Лично в руки

Мой дорогой, Панталоне, Я бы сказал, что тебе не стоит путать предопределённость с обоснованностью. Если конкретный рабочий при реставрации одного из центральных зданий будет достаточно неосмотрителен и малообразован, чтобы оставить кирпич точно на краю крыши, а наш уважаемый мэр прочтёт отложенный со вчера отчёт в это конкретное ветренное, но солнечное утро, после чего решит сверить его с действительностью, то кирпич, как ни прискорбно, действительно упадёт, однако разве можно оспорить факт того, что прогулка возле стройки была его собственным спонтанным, пусть и обусловленным чтением отчёта и хорошей погодой выбором(подчёркнуто)? Так или иначе, в мире, за редким исключением рассмотрения атомов, не существует случайностей – любая ошибка или, напротив, кажущийся неожиданным благоприятный исход основаны на цепочке неслучайных факторов, влияющих друг на друга и на непосредственное будущее, исключая непредсказуемость как термин... Проблема в том, что человеческий и даже божественный разум не в состоянии сравниться с такой масштабности вычислительными машинами; на данный момент развития технологий случайность всё ещё существует для человека ввиду его ограниченности, в том числе возникающей из-за эмоций и положительных или отрицательных отношений, мешающих рациональным суждениям и, как следствие, выборам, ведущим к исключению тех самых случайностей. Предопределённость явлений основывается на причинно-следственной связи, но из-за того, что сам индивид, принимающий решение, не видит полной картины и основывает свой выбор на субъективном отношении к вышеназванным причинам, «следствие» не всегда предсказуемо. Мозг недостаточно изучен и подконтролен, чтобы с уверенностью рассуждать о том, как мелочь вроде пролетающего мимо в конкретный момент жука способна испортить человеческое психическое равновесие и повлиять на исход всей запланированной на текущий день деятельности... Хотя реакция нервной системы тоже обуславливается, но мы снова приходим к слишком большому сочетанию факторов, невозможных для анализа. При рассмотрении полной картины, поведение самого индивидуума непредсказуемо, следовательно, его влияние на других и их жизни непредсказуемо точно так же – объём мыслительных процессов в одной черепной коробке необъятен, нерационализируем. Выбор всё ещё существует, и в том числе его свободу защищает наша организация – просто напоминаю, дорогой Девятый Предвестник. А возможная функция исполнения роли в жизни другого человека не умаляет твою собственную фигуру до несущественной помощи окружающим – это обесценивает сам факт твоего существования. Стоит также спросить, какой расчёт позволял бы определить, кто рождён для чего-то масштабного, а кто – для помощи в его достижении? Подобное противоречит суждениям о равенстве и роли личного вклада, следовательно, ты сам с собой не согласен. Предполагаю, что не все из написанных мыслей – изначально твои, но ты услышал моё мнение, если это было необходимо. Говоря проще, любое решение обосновано данностью, но принимать его или нет в условиях неподконтрольности – личный выбор. Кто в здравом уме, к примеру, назовёт рациональной очарованность мной? Какой же ты угодник. Я начинаю сомневаться в том, что ты не участвовал в сотнях интрижек, научивших тебя подобным словам, так что тебе стоит ожидать крайне внимательного допроса с пристрастием. И тщательного досмотра в том числе. ...