ни свою новую фамилию. Но он — здесь. А у меня по коже такой мороз, что зубы начинают клацать друг о друга. — Я о тебе волновался, вообще-то. А ты что, решила ото всех спрятаться, Женька… как там тебя теперь? Ласточкина? — он хмыкает, презрительно морщится и пытается схватить меня за локоть, который я успеваю вырвать в последний момент, не просто отшатнувшись — отпрыгнув от него на достаточно большое расстояние. — Иди нахуй, Никит! — в сердцах бросаю я, хотя и понимаю, что делаю этим только хуже. Перегаром от него не пахнет, но настроение явно оставляет желать лучшего, тем более ждал он меня, по-видимому, всю ночь. И прежде, чем я успеваю испугаться ещё сильнее, вспомнив о том, где была ночью и с кем сюда приехала, Ник уже поворачивает голову на громкий писк включённой у машины сигнализации. Его лицо вытягивается и почему-то бледнеет при виде вальяжно направляющегося к нам Яра, потом взгляд снова падает на меня и щёки наливаются алым. Под распахнувшимися полами моего плаща слишком заметна становится надетая на мне мужская рубашка, свободная и длинная. — Что, Жень, так привыкла за сестрицей всё донашивать? Одежду, любовников? — мерзко интересуется Никита, еле заметно кивая головой в сторону Дронова. — А когда я с тобой спала тебя не волновал этот вопрос? — я уверяю себя, что не должна его бояться, точно не теперь, но всё равно делаю ещё один маленький шажок назад и с позорным нетерпением жду, когда Яр окажется рядом. Хотя в голове пульсирует только одна мысль: он единственный знал обо мне всё. Он единственный мог помочь Никите Шведову меня найти. — Какая встреча, — лениво и равнодушно бросает Яр прищуривая не без того свои прищуренные серые глаза, толком даже не взглянув на своего старого врага. Вряд ли для Никиты могло быть что-то хуже, чем встретиться здесь именно с ним, со стороны являющим собой идеально прилизанную картинку успешного и самодостаточного мужчины. И мне становится совсем плевать на Шведова, зато взгляд впивается в ледяную хмурую маску на лице Ярослава и пытается содрать её ко всем чертям. Мне плохо. Мне грустно. Мне истерически смешно от того, как ловко и играючи ему удаётся из раза в раз использовать меня в своих целях, добиваться желаемого, не считаясь с моими чувствами, а следом вышвыривать на помойку, где меня найдёт кто-нибудь из его подчинённых — если снова понадоблюсь. — Да вот уж неожиданность, — цедит Ник и смачно сплёвывает себе под ноги. — У тебя видать совсем всё вяло, да, Дронов? Если даже с таким баблом приходится ебать вот это, — он машет рукой в мою сторону и расплывается в гадкой ухмылке. — Или за деньги ты стараешься лучше, Женька? — Просто иди нахуй, Никит, — устало отвечаю я, чувствуя себя такой обессиленной, что хочется упасть ничком прямо на асфальт и больше не подниматься. И самое противное — такое окончание спектакля длиной в четыре месяца кажется мне очень логичным, закономерным и предсказуемым. Я могла бы просчитать его, если бы действительно захотела. Могла бы всё понять, если бы решилась смотреть на вещи реально, а не жить в сладком тумане собственных ложных надежд. Я делаю один шаг в сторону, засовываю дрожащие руки в карманы плаща и еле сдерживаюсь, чтобы не броситься в общежитие бегом. Мне смертельно мало воздуха, меня душит горячая волна какой-то странной обиды, пустой ярости, горького отчаяния. Но прежде чем уйти, делаю глубокий вдох и смотрю прямо в глаза Яру, добавляя: — И ты тоже.

***

В общежитии я успеваю занять ванную и просидеть, скрючившись под обжигающим кипятком, вплоть до того времени, пока настойчивый стук соседок в дверь не выгоняет меня обратно в свою комнату. Там я залезаю на узкую и слегка продавленную кровать, укутываюсь одеялом и сижу, бесцельно пялясь в стену напротив, выкрашенную в блеклый светло-зелёный цвет. Меня не перестаёт морозить и тело мелко дрожит, как в лихорадке. А внутри — пустота. Выжженная огнём, вытоптанная ногами, перекопанная лопатами могильщиков голая земля, из которой, кажется, больше не суждено прорасти даже хилой травинке. Мне не больно. Мне просто никак, словно время остановило свой ход и всё живое вымерло в одночасье. Чьи-то попытки достучаться до меня я игнорирую. Не то, чтобы специально, просто отмахиваюсь от противных и приглушённых звуков, не желая тратить последние хрупкие крупицы сил на то, чтобы пошевелиться. Не дёргаюсь и в тот момент, когда в замочной скважине начинает проворачиваться ключ, и дверь тонко скрипит, пропускная внутрь высокую тёмную тень. Я устало прикрываю ладонью лицо. На самом деле — дарю себе возможность ещё хоть несколько минут не смотреть в наглую и самоуверенную рожу стоящего напротив Яра. А заодно не хочу доставлять ему удовольствие своим подавленным и разбитым видом. Через несколько минут мне приходится смириться с тем, что первым говорить он не намерен. Так и хочется рявкнуть, какого чёрта вообще тогда пришёл, ведь отправь он сюда того же Костю, нам обоим было бы легче. Не пришлось бы впиваться ногтями себе в ладонь до алых полукружий, чтобы болью физической, сиюминутной, реальной перебить ту, что начала выгрызать меня изнутри. — Как он меня нашёл? — озвучиваю единственный интересующий вопрос, ответ на который поменяет слишком многое: сделает моё и без того отвратительное отношение к Дронову ещё хуже или чуточку лучше, даст понимание собственного просчёта или собственной безалаберной доверчивости, определит, что мне следует делать дальше, когда моя новая личность стала известна человеку, не имеющему и не собирающемуся держать язык за зубами. — В телефонной книге у Натальи Андреевны нашёл телефон общежития с пометкой твоего имени. Позвонил, узнал название ВУЗа, а дальше перекопал все списки абитуриентов, который всегда выкладывают в открытый доступ в интернет, и вычислил там тебя по имени-отчеству. У меня возникает желание откинуться головой на стенку позади себя. Резко, со всей силы, чтобы приложиться затылком до тёмных точек перед глазами. Всего один раз я пользовалась городским телефоном на стойке у вахтёра — два