Remember Me

Её подсознание милосердно. Оно даёт ей эти несколько минут — яркие, тёплые, вырванные из прошлого. Мир, где всё ещё можно смеяться, болтать, хрустеть чипсами во сне. Где Экко рядом. Где всё ещё целое. Но это ложь. Она знает это. Всегда знает. Потому что счастье — это просто задержка перед неизбежным. Перед тем, как реальность врежется в неё с хрустом ломающегося стекла. Сначала приходит тревожная мелочь: слишком мягкий свет, слишком знакомые запахи, голос, который звучит так же, как в детстве. Тёплые ладони матери — вот-вот коснутся щеки, чуть шершавые от работы, пахнущие чем-то родным, тёплым, безопасным. Ещё мгновение — и она почувствует, как её укрывают крохотным одеялом со смешными узорами, проводят пальцами по волосам. Губы тихонько шепчут что-то спокойное, тёплое, настоящее. Но затем приходит холод. Он пробирается сквозь иллюзию, разрывает её, тянет обратно в реальность. И наконец — мир трескается. Она хочет задержаться в этом сне. Запереть реальность за тысячу замков. Но реальность всегда находит путь. И когда она врывается — она приходит не с объяснениями, а с ударами, с ломотой в груди, с чужими голосами в голове. Экко. Он валяется в полусознательном состоянии на одной из огромных лопастей её убежища. Капли крови лениво стекают по лицу, собираясь в тонкую, дрожащую линию, прежде чем срываться вниз, оставляя на металле тёмные, почти чёрные следы. Грудь вздымается едва заметно. Слишком медленно. Слишком тяжело. Мутный взгляд выхватывает её фигуру. Маленькую. Такую крошечную по сравнению с этим холодным пространством. Она мечется. Рывками, порывисто, резко — будто ищет выход, которого нет. Голубые волосы падают на лицо, скрывают глаза. Она стряхивает пряди, машинально, раздражённо, и снова хватается за стол, за беспорядочно разбросанные вещи. Пижама — мягкая, тёплая, с дурацкими единорогами, почти детская. Рукава задраны, щиколотки голые. Такая домашняя, такая незащищённая среди этого хаоса. Плечи напряжены, спина сгорблена, движения резкие, но с пугающей сосредоточенностью. Пальцы перебирают предметы, хватают, рвут, бросают. Чертежи взмывают вверх белыми пятнами, листы падают, сминаются, исчезают в темноте. Карандаши со стуком скачут по полу, инструменты рассыпаются, как брошенные кости. Он хотел бы сказать ей... Хотел бы... Но горло сжимается, пересохшее. Он может только смотреть. Смотреть на неё. В убежище, сооружённом на одной из лопастей старой вентиляционной системы Зауна, спускается знакомая фигура. Свет выхватывает из полумрака грубые черты лица, щетину, прослеживающуюся на бакенбардах, и всё те же тёплые, родные глаза. Серо-голубые. Мягкие. Живые. На торсе небрежно завязан фартук — чуть помятый, испачканный в муке. В руках он держит поднос с напитками. На мгновение кажется, что даже воздух вокруг становится плотнее, как если бы его присутствие придавало миру вес. — Дети, как там ваша пижамная вечеринка? — его голос тёплый, глубокий, раскатистый. Он отталкивается от стен, перекатывается сквозь пространство, будто эхом заполняет каждый уголок убежища. Это невозможно. Металл лестницы глухо скрипит под его тяжёлыми шагами. Спокойными, уверенными. Такими, какими должны быть шаги человека, который несёт тепло и защиту. Она замирает. Чувствует его присутствие — как едва ощутимый сдвиг воздуха, как тёплый электрический разряд по коже. Она боится обернуться. Боится больше жизни. Больше, чем боли. Боится, что, если она сейчас посмотрит, если даст себе поверить — этот голос, этот запах, этот шаг, полный уверенности и покоя, просто рассыплется во тьме. Но она чувствует его взгляд. Слёзы хлынули прежде, чем она осознала это. Голос застрял где-то в груди, скрученный в ком, который невозможно вытолкнуть наружу. Она бросается вперёд, врезаясь в него с силой, будто хочет почувствовать реальность. Пальцы судорожно цепляются за ткань, вцепляются в него, как будто боится, что если ослабит хватку — он растворится. Он пахнет так знакомо. Как тёплый плед после долгого, выматывающего дня. Как