НеРавнодушные

Наступление весны вызывает во мне чувство никак не проходящей брезгливости. Снег тает и смешивается в отвратительное грязное месиво под ногами, выглядящее и того ужаснее под тёплыми и жизнерадостно-яркими солнечными лучами. На деревьях начинают набухать почки и вылезать первые, нежные и нерешительно-стеснительные зелёные листочки, между кусками утрамбованного льда и пожухлых наполовину сгнивших остатков осеннего великолепия пробиваются первые ростки травы. Природа пробуждается, отряхивается, ленно потягивается и начинает оживать. И пока всё возрождается из пепла мифической птицей, я, напротив, продолжаю корчиться и гореть в вечном пламени собственных ошибок, надёжно связывающих меня по рукам и ногам у жертвенного столба гордости. Всё расцветает, а я чахну и загибаюсь день ото дня, превращаюсь в жалкую выцветшую тень себя прошлой. Чтобы забыться, я с головой погружаюсь в работу. Чувствую настоящий, искренний восторг в тот миг, когда первый раз нахожу несоответствие в числах. А следом все тщательно запрятанные помарки в бухгалтерии вылазят одна за другой, выскакивают неожиданно и бессвязно, не поддаваясь никакой логической системе. Пока не поддаваясь — потому что эту загадку мне нужно разгадать ничуть не меньше, чем Яру, и сдаваться я не намерена. Только бы не думать, что будет дальше. Только бы заглушить панику, холодным металлическим ошейником защёлкивающуюся на шее, стоит напомнить себе, что когда-нибудь всё это закончится. И меня снова вышвырнет в настоящий мир. Одиночества, неясной тревоги и гнетущих воспоминаний, на которых можно будет протянуть ещё десяток унылых лет. Наша вечерняя рабочая рутина прерывается внезапно и непредсказуемо даже для Большого Начальника Дронова, которого грохот входной двери застаёт прямо на середине очередной придирки ко мне. — Отпусти меня немедленно! — верещит противно-тонким голосом девушка, которую Костя заталкивает к нам на кухню. Она упирается в дверной проём своими ненормально худыми и длинными руками и ногами, которые придают ей забавное сходство с пауком, получает смачный подзатыльник от Кости и тут же чуть не приземляется носом в край стола, аккурат между мной и изумлённым Ваней. — Блять, ты совсем больной уже? — Закрой рот, — морщится Морозов и приподнимает её за объёмный ворот свитера, как бестолкового котёнка. Густые тёмные волосы выбиваются из наспех скрученного пучка и рассыпаются длинными блестящими прядями почти до поясницы, и именно по ним я узнаю в незваной гостье его сестру, увиденную вскользь почти год назад. Вероника тихо ворчит себе под нос комбинацию из отборного мата, но сопротивляться больше не решается и уже через пару мгновений оказывается в том углу, где всегда сидит её брат. Ростом она лишь немного уступает Яру и Кости, а последнего ещё и втихаря пинает под столом, вытянув ноги и демонстративно скрестив руки на груди. — Здесь не вытрезвитель, — замечает хмуро Ярослав очень сдержанно, хотя по одной лишь тени, промелькнувшей на его лице, я уже вижу, что он в бешенстве. Брезгливо отодвигается подальше от Вероники, от которой несёт перегаром на всю кухню, упирается хмурым светлым взглядом в Костю, судорожно выдёргивающего пачку сигарет из нагрудного кармана куртки. — Яр, пойдём переговорим, — бросает Костя напряжённо и с опаской косится на свою сестру, раскинувшуюся на стуле огромной тенью. Помимо алкогольного флера, от неё явно веет желанием испортить жизнь всем, кто сейчас попадётся под руку. — Зачем ты притащил её сюда? — я вижу, как в голове у Дронова запускается счётчик вопросов, ответы на которые необходимо получить немедленно. В воздухе повисает напряжение, вынуждающее напрячься всех нас, кроме самой Вероники. — А