Стоит ожидать, должен признаться, совсем скоро. Через несколько дней я отбываю в Снежную, пока Омега с сегментами завершают дела. Замашки Пьеро с неприкосновенностью... Впрочем, мне отчего-то совсем не хочется их оспаривать. Догадываюсь, моя черноволосая причина уже сдерживает улыбку. Не задаю вопросов, чтобы ты не отправлял ответы вникуда – близятся личные дискуссии. Твои периодические острые замечания не заставляют сомневаться в том, что ты меня не боишься (какой страх возможен к гражданину столь почтенного возраста? А вот уважения к старости тебе не хватает – и где тут лиюэньские корни?), однако я предпочёл бы, чтобы ты не боялся рушить передо мной и свой идеальный, приукрашенный красивым подбором слов в переписках образ. Не хочу вернуться и увидеть того же самого господина Панталоне, знакомого мне до командировки. Сохрани свою искренность не только в строках, но и в делах. В лице тоже. Я едва ли протяну долго, если целовать меня будут со знакомой похоронной миной. Напеть тебе о майском цветке я могу и в жизни. Утешительная сказка на ночь для хорошего сна и здорового тела... Но, признаюсь, магнум опус из предыдущего письма я не переплюну. Самые изысканные сравнения из моей памяти закончились – в дальнейшем придётся расхваливать тебя формулами и названиями лабораторных инструментов, мой несравненный, манящий к себе C8H11NO2. Никаких сделок, кроме некоторых договорённостей с мудрецами, уже известных тебе. Должником я не стал, нет нужды волноваться. Речь идёт об информации, которая может послужить разменной монетой... Однако я сомневаюсь, что в конечном счёте получится «пожертвовать» только ей. Слишком благоприятное развитие событий – за подобное придётся платить. Из-за этого я покидаю Сумеру раньше; если для разрешения последствий или достижения прочих целей понадоблюсь «я», то едва ли кто-то посчитает моего сегмента объектом, подходящим для шантажа или заточения. Впрочем, при таком развитии событий обнародование существования срезов тоже можно назвать чреватым. Их нахождение в чужих руках способно сыграть против Фатуи в целом – или помешать кому-то другому... Омега инструктирован действовать осмотрительно. Его натура должна сыграть на руку: он никому себя не продаст. Любые соглашения должны быть выгодны, а он ценит себя слишком сильно, чтобы даже теоретически провалить удобную для него – и, стоит полагать, для меня – сделку. Как удивительно осознавать, что моё положение благоприятнее, чем положение самого властелина камня. В конце концов, он даже не властен над регионом; все прошлые достижения покрылись пылью, так ещё и не в почёте у самого влиятельного в плане средств человека Тейвата... В каком удивительном мире мы живём. Возможно, в качестве действенной пропаганды по Ли Юэ стоит начать раскидывать рисунки с обнажённым тобой? Глядишь, местных парней это вдохновит ещё больше, чем задняя часть «интерпретации» Моракса вдохновила самого Дельца. Из твоих рук я стерплю даже пытки кремами. Стерплю с особой охотой, если после этого ты исполнишь все написанные здесь обещания... Нужно не забыть взять письма с собой: 1) не оставить каким-нибудь особенно любопытным искателям приключений наброски для романа 2) предъявлять тебе доказательства того, что ты в самом деле всё это писал Предпочту поехать к тебе. Предполагаю, что я буду уставшим, так что не обижайся, если не буду так разговорчив. Ничего кроме твоего присутствия не требуется... Карету лучше выбрать со шторками. Мне пора изобретать губозакаточную машинку, господин Регратор, – иначе скоро ты потребуешь вывести летающих коней или изобрести таблетку, которая избавит тебя от необходимости спать... А телепорт чересчур бы всё упростил. Разве нет прелести в том, чтобы наконец-то чего-то ждать? И как приятно будет дождаться. Вижу кольцо. Предложение, должен узнать, стоит ожидать уже в Снежной? Я шучу, так что расслабься. Очень тонкая работа. Впервые встречаю, чтобы камень виднелся только с обратной стороны. Чистота рубина тоже удивляет – не решаюсь представить, как ты уговорил ювелира спрятать такой образец от чужих глаз. Спасибо. Признаться, больше меня удивила птица. Это талисман или что-то вроде куклы вуду, из-за которой я теперь официально и неразрывно в твой власти? Обещал не задавать вопросов, но всё равно задаю. Не верится, что именно это письмо – последнее. Я уже возвращаюсь. Наверняка в пути, пока ты это читаешь. Заведомо скучаю, Твой Дотторе (Регратор просиял. Вечерний, уже совсем тёмный кабинет, казалось, осветился его улыбкой! Нетерпение закипало в жилах, и иррациональное, но такое живое, дышащее желание рвануться в порт заглушало все здравые доводы о том, что Доктор не успел бы перегнать Гамму с письмом ни при каких обстоятельствах... И всё же предвкушение, радость и трепет не оставляли и шанса снять с себя это глупое, влюблённое лицо, застывшее и яркое. Регратор потерялся в мыслях, потерялся в моменте, теперь томимый пониманием недолгосрочности грядущего ожидания, и неосторожно повернулся, с размаха опрокидывая чернильницу голым локтём. Брызги полетели на пол, кожу и даже расположившийся рядом букет тюльпанов, доставшийся Панталоне от одной из мондштадских дипломаток, решившей поздравить руководство банка с началом весны. – Бездна, – Регратор выругался, одёргивая испачканный локоть. Гамма тут же отвлёкся от разглядывания газеты, как собачонок задирая любопытный нос. – Сейчас вытру, – он вызвался, потянувшись за носовым платочком. – Это необязательно... – предприняв попытку отказаться, Делец, оглянувшийся по сторонам, отметил, что вообще-то собственных платков по близости не имел. Вынужденный неловко застыть на месте, пока сегмент с аккуратностью подтирал чернющие кляксы, Панталоне, всё ещё улыбающийся, как обездвиженная фарфоровая кукла, с жалостью взглянул на букет. Подсохшие, ещё более жёлтые от пламени свечек лепестки прижались к столу от тяжести пустых капель, грустно расположившись прямо возле замаранного листа. В тусклом свете чернила походили на тёмную кровь. – У вас на лице немного, – Гамма заметил, и, покрутив платок, подал его чистой стороной, теперь посвятив внимание самому Панталоне, а не его локтю. Они переглянулись, и, должно быть, одновременно осознали, как жутко выглядела сложившаяся картина. Камин глухо освещал кабинет, пока свеча колыхалась на лицах желтушным, нездоровым и бледным; всё вокруг было в чёрных блестящих подтёках, особенно испортивших нежные и несправедливо запачканные цветы. А Регратор всё ещё улыбался, не осознавая, что забыл перемениться в лице. Через половину минуты Делец, насильно опустивший уголки губ, спохватился, забирая платочек и осторожно промакивая одну из щёк, тут же подцепив со стола небольшое зеркальце. То мигнуло, неприятно прорезав глаз. – Сегодня ты припозднился, – Регратор заполнил смущающую тишину. Банк в самом деле почти опустел. Увидеть Гамму в подобное время было сюрпризом – Панталоне собирался ехать домой, когда в его дверь постучали... А теперь, когда письмо наконец дочиталось, Снежная совсем потемнела, кисельно-розовая от спрятавшегося за далёкие горы солнца. Беседовать с сегментом в такой атмосфере казалось почти чужеродным, будто всё вокруг больше походило на мрачный и лихорадочный сон. Радость от добрых новостей сменилась ползучим и странным чувством неправильности и неопределённости. Делец, всё ещё весьма возбуждённый, эти глупые домыслы попытался прогнать, но так называемая интуиция не отпускала: необъяснимое ожидание близящегося неизбежного медленно ползло где-то на заднем плане, паучьей сетью опоясывая, затягивая к себе. – Я хотел зайти завтра, но тогда не успел бы в лаборатории. Там тоже свои передачки... – Гамма неопределённо махнул рукой, потом скрестил указательные пальцы, – а мне же ещё к Пьеро! Сейчас сжатые сроки. Подумал, что могу попытать счастья сегодня, раз вам не нужно писать ответ. Панталоне кивнул, но в действительности сегмента почти не слушал. Откуда взялось вдруг это странное беспокойство? Он, конечно, волновался перед грядущей встречей, но приезда Доктора искреннее ждал, так что лёгкий тремор был вызван скорее нетерпением, чем тревогой... Так что же так взволновало? Может, всему виной стоило назначить письмо? Парочка строчек, забытых и проигнорированных из-за вспыхнувшей радости? – Близится лето. Скоро вечера станут светлее, – он бросил отвлечённо, чтобы выиграть