старый свитер, пропитанный мукой и дымом от костра. Как ночной дождь за окном, посреди лета. Как забытая мелодия из детства, услышанная случайно и вдруг защемившая сердце. Его руки ловят её. Надёжно. Твёрдо. Как будто он всё ещё может удержать её. Но он не может. Он умер. Мир разламывается. Как стекло. Как кости. Как она. Ты знаешь, что это ложь. Ты знаешь, но всё равно не отпускаешь. Поднос с напитками срывается в бездну Тепло. Она не понимает, откуда оно — то ли её собственное, то ли чужое. Её пальцы цепляются за что-то твёрдое, тёплое, настоящее. Она сжимает его изо всех сил, до боли в суставах. Перед глазами — пятна, смазанные фигуры, цвета растекаются, как пролитая краска. Звуки глухие, будто сквозь толщу воды. Голоса распадаются на невнятные обрывки, сливаются с пульсом, с тяжёлым стуком сердца. Вандер краем глаза замечает: Экко валяется на полу с разбитым лицом. Убежище перевёрнуто вверх дном, вещи раскиданы, матрас изодран. А Паудер вцепляется в него железной хваткой. Мужчина знает парнишку достаточно хорошо, чтобы быть уверенным: Экко не причинил бы ей зла. Но в голове всё равно пульсируют вопросы, гулко отдаваясь в висках. Его взгляд мечется, цепляется за детали, за скомканные простыни, за рваный воздух между ними, за блестящие от слёз глаза дочери Экко с трудом поднимается, перед глазами плывёт. Треск боли в голове. Медленный шаг. В немом вопросе он ловит Вандера, а затем смотрит на неё. Её плечи вздрагивают. Голоса вокруг— как вата, не разобрать слов, только гул, прерывающийся стуком сердца. Губы раздвигаются, он что-то говорят. — Кажется… ей приснился кошмар, — единственное объяснение, что приходит на ум. Он хватается за разбитое лицо, кривится, но всё равно переводит взгляд на Паудер. Вандер говорит что-то обволакивающе мягко, его голос укутывает, проникает под кожу, медленно растекается теплом по замёрзшему телу. Мир плывёт. А потом — тёплая ладонь. Сначала только ощущение. Плотная, живая. Тёплая. Он сжимает её маленькую руку, накрывает своими пальцами. Слегка подрагивает. Экко тянет её за собой. Их шаги звучат глухо, будто доносятся издалека, из-под воды. Бар. Воздух здесь пахнет деревом, вином, чем-то терпким и успокаивающим. Тёплый свет режет глаза, всё ещё замутнённые. Вандер уже несётся с кружкой горячего напитка, кладёт тяжёлую руку ей на плечо. Жар проникает сквозь одежду, согревает кожу. — Воу, малыш, кто это тебе лицо размозжил? Голос пробирается сквозь туман. Майло. Экко морщится, трет макушку, и уголки его губ приподнимаются в знакомой, чуть кривой ухмылке. — Да так… — бормочет он, качая головой. — Упал неудачно. — Лицом в чей-то кулак? — фыркает Майло, прищуриваясь. — Да ладно, не томи, рассказывай. Джинкс едва поворачивает голову, кутаясь в плед, который кто-то заботливо набросил на её плечи. Ткань тяжело давит, а в воздухе витает запах чего-то горячего, терпкого, с медом. Экко привычным жестом тянется к ней, проводит пальцами по её волосам — мягко, едва касаясь. На мгновение его рука замирает, прежде чем он быстро отдёргивает её. Тепло всё ещё остаётся. — Да неважно, — пожимает он плечами, отворачиваясь. — Бывает. Майло хмыкает, скрещивает руки на груди. — Ага, значит, просто так развалился. Понял. Прямо на кулак, прямо в лицо. Совпадение? Не думаю. Вандер, наблюдавший за ними, наконец качает головой и ставит перед Экко кружку с чем-то горячим. — Пей. Потом решим, что с тобой делать. Экко берёт кружку, но взгляд его тут же падает на Паудер. — Эй, Пау? — негромко зовёт он. Она не реагирует. Майло наклоняется ближе. Тень заслоняет свет, силуэт колеблется перед глазами. — Земля вызывает Паудер! Что-то мелькает. Её зрение цепляется за движение — его рука машет перед лицом. Ноль реакции. Что-то воет в ушах. Или это их голоса? — Эй, ты чего? — Вопрос звучит мягче. Тише. Экко. Чужая рука касается её плеча. Сначала лёгким, едва ощутимым прикосновением — будто ветер, едва касающийся кожи. Потом сильнее. Тёплые пальцы сжимают осторожно, но надёжно, словно боясь испугать. Поглаживают