что, я не вписываюсь в вашу элитную компанию? Какой-то лошарик, — она кивает головой в сторону сгорбившегося и стушевавшегося Вани, — разведёнка с приступами неконтролируемой агрессии, — ехидная улыбка летит в адрес Яра, — и, как я понимаю, сестра той бабы, которую ебал мой брат? — взгляд её густо подведённых глаз останавливается на мне, а мой застывает на Косте. Оказывается, он умеет изображать каменную глыбу ничуть не хуже Яра. И быть настолько убедительным, что даже у меня, привыкшей искать во всём подвох и не доверять людям от и до, не возникло никаких сомнений о честности всех уже ранее озвученных им «личных причин». — Или ты уведёшь её отсюда сам, Костян, или я спущу её с лестницы, — Дронов на удивление спокоен и даже сопровождает свою реплику классической мерзкой хитрой и острой белоснежной ухмылкой. Примерно такой же, с которой вышвырнул меня из машины на обочину четыре года назад, именно поэтому у меня есть все основания полагать, что его угрозы не беспочвенны. — Это на час, максимум два. Я заставлю её замолчать, — цедит Костя, кажется, ненавидящий собственную сестру сейчас не многим меньше, чем все мы. — То есть делать вид, что ты возишь начальника на поебушки к собственной сестре — это нормально, да? — Вероника переходит на визг и подскакивает со стула, тыкая пальцем Кости в грудь. — А как мне по-настоящему с кем-нибудь потра… Морозов затыкает ей рот ладонью, второй грубо давит на плечо, заставляя присесть обратно, а я не отрываясь смотрю на Яра, который становится только веселее вопреки всей абсурдности ситуации. Ранее вытянувшийся, как натянутая до предела струна, он расслабляется и откидывается на спинку стула, картинно закрывает ноутбук одним нажатием указательного пальца и подпирает кулаком подбородок, с насмешкой и интересом разглядывая слабо барахтающуюся в углу девушку. — Шоу «семейные разборки» прервалось на самом интересном, — протягивает он с издёвкой, останавливает взгляд на сконфуженном Вани и улыбается вполне человечно, даже приятно — каждый раз удивляюсь, что он действительно так умеет. — И почему только все пьяные дебоши мне устраивают чужие сёстры? Воздух застревает комком посреди горла и мне кажется, словно мой рот сейчас тоже зажимает огромная и сильная ладонь, не позволяющая вымолвить ни слово. Иначе почему я молчу? Почему не могу просто послать его нахер вместе с постоянными скользкими намёками в адрес Даше, моей родной, любимой и убитой кем-то Даше? Что бы она ни натворила в своём прошлом, у него нет права тыкать меня в это. У него — точно нет. Ведь в Москву она поехала за ним, к нему, по его же желанию, на проверку оказавшемуся лишь очередной прихотью странного мальчика. — Что здесь вообще происходит? — мне наконец удаётся прервать затянувшееся молчание с нелепой игрой в гляделки. В маленькой кухне становится очень душно, так противно-горячо дышать, что начинает кружиться голова. — Вот это пьяное нечто в углу — Вероника, младшая сестра Костяна, — лениво отзывается Яр, — мы снимаем ей квартиру в этом же подъезде. Если бы у кого-нибудь возникли вопросы, почему я постоянно приезжаю сюда, наш с ней липовый роман стал бы прикрытием, как и у вас с Ваней. — Максимум два часа и я заберу её отсюда, — повторяет Морозов и чуть расслабляется, когда Яр быстро кивает ему в ответ. — Ярослав Юрьевич, я могу пока побыть там, в гостиной, если нужно. Или последить… — предлагает Ваня, очень смело подставляясь под гнев пьяной паучихи, чтобы дать нам возможность продолжить работу. Или чтобы оградить от помоев, так и льющихся из её симпатичного рта? — Пусть лучше посидит здесь. Вообще её бы в наручники и к батарее, а в рот кляп, чтобы меньше болтала, — мечтательно тянет