Say No to Death

«Цветы распускаются, не спрашивая разрешения у ветра».

                    

5月29日

      Чуя не собирался — даже помыслить о подобном не мог — впускать кого-то в свою жизнь. Особенно, если этот «кто-то» пах бинтами, на удивление дорогим одеколоном и словно бы неизъяснимой грустью, внушая своим присутствием одновременно и раздражение, и такой необходимый покой. Чуя никогда не думал, что позволит ему проламывать свои личные границы попеременными, не поддающимися никакому расписанию появлениями — ведь это просто сверхдикость! — а потому и сам старался не лезть в чужое пространство.       После внезапного ухода Дазая из Портовой Мафии, они не виделись и не контактировали никоим образом три месяца. Ещё три месяца Чуя игнорировал любые попытки изменника выйти с ним на связь: итого почти полгода — вот сколько понадобилось Накахаре, чтобы понять, что он сможет разговаривать с чёртовым предателем без неудержимого желания снести тому кабину.       Помнится, когда гнев немного стих, а горькое чувство брошенности сменилось молчаливым непониманием, только тогда Чуя впервые посетил новое жильё уже не своего напарника, отпущенное тому новым местом работы — какой-то посредственной детективной конторкой, он толком не вникал. Посетил не по своей инициативе, разумеется.       — Здесь бы не помешала реставрация.       Чуя любил чистоту примерно в той же степени, что и собственный комфорт, и потому запущенность жилища Дазая ему претила: как жил на свалке раньше, так живёт и сейчас, изменилось лишь местоположение. Складывалось впечатление, что Дазай, куда бы он ни шёл, хаос и разрушение всегда тащил за собой.       — Для начала не помешала бы реставрация моей зарплаты, — мягко улыбнулся Осаму, но эта улыбка как будто выдавала глупую гордость за текущее положение дел.       «Так и нехуй было уходить из Мафии, недальновидный ты хрен», — проводя пальцем по изгибам трещины на подоконнике, выругался про себя Чуя и больше никогда здесь не появлялся.       Может быть, этим всё и закончилось — помирились для вида и довольно, — может быть, они бы не виделись ещё месяца три, а при лучшем раскладе и того больше, однако Дазай продолжал повсеместно разносить хаос, точно эпидемию, распахивая ногой двери чужих домов. Да с такой наглостью, с такой властной физиономией, что Чуя порой терялся и мысленно бил себя по рукам, вбивая обратно совершенно неуместные позволения о пустячных разрешениях. «А можно я присяду здесь?», «А можно я возьму вот это?», «Я схожу на кухню, ты пока посиди тут, ладно?» — список нелепых просьб был бесконечен, и какая-нибудь из них то и дело просилась сорваться с губ Чуи и шёлковым ковром растелиться перед непрошеным гостем.       Хотя это был даже не его дом. Хотя сам Чуя был здесь, сука, хозяином.       Поэтому Накахара поспешно убирал руки в карманы, сжимал кулаки до побеления костяшек и вместо заискиваний выдавал очередную отъявленную грубость.       Но оставаться Дазаю всё же позволял.       Блять, ну почему это работает именно так?       Чуя никогда не думал, лишь злился. Он вообще редко думал, ну прямо чтоб с анализом, рефлексией и всеми вытекающими самозагонами. Но если бы он хоть немножечко погрузился в себя, то непременно понял бы, что хаос таился в первую очередь не в доме, а в душе Дазая и разносил он его, соответственно, не по чужим домам, а по чужим душам. Разносил, а затем исчезал. И это было ещё хуже.       Порождённая смута в душе Накахары откликалась болью, свербела заядлой пустотой. Появление Дазая у Чуи стало таким частым, что отныне его отсутствие казалось чем-то неправильным, инородным, плохим.       Даже когда его не было всего пару дней. Вот он — нарушитель спокойствия, виновник бессонницы.       А потому — какие ещё три месяца? Увидеть его хотелось — нет, не хотелось, — представлялось жизненно необходимым. Увидеть эту самую кривую улыбку, за которой скрывалось такое необходимое «всё хорошо, всё под контролем», попасть под этот хитрый взгляд, что таил за собой неподдельную уверенность. Вот парадокс: только сам нарушитель спокойствия отныне мог подарить покой. И сердце забилось чуть сильнее при этих мыслях, отбивая тактом не то страдание одиночества, не то радость предвкушения.       Чуя поднялся с кровати, опустив ноги на прохладный пол. Взял телефон. Экран плюнул в него ещё пока не совсем страшными, но уже вполне угрожающими цифрами: 0:53. Всё бы ничего, время не столь позднее, вот только Накахара не спал уже третьи сутки. Абсолютно. Совсем. Первая бессонная ночь прошла более-менее гладко — в силу профессиональной деятельности ему не раз приходилось выполнять задания под крылом ночи. Беда в том, что и на грядущий день он не смог отоспаться, и на последующую ночь сон так и не посетил его. Спать не хотелось, лишь головная боль напоминала о недостатке отдыха.       