через ткань. Тепло. Мягкое, обволакивающее. Не рвёт её изнутри, не давит. Он встряхивает её чуть сильнее — не резко, не грубо. Словно пытается пробудить. Джинкс не слышит. Не чувствует. Но тепло от пальцев Экко всё ещё остаётся. Может, её пальцы чуть дрогнут, но она не схватится за него в ответ, не посмотрит ему в глаза. Она вдыхает полную грудь. — Отвали, Экко, — она дёргает руку, но Экко не отпускает. — Ох-ох, поглядите-ка! — раздаётся насмешливый голос. Майло ухмыляется, лениво опираясь на стол. — Кто-то опять облажался. Он картинно стучит Экко по плечу, как будто выдаёт ему награду за глупость дня. Экко закатывает глаза, но ничего не говорит. — Так, детишки, перестаём кусаться. — Голос Вандера звучит спокойно, но в нём слышится скрытая улыбка. Он скрещивает руки, глядя на них с прищуром. — У вас вообще-то важный день на носу. Он переводит взгляд на Экко: — Кстати, как там ваш проект? Накопитель энергии, кажется? Экко, наконец, отпускает Джинкс и выпрямляется. — Работаем над этим. — Ага, работаем, — фыркает Майло, сдерживая ухмылку. — Похоже, у кого-то нервы не выдерживают. Паудер чувствует, как все взгляды снова прикованы к ней. Экко выдыхает и тянет кружку с горячим напитком. — Ты знаешь, как она бывает перед презентацией, — лениво бросает он. — В прошлый раз чуть не сожгла мастерскую, а перед этим неделю не спала. — Эй! — её голос вырывается раньше, чем она успевает подумать. — Это был тестовый запуск! Слова звучат слишком по-настоящему. Слишком естественно. На фоне, размыто, почти криво, они что-то болтают про конкурс изобретателей. Кто-то кидает фразу про жюри, кто-то смеётся про то, как в прошлом году всё взлетело на воздух. Звук голосов размывается, уходит на второй план, будто приглушённый водой. Её выворачивает наизнанку. Тошнота подступает к горлу, горячим комом распирает грудь. Этот тёплый свет, липкий, неправильный, проникает под кожу, словно пытается оставить на ней след. Голоса — знакомые, забытые, украденные временем — звучат так, будто всегда были здесь. Как будто она никогда не разрывала их на куски. Как будто не сожгла их дотла в далёком прошлом. Её взгляд цепляется за старый игровой автомат. Он всё ещё стоит в углу бара. Целый. Обклеенный стикерами, чуть потёртый, но живой.

Но она разнесла его на запчасти. Она помнит, как от него осталась только груда искорёженного металла. Но он здесь. И всё целое. Потому что Джинкс здесь никогда не существовала. И это страшнее всего.

***

Ночь окутала Заун, утопив улицы в пульсирующих огоньках фонарей и тени, прячущиеся между переплетением труб и ветхих строений. Джинкс пробиралась по крышам, покачивая в пальцах запал. Здесь, наверху, было тише. Не идеально, но приятно. Тишина не давила, не сжимала в горле стальным обручем, как внизу, среди чужих улыбок и голосов, среди улиц, которые выглядели знакомыми, но не были её. Здесь не было Экко, смотрящего на неё так, будто видел кого-то другого. Было только небо. И оно станет её. Она задумалась, сначала планируя что-то более… грохочущее. Разорвать этот город к чертям, стереть улыбки с чужих лиц, смешать светлый мир с грязью. Но под рукой оказалась только старая пороховая бочка да горы засохших красок. Это не помешает. Она соорудила из этого хлама примитивный механизм: старые часы, их стрелка, дойдя до отметки, высечет искру. Всё просто. Чётко. Не требовало её участия. И небо вспыхнет яркими красками. Она отступила назад, уселась на край крыши, закинула ногу на ногу и устремила взгляд вверх. Двадцать минут. Она услышала шаги ещё до того, как он появился. Мягкие, неторопливые — Экко не спешил, словно заранее знал, что найдёт её здесь. Джинкс закатила глаза, скривив губы в кривой ухмылке. — Конечно. Как же без тебя. Экко не отвечает, просто усаживается рядом, лениво раскидывая руки назад. Движения небрежные, лёгкие — как будто они по-прежнему двое старых друзей. Как будто ничего между ними не сломано. Как будто она не носит на себе его шрамы, а он — её. — Ты знаешь, что крыша — не самое