Дронов и достаёт свои сигареты. От мысли о том, что с этим чудовищем нам придётся просидеть здесь пару часов мне тоже хочется закурить, но вполне достаточно того, что мы уже делим на двоих кружку с кофе, а с недавних пор — ещё и наспех сделанные бутерброды. А вот о том, что Костя и Ваня тоже курят, я предпочитаю просто забыть. Моя память вообще становится крайне избирательной, когда это нужно. — Плётку ещё предложи, сраный извращенец! Понятно, почему жена от тебя ушла, — полушёпотом выпаливает Вероника, стоит только Кости выйти из комнаты, и почти комично надувает губы. Почти — потому что ситуация, несмотря на общую комичность, желания посмеяться не вызывает. И работа, сроки которой и так затянулись уже на месяц дольше изначально предполагаемых, маячит прямо перед глазами, но вникнуть в неё под аккомпанемент пьяных откровений никак не получается. Ярослав выжидает момент, когда замок входной двери щёлкает третий раз и разворачивается к нагло ухмыляющейся Веронике. Выражение его лица настолько пугающее, что я по инерции передёргиваю плечами, чтобы скинуть с них ощущение опустившихся сверху тяжёлых и ледяных ладоней. Задерживаю дыхание, первой понимая, что скоро грянет гром, — и мне бы хотелось сейчас оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не видеть его плохо скрываемую ярость. — В твоей квартире четыре скрытых камеры, ведущие круглосуточную запись. Одна на кухне, встроена в вытяжку, две в гостиной, чтобы полностью охватывать всё происходящее в комнате, одна в ванной, над зеркалом. Хочешь, чтобы Костя их посмотрел? Тишина может оглушать. Вибрировать в воздухе незримыми волнами, больно бить по ушным перепонкам и сдавливать голову вакуумом. Тишина может звучать набатом, орать тревожной сиреной и говорить намного больше, чем слова. И в этой напряжённой тишине я смотрю на него, самоуверенного и беспринципного, нагло врущего сейчас или совравшего уже давно, готового подтолкнуть в бездонную пропасть совершенно любого, как сделал это со мной и с моей сестрой. И восхищаюсь им, и ненавижу себя снова и снова, разваливаюсь на две равные кровоточащие половины, одна из которых сочится чёрной гнилью ненависти, а вторая — горькими слезами надежд. Ложных, ложных надежд, отказаться от которых я не в силах. — Нет, — выдавливает Вероника почти неслышно, с трудом шевелит губами и смотрит на него затравленно. — Тогда ты закрываешь свой поганый рот и сидишь здесь тихо-тихо, чтобы через пару минут я смог забыть о твоём существовании. Согласна? — она кивает, а Дронов лишь мельком бросает взгляд на нас с Ваней и сухо подытоживает: — Спектакль окончен, возвращаемся к нашей работе. Костя не возвращается ни через час, ни через два. Он приходит только под утро, когда притихший пуще прежнего Руденкин очень галантно отдаёт Веронике для сна свой диван и сам ютится на узком кресле, а мы с Яром уже совершаем свой утренний кофейный ритуал, даже не глядя друг на друга. Неугодный любовник Вероники найден, запуган и навсегда от неё отважен, и мы вздыхаем с облегчением. Как становится понятно на следующий же вечер — слишком рано. — Ты! Нет у меня в квартире никаких камер! — на этот раз она явно трезва, но всё так же визглива и безрассудна. Врывается на кухню тёмным смерчем и разъярённо тыкает пальцем в Яра, отвечающего на это нахальной хитро ухмылкой. — Я всё проверила! — Конечно же нет, дура. Зачем бы я стал собирать доказательства того, что на самом деле никогда там не был? — он закатывает глаза и краем глаза я замечаю, что у Вани не получается сдержать улыбку. А следом улыбаюсь и сама, и Вероника, заметив это, краснеет и растерянно сникает, вмиг лишаясь прежней воинственности. Но она не уходит. Демонстративно