Say No to Death

«На восходе ты теряешь тьму, на закате — свет».

                    

6月4日

             

      Ты ощущаешься как предрассветное марево после душной ночи, когда тьма спорит с поднимающимся светом настолько неохотно, словно бы на кону не стоит её жизнь. Напоенное мнимым покоем в предвосхищении очередного дня душишь в объятиях, и всё вокруг замирает, хоть речь и идёт о каких-то ноль целых одной тысячной секундах. А я слишком близок к тебе, но не даю погружаться в себя. Наверное, не потому, что боюсь причинить боль — мне всё равно, — но боюсь сам стать болью. Заразить. Заразиться. Сердце и без того не раз вскрывали скальпелем, и не факт, что это было только извне. Хочу выглядеть как полированная гладь моря, но всего, что я делаю, недостаточно. Это обман. Кого я хочу обмануть? Сторонний поднимает на нас голову в поисках ответов, но получает стройный ряд параллелей. Но стоит ему наклонить голову, как параллели превращаются в калейдоскоп сходящихся и расходящихся лучей.

      Ты — полуночное солнце,

      я — море, ищущее штиль, но так скучающее по штормам,

      имя, обёрнутое в мистику, что не сошло с губ,

твоё имя.

      Нам нужно сойти с параллелей, чтобы сойтись…

                    Утреннее солнце впивалось в листы, простреливая их насквозь, коверкало слова и извращало смысл. Дазай, вставший раньше обычного, положил на место изящную офисную ручку и из предрассветного марева вернулся во вполне осязаемую духоту нового дня. Шёл четвёртый день, как он гостил у матери и как его телефон разрывался от звонков. Потеряли. Однако он не перезванивал: на работе его поведение как всегда не поймут, но всё равно примут. Он лишь отмечал, что от Чуи звонков не было, и это казалось странным. Странным не потому, что тот привык отзваниваться, а потому, что… Дазай не подпускал себя близко к этим мыслям, да и некогда было, но на этот раз весточка от Чуи напрашивалась сама собой, завершала канву реальности, и без неё какая-то часть окружения казалась неестественной. Так тонкая гладь моря нарушается едва ощутимым ветерком, и образовавшаяся рябь неотвратимо портит целостность и гармонию.       Дазай ровно сложил исписанный лист, прогладил рукой. Он обрёл того, о ком писал, но жажда выражать себя через слова никуда не делась. Это тоже странно. Может, привычка? А пишет он так, в пустоту? Но разве хотелось бы с таким безудержным напором, что каждое утро поднимает Дазая ни свет ни заря, писать о безликом безликому?       Он отодвинул стул, чтобы убрать листок к себе, как внезапно ощутил спиной сосредоточенный взгляд. Дазай содрогнулся, а после улыбнулся: и давно она стояла так, наблюдая за ним? Он мог бы подыграть, сделав вид, что не заметил её, но он-то знал: она уже догадалась, что стала замеченной. Дазай повернулся и слегка поклонился. Сердце забилось в двух противоположных тонах: внимание матери, которого он так долго искал, с одной стороны, вводило в кураж, а с другой — кололо подозрением. Но эта другая сторона, толкающая на сомнения, — издержки профессии, не более.       Хиро до конца раздвинула фусума и вошла внутрь, щурясь от полоснувшего её света.       — Доброе утро, не помешала? Ты так усердно что-то писал-делал, что я не решалась отвлечь тебя. Ты пишешь?       «Ты пишешь», а не «что пишешь» подкупило неподдельным интересом, и это вернуло сердце на чистую волну признательности и любви. Он взглянул на неё и в этот момент кристально точно осознал, почему всегда, даже на интуитивном уровне, искал именно её, а не отца: тот никогда бы не сравнился с женщиной, что сейчас стояла перед ним. Совершенств не бывает, но с этой кривой чёлкой, не по жаре длинным кимоно, чересчур мелкими зубами и взглядом, таящим проницательность и понимание, она была самым настоящим, самым недосягаемым совершенством. Но Дазай смог достичь его.       — Доброе утро. Да так, бывает иногда…       Бывает иногда. Этот вопрос был намного глубже, чем казалось на первый взгляд. И как умело она его задала.       «Ты пишешь…»       Когда-то очень давно, в его прошлой жизни, его спросили, чем бы он занимался, если в мире исчезли вся преступность и все люди, которых нужно было контролировать и направлять. На тот момент ему было шестнадцать — о чём ещё могут мечтать подростки его возраста? Даже те и, тем более те, которые никак не наигрались в войну, подпитываемые воспоминаниями о безжалостном детстве и подстёгиваемые ненавистью ко всему человеческому?       