лучшее место, чтобы прятаться? Джинкс закатывает глаза медленно, нарочито лениво, будто ей наскучил этот разговор ещё до того, как он начался. Откидывает голову назад, упирается взглядом в тёмное небо. — Я не прячусь, окей?! — бубнит себе под нос, сжавшись в комок. — Ну да, ну да. — Он качает головой, усмехаясь. Как будто ему правда смешно. Как будто он видит её насквозь. — Ты просто... патрулируешь местность. Штаб-квартира, да? Стратегический пункт наблюдения? Она фыркает, отмахивается. Но уголки губ дрожат. — Просто оставь меня в покое, Экко. Он молчит. Долго. Смотрит прицельно, без слов, без намёков, но внутри всё равно переворачивает. Этот взгляд не отпускает, давит, выворачивает — будто хочет вырвать что-то наружу, докопаться до самой сути. Джинкс морщится. Закатывает глаза, но не слишком убедительно. — Чего пялишься? — фыркает она, делая вид, что ей плевать. Экко не отвечает сразу. Лишь чуть опускает плечи, словно устало, словно давно привык к этому щиту между ними. — Пау… — голос глуховат, с хрипотцой, будто он слишком много думал перед тем, как сказать это вслух. — Я не знаю, что случилось. Я не влезу тебе в голову. Но если я облажался — просто скажи. Тишина. Она резко отводит взгляд, словно пытаясь оторвать себя от этого момента. Ногти впиваются в ладонь, будто можно так зацепиться за реальность. Экко чуть смещается ближе, не касаясь, но его присутствие давит, заполняет пространство между ними. — Я не знаю, как тебя развеселить, — его голос мягкий, чуть ниже обычного. — Но если для этого надо выставить себя идиотом и шмякнуться с крыши — вообще без проблем. Джинкс вздрагивает. Бровь дёргается. Вот же… идиот. Губы дёргаются в ухмылке, но в глазах зажигается что-то острое, злое, колющее. — Давай, Пааау, улыбнись! — её голос сладкий, липкий, как прокисший сироп. — Перестань хандрить, будь хорошей девочкой! — Перестань ныть, не ломайся, не расстраивай окружающих… — Она передразнивает, растягивая каждое слово, выворачивая их наизнанку, как ржавый нож в ране. Уголки её рта дёргаются, но не в улыбке. Взгляд цепляется за него — исподлобья, пронзительно, с вызовом, с насмешкой, за которой прячется что-то тёмное. — Ну что, Экко? Мне уже стало легче? Ты спас меня? — В её голосе слышится издёвка, но губы дрожат. Уголки её рта дёргаются, но не в улыбке. Взгляд пронзает его, исподлобья, вызывающе, насмешливо, но за этой насмешкой прячется что-то слишком тёмное. — А, ну да. Спасибо, коротышка, гениальная идея. — Голос лёгкий, почти весёлый, но в нём слишком много звенящей фальши, слишком много горечи. — Всё так просто, да? Просто взять и перестать быть мной. Она резко вскакивает, будто собирается уйти, но вместо этого застывает, сжав кулаки. В груди клокочет злость — горячая, глухая, давящая. — Поэтому я и просила тебя уйти. Слова звучат, словно удар по металлу. Не громко, но с тяжестью, от которой внутри всё сжимается. Экко не двигается, но взгляд его меняется — сначала непонимание, потом что-то похожее на боль. — Пау… Она закусывает губу, отворачивается. Глупо. Всё это глупо. — Просто уходи, ладно? Её голос глухой, срывается на последних словах. Экко не двигается. Секунду, две. Потом медленно, несмело, он тянется вперёд и легко касается края её рукава. Словно боится, что она отдёрнется. Она не отвечает, но и не уходит. Экко осторожно тянет её вниз, будто приглашает присесть рядом. Он сам не уверен, зачем делает это, но не отступает. Его движения медленные, нерешительные. Он чувствует, как дрожит воздух между ними. Тишина. Экко знает этот взгляд. Он уже видел его однажды. Тогда. Он помнит, как в детстве она зажимала уши, прячась от криков, как забиралась повыше, подальше, когда ей становилось страшно. Помнит, как однажды нашёл её, свернувшуюся клубком и просто сел рядом. Тогда она наконец посмотрела на него. Но сейчас всё иначе. Её взгляд — острый, колючий, как лезвие, но под этим слоем… Больно. Он сглатывает, не зная, как подобрать слова, но всё же говорит: — Когда тебе больно... это не значит, что