рассаживается на месте своего брата и действует на нервы, вставляет неуместные комментарии и нападает на каждого из нас по очереди. Пытается подцепить и вытащить наружу раздражение Ярослава, смакуя всё новые и новые вопросы про его неудавшийся брак, длившийся всего семь месяцев, а ещё с наигранной заботой интересуется, до сих пор ли ему приходится посещать психолога, чтобы разобраться со своими проблемами. Потом проходится своими острыми зубками по Ваньке, ловко вычисляя в нём приезжего и говоря с таким гонором, словно принцесса, вынужденная сдерживать гримасу отвращения перед попавшимся на пути поберушкой. Он старается подражать невозмутимости Дронова, но выдают всё алые от стыда уши и проявляющееся от волнения лёгкое заикание. Последняя в очереди — я. Вероника склоняет голову вбок, причмокивает, по-видимому придумав что-то особенно остроумное, и с ироничной усмешкой начинает: — А твоя сестра… — Спала и с тобой тоже? — грубо обрываю её и ставлю в тупик прямым и вызывающим взглядом глаза в глаза. Она часто моргает, явно сбитая с толку подобным вопросом, потом до смешного неуверенно выдаёт своё «нет». — В таком случае нам с тобой нечего обсуждать, — уверенно подвожу итог и утыкаюсь обратно в свои таблицы. Только Веронике снова остаётся у нас на ночь. И на следующий день, и через день, и через два — свободно вторгается в наше пространство, исправно получает пиздюлей от Кости, но всё равно возвращается, чтобы нанести серию новых укусов и насладиться хоть жалкой каплей выпитой из нас крови. Приезжая с работы, я уже не удивляюсь звукам её тонкого, режуще-острого голоска, не отшатываюсь, столкнувшись с ней нос к носу в дверном проёме и не поджимаю раздражённо губы, когда приходится опять убирать оставленную ей прямо посередине коридора обувь. Мне не впервой приспосабливаться. А уж к таким избалованным капризным девочкам и подавно. — А зубы вы тоже одной щёткой чистите? — ехидно интересуется она как-то утром, когда я, забывшись в ходе сборов на работу, по инерции хватаю кружку Яра и отхлёбываю кофе. Оставить эту шпильку без внимания — легко. Просто развернуться и уйти, не посчитав нужным даже огрызнуться в ответ. Но только сердце моё падает вниз куском льда, разбивается вдребезги, а на месте его — ноющая пустота. И это не проходит ни в толкучке метро, где мне приходится задыхаться от спёртого воздуха и обилия раздражающих запахов вокруг, ни на проходной огромного офисного центра, где я чувствую себя лишь самым мелким и ненужным винтиком огромной слаженной системы шестерёнок, способных перемолоть любого неугодного. Отчаяние не проходит в обеденный перерыв, когда я наконец остаюсь одна в огромном пространстве, усеянном гудящими жучками-процессорами, и не отступает ни на шаг, когда я упираюсь лбом в огромное панорамное окно в нашем отделе, сквозь которое Москва видна, как на ладони. Я приехала сюда, чтобы добиться чего-то. Доказать себе, что я могу, способна, заслуживаю исполнить собственные цели. Стать личностью. Отбросить прошлое, в котором мне всегда была уготовлена роль странной младшей сестры, единственной живой внучки, удобной и нелюбимой девушки. Наивной тринадцатилетней девочки, способной поверить в то, чего никогда бы не случилось. По моим щекам бегут слёзы. Вязкие и болезненные, перезревшие за десять лет ожидания своей очереди. Слёзы безнадёжности. Слёзы понимания, что я снова угодила в ту же ловушку. Пошла навстречу, потянулась к прекрасному, чужому и неизведанному и снова заблудилась в проклятом хвойном лесу, до последнего отказываясь признаваться в этом. И сейчас мне остаётся сделать последний выбор: без оглядки бежать обратно, пока не стало слишком поздно, или позволить себе дойти до конца.