время. И, пока Гамма отвернулся к приоткрытому оконцу, начиная активно рассказывать о чём-то погодном, Регратор обратился к письму, изо всех сил навострив уставшие глаза. Чёрная капля упала прямо на абзац про сделку. Панталоне нахмурился. Знак был дурным... Или после Ясии он стал чересчур доверчив приметам? – Значит, Мастер готовится к сделке? – он спросил, перебивая заболтавшегося Гамму. Тот обернулся, удивлённый мрачным видом Дельца. В свете камина глаза Панталоне темнели, напоминая теперь два уголька, нечитаемые и неописуемые. – Это один из исходов, – сегмент пожал плечами, – Дендро Гнозис в обмен на знания или на что-то ещё. – Торговаться с Архонткой Мудрости, используя информацию? – Регратор скептически потупил взгляд. «Обмен на знания или на что-то ещё». Всё говорило о том, что ни сегменты, ни сам Дотторе об этом «чём-то ещё» догадками не располагали, однако как забавно эта неосведомлённость сочеталось с риторикой об общей обоснованности: если эта сделка существует в будущем, значит, предметы её соглашения известны и в настоящем – их всего лишь затруднительно угадать, осознать заранее... И всё-таки Доктор предполагал о своём участии. Об участии сегментов, если не о своём. До этого рассказывал о спорах с Омегой, о выполненной в определённый момент времени сегментской задаче и нынешней от них абстрагированности, о сомнительной пользе срезов, тем не менее даривших неоценимую возможность наблюдения и мыслительной многополярности... Сделка с Дендро Архонтом. Если Дотторе – участник сделки, то все сегменты – участники сделки? Или они, воплощающие собой один из экспериментов, точно такая же разменная монета, которая, как и новые знания, рискует оказаться во власти местной богини? Всего лишь элемент справедливого обмена... – Молодые архонты не всесильны, – Гамма, кажется, был спокоен, – и не всезнающи. Мастер наверняка научился от вас хитрости. – Но договор заключит Омега... – Панталоне озвучил для самого себя, с каждым словом всё более ошарашенный. Он нервно коснулся лица, прикрывая место, где ещё совсем недавно красовались чернила. Пазл складывался, но изображение на нём не утешало – Регратор чувствовал, что начинал понимать то, до чего догадываться ради собственного спокойствия был не должен. Самый блестящий учёный Тейвата отправит заключать сделку своего самого эгоистичного сегмента, вместе с этим относящегося к «собратьям» крайне недружелюбно, но самим своим существованием напоминающего об этом успешном эксперименте – об опасности и влиянии, приходящим ко Второму Предвестнику, фигуре в общественном взгляде неблагонадёжной, вместе со срезами. – Вы бы знали, какой он от этого гордый, – сегмент фыркнул, не замечая ужаса, застывшего на реграторском лице, – даже почти с нами не говорит. Ужас безвыходности. Панталоне до тошноты знакомо парализовало: он снова оказался в ситуации, где его руки скованы, а страшное будущее приближается с каждой секундой, с каждым морганием и бессмысленным словом, не способным ничего изменить. Регратор замер, отчаянно пытаясь себя оспорить: нет, все в курсе его паранойи, а Панталоне её отслеживать не научен, значит, эти размышления – одни из подобных, иррациональных? Доктор озвучил лишь один из сценариев, и Регратору не стоило паниковать больше, чем ему, ведя себя так, будто он понимает ситуацию лучше... Понимал ли, к чему всё идёт, сам Дотторе? Он писал, что от всех устал, и особо жалостливым отношением к самому себе явно не отличался. Когда-то он писал, что сегменты могут быть устранены. Недавно он писал, что боится задержаться в Сумеру из-за возможных условий... Что потребует местная архонтка? Оставить всех сегментов в Сумеру ради исправления возможных разрушений и последствий, или изберёт вариант безопаснее для всего Тейвата? С другой стороны, разве посмеет Богиня Мудрости торговаться смертью? Стоит ли одно Сердце Бога стольких смертей? Сердец Бога в Сумеру останется