с тобой что-то не так. Он делает короткую паузу, словно подбирает слова. Джинкс остаётся молчаливой, но он продолжает, мягче: — Я не знаю, как сделать, чтоб стало легче. Не знаю, как всё исправить. Не понимаю, что произошло. Но... твоя боль — это не всё, что у тебя есть. Пальцы Экко сжимаются в кулак. — Ты не сводишься к своей боли. Ты — это ты. Она не двигается. Только плечи чуть дёрнулись, едва заметно. — Как мило, — голос ровный, но в глазах вспыхивает что-то острое. Она лениво откидывается назад, сцепляя пальцы за головой. — Это ты в какой подворотне подобрал? Или мелкие у костров в Заунских трущобах теперь шепчут житейские мудрости вместо страшилок? Она усмехается — криво, хищно, но губы дрожат. Экко не отвечает. Просто смотрит. Где-то внутри её снова захлёстывает раздражение — колючее, липкое. Она хочет сказать что-то ещё, сорваться, отбросить эти слова подальше, сделать так, чтобы они не касались её. Чтобы не чувствовать. Но они всё равно застряли как заноза. Экко тихо выдыхает, опускает голову и вдруг усмехается — но без веселья, больше для себя. — Помнишь… как мы мелкие сидели в том старом ящике? — Его голос звучит ровно, но взгляд цепляется за неё, выискивая хоть что-то знакомое. — Мы разрисовали его к чертям. Кажется, до сих пор где-то на стенке осталась твоя корявенькая рыбка. Джинкс вздрагивает едва заметно. Она этого не ждала. — Ты вывела ей какие-то дурацкие зубы, а потом заявила, что это акула и что она съест меня, если я закрашу твой рисунок. Он усмехается, качает головой, но в его глазах слишком много боли. Тот старый ящик, запах пыли и краски. Как он открыл крышку и увидел её внутри — свернувшуюся в комок, дрожащую, маленькую, царапающую кожу на руках. Губы беззвучно шевелятся, словно она пытается убедить себя, что всё не по-настоящему. Тогда он не знал, что делать. Не знал, что сказать. Только залез внутрь и сел рядом. Просто был там, рядом с ней, в этом тёмном, разрисованном убежище, где стены должны были защитить её от всего мира. Её сердце на миг замирает. Она помнит. Чёрт, она помнит это всё. — Я… Словно ком в горле. Она закрывает глаза, чтобы скрыть, как они дрожат. А потом срывается на усмешку, прикрывая лицо ладонью. — …Чёрт, Экко, ты вообще не меняешься. Всё такой же сентиментальный идиот. Экко усмехается, мотает головой и вдруг треплет её по голове — так же, как когда-то. Тепло. Беззлобно. Почти нежно. — А ты всё такая же, дурная ты башка. Джинкс замирает. Тепло его ладони касается её волос. Простое, лёгкое прикосновение. Такое же, как тогда. Тогда. Она не двигается. Не дышит. Мир на секунду рвётся на части. Ей снова десять. Они снова сидят в разрисованном ящике, прячась от всего мира. Он ее видит? Щелчок где-то внутри. Она чувствует, как его пальцы случайно – или не случайно? – касаются её руки. Совсем легко, почти невесомо. Джинкс делает вид, что не замечает. Но кожа предательски вспыхивает там, где он её коснулся. Не спешит. Не давит. Ему не нужно искать оправданий, не нужно разбирать этот момент на части. Потому что он уверен. Для него это просто она. Для неё — невыносимая ложь. Он не знает. Он не может знать. Для него всё просто. Он любит её. Она должна сказать. Должна разрушить это. Должна разорвать ложь, пока не стало поздно. Но язык будто прилип к нёбу, а губы не поддаются. Он уже тянется ближе. Этот взгляд пронизывает, прожигает, цепляется за её суть. Она ощущает это кожей, каждой клеткой, каждым нервом. Грудь судорожно вздымается, и воздух застревает где-то в горле. В груди что-то сжимается, скручивается в тугой комок, который мешает дышать. Пульс отзывается в висках, в кончиках пальцев, в рёбрах – гулко, прерывисто. Его глаза — глубокие, тёплые, внимательные, слишком внимательные. В них нет ни злости, ни ненависти, ни того холода, который она привыкла видеть в глазах Экко. Он смотрит так, как будто хочет разглядеть её насквозь, добраться до самого её ядра. Как будто ищет что-то в ней. Что-то важное. Он смотрит не на неё. Он смотрит на ту, кем она могла бы