года назад, когда совсем нелепо разбила свой и не имела возможности ни сразу же купить новый, ни попросить о помощи так некстати уехавшую из города на праздники Ковалёву. Я никогда не пропускала плановые звонки с бабушкой. Боялась её расстроить, боялась сама вовремя не узнать, что с ней что-то случилось — проблемы с сердцем у неё начались сразу же после трагической гибели моих родителей. Представить себе, что она сохранит и запишет тот номер я, конечно же, не могла. Но ведь должна была? Должна была исключить все самые абсурдные возможности для возвращения призраков прошлого в свою жизнь. И вот — все они здесь. Один караулил меня целую ночь на скамейке, второй — в собственной квартире. И теперь Яр как ни в чём не бывало проходит вглубь комнаты, выдвигает приставленный к столу старый и обшарпанный деревянный стул и присаживается на него, скрещивает руки на груди, так, что надетая на нём белая рубашка опасно натягивается на широких плечах. — Не помню, чтобы я предлагала тебе присесть, — замечаю я холодно, и он тут же ухмыляется, скептически приподнимая одну бровь пронзая меня серым взором. — Ты мне и зайти не предлагала. — Рада, что ты сам это понимаешь, — киваю и чуть сползаю вниз, чтобы одеяло надёжно закрывало меня ниже шеи. Под ним — только светлая, слегка просвечивающая майка и короткие шорты, в которых я привыкла спать. Я просто не ждала к себе настолько настойчивых гостей с дубликатом ключа от своей комнаты. Но вид идеально выглаженных строгих брюк, рубашки и небрежно брошенного у двери чёрного пальто Ярослава почему-то раздражает, и я снова чувствую себя до противного неуместно. Как жирная тёмная клякса среди идеально белого листа бумаги. Я возвращаю себе самообладание, силком вытаскиваю себя из глубин тоски и безысходности, от которых хочется просто свернуться клубочком и жалобно скулить. Мысленно считаю до трёх и смотрю ему прямо в глаза. И без того пасмурное небо над сумрачным холодным лесом затягивается чёрными грозовыми тучами, дрожит от раскатов грома и подсвечивается вспышками молнии. Капли дождя скользят по иссохшим веткам, обволакивают изумрудные колючки, оседают на мягкий мох и концентрированной кислотой разъедают всё, чего касаются. Его топит, топит, топит и убивает то, что должно было принести спасение. Если бы я могла, давно утопила бы его в своей ненависти. — Его посадили на автобус до дома и проследят, чтобы не сошёл раньше своей остановки, — он не выдерживает и отводит взгляд, разглядывает что-то за окном, хотя я-то знаю, что там только глухая стена одного из старых корпусов и ряд сплетающихся ветвями деревьев, под которыми протоптали узкую тропинку, чтобы сократить путь до ближайшего круглосуточного. Приятно обмануться и решить, что ему может быть стыдно. Ведь знаю: не может. Если не стыдно за прошлое, то с чего бы раскаиваться сейчас? — У меня к тебе больше нет вопросов, Яр, так что выйди из моей комнаты и не забудь закрыть за собой дверь. — Серьёзно, Женя? Ты выгонишь меня отсюда? — изумление на его лице быстро сменяется на более подходящую под ситуацию наглую острую ухмылку. — Если ты вдруг забыла, это я устроил тебя сюда и плачу за «твою» комнату. — Я тебя об этом не просила, так что это уже твои проблемы, — внешне он никак не реагирует на моё притворное спокойствие, но я на расстоянии чувствую, как внутри всё вибрирует от ярости. И у меня тоже. Наши тщательно сдерживаемые истинные эмоции входят в такой резонанс, что стены вот-вот начнут трескаться и осыпаться под их мощным напором. — Если ты надеялся, что я с криком «мне от тебя ничего не нужно» брошусь на улицу, то сильно ошибся. Я засчитаю твои подачки как оплату и моральную компенсацию за то, что ты потешил собственное самолюбие за мой счёт. — Моральную компенсацию я могу заплатить тебе отдельно, — пожимает он плечами, и это движение, холодный тон и смысл его слов, смачно обливающих меня грязной жижей, действуют оглушающе. Я открываю рот, набираю полные лёгкие горького воздуха, взрываюсь и растекаюсь кровавыми каплями по постели, вновь ощущая себя обманутой, подавленной и уязвимой. Сломленной. Беспощадно растерзанной и использованной. Оступившейся. Словно снова вернулась в свои шестнадцать, на обляпанную девственной кровью кровать в комнате Никиты. — Сделай одолжение, просто отстань от меня. У тебя было с десяток возможностей выебнуться перед Ником, но выбрал ты именно ту, где я выглядела продажной шлюхой, — я прерываюсь на секунду, делаю ещё один глубокий вдох, новой порцией воздуха проталкиваю обратно в грудь плотный комок разрастающийся истерики, чтобы успеть договорить до того, как она вырвется наружу. — Я уже достаточно ответила за всё, что делала при жизни Даша. Хватит вымещать на мне злость от того, что у вас с ней когда-то не сложилось. — Ты с этой речью точно не по адресу, — внезапно яростно рычит Яр, и на лице его начинают ходить желваки он хмурится. Мои пальцы до ноющей боли, до онемения сжимают одеяло, потому что не окажись сейчас его, не разделяй нас два метра спасительного расстояния, мы бы точно кинулись друг на друга. Бить, кусать, раздирать до крови, терзать до последнего вдоха. — Можешь повторить это на бумажке и отправить Никитосу. — Уходи Яр, — выдавливаю из себя, передёргиваю плечами от того, насколько жалобно это звучит. Не приказ, не срыв, не презрение. Тихая мольба, тревожный сигнал подступающего удушья, признание собственной слабости. Падать ниже уже некуда, Женя. — Я приеду завтра утром. Собери все необходимые тебе вещи заранее, чтобы больше нам не пришлось отвлекаться от работы, — говорит он, а серым взглядом пронзает меня насквозь, прорывает кожу и ломает кости, пропускает сквозь тело гибкие и хлёсткие плети ветвей. Хочет снова оставить за собой последнее слово, последний жест, последний жестокий удар в этой войне. Но не сегодня. Не сегодня и больше никогда Дронов. — Вон отсюда. Слова снова и снова отскакивают от стен, вторят мне назойливым эхо, повторяются и повторяются, пока Яр поднимается и выходит, эпично хлопнув дверью напоследок.