***

— Здравствуйте, Егор Сергеевич, — медово-приторный голос Юли отрывает меня от работы, где мне нравится пропадать целыми сутками. Три дня. Игнорировать телефонные звонки очень просто, не садиться в упрямо ожидающее меня каждый вечер у офиса такси — легче лёгкого, а скинуть Дронову одно-единственное сообщение «я хочу отдохнуть» — и того заняло всего одну минуту. Сложно становится занять себя чем-нибудь, чтобы не передумать. Не сдаться в самом начале трудного пути, не пожалеть о собственном решении и смириться с собственными истеричными замашками. Просто потом будет слишком поздно. Я боюсь, что уже слишком поздно. — Юлия, Зоя, — кивает Галицкий, растягивая последнее имя и удлиняя звонкую, «я», отчего Зоя еле заметно дёргается. — Женечка, а я к вам. Под моим хмурым напряжённым взглядом он по-хозяйски сдвигает стопку из папок на моём столе, освобождает себе уголок, чтобы вальяжно присесть на него и привлечь к нам внимание всего отдела: ни одна из сотрудниц даже не пытается сделать вид, будто работает, а не следит за разворачивающимся действием. В целом, поведение его — обычное. И эпатажные выходки случаются раз-два в месяц, позволяя работникам обсуждать их нон-стоп, от одной к другой, ни на день не забывая своего любимого директора. Но у меня всё равно неприятно ёкает в груди, и огромных сил стоит не бросить мимолётный взгляд туда, где из ноутбука до сих пор торчит мизерный, почти незаметный вооружённым взглядом хвостик флешки с программой-шпионом. — Я вас внимательно слушаю. — А нужно красноречиво говорить, — подмигивает мне Егор Сергеевич, исподтишка бросая взгляд на Ковалёву, на лице которой можно разглядеть все оттенки эмоций от ненависти до обиды. А у меня холодок бежит по спине и в висках пульсирует «он узнал, узнал, узнал!». — Наши партнёры попросили прислать им одного из моих стажёров, чтобы вы рассказали о своей работе здесь. Поделились честным и откровенным мнением. Хотят попробовать повторить. — Вы отправляете именно меня, чтобы они передумали? — уточняю, не до конца осознавая, как фривольно прозвучит моя фраза со стороны. Чужие взгляды так жгут спину, что мне хочется встать под ледяную воду. Впрочем, и недавнего ледяного страха хватило бы с лихвой. — Я могу поехать! — пылко восклицает Юля, пока наш директор вовсю забавляется моим предположением. — Выбор уже пал на Ласточкину. Собирайтесь, Женечка. ИнТех Лимитед уже прислали за вами машину. Галицкий уходит, а я не сдвигаюсь с места, впившись пальцами в подлокотники своего стула и нервно облизывая губы. Я знаю, кому принадлежит озвученная им компания. Здесь это знают все. Только бы понять, что именно я испытываю от скорой неминуемой встречи с Яром: разочарование или радость.

***

Прошлое. Десять лет назад. — Яр красивый, правда ведь? — вопрос Даши застал меня врасплох. Хорошо, что в темноте не видно ни покрасневших щёк, ни округлившихся от испуга глаз. — Нет. — Нет? — удивлённо переспросила она и рассмеялась звонко и весело, как не смеялась даже над действительно смешными шутками весельчака-Саши. Чуть подтолкнула меня локтем в плечо и бросила быстрый взгляд в сторону Ярика, чей одинокий ссутулившийся блондинистый силуэт маячил у кромки воды, лишь изредка наклоняясь, чтобы подобрать с берега самые крупные камни и запустить их по реке. А я ведь не врала: назвать его красивым как-то не получалось. Высокий, измождённо-худой, ещё по-подростковому нескладный, с длинными тощими но совсем слегка накачанными руками, острыми костлявыми плечами и торчащими рёбрами — он выглядел болезненным, заброшенным и потерянным, и со стороны походил на одного из тех детей, кто фактически жил и рос на улице. Хотя ему, возможно, не повезло ещё сильнее: его детство и юность прошли преимущественно в больничных стенах или дома, наедине с умирающей матерью, поэтому не удалось приобрести ни наглости, ни стойкости, ни хитрости, присущих всем местным беспризорникам. И даже