быть. Она не может дышать. Ноги будто приросли к земле. Внутри разливается ледяная паника – стремительная, разрушительная, обволакивающая, но тело её не слушается. Она хочет отстраниться, но мышцы будто парализовало. Всё нутро кричит "беги!", но двигаться невозможно. Пальцы мягко, почти невесомо скользят по её щеке, по скуле, по линии подбородка. Медленно, аккуратно, будто боясь спугнуть, но одновременно с этим — как будто запоминая каждую деталь, как будто прощаясь. А потом его пальцы замирают, кончики чуть сильнее вдавливаются в кожу. Щёки горят, губы дрожат, сердце глухо бьётся в груди, готовое пробить её насквозь. Она чувствует, как он склоняется ближе. Как его дыхание касается её губ. Грудная клетка сжимается, лёгкие горят. В горле становится тесно, и боль растекается по телу медленными, мучительными волнами. Это больно. Почти физически. Но отстраниться ещё страшнее. Его губы касаются её осторожно. Легко. Почти невесомо. Как будто он даёт ей возможность отступить. Её тело сжимается. На автомате. Мышцы напрягаются, будто готовятся к удару. Пальцы дёргаются, запястье чуть подаётся назад, будто собираясь вырваться. Внутренний рефлекс — уйти, отстраниться, защититься. Она не двигается. Не убирает руки. Не разжимает пальцы. Раньше бы разжала. В её мире... Но внутри неё что-то рвётся. Трещит, ломается, крошится, превращается в пыль. Потому что так не должно быть. Потому что это не её. Но его губы тёплые. Теплее, чем она ожидала. Теплее, чем она привыкла. Они двигаются осторожно, мягко, медленно, как будто у него есть время. Как будто у неё есть время. Как будто у неё есть право на этот миг. И её пальцы, сами по себе, находят край его одежды. Цепляются. Не сильно. Почти невесомо. Но этого достаточно. Достаточно, чтобы почувствовать, как внутри всё переворачивается, как сердце стучит так громко, что заглушает всё остальное. А он целует её. По-настоящему. Глубже. Медленнее. Как будто хочет дать ей время привыкнуть к этому. Как будто не торопится. Как будто хочет, чтобы она поверила, что это — для неё. Но ты знаешь, что это не так. Горло сжимается. Тело реагирует предательски: плечи вздымаются на судорожном вдохе, пальцы цепляются за ткань крепче, ногти вонзаются, как будто так можно удержать то, что ей не принадлежит. Но удержать нельзя. Тепло. Живое, проникающее под кожу, заполняющее трещины внутри. Она не знала, что тепло может не жечь, не уничтожать, не оставлять ожогов. Что оно может успокаивать. Окутывать мягко, не требуя ничего взамен. Но… Если не двигаться… Если не разжимать пальцы, сжимающие его рубашку… Если задержать дыхание — Может, на секунду это станет её. Может, боль хоть на миг отпустит, не будет рвать на куски, выворачивать изнутри, выдирать ребро за рёбром. Может, собственный голос в голове стихнет, перестанет греметь, перестанет долбить череп, рвать её саму. Перестанет уничтожать всё, к чему она прикасается. Её пальцы чуть дрожат, непроизвольно цепляются за ткань его одежды. Совсем легко. Почти незаметно. Как будто, если держаться аккуратно, осторожно, Если не сжимать слишком сильно — Это не развалится в её руках, Не рассыплется, Не исчезнет. Но ты знаешь, что исчезнет. Ты знаешь, что это закончится. И ты знаешь, что когда это закончится — будет больно. Очень. Горло сжимается. Её тело предательски реагирует: плечи вздымаются на судорожном вдохе, пальцы цепляются за ткань крепче, ногти вонзаются, как будто так можно удержать то, что ей не принадлежит. Дым. Запах пороха. Крики, затухающие вдалеке. Она не помнит, как всё началось. …он смотрит на неё так, как она действительно заслуживает. Холодные глаза. Голос, застывший в вечном презрении. "Ты – чудовище". Он говорит это медленно. Твёрдо. Без колебаний. Как истину. Как нечто неоспоримое. Вот кем он ее считает. Вот кого он ненавидит. Губы начинают дрожать сильнее, но уже не от поцелуя. Тепло, которое она получила, не принадлежит ей. Оно исчезнет. Как всё к чему она прикасается. И это был ее выбор. Но почему тогда так больно? Почему