***

Только оклемавшись от приступа удушающей паники, сдавившей грудную клетку одновременно с хлопком двери, я подскакиваю с кровати и начинаю собирать вещи. Только вот намерения мои кардинально отличаются от амбициозных планов Дронова: второй раз за эту блядски невыносимую неделю я собираюсь сбежать. На этот раз по-настоящему, по-взрослому, свалить на расстояние в тысячу километров и от него, и от порядком надоевшей офисной жизни с иерархией и порядками, которым позавидовал бы животный мир. В старой заношенной куртке, простеньких джинсах и с рюкзаком за спиной мне легко затеряться среди толпы студентов, и до метро получается добраться, не заметив никаких признаков установленной за мной слежки. Хочется верить, что Яр сейчас зализывает уязвлённое самолюбие и восстанавливает свою пошатнувшуюся гордость в объятиях работы, алкоголя или кого-нибудь, вроде работающей со мной Юльки, у кого в крови циркулирует правильная пропорция ума, кокетливости и хитрости. Пусть занимается чем и кем угодно, лишь бы не мной. До вокзала я добираюсь аккурат за сорок минут до отправления поезда, делающего остановку в моём родном городе. За десять лет расписание не сдвинулось ни на минуту, и меня греет мысль, что следующий рассвет я буду встречать уже в каком-то часе ходьбы от единственного самого близкого и последнего оставшегося в живых родного мне человека. Бабушку я не предупреждаю специально, до последнего опасаясь подвоха. Везде расплачиваюсь только наличными, хотя понимаю, что отследить меня и так будет довольно легко, было бы желание. Успокаиваю себя тем, что желания не будет. Не будет же? В поезде я облегчённо выдыхаю, пробираясь по коридору к нужному купе. Наслаждаюсь странным, но уютно-приятным запахом, даже улыбаюсь, заслышав громкое шипение колёс, которого немного пугалась в детстве. И с замиранием сердца дёргаю в сторону нужную дверь, почему-то оказавшуюся закрытой. Никого. Вплоть до последних секунд до отправления я бездумно смотрю на перрон, со снующими в разные стороны людьми. И представляю, что когда-нибудь тоже буду уезжать с маленьким чемоданом на колёсиках, предвкушением начинающегося путешествия и поразительной лёгкостью на душе. Когда-нибудь я смогу окончательно оставить своё прошлое позади, забыть и перечеркнуть старые ошибки и двигаться дальше. Когда-нибудь я начну просто жить, как это получается у остальных. Поезд покачивается, трогаясь с места, стремительно набирает скорость. Только лучше мне почему-то не становится. Напротив, словно резко вскрывается застарелая рана, и жжёт, ноет, болит, не позволяя усидеть на месте ни секунды. Именно в этот момент дверь открывается. Я инстинктивно хватаюсь рукой за рюкзак, чтобы достать на проверку паспорт и приготовить деньги за постельное бельё, но вижу перед собой Яра и комично трясу головой, надеясь избавиться от издевательски- широко-ухмыляющейся галлюцинации. — Спасибо, что не плацкарт, — хмыкает он и присаживается напротив, подпитываясь моим удивлением как новенькой батарейкой. — Тебе нечем заняться? — Как раз наоборот. Работы, Же-неч-ка, просто дохуя. У нас с тобой, — слово «нас» он выделяет особенно ярко, а я снова удивляюсь: и как он только не прикусил себе язык? Наверняка ему должно быть настолько же тошно, как и мне, употреблять подобные местоимения. — Поэтому сегодня мы выходим на первой же остановке, примерно через полтора часа. — А ты забавный, Яр, — фыркаю и ёрзаю на месте, поудобнее устраиваясь на скользком дермантиновом сидении и заодно отодвигаясь от Дронова ещё хоть на пару сантиметров дальше. — Это твоя работа, а не моя. И нужна она тебе, а не мне. — У нас с тобой была договорённость, — укоризненные нотки в его хриплом голосе только радуют и раззадоривают меня, на губы наползает столь редкая искренняя улыбка, заметно выбивающая его из равновесия. Ему знакома только та Женька, что свято чтила правила, следовала инструкциям и слушала собственную совесть. Та, которая всегда говорила людям правду о них и никогда — о себе, не лезла на рожон и ни от кого ничего не требовала. Та, которая молча могла проглотить любую обиду. Та, которая до сих пор упрямо делает вид, что десять лет назад ничего не случилось. — Я разве подписывала с тобой какой-то договор? — передразнивая его ехидную усмешку, скептически интересуюсь я. — Устные договорённости не имеют юридической силы, Ярослав, ты ведь и сам знаешь. А я… передумала, — развожу руками, а сама смотрю на него с нездоровой жадностью, мечусь взглядом по широко распахнутым светлым глазам с маленькими чёрточками морщинок у внешних уголков, по широкому носу с нервно раздувающимися крыльями, по слегка приоткрытому рту и нижней губе, которую он чуть заметно облизывает кончиком языка. — И долго ещё будет длиться твоя обида, а, Вязменская? — его растерянность неожиданно перетекает в веселье, а не в ожидаемую мной ярость, что слегка сбивает с толку. — Точно дольше, чем оставшиеся до первой остановки поезда полтора часа. — Досадно, — он картинно хмурится и качает головой тресяя светлыми волосами, откидывается на спинку и растекается в углу купе, прислоняясь головой к стенке возле окна. Распространяется вокруг меня плотным чёрным туманом с навязчиво-терпким эфирным запахом кедра, занимает всё пространство, которого казалось так много. А сейчас лишь шевельнись, и непременно коснёшься его холодной, бледного оттенка кожи, почувствуешь туго пульсирующие вены, угодишь в капкан рук, обладающих стальной хваткой. Он еле заметно улыбается, доставая из кармана телефон. Позволяет мне отвлечься от слишком пристального разглядывания своего лица и проследить за движением своих рук, перевести взгляд от длинных пальцев, касающихся экрана, к предплечьям, плечам, груди и животу. Проделать обратный путь, поочерёдно отмечая джинсы, белую футболку и наброшенный на неё серый вязаный свитер. В груди покалывает и щекочет предчувствием, слишком неправдоподобной догадкой, абсурдным предположением. Та работа ведь действительно нужна ему, разве не так? Намного сильнее, чем мне. Даже под маской хладнокровия не получается спрятать огромные амбиции, толкающие его на любые авантюры, чтобы добиться самого главного, желаемого, страстно любимого — власти. Отобрать всё у той семьи, которая так и не стала для него родной, сбросить отца в ту нищету и безысходность, в которой он жил вместе с матерью. Тогда какого же чёрта, Яр? Почему чем больше я узнаю тебя, тем меньше понимаю? — Костян, — обращается он к хриплому «алло», раздающемуся из динамика телефона, — отменяй машину. Я вернусь через несколько дней.