Теперь к тому ответу и себе шестнадцатилетнему Дазай испытывал ненависть. Он скривился: сейчас он не смог скрыть отвращения. Именно тот человек, что задал вопрос, показал ему, что в мире есть не только смерть и война, открыл красоту и гармонию жизни, тогда как Дазай видел её лишь в разводах крови и слышал в рикошете пуль. Но разве для того, чтобы ценить это, нужна была ещё одна смерть? Его смерть?       Хиро, присевшая на край футона, разглаживала простыни. Дазай задумчиво следил за движениями её рук и рождающимися тканными реками под ними.       Он был благодарен Оде Сакуноске. Ода не смог заменить родителей, зато смог показать то, что не показал бы никто другой. «А знаешь, что бы делал я, если бы отошёл от дел?» — Ода стряхнул пепел с сигареты и с горечью, будто бы знал, что этому не суждено случиться, рассказал о своей мечте.       — Я пишу, потому что у меня есть мечта, и эта мечта связана с моим другом. Единственным другом. Когда-нибудь потом, когда я совсем устану от этого мира, я бы хотел обзавестить небольшим домом на берегу моря, может, где-нибудь в Окинаве или, наоборот, севере Хоккайдо — неважно, — и писать, писать, писать для него.       Так мечта Одасаку стала мечтой Дазая.       «Я не хочу умирать», — подумал он, но сказать вслух не решился.                     Хочу видеть мир за нас двоих. Лучший мир, чем мы видели оба.                     Может быть, из-за того, что Хиро сидела ниже и смотрела будто исподлобья, её взгляд казался требовательным — взгляд, которому нельзя противостоять. Более того: он подначивал продолжать, подначивал говорить, подначивал обнажать то, что никому раньше не открывал. И Дазай не мог сопротивляться.       Он говорил. Он рассказывал о детстве, о том, что помнил оттуда; о жизни на свалке и детских ограблениях; о выбитых зубах и первых — и последних — слезах; о вступлении в мафию и как ему было тяжело первые годы, и как он впервые натянул маску шута, прячась за ней, чтобы не чувствовать боль; как хотел найти её, мать, но не делал этого, потому что маска уже начала срастаться с настоящим лицом; об Одасаку, что заложил в него свет, и о Мори Огае, что заложил свинец, и о других людях, что окружали, что тянули вниз, что тянули вверх… Дазай радовался, что теперь есть кому довериться без страха быть отвергнутым, но вместе с тем винил себя за откровенность, при этом ненавидя за слова, пропитанные сентиментальностью, что сами собой садились на язык и спрыгивали наружу, и он ничего не мог с этим поделать. Вся его жизнь текла ливневым потоком. Но как только поток дошёл до нынешних дней, он осёкся.       Хиро, во время рассказа вставшая с футона, отрешённо смотрела в окно, где новый день растекался по мощёным улицам и очерчивал склоны далёких гор.       — Мне жаль, что я не смогла дать тебе той любви, которую могла бы дать, которую должна была дать… Я хочу, чтобы мой сын писал, ни для кого-то, ни для меня — для себя. Чтобы в творчестве своём был счастлив. Я не смогу вернуть тебе годы утраченного, но могу облачить твою мечту в материальное. У меня есть дом на юго-востоке Хонсю, не Окинава-Хоккайдо, конечно, но я бы очень хотела, чтобы мы с тобой там обязательно пожили-побывали.       Мечтаешь о самом ценном, но вдобавок получаешь не менее важное и ценное — как такое возможно? В мозгу искрилось, трещало разрядами недоумения, предвкушения, тревоги и радости.       — Там два этажа и пять комнат, — продолжила Хиро, — а ещё отдельная пристройка, так что обещаю, мешать не буду. А ещё есть застеклённая энгава с видом, к сожалению, не на море, а на сад с вишнями, зато за садом — такие склоны величественных пихт и криптомерий, боже мой…       Она протянула руку к сыну, но не смогла дотянуться до него, и тогда Дазай сам подошёл к окну и, преисполненный благодарности, уткнулся в материнское плечо. Он хотел остановить время, увековечить импульсы радости точно в янтарной капле, замереть, но…       — Но есть ещё кое-что, — Хиро подняла его лицо, заключила в чашу ладоней и глаза в глаза со всей материнской нежностью произнесла: — Пойми, я не хочу, чтобы между нами были какие-то тайны-секреты. Может, всё-таки расскажешь о том парне, которого постоянно в своём рассказе пытался замять? Кто он такой, этот…                          