внутри всё выворачивается, рвётся, крошится в пустоту? Она понимает. Это не её мир. Экко в её мире ненавидит её. Он никогда не посмотрит на неё так. Никогда. Даже если бы мог. И всё же… Она не убегает. И это самое страшное. Она всегда убегала. В хаос, в разрушение, в пули, в смех на грани истерики. Но тут — она остаётся. Потому что, если убежать, этот миг исчезнет. Его тепло. Его прикосновения. Его нежный взгляд. Его губы, которые не дрожат от отвращения. Всё это растворится, оставив после себя только пустоту. И это делает её ещё более сломанной. Слишком сломанной, чтобы собрать себя обратно. Слишком сломанной, чтобы хоть когда-нибудь снова поверить в тепло. Слишком сломанной, чтобы остановить этот миг. Потому что он всё равно исчезнет. Как всё. Как всегда. Ты не можешь вернуть то, что сжёг своими руками. Она не знает, когда начинает плакать. Губы Экко всё ещё касаются её, но мир вокруг будто мутнеет. В висках стучит кровь, дыхание сбивается, горло сжимается так, будто кто-то сомкнул на нём пальцы. Она чувствует, как по щекам скользят горячие дорожки слёз, но не понимает, когда именно сломалась. Она не отстраняется, но и не отвечает. Она просто… замерла. Экко не говорит ни слова. Он не спрашивает, почему она плачет. Он не пытается остановить её слёзы. Он просто медленно, почти неощутимо, касается их губами. Сначала легко касается уголка её глаза. Его губы тёплые, мягкие, чуть влажные от её слёз. Он не спешит, не торопится, просто прижимается чуть сильнее, словно хочет вобрать её боль, разделить её. Она чувствует, как его дыхание касается её кожи – тёплое, мягкое, чуть прерывистое. Лёгкий выдох, и ей кажется, что вместе с ним по коже расходится дрожь Её лицо маленькое, хрупкое. Носик чуть вздёрнутый, с россыпью едва заметных веснушек, которые он помнит ещё с детства. Глаза – огромные, голубые, но сейчас в них небо затянуто тёмными облаками. Губы чуть припухшие, приоткрытые – не от желания, а от боли, которая разрывает её изнутри. Она вся кажется слишком лёгкой, словно если дунуть – она исчезнет. Но когда он смотрит на неё – ему кажется, что внутри неё буря, которую она не может остановить. Замирает. А потом скользит ниже, по щеке, губами впитывая каждую солёную каплю. Двигается так осторожно, так медленно, как будто боится сделать лишнее движение. Его тепло впитывается в её кожу, как яд, как спасение. Как будто боится спугнуть её. Он чувствует её дыхание. Оно касается его кожи, едва тёплое, будто уставшее, ослабленное. Его губы скользят по её коже, следуя за каплями слёз, лаская её, запоминая, не оставляя ни одной незамеченной. Он чувствует её дрожь. Но он не понимает, насколько глубоко это зашло. Насколько внутри неё всё разрывается на куски. Касается её носа – невесомо, почти играючи. А потом, на секунду замирая, накрывает её губы своими. Чуть дольше. Чуть глубже. Её губы мягкие, чуть припухшие, влажные от слёз. Он не торопится. Не заставляет её отвечать. Просто держит этот момент между ними, позволяя ей чувствовать. Снова щека. Лоб. Его губы задерживаются дольше, горячие, живые, как будто он хочет запомнить её, оставить этот миг между ними. Он целует её так, как будто хочет сказать больше, чем могут передать слова. Как будто не пытается исправить — а просто остаётся рядом. А потом уголки её губ. Осторожно. Сначала один. Мягко, невесомо, будто пробует её на вкус. Губы чуть дрожат, и он не знает — от слёз, от пережитой боли или от того, как близко он сейчас. Потом другой. Чуть медленнее. Чуть глубже. Он скользит губами по этой крошечной точке, почти не касаясь, но каждое движение оставляет за собой след — невидимый, ощутимый только ей. Она не двигается. Не вздрагивает. Только её губы чуть приоткрываются от этого тепла, которое пробирается сквозь кожу, растекается по венам, медленно и плавно, словно растворяясь в каждом нерве. Никакого требования, никакого ожидания. Просто тепло, которое разливается под кожей, растекается по венам, проникает в каждый нерв. Просто остаётся рядом. Экко из её мира мог