***

Прошлое… Десять лет назад. Сквозь разлитую по улице молочную пену с трудом получалось разглядеть очертания стоящего напротив дома. Туман сбивался в густые плотные комки, изредка прорывался острыми углами, трусливо подползал к окнам и заглядывал в них неуверенно, жалобно, с завистью наблюдал за безмятежно спящими людьми, не обращавшими на него никакого внимания. Одинокий, печальный, отверженный. Спустя несколько часов его сменит столь любимое всеми палящее солнце, беспощадно разодрав на капли росы, а никто и не заметит. Мне не спалось. Спустя несколько часов в противно разгорячённой кровати удавалось ненадолго провалиться в поверхностную, отрывистую дрёму, которая испуганно трепыхалась от любого громкого звука и немедля выскальзывала из комнаты, боясь быть застуканной со мной в обнимку. А после мне оставалось только сжимать зубы и терпеть, как стекали по телу вязкой смолой одна за другой минуты тёплых летних ночей. Дожить бы до рассвета. Вытерпеть ещё один день. Вынести закат, обливающий своей багряной кровью землю и мою душу. И снова ворочаться в ожидании утра, фанатично ловя каждый шорох в соседней комнате. Я стояла на кухне и вглядывалась в туман. Распахнула одну половину оконной рамы, чтобы вытянуть руку и прикоснуться к висящей прямо напротив мутной пелене — пушистой, влажной и прохладной. Дышала часто и поверхностно, смирившись с собственной тревогой, приняв её и перестав прогонять, как грязную и назойливую псину, так и норовящую крутиться около ног. Отныне тревога горделиво шла рядом со мной, надёжно охраняя от других, более страшных чувств. Как бы я не старалась, рассмотреть двор и вход в наш подъезд не получалось. Снизу будто доносились какие-то очень тихие перешёптывания, но их казалось недостаточно, просто фатально мало, чтобы успокоить сердце и отбросить глупые детские страхи. Мне не хотелось ждать, но ноги крепкими корнями прорастали в пол рядом с окном, а душа рвалась туда, прямиком в туман, вслед за трогающими его в исступлении пальцами, вслед за напряжённым и полным надежды взглядом. Мне не хотелось думать, зачем я как околдованная шла на кухню каждое утро, ступала по паркету неуверенно, на цыпочках, вздрагивая от каждого скрипа, но всё равно не разворачивалась обратно. Мне не хотелось знать, почему сердце так порхало, порхало, порхало неразумной и беспечной бабочкой, стоило лишь замереть на пороге и увидеть знакомый силуэт. Кто-то открыл входную дверь и пробирался по коридору намеренно тихо, а я так и осталась стоять у окна, боясь любым движением спугнуть долгожданный мираж. — Ой, Женька, — зашедший сразу вслед за Яром Саша вздрогнул от неожиданности, наткнувшись на меня взглядом, и даже прижал ладонь к сердцу. — Не ожидал тебя в такую рань увидеть. Я схватилась пальцами за подоконник, не представляя, что можно ему ответить. Растерялась, слишком явно смутилась от страха, почти сорвалась с места, чтобы поскорее убежать обратно в свою комнату, залезть на кровать и повторять про себя: «Он не догадался, не догадался!» — Как бы всех не разбудить, — задумчиво протянул Яр, лишь вскользь мазнув по мне взглядом. — Точно. Я пойду тогда, скоро увидимся, — кивнул Сашка и, оставив на столе принесённые с собой и наполненные чем-то целлофановые пакеты, почти бесшумно вышел. Мне было страшно оторвать взгляд от оставшейся приоткрытой двери, с помутневшей от времени стеклянной вставкой и уже слегка облезшей по краям медной ручкой. Потому что чувствовала, как Дронов неотрывно смотрел на меня, следил за каждым тяжёлым, судорожным вдохом, снова ждал от меня чего-то и знал. Он как будто точно знал, что я ждала его. Все два с половиной часа с тех самых пор, как щёлкнул замок входной двери. Стояла здесь, обкусывала губы до крови, беспомощно смотрела в туман, надеясь заметить, как тёмная со светлыми волосами тень промелькнёт во дворе и юркнет в подъезд, и медленно умирала, пока время отчаянно летело вперёд, лишая меня надежды. Это казалось странным, страшным, несуразным: как на языке до сих пор крутилось «где ты был?» и «почему так долго?», произнести которые вдруг стало не так уж стыдно. Так же, как согласно кивнуть на его немое «волновалась?», яркими искорками понимания горящее в серых глазах. Мы общались друг с другом без слов, не произнося ни одного звука. Понимали друга друга с одного украдкой брошенного взгляда, меткой пулей достигающего цели и крепко застревающего внутри, чтобы рана долго зудела, ныла, кровоточила, безустанно напоминая о себе. Мы читали мысли, давно уже одни на двоих, и между строчек видели то, чего не замечали другие. И мне так долго не удавалось понять, что же это такое. Проклятие, странная болезнь, жестокая игра воображения? — Смотри, что мы достали, — сказал Яр хриплым полушёпотом и раскрыл лежащие на столе пакеты. Яркий, концентрированный и оседающий на языке кислинкой запах вишни распространился по кухне раньше, чем я сделала нерешительный шаг навстречу и заглянула через его руку, чтобы воочию увидеть маленькие бордовые ягоды. — Украли? — Украли, — согласно кивнул он, насмешливо глядя на выражение растерянности на моём лице и улыбаясь до ушей. — А ты никогда бы не стала брать чужое? — Я не знаю, — кажется, мой честный ответ его не только удивил, но и заинтриговал. Он сел на табурет, подпёр подбородок ладонью и выжидающе пронзительно смотрел на меня снизу вверх, но при этом я всё равно ощущала себя до нелепого маленькой, крошечной и беззащитной, словно букашка, залетевшая в открытое окно и изумлённо оглядывающая незнакомое огромное пространство. Я поёжилась от лёгкого дуновения в спину ветерка, чувственно погладившего