***

             — Чуя-кун?       Гребень застыл в волосах цвета опавших кленовых листьев, и только одно это движение грозило выдать возникшее смятение. Что-то внутри надорвалось, издало протяжный неслышимый миру вопль, однако грудная клетка уже автоматически выравнивала дыхание. Коё Озаки не могла допустить открытой демонстрации эмоций. Эмоции — слабость, а сила и спокойствие решают всё, это она давно поняла. Поэтому, даже несмотря на то, что все в Портовой мафии знали, с какой материнской любовью и заботой Коё относилась к Накахара Чуе, показывать беспокойство было бы грубой оплошностью.       Коё перевела спокойный взгляд со своего отражения на отражение человека, вальяжно сидящего на диване. Осенняя багряность в прежнем темпе заструилась под тонкими пальцами.       — Тебя удивляет мой выбор? Или, может, ранит?       Огай Мори убрал ногу со столика, подался вперёд и пристально вгляделся в Коё, пытаясь вновь перехватить её взгляд, но безуспешно: он завораживал, останавливал, плавил, играл, искушал, но никогда не смотрел в упор. Вот и сейчас Коё плавающим, ни на чём не задерживающимся взглядом перетекала с одной черты своего отражённого лица на другую и параллельно расчёсывала волосы, всем видом показывая, что внешний вид её беспокоит больше, чем что бы то ни было. Конечно, ей хотелось, чтобы это всё выглядело как можно естественней, однако прекрасно знала, что глава Портовой мафии всё равно разоблачит обман. Если уже не разоблачил.       Эмоции — слабое место… Но выдать слабые места ещё не значит проиграть. Не показывать сильные — вот истинный путь к победе.       Коё закрутила волосы в узел и зафиксировала заколкой — хрустальный лотос звякнул у самого уха, — придвинулась к зеркалу, дотронулась пальцем до краешка губ — убедилась, что помада легла хорошо, хотя она и так всегда лежала безупречно, — и только после этого вполоборота развернулась к Мори.       — Почему же удивляет? У каждого есть свои слабости. Чуя не виноват, что оказался единственной слабостью, безальтернативным выходом.       Мори улыбнулся. Повисла хорошо просчитанная пауза.       Как бы ей хотелось, чтобы её слова сорвали с лица Огая эту циничную улыбку, разбили упорядоченную, выверенную тишину, стиснули пространство до такой степени, чтобы они оба задохнулись, и тогда бы никто из них больше не страдал, более того — не причинял страдания другим из-за собственной боли.       Коё встала и направилась к ширме для переодеваний, тем самым объявляя разговор оконченным. Чего он хотел? Предупредить её? Поставить в известность, как делал это всегда, когда речь заходила о Дазае Осаму? Коё недолюбливала Дазая. Не только потому, что он был столь противоположен Чуе, но и по ряду других причин. Словно бы Дазай каждый раз забирал то, что становилось ей дорого. На этот раз — Накахара Чую, её любимого ученика. Да, Коё определённо не любила Дазая, зато понимала его как никто другой и потому зла не желала. Да и как желать зла тому, кто невольно становился марионеткой в руках, пожалуй, самого влиятельного человека во всей тёмной Йокогаме? Кто с детства был обделён многим, в том непременно обострялось чувство справедливости, и Коё всегда стремилась опираться на него вне зависимости от личных чувств.       Чуя попал в паутину хитросплетений Огая. Он станет приманкой для Дазая, его возвращения в Портовую мафию. И когда Мори рассказывал об этом Коё, слова звучали с будничной торжественностью, словно приглашение на обед. Для Коё же от этих слов веяло неизбежностью конца света, их эффект был сопоставим с видом внезапно развёрзшейся могилы.       Но нужно держаться.       