два. Каждое новое откровение воспоминаний вонзалось больнее предыдущего, как ржавый гвоздь, не замеченный в старом деревянном мосту. Регратор снова бежал куда-то в ночи – на очередную подработку или на особенно рыбное место – бежал с ощущением, что ночь будет вечной, как и боль от глубокой раны, как и всё вокруг – но оно никогда таковым не бывало. Всему свой срок – всё заканчивается. Панталоне не выдержал, вскакивая со стула, и сегмент шагнул назад, застигнутый врасплох – уж слишком взвинченным вдруг стал выглядеть господин Панталоне. Но в кабинете повисло молчание. Делец нерешительно перебирал слова: насколько правильно будет вмешаться в планы Дотторе? Что, если всё уже учтено? Что, если лишнее откровение Панталоне разрушит всю складность миссии, и Доктор, оставшийся ни с чем, будет пойман в Сумеру, милосердным законодательством никогда не славящимся? Но ведь Панталоне не мог промолчать! Его догадка наверняка являлась целым возможным сценарием, большинством не продуманным и даже случайным... А случайностей, как рассудил Доктор, не существовало. – Я поручаю тебе задание. Три задания. Поручения от Девятого Предвестника Фатуи. Личные, – Регратор коротко облизнул непривычно пересохшие губы, затараторив, – ты должен... – Что случилось? Так расстроились из-за чернил? – Гамма попытался отшутиться, непонимающе усмехаясь, – я куп... – Молчи, пока я не закончил, – Делец выпрямился, выпустив змеиные клыки. Панталоне прикусил щёку, когда заметил, как изменилось лицо напротив. От весёлого недопонимания Гамма нахмурился, опуская взгляд и сжимаясь в обиде. Сегмент тоже стал ровнее, холодея глазами... Однако как бы эта картина не ранила сердце, Регратор должен был добиться от него послушания, а этому приятельские отношения не способствовали. Он снова занимал роль злодея, хоть и представляться им для Дотторе было особенно больно. Панталоне вздохнул. Стоило ли допрашивать Доктора прямо через сегмента? Подобное решение казалось опасным: срез или даже срезы могли узнать то, что планировалось в тайне от них... И всё же речь шла о жизнях! О существовании, если Панталоне пришлось бы подстраиваться под дотторский образ мысли... Но будет ли сам Доктор рад чужим вмешательствам, непрошенным и основанным на догадках? В своих гипотезах Регратор всё ещё сомневался. Времени на продумывание грамотного и извилистого диалога не хватало: оставалось надеяться, что Доктор успел стать достаточно восприимчивым к намёкам. – Ты должен передать Мастеру, что я прочитал письмо и после него ожидаю видеть в Снежной вас всех, – начал, подчёркивая – вас всех. Делец обошёл стол, зашагав по кабинету. Что он мог предпринять? Указывать другому Предвестнику, как именно распоряжаться ресурсами? Отговаривать сегмента от поездки, не разбалтывая об угрозах, чтобы не спровоцировать коллективный протест? Панталоне оказался между двумя сторонами перетягивания каната, где помощь одной из сторон грозило оставшейся падением в грязь... Доктор мог бы не говорить ему ничего, но доверился, ожидая понимания, и Панталоне порвать эту нить между ними позволять себе не хотел... Но он так прикипел к сегментам! От несправедливости пальцы заламывались особенно больно. – Вы скоро увидитесь лично, – безэмоционально констатировал Гамма. – Ты передашь это, – Регратор отсёк, – А в Сумеру, пока Омега будет... Бездна, на переговорах или что вы там планируете? – он секундно сорвался, снова беря себя в руки, – ты в это время пойдёшь на базар, замаскировавшись, и купишь мне браслет. Именно в это время, чтобы никто не заподозрил. Сработает ли это? Регратор уверен не был. Но если на сумерскую лабораторию устроят облаву, если всех срезов затащат куда-то силой или вовсе убьют... Убьют ли лично? Неважно. Нужно было сделать хоть что-то. Показать Доктору, что он понимает, и вместе с этим сохранить своё влияние минимальным – хоть как-то обезопасить Гамму, понадеяться на его сохранность... Сегмент