правильные, аристократически-тонкие черты лица, хотя они также у него были грубые, но симпатичные искажались и теряли привлекательность под действием его мрачного, прищуренно-нахмуренного тяжёлого серого взгляда. От него веяло холодом, тоской, безысходностью — кажется, стоило сделать лишь один шаг навстречу, чтобы глотнуть их и подавиться, закашляться, задохнуться от невозможности справиться с этим. Он справлялся. Сам, один. Потерял ту очаровательную острую улыбку, — единственное, что действительно было в нём бесспорно красивого, — но выдержал и не сломился. Только из треснувшей души начала сочиться густая и опасная тьма. Зовущая, искушающая, влекущая. И собственная реакция на него пугала меня до дрожи. Мне должно было быть противно, страшно, брезгливо, неприятно общаться с ним, смотреть на него, слушать его. А получалось всё наоборот, и это чувство сводило меня с ума. Странное давящее чувство в груди, не дававшее уснуть ночами и подталкивающее просыпаться на рассвете, чтобы лежать в своей кровати и прислушиваться, как свистит на кухне закипающий чайник и как звонко ударяется о края чашки ложка, перемешивая кофейные гранулы. — Нет, он не красивый, — ещё раз упрямо повторила я, теперь уже уверенно и даже как-то настойчиво. — Просто тебе нравится образ загадочного грустного принца, которого злые родственники изгнали из собственного королевства и заколдовали. Нравится думать, что именно ты сможешь помочь и исцелить его раненную душу своей любовью, как в сказке. По голым плечам пробежали непрошеные мурашки, которые так хотелось бы списать на прохладный, освежающий ветерок, что дул с реки с наступлением вечера, приятно остужая разгорячённую дневной жарой кожу. Но на самом деле меня обдало ледяной волной осознания: это жалость. Вот отчего так ноет сердце, отозвавшееся навстречу ещё одной потерянной душе. Вот почему мы с ним, две сироты, словно понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полувдоха. — Жень, и откуда в тебе это всё только берётся, а? — в голосе её смешались в равной пропорции грусть и восторг, и от этого терпкого, ранее незнакомого напитка сильно жгло горло. Вслед за Дашей я смотрела за тем, как Дронов взъерошивал светлые короткие волосы, как футболка на нём надувалась пузырём под порывами ветра, и испуганно вздрогнула, оказавшись застигнутой врасплох её заговорщическим шёпотом. — А кто тогда нравится тебе? Воздух застрял в лёгких россыпью остроугольных камней, ночная прохлада стала слишком душной, липкой, противной на ощупь, а взгляд резко переметнулся с тёмной фигуры на клочки травы, торчащие из песка под нашими ногами. — Мне нравится понимать, что любовь — лишь обычный биохимический процесс, направленный на продолжение рода и на самом деле лишённый того ореола романтичности, который ему усиленно приписывают, — отчеканила я тем же тоном, которым всегда пересказывала выученные наизусть параграфы из учебника. Подтянула колени ближе к груди, обхватила их одной рукой, а пальцы второй запустила в прохладный, чуть влажный песок. Мне не нужно было приходить сюда вместе с ними. Не нужно было идти на поводу у нелепых опасений бабушки, скептически воспринявшей идею Даши сходить к реке после заката наедине с Яриком. Не нужно было с самого начала делать вид, словно я не понимаю, что мешаю им. Как же противно. Невыносимо гадко от каждой медленно ползущей слизняком минуты, от этого невинного по сути разговора, почему-то налипающего на тело корочкой присохший грязи. — Знаешь, может быть ты и права, — протянула Даша задумчиво, а потом передёрнула хрупкими плечиками, откинула за спину прядь светлых волос и, высоко вздёрнув свой маленький, слегка курносый носик, мечтательно добавила: — Но можно ведь надеяться, что принц расколдуется, влюбится и заберёт тебя в своё огромное королевство? — Это ложные надежды, Даш, — пожала плечами я, усиленно отводя взгляд в сторону, и с облегчением заметила, что Яр уже направлялся к нам. — Наверное, пора