голые руки и маленький участок шеи, обнажившийся из-за перекинутых вперёд волос. Мне было не просто тяжело, а как будто нестерпимо больно говорить о себе, но терпеливое, не настойчивое, но уверенное молчаливое ожидание Яра не оставляло ни единого шанса просто уйти от этой темы. У него получалось вытягивать из меня ту правду, которую казалось страшным произнести даже себе самой. Этим светлым, прищуренным взглядом, пробирающим до мурашек и направленным прямиком в душу. Этим чувством, будто меня сковывало, оплетало, окутывало мягким влажным мхом и утягивало сквозь него, прямиком в холодную землю. Этим страхом просто не успеть, захлебнуться собственной требующей выхода откровенностью. — Я не могу сказать уверенно, стала бы или нет. Вдруг для достижения моих целей мне всё же придётся это сделать? — почему-то мне стало ужасно неловко говорить дальше, и горло запершило от острого, жгучего красным перцем чувства стыда. Он подался чуть вперёд, схватил меня за запястье и аккуратно потянул на себя, коленки зацепились за разделявший нас табурет и, неуклюже выкрутившись, я поспешно плюхнулась на него, лишь бы оказаться подальше от Дронова. — Значит, целей? — задумчиво переспросил он уже хмурясь и опустил взгляд на мои пальцы, нервно комкающие край растянутой футболки. — Почему именно цели, Жень? Почему ты никогда не говоришь про мечты? — Мечты — это что-то слишком неопределённое, расплывчатое. А цель — тот самый конечный пункт Б, в который должен прибыть выехавший из пункта А поезд. Когда условия задачи ясны, найти способы её решения уже проще простого. Меня начинало потряхивать. Кровь закипала, пенилась, вздувалась пузырями прямо внутри вен, неистово пытаясь прожечь их изнутри и вырваться на свободу. Мне хотелось закрыть свой рот ладонями, заткнуть его грубо и резко, разбить собственные губы и вырвать себе язык, чтобы никогда и ни за что впредь не делиться таким. Ни с кем больше. Я выворачивалась наизнанку. Всю себя, без остатка, почти не раздумывая обнажала и вскрывала, выставляла напоказ. Не дышала, замирая хрупким иллюзорным видением, умирала, запрещая сердцу биться в ожидании. Мне нужна была оценка. Жизненно необходимо было принятие: короткое, скомканное, иногда и вовсе молчаливое. Высказанное простым «всё правильно», приподнятым в хитрой, коварной полуусмешке-полуулыбке уголком чётко очерченных тонких губ, брошенное одними глазами, светлыми и бездонными, как колодцы. Настолько зависеть от чьего-то мнения оказалось страшно, волнительно и так… прекрасно. Балансировать на краю обрыва. Играть со своей судьбой. Поддаваться тому, что неминуемо принесёт много, невыносимо много боли. Забывать о числах на календаре, безжалостно приближающихся к дню, когда всё это закончится. Оставалось семьдесят два часа, чтобы успеть насладиться этим чувством, незримыми нитями стягивающим тело и тянувшим, толкающим, швыряющим меня к нему. Это — доверие. Нелогичное, абсурдное доверие к человеку, пришедшему в мою жизнь на какие-то полгода и сумевшему достучаться до тех глубин эмоций, о существовании которых я прежде никогда не догадывалась. Доверие к тому, кто мог, — и по-настоящему хотел, — услышать и понять меня. Доверие, с каждым днём истязавшее моё сердце болью, заставлявшее его биться чаще, но дающее наркотически пьянящую надежду. — И какие у тебя цели в жизни? — Реальные, — торопливо ответила я, чуть не проглотив половину слова. Облизала пересохшие губы, сцепила пальцы в замок на коленях, хотя понимала ведь, что он уже успел оценить мою ненормально-эмоциональную, настолько отличающуюся от обычного поведения реакцию. Ведь мне никогда не было так волнительно общаться с кем-то. Неуютно, скучно, утомительно, но не так — словно каждый вдох, каждый звук, каждое движение — как прыжок с разбега в ледяную прорубь. — Выучиться. Потом достичь чего-нибудь… построить карьеру. — Для тебя они слишком уж реальные, — усмехнулся Ярослав, круто развернулся на девяносто градусов и поднялся, чтобы набрать в чайник воды. И бросил тихо, через плечо: — Бери что-нибудь выше. Чем большего хочешь, тем большего сможешь добиться. — А ты? — выронила я, наблюдая за тем, как блондин уверенно достаёт из шкафчика кружки — сразу две, не спрашивая и не предлагая, — и начинает готовить нам кофе. И я знала, что даже попытайся сейчас взбрыкнуть или отказаться — он бы не остановился. Его вообще ничем не собьёшь, не обманешь, не оттолкнёшь. У меня — не вышло, сколько бы не пыталась. Все мои принципы, страхи, предрассудки крошились и ломались перед его твёрдостью иссохшими осенними листьями, осыпались поблекшей трухой, превращались в пыль и рассеивались по ветру, словно и не было их никогда. И почему-то это не злило. Напротив, я постепенно привыкала и ощущала приятное, согревающее продрогшую душу смирение с тем, что отныне нет смысла претворяться сильной и прятаться от всех в плотном коконе отрешённости. — А у меня, Же-неч-ка, есть только одна мечта. Большая и очень смелая. Но отказываться от неё я всё равно не намерен, — наши взгляды встретились, сцепились, сплелись, и я перестала существовать. Просто окончательно, бесповоротно заблудилась среди столпившихся вокруг шершавых стволов, спряталась под навесом колючих хвойных лап, закрыла глаза, чтобы не видеть хмурого дождливого неба. Я погибала неумолимо быстро и отчаянно, но уверенно повторяла про себя: это привязанность, это жалость, это доверие. Это — доверие. Его бледные пальцы легонько коснулись моей макушки и провели по ней. Совсем неуклюже, резко, ощутимо взлохматив распущенные густые чёрные волосы. — Я мечтаю, что когда-нибудь заберу всё, что мне положено.