Полная было решимости, Коё практически дошла до ширмы, но начать переодеваться в присутствии мужчины — слишком уж недвусмысленный показатель протеста. Показатель глубины полученной раны. А Мори всё также молчал, даже не шевелился. Неужели он хотел что-то ещё? Увидеть боль, облизнуться нанесённым ранам?                     Не знать сильные стороны. Он не должен знать сильные стороны. Он не должен видеть моих ран. Что ж…                     Плавный взмах, скользнувший в воздухе шёлк рукава, — Коё вновь подняла руки к волосам. Её пальцы — длинные, грациозные, — гипнотизировали. Они не могли не вызывать желания прикоснуться к ним.       — Надо же, — тихим голосом, таящим едва уловимую наивность, произнесла Коё. — С каждым сезоном дождей волосы укладываются всё хуже и хуже…       Заключительное движение руки, вынутая заколка, вновь распущенные волосы. Лотос мягко упал, затерявшись в бархате ковра.       Обладая выдержанной строгостью, граничащей с соблазном, Коё прекрасно знала, что именно это в ней и нравилось Мори.       За спиной послышались шаги. Глушимые ковром, они напоминали другие шаги, отделённые от этих десятилетием. Тот же сезон дождей, те же шаги, правда, в пелене дождя звучавшие отчётливей града, бьющего по бамбуку, та же она, Коё, вот только далеко не в роскошном кимоно, да и волосы были совсем другие… Девочка, которую «забыли» под дождём. Всепоглощающее чувство, когда отупевший страх перетекает в смирение, голая констатация факта, что нож к горлу — лучшее из того, что могли сулить эти шаги…                     Имеющий власть неужто не воспользуется ею?                     Шаги останавливаются. В них слышится нерешительность. Маленькая Коё не стремится оборачиваться первой, и тогда молодой мужчина — его лицо она увидела позже, когда они уже ехали в машине, — осторожно, боясь спугнуть, шепчет ей что-то на ухо, заботливо берёт за руку и выводит из заброшенной постройки на окраине города. Что же он ей тогда прошептал?       — Я помогу тебе.       Коё вынырнула из воспоминаний. Отзвук шагов ещё стучал в голове, вторя ударам сердца.       Её покои в штабе Портовой мафии.       Накрученная прядь на палец. Пожар за спиной. Дыхание у самой шеи, стягивающее петлю, — что она могла против этого? Если только — придавить каблуком несостоявшееся сердце. Если только — пробудить желание, но не дать ему воплотиться: ведь именно бесконечное стремление к желаемому не сможет ни состариться, ни надоесть.       Мори и хотел, и не хотел её. Коё знала, что он до сих пор не получил её, потому что обретённое скучно как смерть. Получив, только и останется, что использовать, а затем выбросить и позволить раствориться под дождём подобно рисовой пудре.       Она научилась безупречности во всём, что касалось чувств, но на этот раз мурашки, покрывшие заднюю часть шеи и плечи, она сдержать не смогла.                     Пусть Дазай и самая сильная слабость Мори-доно, но как хорошо, что не единственная.                     — Когда я нашёл тебя, ты стояла так же. До последнего не поворачивалась ко мне, не показывала лицо. Я тогда сразу увидел в этом не страх, а решимость…       Он собрал волосы в кулак, обнажив шею. Его талант — скрытая, хорошо просчитанная страсть. Её талант — возведение любви в недостижимое искусство.       —…А вот волосы были другие. Твои волосы… — голос Мори оставался беспристрастен. — Они — первое, на что я обратил внимание. Насквозь промокшие, но несмотря на это даже в темноте угадывался их цвет.       Коё не любила сезон дождей. Вообще всё, что связано с дождями: брошенность, опустошение, отчаяние — вот, с чем отныне связана любая непогода. Как и родной цвет волос.       