возвращаться домой. Наталья Андреевна будет волноваться, — он остановился на расстоянии в пару шагов и загородил плечами серебристый круг Луны, изящным украшением лежавший на чёрном бархате неба. Так выражение его лица было совсем не рассмотреть, но почему-то мне не переставало казаться, будто он смотрел именно пронзительно на меня. С ненавистью, потому что помешала их с Дашей свиданию? С насмешкой, ведь в отличие от других он всегда замечал, когда я смущалась, терялась, сбивалась с элементарной последовательности шаблонных действий и реакций, которыми привыкла жить? Или с ответной жалостью к нелюдимой и странной заучке, вынужденной ходить тенью за собственной блестящей во всех отношениях сестрой? — Сейчас я только ноги ополосну, — спохватилась Даша, ловко подскочила и унеслась к воде, оставив после себя лёгкий ветерок с тонким сладковатым ароматом. Я отряхивалась от песка нарочито долго, не желая поднимать взгляд и встречаться им с Яром, так и маячившим на опасно-близком расстоянии. Как назло, Дашка совсем не торопилась обратно, и всплески воды доносились до моего слуха сквозь ровный гул стрекочущих цикад. А потом мне пришлось остановиться и перестать стряхивать с подола несуществующие песчинки. Судорожно выдохнуть из себя страх вместе с глупым ощущением, что вот-вот должно что-то случиться. Сжать трясущиеся не от холода пальцы в кулаки и посмотреть на него прямо и открыто, как будто это никогда не было для меня проблемой. Будто мне всё равно, и пульс не разгоняется до смертельной скорости, и тело не подводит своей слабостью, и мысли не взрываются, проигрывая в ожесточённой схватке с эмоциями. Он сделал размашистый шаг навстречу и протянул руку к моему лицу. Между пальцами успели блеснуть в лунном свете белоснежные лепестки маленькой ромашки, тонкий стебелёк которой так и остался торчать в моих волосах, оказавшись проворно заправленным за ухо. — Отлично смотрится Жек, — заметил Яр, отступив и смерив меня серебряным взглядом. А я растерянно коснулась цветка самыми кончиками пальцев, провела по бугристой жёсткой сердцевине и лепесткам настолько нежным, что грозили вот-вот растаять в воздухе мягкой невесомой дымкой. Всё это — лишь иллюзия. Ночная прогулка, странные разговоры и взгляды, ощущение мимолётно коснувшихся виска прохладных пальцев, цветок в волосах и мои чувства. Я ведь не могу ничего чувствовать. Я ведь просто не умею. — Можем идти, — приглушённый, тихий голос сестры доносился издалека, с другого берега жизненных приоритетов, с другого континента моральных ценностей, с другой планеты взаимоотношений с окружающими, из чужой галактики со своей реальностью, куда меня постоянно по ошибке забрасывало. В той, несуществующе-выдуманной вселенной мне отведена роль человека, который действительно способен значить для других что-то особенное. А на этом ненавистном берегу мне суждено только выдумывать какой-то смысл для ничего не значащих поступков, пугаться своих собственных эмоций и пытаться не закричать от выкручивающей боли. Никогда бы не подумала, что жалеть кого-то может быть настолько больно. Осознание того, насколько я лишняя для них обоих, сильно ударило под дых и чуть не сшибло меня с ног. Подтолкнуло в спину грубо, как хамоватый здоровяк-одноклассник, и сочувственным голосом предупреждающе шепнуло: «Убегай». И мне захотелось оказаться как можно дальше не только от непредсказуемого Ярослава Дронова, но и от собственной сестры, никогда бы не сумевшей меня понять. — Я пойду вперёд, — успело вырваться из меня, прежде чем ноги сами понесли в сторону дороги. Медленно, размеренно, изредка запинаясь о незаметные в темноте выступающие корни деревьев. Торопливо, нервно, не обращая внимание на ухабы и щекочущую ноги траву. Быстро, быстро, ещё быстрее, прочь от протоптанной всеми тропинки, сквозь густые заросли высоких сорняков, не разбирая дороги и не оглядываясь, задыхаясь и захлёбываясь собственной паникой, нарастающей