***

Я старалась убежать из дома на улицу, с улицы — домой. Пряталась по углам своей квартиры, уходила за гаражи, гуляла вдоль мрачного леса, расстилавшегося сразу за домами, пока не приходилось снова убегать, чтобы не привлекать лишнее внимание жильцов ближайшего дома. Я старалась встречаться с ним как можно реже, проводить как можно меньше времени рядом, отвечать на вопросы односложно и даже не смотреть в его сторону. Пыталась отучиться от этой губительной привычки к Яру так же стремительно, как убывало время до его отъезда. Двадцать четыре часа. Не так уж много, чтобы совершить ещё одну филигранную попытку выковырять и вышвырнуть из сердца все связанные с ним эмоции, лишние и причиняющие только боль. Никакой больше привязанности. Никакой жалости. Никакого доверия. — Женька! — оклик Саши за спиной вынудил меня вздрогнуть и воровато оглянуться назад, с еле сдерживаемым разочарованием оглядеть его, мою сестру и Яра, ловко спрятавшихся в тени растущих около гаража деревьев. Наверное, они и не прятались там вовсе, специально поджидая меня — просто ходили покурить, чтобы не увидел никто из взрослых. — А ты куда? Опять не идёшь с нами? Я замялась, но нагретую к обеду железную ручку тяжёлой двери от подъезда всё равно не выпустила, заранее подготавливая себе возможности быстрого побега. Главное — не смотреть в сторону Дронова, взгляд которого настолько острый, что с первой попытки пронзает меня насквозь, прямиком через сердце. — Нет, мне нужно нагнать ещё часть отложенного на лето материала, — прекрасно, что можно было всегда ссылаться на своё патологическое рвение к учёбе. Ужасно, что с начала каникул я на самом деле прочитала лишь одну книгу, и то не имеющую никакого отношения к школьной программе. — Ну блин… А вечером хоть с нами будешь? Посидеть хоть напоследок, ну с Яриком попрощаться, — не унимался Саша, несмотря на то, что Даша уже дёргала его за руку, пытаясь привлечь внимание. — Хорош! Пусть учится спокойно Женя, не нужно ей отвлекаться от своих целей из-за наших глупых посиделок, — властно сказала Дашка, не удосужившись даже дождаться моего ответа. Это нормально. Она действительно хотела, чтобы я не сдавала своих позиций и продолжала учиться. Она не стеснялась повторять, что весь предназначавшийся нам ум в итоге достался только лишь мне. И мне почему-то из раза в раз слышалось, будто она хотела добавить, что красота — только ей. — Я подумаю, — в моём тоне прозвучала железная решимость, не оставлявшая ни единой возможности того, что мне захочется изменить свой выбор. Так будет проще. Так будет легче. Вдали — не так больно. До квартиры я бежала, перепрыгивая через ступеньки и до сих пор ощущая на себе его серый взгляд. Вопреки всем существующим законам физики, разделяющему нас расстоянию, нескольким этажам и стенам старенькой панельки, у него всё равно получалось увидеть меня, раскрасневшуюся и прикусывающую губы, облокотившуюся лбом о стену в прихожей. Он смотрел укоризненно, насмешливо, печально, а у меня так разрывалось сердце, что хотелось кричать. Только спрятаться я не успела: следом за мной в квартиру тихо прошмыгнул Яр и запер дверь изнутри на цепочку, прежде чем снова впериться в меня своим невыносимо сжигающим дотла глазами. — Жень, может всё же пойдёшь с нами? — предложил он ненавязчиво, спокойно, словно и не хотел этого вовсе. Может быть, и не хотел? Тогда моё решение становилось ещё более правильным, самым приемлемым для нас обоих. — Не могу, — упрямо повторила я и попыталась улизнуть к себе в комнату, но оказалась бесцеремонно схвачена им и прижата спиной к его груди, почему-то вздымавшейся сильно и судорожно, рвано. В нос ударил горьковатый, резкий запах дешёвых сигарет, от которого, — именно, только от него! — у меня вмиг перехватило дыхание. Он обнимал меня за плечи. Пальцами крепко, до треска стискивал рукава футболки, а носом упирался прямо в затылок, вдыхая громко, шумно, слишком обречённо, чтобы удалось списать всё на игру воображения. — Очень жаль, Женя. Так тяжело на целый день раньше лишиться единственного, чего мне по-настоящему будет не хватать, — его горячий, хриплый шёпот прожигал кожу под ухом насквозь и я чувствовала, как шею сжимало болезненным спазмом, как невозможно становилось вдохнуть в себя воздух, как жгло всё внутри, доводя до агонии. Это больше не паника, нет. Это что-то другое. Всё, чем я пыталась жить, оказалось чем-то другим. Страшным. Неизлечимым. Смертельным. — Мне ещё много читать, — кое-как произнесла я сквозь предательскую дрожь, охватившую тело целиком, и вывернулась из кольца его худых и длинных, взрослых рук, не встретив никакого сопротивления. Только ноги всё равно не слушались, делали мизерные, медленные шаги, словно хотели навсегда остаться на том самом месте, в полутёмном узком коридоре, между стареньким трюмо с заляпанным зеркалом и чужим теплом, в котором я на самом деле так сильно нуждалась. — Очень, очень много, Женька. Советую тебе начать читать как можно скорее, — с болезненной широкой усмешкой прошептал Яр за моей спиной и тем самым словно с силой подтолкнул меня вперёд, прямиком к нашей с Дашей спальне. Стопка учебников лежала на углу стола, уже не такая ровная и аккуратная, как в начале лета: слишком часто я вырывала эти книги из цепких пальцев Дронова, настойчиво желавшего как прежде позаниматься вечерами, а потом со злости швыряла их обратно, от необъяснимой досады не желая к ним больше прикасаться. Но теперь — хотелось. С тоской, разливающейся в груди сильным ядом, с предчувствием надвигающейся беды, с непонятным предвкушением того, что вынести будет не под силу. Я раскрыла первую книгу, перевернула несколько страниц. Ещё и ещё, от резких неосторожных движений тут же порезав себе палец. Руки так дрожали, что у меня не получалось ухватиться на шершавые уголки страниц, и я просто взялась за обложку и начала трясти книгу. Одну. Вторую. Третью. Все до последней. Цветы кружились в воздухе и оседали на пол, усеивая его сплошным пёстрым ковром. Они прорастали и стремились вверх, тянулись к потолку упругими и хрупкими бутонами, нежными и яркими лепестками, чуть побледневшими или потемневшими листьями. Они росли, росли, росли надо мной, оборачиваясь цветущим летним лугом, раскинувшимся прямо под моими ногами. Только не они росли, а я падала, вновь разбивая себе колени. Растерянно трогала пальцами собственные щёки, не в силах поверить, что по ним так стремительно стекают солёные капли, пропитывая футболку насквозь и капая на сухие, беспомощные стебельки. Хрупкие. Но всё равно красивые. Я обхватывала себя руками, раскачивалась из стороны в сторону и плакала навзрыд. Оплакивала правду, к которой шла так долго, и которая наконец стала очевидной. Это не привязанность. Это не жалость. Это не доверие. Это…