Маленькая светловолосая Коё — беззащитная и слабая. Чтобы выжить, нынешняя Коё была вынуждена отделаться от воспоминаний о прежней себе, которая искала любви у тех, кто не способен её дать, потому и окрашенные волосы — не собственная прихоть (да и кому без особых причин придёт в голову такая вульгарность?), а способ защитить себя. Никто и не заподозрит неладное: «дождевая вода плохо влияет на структуру волос» — веская причина, чтобы избегать дождя и всегда носить с собой катану, замаскированную под зонт. О перевоплощении Коё знал только Мори Огай, единственный — и последний, — кто видел её настоящую.       Но никогда не бывает ничего задаром. За то, что в Портовой мафии она обрела новый дом, рано или поздно нужно было расплачиваться. Она и ждала, и безумно боялась этого; и хотела, и не хотела расплаты.              Время для расплаты определялось её готовностью. Интуиция подсказывала, что сейчас — время пришло. Она должна сделать первый шаг, дать понять, что готова.       «Ты помнишь, что я тогда сказал тебе?» Помнишь наш уговор?       Она была уверена, что он произнесёт это сейчас. И она была готова развернуться к нему до произнесённых слов, сделать шаг навстречу, дать понять, что готова к исполнению уговора. Если бы это только помогло спасти Чую…       Уже готовая развернуться, Коё прикрыла глаза, но в этот момент до неё донеслось другое, вопреки ожидаемому:       — Отдаться молчаливой роскоши объединяющего нас зла всегда успеется. Не стоит искать бури в спокойной глади моря.                     Имеющий власть над кем-то неужто не воспользуется ею? Не воспользуется. По крайней мере, до поры до времени.       Он ничего не забыл.                     Подняв заколку, Мори нарочито бережно собрал волосы в высокую причёску, а после спокойным, отточенным шагом вышел из комнаты.       Как только дверь закрылась, Коё поняла, что жаждала услышать. «Пойдёшь со мной, и я ничего не буду просить взамен. Но когда будешь готова, ты сделаешь для меня то, что делала для других», — вот, что он прошептал ей тем ливневым вечером десять лет назад. И Коё жаждала исполнения уговора, вошедшего в силу с тех пор, как только она решилась идти с ним, сделав шаг. Шаг, шаг, шаг… Та самая расплата для неё — её же сила. Расплата для неё — шанс манипулировать Мори. И если что-то и могло бы спасти Чую, то только она. Но она не поддалась, застопорилась в последний момент, испугалась.       Оружие, которым она могла воспользоваться, сработало бы только раз. И на этот раз шанс упущен.                     Я держу катану за лезвие. Удар, который я собираюсь нанести Мори, будет нанесён и мне. Но вот, что действительно ранит: моя неготовность. Моя гордость — палач для меня.                     Их одиночество порочно. Их союз мог быть девственным и чистым. Они, как вершины гор, параллельные линии, что всегда рядом, но никогда не пересекаются, и как у гор есть связность благодаря снегам, ветру, солнцу, небу, так и у них двоих — благодаря делам, сделкам, контролю над всей тёмной стороной города. Они сопричастны друг другу, но их одиночество остаётся безусловным. Они никогда не найдут компромисс.       Коё больше не та напуганная, брошенная девочка, ищущая любви у всякого, кто не способен её дать; она — та, кто сама может дать любовь. Любовь в любви и любовь в защите. Тому, кому действительно нужна и любовь, и защита.       На сегодня она проиграла. Но в любом поражении — залог победы.       — Тогда и не думайте более найти покой среди бушующего моря, — произнесла она, очерчивая скользящим взглядом закрытую дверь.              