поднял брови, подвергая сомнениям чужую здравость рассудка, но ничего не сказал, теперь тоже задумчивый. – И потом ты тут же поедешь в Снежную. Несмотря ни на что поедешь и вернёшься в банк, встанешь передо мной и... – Регратор оборвался, – и... Он беспомощно оглядел сегмента, этим монологом умалишённого совсем не впечатлившегося. Заглянул в его глаза – чистые, поблёскивающие алым, обыденно яркие и живые. Прямо сейчас их разделяла только пара шагов, но ещё несколько дней, и новой границей могут стать в лучшем случае месяца, в худшем – непреодолимая вечность. Столько светлых умов, столько воплощений Доктора, вдруг стёртых... Но в какой-то момент прошлого вдруг появившихся – по щелчку пальцев оригинала, по его желанию и воле, не плодом любви и воплощением новой души, а ещё парой рабочих рук, чья судьба определилась заранее – навсегда и бесповоротно, – и включала в себя вечные скитания – в науке и во всем мире. Замершее мгновение; никогда больше не осуществимый детский лепет и смех даже у самых маленьких и невинных Альф, пока Мастер продолжал жить, мечтать и даже любить, истинно свободный. Вот чьё тело было настоящей тюрьмой. Вот кто не имел выбора – того, за что сражались все Фатуи. Вот откуда в Омеге была эгоистичность. Панталоне вдруг сократил расстояние, обхватил сегмента, прижимая его к своему плечу, и закрыл глаза, пытаясь успокоить дыхание и не проронить ни слова, ни лишнего звука... А сегмент, кажется, решил не дышать, потерянный и обиженный. – Только целовать не начинайте, – Гамма пробурчал, – Мастер меня придушит. Регратор поперхнулся, давясь нервным, невесёлым смехом, и притянул среза ближе, будто это могло гарантировать, что ничего плохого с ним не произойдёт. – Не говори глупостей, – Панталоне прошептал, щурясь сильнее и пытаясь собраться. Он снова поддавался моменту. Уставший после рабочего дня, эмоциональный из-за письма и догадок, Регратор не мог сдержаться, чувствуя, как время утекает сквозь пальцы. Радостное волнение и горькие опасения, возвращение Доктора и полная подозрений сделка... Всё смешалось, давя на горло и наступая на живот, лёгкий от нетерпения и скованный в этот раз неминуемым будущим. – А вы чего говорите? – возмутился сегмент, резко засопротивлявшись. Долго вырываться не пришлось – Панталоне тут же его отпустил, смотря жалостливо и побеждённо. Вот он, Гамма, стоял прямо перед ним, с растрёпанными волосами, по-мальчишески взбешённый и этим смешной. Настоящий, но искусственно созданный – изобретённый... Как можно было примириться с тем, что перед ним – всего лишь эксперимент, такой же как те, что шипели в пробирках или являли собой неживые машины? Гамма мыслил, даже дышал!.. И это, вероятно, делало всё только неправильнее. Сочувствие к одному из дотторских проектов, пусть и такому особенному, ставило Панталоне на место тех моралистов, выступавших против, критикующих его методы и стыдящих, осуждающих – в том ли положении был Панталоне, чтобы судить? И в том ли положении был, чтобы действовать? Жестокая действительность грубо очертила границу: Регратор, вечный пленник оков снеженского банка, на происходящее в Сумеру гарантированно безвредно повлиять не мог. Почему-то осознание своей непричастности вдруг освободило: ответственность в самом деле была не на нём, и разбираться с происходящим оставалось Дотторе, наверняка достаточно разумному, чтобы выбрать лучший исход. Панталоне почувствовал, что ему верит. Верит, что благоприятное развитие событий может случится и без его участия, а Дотторе смышлён, ответственен, и разберётся со всем сам. Регратор опустил напряжённые плечи, пытаясь более внимательно ощупать новую мысль. Он нерешительно обернулся к окну, чтобы не мучить себя, смотря на Гамму; вероятность исчезновения последнего всё ещё сжимала сердце, необычно сострадательное для Банкира, но вместе с этим тревога погасла, уступая неверию и тихой печали. Конечно, отрицать собственное