***

Настоящее… Я равнодушно смотрю в окно, за которым с каждым следующим часом дороги появляется всё больше ярко-зелёных пятен. В Москве природа только начинает оживать, а здесь весна уже давно в своих правах и не спешит сопротивляться нагло подминающему её под себя лету. Я прикрываю глаза и слушаю равномерный гул колёс, впадая в своеобразный транс и отключаясь и от реальности, и от собственных мыслей. Так может пройти вечность, а мне не надоест. Я выхожу в коридор и упираюсь руками в поручень цвета слоновой кости, испещрённый тонкими чёрными трещинками. Пальцами легонько касаюсь тонкой, полупрозрачной шторки и сдвигаю её в сторону, чтобы лучше видеть маленькую речушку, которую мы пересекаем за одну минуту. Я выражаю размеренность, проживаю обычный день обычного человека в обычном пути домой. А тем временем душа моя варится в аду. Потому что он слишком близко, и нет ни единого шанса вырваться из этого капкана, куда я угодила по собственной дурости. Я могу сколько угодно поддерживать внешнее спокойствие, впустую тратить время, принципиально не замечать его — но насквозь пропитавшийся его запахом воздух по-настоящему убивает. На каждой станции ноги несут меня на перрон, ладони обхватывают плечи в инстинктивно-успокаивающем жесте, лёгкие жжёт и печёт от свежего воздуха, который я силком заталкиваю в себя, повторяя, что мне нужно именно это, что это спасение, избавление, единственный доступный антидот от того яда, который проник в каждую клеточку моего тела непонятной дрожью. Только взгляд всё рвётся в ту сторону, где под окнами синего вагона маячит высокая фигура с короткой мужской блондинистой стрижкой, с чёртовой раздражающей сигаретой, зажатой между длинных мужских пальцев на хмуром красивом лице. Острый запах табачного дыма ползёт по разбитому асфальту прямо мне под ноги, поднимается на задние лапы и трётся своей пушистой мордой о моё лицо, не давая ни на секунду забыть о своём хозяине. Вечером начинает накрапывать дождь, и плотные капли звонко бьются в окно, отбивая тревожный и нагнетающий ритм. Мне начинает казаться, что мы медленно сходим с ума: в многочасовой тишине, в одном замкнутом пространстве, принудительно связанные друг с другом обстоятельствами и обязательствами, которые давно бы следовало порвать. Только гордость не позволяет признать, что это всё в тягость. Что за демонстративное равнодушие приходится платить искусанными губами, изодранными собственными ногтями ладонями и растерзанным в фарш сердцем. Поезд громко скрипит колёсами, останавливаясь около маленького и ветхого с виду домика с гордой вывеской «вокзал». Противная морось превратилась в настоящий ливень, три старых фонаря отчаянно мигают в ночи, пытаясь справиться со стихией, а я как под гипнозом поднимаюсь и иду к выходу из купе. Потому что знаю, это — последняя остановка до нашей станции. Последняя возможность на несколько минут сбежать от необходимости делать вид, что я не хочу от него сбежать. Дура, дура, дура. Не успеваю и шага сделать на перроне, как оказываюсь мокрой насквозь. Меня знобит, и не к месту распущенные тёмный-жгучие волосы облепляют бледное лицо и шею, жадно впитывая в себя воду. А он стоит на нижней ступеньке вагона и наблюдает за мной. В темноте почти ничего не различить, но я чувствую, как его серебряный зоркий взгляд щекочет и покалывает спину между лопатками, словно туда упирается еловая лапка. Ветер хлещет по лицу, вынуждая зажмуриться, в нос бьёт едкий запах топлива и пирожков, которые продают на вокзале, и резкое, острое, прошедшееся по влажной коже ударом тока желание вернуться обратно в поезд, — к нему, — окончательно отрезвляет. Или наоборот — пьянит. Мысли, движения, образы — всё настолько чёткое и контрастное, что меня начинает слегка подташнивать. Кажется, успеваю разглядеть каждую дождевую каплю, которая пролетает передо мной прежде, чем рассыпаться брызгами о землю. — Женя, — оклик настолько тихий, что я не уверена, принадлежит ли он Ярославу или подброшен моим подсознанием. Но покорно разворачиваюсь и захожу в поезд, в последнее мгновение увернувшись от его внезапной попытки придержать меня за локоть. Мутная пелена спала не только с глаз, но и высвободила возможность здраво мыслить. Анализировать. Оценивать. Честно признаться себе, что мне нравится наша поездка. Нравится настолько охуенно-невыносимо сильно, что тело ноет от боли, раздираемое противоречием между разумом, кричащим «ненавижу» и… тем, о чём я пообещала никогда не думать. В купе первым делом стягиваю с себя мокрую толстовку и швыряю на свободную верхнюю полку, даже не рассчитывая, что та успеет высохнуть до рассвета. Скручиваю ладонями волосы и вода, льющаяся с них, холодными тонкими струйками стекает по плечам, спине и груди, заливая и без того прилипшую к коже майку. Дронов наполовину загораживает собой единственный работающий внутри купе светильник, и приходится довольствоваться рассеянным оранжевым светом, ярким пятном отсвечивающим в окне. Эта полутьма мне по душе: в ней особенно удобно тайком разглядывать его и терпеть то, как открыто он разглядывает меня. Ему