***

             Улица за окном полнилась голосами, но они едва ли проникали в комнату. В ней стояла тишина, нарушаемая лишь металлическим звоном браслета, которым Хиро поигрывала, задумчиво глядя в окно. Дазай прослеживал за взглядом матери — горы за окном уже полностью озарились солнечным светом, — и возвращался обратно к ней, её лицу, тёмным впадинам щёк и тонкой линии губ, то и дело почёсывал за ухом, пытаясь убрать растрёпанные волосы, а она всё смотрела и смотрела вдаль, не спеша прерывать молчание.       Нехотя, тщательно подбирая слова и ломаясь через слово, Дазай рассказал о Чуе. В общих чертах, перескакивая во времени, мешая события между собой и то и дело срываясь на «ну это не так важно». Он видел себя мальчиком, оправдывающимся перед матерью за какую-то провинность, мелкое воровство или первое курение, и это обезоруживало. Дазай снова украдкой взглянул на мать, пытаясь в выражении лица поймать её мысли до того, как она их озвучит, но всё, что выражало её лицо, — глубокая задумчивость.       Наконец Хиро, посмотрев на сына, сказала:       — Так вот, значит, как ты к нему относишься.       В голосе звучало смятение, настороженность, разочарование и… усталость? Дазай замялся.       — Смотря, что ты считаешь под «как». Может быть, для меня самого откровение, что я сегодня столько говорил о нём, — признаться в этом было не меньшим откровением, но Дазай не до конца это понимал.       Хиро подняла брови-полумесяцы. Дазай переступил с ноги на ногу.       — Он просто очень, ну, яркий. И искренний. Вот и всё. Немного таких людей, и потому я хочу держать его поближе к себе.       Хиро молчала, и её молчание говорило: «того, что ты рассказал, недостаточно; продолжай».       И Дазай продолжил, глядя на горы за окном: так было проще.       — Мне сложно говорить о нём. Может, это потому, что в глубине души я чувствую себя виноватым перед ним. Нет, не за моё бегство из мафии, а за… Не знаю. Мы странно разошлись. Не тогда, а совсем недавно…       Дазай перевёл взгляд с изрезанной линии гор на ровную полоску материнских губ. Их рубиновый оттенок неестественно подчёркивал серость лица.       — Но ведь тебя тревожит, что вы с ним так разошлись-рассорились?       — Да мы не то, чтобы ссорились… Он странно вёл себя в последнее время. Словно стал слишком… Ну, дёрганым, нервозным. Невнимательным. Я ему говорю что-то, а он будто не слышит, но это только кажется, потому что ответочки за мои слова прилетают только так.       Хиро никак не отреагировала, и Дазай добавил:       — Не то, чтобы меня это бесит, просто я… переживаю за него? — он посмотрел на мать, словно бы та знала ответ.       — Ты не привык беспокоиться за кого-то, ведь так? — Хиро обернулась и мягко положила руку на его плечо. — Послушай: твоё сердце болит, болит не потому, что оно слабое, а потому, что живое. Почему ты боишься быть живым? И Чуя, — она коснулась пальцем его груди, — вот на самом деле тот, к кому оно ближе всего бьётся. Ты искал меня, но когда нашёл, почувствовал ли ты, что всё вокруг встало на свои места? Почувствовал ли удовлетворённость? Ведь это другое, понимаешь? Может, целостность и удовлетворённость находятся в том рыжем мальчике?       Полоска губ надломилась. Хиро улыбнулась так, словно оступилась. Дазай смотрел в пол, не решаясь поднять глаз: прикосновение её рук ощущалось странно, и он думал о том, как бы вместо её пальцев ощущались пальцы Чуи.       Ох уж, мама… Образец взаимоисключающих граней во плоти. Знает, как приблизить и куда надавить. Но почему из всей жизни она решила заострить внимание именно на этом? С чего она так интересуется Чуей?       Хиро интуитивно считала вопрос и поспешила ответить:       — Не пойми меня неправильно. Мой интерес вовсе не праздный, просто… Понимаешь, я хочу, чтобы то, что ты пережил, — я знала обо всём этом, чтобы мы вместе перевернули прошлое и шли дальше, с чистого листа. Ведь только тот, кто понял прошлое, может созидать будущее. Только так твоё беспокойство утихнет.       