с каждым хлёстким ударом листьев по лицу. Я бежала и не слышала ничего за своей спиной, не видела ни одного ориентира, чтобы понять, как далеко успела зайти, не издавала ни единого звука, боясь расколоть стеклянный купол над своей головой, сквозь который прорывались только шорохи травы и слаженное пение сверчков. Меня не пугала даже возможность потеряться по-настоящему, навсегда, засохнуть и сгнить по осени вместе с луговыми цветами. Что угодно, лишь бы избавиться от этой жалости. Усеянное светлыми крошками звёзд чернильно-синее небо подмигивало мне, подсвечивая голубоватым светом верхушки и прокладывая ими дорожку, вдоль которой я продолжала идти, растерянно озираясь по сторонам. Меня никто не искал, и это было так прекрасно: ощущать свободу, упиваться собственной беспечностью и забывать обо всём, — и обо всех, — оставшихся где-то там, далеко позади бескрайнего поля. Меня никто не искал, и это было так грустно: получить неопровержимые доказательства того, что я снова оказалась права. Только громкий шорох раздался где-то совсем рядом, сбоку, сзади — и меня перехватили за талию длинные и худые, ледяные на ощупь бледные мужские руки. Оплели плотными тугими ветвями, сдавили почти до хруста костей, прижали спиной к мощному, твёрдому стволу и укутали тёплым вкусным хвойным запахом. И держали так долго, так крепко, надёжно и согревающе-нежно, что не оставалось ни единого шанса вырваться. И я не вырывалась. Восстанавливала сбившееся после бега дыхание и приходила в себя, словно только что пережила ещё один приступ ночного удушья. Словно спустилась в ад, прошла сквозь неистовое пламя чистилища, нырнула в бурлящий котёл лавы, станцевала на пылающих углях грехов и вернулась обратно, к страданиям более жестоким и изощрённым. — Даша ждёт у дороги, — спокойно и хрипловато сообщил Яр, и только тогда я почувствовала, что его подбородок всё это время лежал на моей макушке. Вопросов он не задавал, отругать меня за глупое поведение не спешил и даже раздражения своего не высказывал. Только в голосе звучало что-то такое усталое и грустное, чуть дрожащее, мягкое и плавное, тягучее. Такое странное, проникающее насквозь в душу и обхватывающее её этим холодом, неожиданно способным приносить тепло. Такое родное и знакомое, отзывающееся внутри и тянущееся к нему навстречу. Никаких сомнений: просто он тоже меня жалел. — Ты знаешь названия всех этих цветов? — спросил он, сжав мою ладонь в своей и потянув за собой сквозь траву. Я отставала всего на шаг, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы заметить, что покрывавшие меня с головой верхушки еле дотягивались ему до шеи. — Знаю, — вышло так тихо, что мне до последнего казалось: он не услышит. Но услышал, обернулся ко мне и задумчиво кивнул головой, словно получил очередной правильный ответ на задачку из моей методички. Его серые глаза искрились в темноте отблесками беспокойной воды под лунным светом и выглядели более тёмными, чем ночная мгла. А мой ответный взгляд был растерянным и беспомощным, испуганным, почти просящим сжалиться надо мной. Сжалиться и не выпускать мою руку. — Ты всё знаешь, — выдохнул Ярослав и один уголок его губ чуть дёрнулся вверх. — Когда я был маленький, мы с мамой часто сюда ходили. Она любила собирать цветы и называла мне каждый вид, что встречался нам по пути. А я ни один не запомнил. Вряд ли мне действительно пригодились бы эти знания, но всё равно как-то тоскливо от этого. Он нахмурился повёл меня дальше, больше не оглядываясь и не делая неожиданных остановок. Словно все тихие, навсегда врезающиеся в память слова нашёптывал мне ветер, слегка поглаживая трясущиеся от волнения листья сорняка. Слегка поглаживая большим пальцем тыльную сторону моей ладони. — А потом мы с ней вместе делали гербарий. И она говорила мне, что настоящие чувства похожи на эти цветы: со временем они могут стать очень хрупкими, но никогда не потеряют своей истинной красоты.