негативное отношение к сложившейся вероятности было бы лживо и глупо, но ещё глупее было бы регулировать решения и поступки человека отдельного и самостоятельного – не одного из сотрудников и больше не всего лишь одного из коллег. Панталоне открылось, что признание неподвластности чужих действий, оказывается, могло не только внушать ужас, но и освобождать – он к сделкам Дотторе совсем не причастен. Было удивительно выбирать непричастность. Регратор, всеми делами Банка и в целом Фатуи вечно обеспокоенный, бесповоротно и безвозвратно в них влипший, смог признать, что на определённый аспект жизни влиять как не может, так и не должен. Он умывал руки не от бессилия, когда обстоятельства и воронка бедности в Ли Юэ снова тянули на самое дно, а от уверенности в том, что может положиться на чьи-то ещё суждения, в плодотворность и правильность которых хотелось верить. Панталоне любил Дотторе, и от этого отказался от наставлений и пачканья собственных рук – разве может открытое другому сердце подстраивать его под себя, решая вместо любимого, ограничивая его в свободе? Пусть Доктор действует, как считает нужным, а Регратор, в отличие от идиотов из Академии, в отличие от скудоумных учёнышек и сердобольных родительниц всё равно его не отпустит. Панталоне выберет его. Мысли совсем опустошили. Делец обнаружил себя в центре кабинета, запыханного от сбившегося дыхания и напряжённого, слишком долго, до подозрительного, молчаливого. Он снова обратился к Гамме, скучающе рассматривающему интерьер кабинета... В последнюю встречу не верилось – отчаянно не хотелось! – но всё заканчивалось. В том числе сама переписка. Конец равноценен началу нового – Панталоне лишь убеждался: вместо приятных вечеров с письмами за порогом уже ожидали приятные вечера с объятиями, поцелуями и спокойствием, в котором никого, кроме Дотторе, рядом видеть и не хотелось, а Доктор наверняка разделял эти мысли, последнее время более приземлённый, явно заслуживший время на отдых и обыденные, человеческие будни, не виданные до этого. Дотторе заслужил побыть просто мужчиной... Сегменты этой возможностью не обладали. Они не отказались от «судьбы» добровольно – они родились без неё, одинокие даже в своём многочисленном количестве. Живые тени давно минувших дней, доказательства исчезнувших эпох и потерянных в истории событий, они ни к кому и ни к чему не принадлежали, выдернутые ради Дотторе и когда-то ему помогавшие. Нет, Дендро Архонтка не будет торговаться смертью – она наверняка поторгуется истиной, в рамках которой несколько Докторов – чудовищная ошибка, отравляющая не столько Тейват, сколько концепт поиска истин. Каково существовать, когда само твоё существование фальшиво для мира? Разве хоть какой-то из Дотторе достоин ощущать это не только в детстве, но и в сотнях лет, повторённых каждой новой голубой макушкой? Тот Зандик, никем не принятый, всё ещё заперт в десятках оболочек, всё ещё проживает закончившееся. – Спасибо. Ты очень многим нам помог, – Регратор наскрёб силы на сдержанность, выдавливая слова. Минутная слабость прошла, сменившаяся тоской, обещающей задержаться. История Дотторе не удивляла, но ранила, какой бы знакомой ему не казалась, и Панталоне видел её в каждом его воплощении. Возможно, было бы лучше, если она наконец завершилась – не в контексте нынешнего Доктора, но в контексте повторений Зандика, с недавних пор приласканного только под толстой кожей оригинала. Дельцу нужно думать о нём. О его сумерском солнце, тёплом и по-своему ярком, пусть и способном оставлять ожоги, и о том, как много тайн пряталось далеко за его лучами. О скольких опасениях Регратор наверняка не знал... Но он развеет хотя бы одно, как только подтвердит, что не одёрнет руку даже тогда, когда начнёт печь. – Я посажу вас в экипаж, господин Панталоне, – Гамма покачал головой, фыркая и поворачиваясь к двери кабинета, – вам бы отоспаться. Но дурной кошмар стоило ожидать наяву)