самому словно плевать на то, как промокшая белая футболка облепляет плечи и грудь, как вьются от влаги волосы, как мерцает до сих пор покрытая мелкими каплями дождя бледная кожа и как матрас под ним пропитывается стекающей с тела водой. Он просто сидит в своём углу, застыв каменным изваянием и даже не покрывшись мурашками, когда меня трясёт от холода. И смотрит так, что я должна бы не просто высохнуть, а сразу сгореть дотла. Окаменевшие от холода соски вызывающе выпирают под майкой, и мне кажется глупым пытаться их прикрыть. А ему, видимо, кажется глупым отвести взгляд от моей груди. В купе ещё пахнет дождём, но воздух неожиданно терпкий и густой, перекатывается на языке как ликёр из шоколадной конфеты. Таким невозможно дышать, и сквозь барабанную дробь бьющих по стеклу капель можно расслышать, как шумно, часто, хрипло он пытается выхватить кислород чуть приоткрытыми губами. Движения замедленные и плавные, через силу, через стыд, через лютую ненависть к себе. У меня великолепно получается делать вид, словно ничего не происходит. Для него. А меня изнутри выжирает тьма. Она вырывается из его глаз, дрожью проходит по телу, заползает под кожу и вливается в вены, несущие неправильное, запретное удовольствие вместе с током крови. Она подталкивает ловить на себе его взгляд и тонуть в торжестве и отвращении. Мне противно от самой себя. От наигранно истеричного поведения, под которым скрывается заранее просчитанный алгоритм, продуманная до мелочей последовательность действий, предугаданные поступки. От того, какие желания на самом деле мной движут. Ведь не для бабушки же я надевала в дорогу нарочито-сексуальное нижнее бельё, тонкое и прозрачное, способное только украсить наготу, а не скрыть её. Дура, дура, дура! В моих расчетах не хватает только одного: итога. Того, к чему всё придёт после. Того, с чем я останусь, если снова пойду на поводу у эмоций, прорывающихся наружу, как только он оказывается рядом. Того, чем я на этот раз буду глушить убивающую боль. Я наклоняюсь и долго копошусь в тщательно застеленном постельном белье. Срываю простынь, сминаю одеяло и тут же поправляю волосы, перекидывая их на одно плечо и оголяя шею. Хватаю подушку и забрасываю на верхнюю полку над его головой, на пару мгновений оказываясь грудью прямиком напротив преданно следующих за ней серых глаз и бесстыдно предоставляя возможность рассмотреть её максимально подробно. На, подавись, Яр. Своим ебучим хладнокровием и тем мнением обо мне, которое давно не имеет ничего общего с реальностью. Когда матрас убран и постельное белье снова расстелено прямо на дермантиновую поверхность сидения, мне хватает наглости встретиться с ним взглядом. Стойко вынести надвигающийся смерч, засасывающий в грязно-серую воронку, выбраться из-под слоя ледяной чёрно-коричневой земли, заваливающейся в рот, не завыть от ощущения сотен хвойных игл, впивающихся в кожу. И не стушеваться, когда он поднимается и делает шаг ко мне навстречу. Глаза в глаза. Как два несущихся навстречу друг другу поезда, которым суждено столкнуться. Так опасно близко, что летящие в стороны искры вот-вот выжгут всё вокруг. Я не могу дышать. Не могу пошевелиться. Не могу существовать во вселенной, где его дыхание слишком отчётливо ощущается языками огня, похабно вылизывающими мою заледеневшую щёку. Не могу оставаться собой, когда он встаёт настолько близко, что мои соски упираются в твёрдую мужскую грудь, и мокрая ткань его футболки холодит и царапает их так сильно, словно на мне уже нет одежды. Тело сводит судорогой от напряжения, от болезненного возбуждения, от удовольствия, остро прокатывающего между ног с каждым его глубоким вдохом, делающим нас на необходимый миллиметр ближе. Яр поднимает руки и упирается ими в верхнюю полку за моей спиной, замыкая ловушку. Подаётся вперёд, шумно втягивает носом воздух над моим ухом и вскользь задевает губами мочку. Тяжёлый узел закручивается внизу живота и разрастается, разбухает, давит, жадно заглатывает в себя остатки моего самообладания и выталкивает из меня стоны, которым нельзя быть услышанными. Меня трясёт в агонии, разрывает пополам между хорошо и плохо, затапливает горячими волнами похоти, накрывающими с головой и тянущими ко дну. Он отстраняется неторопливо, даёт возможность потянуться вслед за ним, которой я не пользуюсь, оставаясь один на один с чувством только что упущенного оргазма. Держит в руках стянутое сверху запасное одеяло и молча протягивает его мне, а на лице — ни единой эмоции, как у чёртового трупа. Только прищуренные глаза полыхают таким огнём, что становится понятно: он ненавидит меня не меньше, чем я его. До безумия, до вскипающей крови, до желания загрызть друг друга насмерть. До расширившихся до чёрной бездны зрачков, откровенно выпирающей через джинсы эрекции и горячей пульсации у меня между ног. Даже завернувшись в два одеяла, я продолжаю дрожать. Джинсы и майка до сих пор мокрые, но мне больше не холодно. Нет, мне так жарко, что пересыхает в горле и кружится голова. Ощущения не отступают ни на мгновение, словно я до сих пор стою посреди раскалённого докрасна купе и упиваюсь происходящим безумием. Желание отравляет моё тело и заставляет трястись в лихорадке разврата, почти доведённого до конца. Почти. Ложусь к нему спиной, сворачиваюсь насколько позволяет ширина сидения, поджимаю колени к животу и просовываю ладонь между ног. Нет необходимости даже лезть под одежду, потому что я теку так сильно, что смазка уже размазалась по внутренней стороне бёдер, и любое прикосновение будет сопровождаться громким и позорным хлюпаньем. Достаточно просто зажмуриться позволить себе очередную эротическую фантазию с Яром и несколько раз с нажимом провести по грубому шву джинс, вдавливая его в клитор, чтобы дёрнуться от внезапной судороги и почувствовать, как вены наливаются теплом. Отвратительно горьким, неправильным удовольствием, за которое мне ещё придётся заплатить свою цену.