Дазай повернул голову, зачёсывая волосы набок. Над ухом белела кривая змейка шрама, но за волосами её практически не было видно, если в точности не знать, куда смотреть.       — Видишь этот шрам? Ты должна помнить, откуда он.       Память сохранила момент, когда Дазай, будучи на прогулке с матерью, оступился, упал с небольшой насыпи и поранился о камень. Он помнил, как мама чуть было не упала вместе с ним, но в последний момент отпустила руку. Помнит ли она это сейчас? После этого случая у Дазая и появился этот шрам. А ещё — сформировалось особое доверие к миру. Или, правильнее сказать, недоверие.       — Мне бы не хотелось сейчас о шрамах… — грустно покачала головой Хиро.       — Но они есть.       — Но они есть.       Как спорить с тем, кто за четыре дня научился понимать тебя до телепатического уровня? Дазай вздохнул.       — Этот шрам едва виден. Он не болит, не тревожит меня. По сути, мне плевать на него. Так и Чуя: всего лишь безразличный шрам на моём теле, — он говорил на одном дыхании. — Ты ведь хотела знать, что я думаю о своём бывшем напарнике? А теперь ты мне скажи: ты ведь помнишь, как шрам появился? Я упал, а ты…       — Почему ты со мной так говоришь? Я что-то сделала не так? В твоей душе прорастают семена сомнений? — перебила его Хиро, переходя на высокие ноты. — Ты не доверяешь мне?       Дазай прищурился: он не ожидал настолько бурной реакции. Теперь он чувствовал, что это он сделал что-то не так. Он не ставил под сомнения намерения матери, всё, что он хотел, это разговор о Чуе. Вернее, завершить его. Но раз она сама заговорила о сомнениях, придётся занять роль, которую она ему отвела:       — Уж так я вырос, что во мне нет места доверию.       Прикрытые глаза. Глубокие вдохи и выдохи. Было видно, что Хиро собирается с мыслями.       — Прости меня, — наконец сказала она. — Твоё сердце покрыто тонкой кожицей, которой нельзя так грубо касаться словами. Я должна была понять, что ты не хочешь говорить о своём бывшем напарнике, но моё любопытство всё испортило… Прости, я просто пытаюсь догнать упущенные дни-годы и узнать тебя… Прости.       Дазай заметил, что Хиро скривилась, будто бы от боли.       Он закусил губу. Он не хотел её расстраивать. Как так вышло, что они пришли к такому? Ну как? Он ведь явно не хотел этого… Когда они свернули не туда? Он посмотрел на Хиро и понял, что сделает всё, лишь бы не видеть её такой снова.       Осторожно, боясь ухудшить и без того не лучшую ситуацию, Дазай опустил руку ей на макушку. Хиро не выказала недовольство, и тогда он принялся медленно поглаживать волосы: неумело, но стараясь тем самым донести свои извинения.       — Это ты меня прости. Просто я… Никогда не делился с кем-то такими вещами. Я привык быть тем, кем меня привыкли видеть. Но вот настоящего меня… А кто он, собственно, этот настоящий я? Его никто не видел. Даже я не помню, кто он такой.                     Клянусь, мама, я больше не причиню тебе боли.                     Хиро взяла руку Дазая, поглаживающую волосы, в свою и поднесла к губам. Голова примирительно склонилась. Дазай ощущал жар её губ, когда она выдыхала слова:              — Я ведь долгое время играла на сцене, и мне знакомо то, о чём ты говоришь. Когда ты играешь роль, почему-то все думают, что это твоя истинная суть. Но когда ты возвращаешься за кулисы, снимаешь маску и показываешь своё истинное лицо — все нарекают тебя шутом. Они привыкли видеть тебя в образах и до них не донести, что я-настоящая и я-актриса — разные люди, хотя это ведь так очевидно.       