бы полюбить её? Может быть. Когда-то. Если бы всё было иначе. Но она бы не позволила. Слишком страшно. До дрожи страшно. До озноба в костях, до сжатых пальцев, до этого первобытного желания убежать, исчезнуть, раствориться в темноте. Она чувствует его дыхание на своей коже. Видит, как уголки его губ подрагивают, как в глазах мелькает что-то тёплое, странное, щемящее. Экко улыбается. И это так... странно. Когда она в последний раз видела его улыбку? Она пытается вспомнить. Но не может. Мысли соскальзывают, распадаются, как пыль под пальцами. Образы смешиваются, смазываются, тянут за собой что-то далёкое, что-то, что она когда-то называла прошлым. Детство. Крохотные руки, цепляющиеся за её ладонь. Голоса, полные мечты, что-то яркое, жгучее внутри, что-то, что они тогда называли надеждой. Они были детьми, готовыми изменить этот мир. Она тоже пыталась. Вгрызалась в это будущее зубами, вырывала когтями, раздирала собственными руками, пытаясь удержать. Но… Окончательно разрушила. Она не умеет по-другому. Она не думает. Просто делает. Рывок – и её губы врезаются в его. Это не тепло, не близость, не спасение. Это удар. Она жёстко впивается в его губы, сжимает их, тянет, раздирает, пока металл не касается языка, пока в рот не разливается что-то солёное и горячее. Он вздрагивает. Но не отстраняется. Её пальцы сжимают его воротник, сминая ткань, сжимая так, будто она пытается удержаться за что-то. Но за что? Что она делает? Почему он не отталкивает её, не орёт, не злится? Почему просто принимает это? Она вгрызается сильнее, глубже, жёстче. Она не даёт ему воздуха. Она не даёт себе шанса передумать. Кровь капает с её губ, стекая по подбородку, горячая, солёная, живая. Она не знает, чья она — его или её. Уже неважно. Она делает шаг назад. Медленно, прерывисто, словно пытается прийти в себя. Скользит тыльной стороной ладони по губам, стирая красные пятна. Дыхание сбито, сердце бьётся в груди, как пойманный зверёк, грызёт, рвётся наружу. Она смотрит на него – на его растрёпанные волосы, на чуть приоткрытые губы, на эти тёплые карие глаза, в которых слишком много боли. Сука. Почему он не говорит ничего? Почему он просто смотрит? Почему он делает всё только хуже? И тут небо взрывается. Она дёргает головой вверх. Фиолетовые, синие, неоновые вспышки прорезают темноту, освещают мокрый асфальт, взрываются каскадом безумного света. Ядовито-розовые отблески пляшут на стеклах, электрический синий рвёт небо, растворяется в дыму. Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт, она забыла про эти долбаные фейерверки. Город вздрагивает, просыпается, замирает, когда вспышки прожигают тьму. Заун утопает в цветных бликах, а она стоит посреди этого ада, пропахшая кровью и порохом, с бешено бьющимся сердцем в груди. Она не шепчет. Она не прячется. Она не умоляет мир её услышать. Она кричит о своём присутствии так громко, что лопаются барабанные перепонки. Это не демонстрация. Это не акт отчаяния. Это её имя, выжженное огнём в этом грёбаном небе. Она облизывает губы, чувствуя привкус крови и гари, и смотрит на хаос, который сама же устроила. Вот теперь… теперь они точно узнают, кто такая Джинкс. Она стоит над ним, чуть дыша, ещё не отошедшая от взрыва, от вкуса крови, от ярости, которая грохочет внутри. А потом просто протягивает руку. — Вставай, идиот. Её голос звучит хрипло. Рвано. Как после крика. Но в нём нет злости. Нет приказа. ОНА ПРОСТО ГОВОРИТ. Экко моргает. Несколько секунд он просто смотрит на её руку, будто не верит. Будто не понимает, что вообще происходит. Потом медленно, осторожно тянется вперёд. Их пальцы соприкасаются. Его ладонь тёплая, чуть шершавшая. Её — тонкая, крепко сжатая, так, будто она готова отдёрнуть её в любую секунду. Но не отдёргивает. Она тянет его вверх, и он встаёт. Не говорит ничего. Только смотрит. А потом усмехается — выдох, почти незаметный, почти бесшумный. — Ты точно сошла с ума. Она фыркает, резко отпуская его руку, как будто всё это ничего не значило. Но её пальцы всё ещё горят.