Мать — зеркало. Мать — его отражение, продолжение или, вернее сказать, это он сам — и её отражение, и её продолжение. У них намного больше общего, чем он мог себе вообразить. В этот момент Дазай впервые ощутил, что они с Хиро наравне, что она — не иллюзорный образ, а реальность, к которой можно прикоснуться рукой. Которая сама касается твоей руки.       — Ты слишком точно описала то, что очень часто испытываю я. Хоть я и на сцене-то ни разу не был. — Дазай нахмурился, а после засмеялся, отнимая руку от её губ: — У нас что, одна кровь, мам?       Хиро захихикала.       — Ты снова назвал меня мамой… Как же я давно мечтала об этом. Хочу запечатлеть этот момент.       Секунда, и Хиро исчезла из комнаты. Ещё через десяток секунд вернулась с чем-то квадратным в руках, сияя от радости.       — Это полароид. Я решила… Просто у нас нет с тобой совместных фото, а я так люблю то, что можно потрогать, не то, что эти ваши гаджеты-смартфоны… Так что, давай сделаем несколько карточек?       Согласный кивок, и вот они оба настраиваются для фотографии. Хиро передала Дазаю камеру — «твои руки длиннее, не хочу, чтобы у нас с тобой вышло по пол-лица» — вспышка, щелчок затвора и появление фотокарточки. Дазай завороженно наблюдал, как постепенно проявляются очертания их лиц, а Хиро улыбалась как фокусник, которому удалось удивить зрителей.       — Давай ещё раз, для тебя? — они снова позируют, но на этот раз ничего не происходит.       — Надо же, — сморщилась Хиро, — кадры закончились. Ну ничего, хочешь, возьми эту себе?       Как бы Дазаю ни хотелось забрать их общую частичку с собой, он отстранил руку матери, протягивавшую ему фотографию. Будет у них ещё время наделать снимков и на телефон, и на фотоаппарат, и на что им только захочется.       Когда Дазай собирался домой, Хиро не отходила от него ни на шаг: было видно, что она не хотела отпускать сына. И хоть он и запомнил путь от дома матери до вокзала — было недалеко, и за эти несколько дней они успели пару раз погулять таким маршрутом, — Хиро всё равно вызвалась проводить его.       — Прости, что снова поднимаю эту тему… — сказала она, когда они уже стояли на перроне. — Но, пожалуйста, подумай о том, что я сказала. Он дорог тебе, и, я думаю, вам лучше помириться и держаться друг за друга.              Дазай молчал.              На лице Хиро промелькнул соблазн — будто она хотела сказать что-то ещё, но передумала. Лишь добавила, кивнув на прибывший поезд:       — Думаю, тебя там ждут.       — Да… Наверное, — он попытался улыбнуться, но не вышло. Он тоже не хотел расставаться с матерью, понимал, что их расставание — вынужденное и недолгое, но всё равно его не покидало ощущение, будто она снова отказывается от него.       Они обнялись на прощание. Дазай обещал звонить и приехать через пару дней, Хиро — не пропадать. Невыразимая тоска пролегла между ними.       «Почему она так усердно спрашивала о Чуе? Что ей говорит материнское сердце?» — пытался разгадать Дазай, пока поезд на большой скорости нёс его в Йокогаму. Попытки ни к чему не привели, мозг и без того был загружен множеством задач, мыслей и впечатлений. Чтобы разгрузить его, Дазай решил вернуться к Бодлеру: теперь он не казался таким устрашающим.       Он достал из кармана книжку и увидел ровно сложенный пополам лист. Тот самый, на котором он писал утром и который после убрал сюда.                     Что чует материнское сердце? А что чувствует моё?                     Дазай перечитал написанное и со спокойным удивлением обнаружил, что всё вокруг медленно встаёт на свои места, что люди, дорогие ему, сторонние и близкие, занимают каждый своё место в иерархии его души. Как будто вся его жизнь до этого была непроявленной фотографией, но теперь, вобрав все очертания и краски, проявилась до конца.       Он понял, о ком писал. О ком он на самом деле писал всё это время.              

«Маленькая сколопендра…»

                    Неужели моё атрофированное сердце ближе всего бьётся именно к тебе, Чуя-кун?