Накахара прошёлся по комнате, а после опустился на пол, прислонившись плечом к комоду. Он подозревал и какие мысли тревожат его, не дают уснуть, и что толкает избежать одиночества: уже завтра он должен вновь заявиться к психотерапевту, а его твёрдое намерение не идти туда исчезало с такой же скоростью, с какой подступал грядущий день. То есть быстро. То есть бесповоротно. Будь этот конченный ублюдок рядом, Чуя чувствовал бы себя увереннее и, может, и вовсе забыл бы о всяких лечениях, — вот почему видеть Дазая сейчас было важнее всего на свете.                     Позвонить ему или нет? Если да, то что сказать? «Привет, как дела?» А может лучше написать?                     Немыслимо.                     А может пошло оно всё?..                     Чуя никогда не мог сосредоточиться на чём-то одном, а недостаток сна ещё сильнее снижал способность к концентрации. Безмятежное, несвойственное ему «пошли погуляем» или же официальное «надо встретиться» — не всё ли равно?       Накахара поминутно жевал напряжённые губы, стуча краешком телефона по подбородку, до тех пор, пока не осознал, что позвонить Дазаю он не сможет. Ровно так же, как и написать. И дело вовсе не в позднем времени, и даже не в том, что тех, кто знал новый номер детектива, можно по пальцам одной руки перечесть — Чуя входил в их число и мог смело пользоваться оказанным доверием: просто объявляться первым тоже казалось неправильным, инородным, плохим. Немыслимым.                     Грёбанный засранец, ты всегда оставляешь меня, когда я нуждаюсь в тебе, но бессовестно заявляешься, когда тебе нужен я.                     Чуя не думал, что будет так сильно нуждаться в чьём-либо присутствии, да что там присутствии — в звонке, паре простых слов. Он не думал… Но, когда телефон оповестил тихую комнату контрастно громким уведомлением, сердце забилось ещё быстрее, а зубы крепко сомкнулись на нижней губе.                     — Погода такая хорошая, а ночь такая прекрасная, не спишь?       Жду тебя у поворота Ярой бойни                     От неожиданности Чуя подскочил, больно ударившись локтем об угол комода, и принялся наматывать круги по комнате — отчасти от того, что не в силах вынести удивление и трепет, отчасти — чтоб не сорваться на мгновенный ответ.       Сердце полнилось страхом, полнилось счастьем, трепетало и ныло. Накахара не верил, что всё произошло само по себе, и на мгновение даже усомнился в том, что ему нужна эта встреча: тоже, блин, придумал бессонницу; бокальчик красного и баиньки — никаких Дазаев не надо. Но ещё больше он не поверил тому, что Дазай так просто упомянул былое: место, где он предлагал встретиться, было местом давней стычки Портовой Мафии и другой вражеской организации. Мало того, что до нынешнего момента бывшие напарники негласно условились избегать любых разговоров о том, что их когда-то связывало, так ещё и бойня та была знаковой для их дуэта. Вернее, для самого Чуи.       Отголоски прошлого остановили Накахару посреди комнаты. В ту осеннюю ночь, будучи сильно раненым и находясь на грани беспамятства, Чуя на миг ощутил себя в тёплых руках. Наотмашь бил ветер, вроде шёл дождь, ледяной дождь, но эти тёплые руки… В этих руках жила безопасность, эти руки обещали покой. Он знал, что они принадлежали Дазаю — и не только потому, что лишь они вдвоём были на задании. «Какого ты творишь?» — всё, что тогда мог выдавить из себя Чуя, а может он только это подумал, ну да, скорее всего подумал, ибо сил не было даже на то, чтобы раскрыть глаза — только осязать ветер, подобие снега и эти тёплые руки, такие неожиданные, такие не вписывающие в окружающий пейзаж. Последнее, что Чуя запомнил перед тем, как окончательно погрузиться в забытье, — как эти руки постепенно превращались в тёплый, всепоглощающий туман, и он тонул в этом тумане, забываясь и постепенно сам превращаясь в тепло и туман. И сейчас он тоже тонул. В воспоминаниях.       В ту осеннюю ночь Дазай впервые спас его.       И почему он выбрал это место? Может, просто потому что был рядом с ним? Или потому что, сука, охренел посягать на святое прошлое?                     А, может, потому что спасёт его, спасёт так же, как тогда?                     Чуя сосредоточился на ответе, стараясь отпустить воспоминания и не находя сил для ненависти за то, что Дазай таким выбором просто оскорблял его: у него не было права вспоминать о прошлом, ведь своим уходом он давно всё перечеркнул.       Вдох-выдох, и Чуя по инерции пишет:              

      — Другого места не нашёл?

                    … и слишком поздно понимает, что хотел написать про время. Времени, другого времени не нашёл, а не места, ёбанный же ж ты в рот.       Чтоб хоть как-то перекрыть свою оплошность, он вдогонку дрожащими пальцами набирает следующее сообщение:              

— Ну хоть снова не завалился ко мне домой, и на том спасибо.

                    …Чуя никого не собирался впускать в свою жизнь: он сам беззаветно вверил её — тому, чьи руки некогда дарили покой, туда, где впервые этот покой был познан.                     

***

             Время давно перетекло за полночь, а потому, несмотря на то, что переулок находился почти в центре города, только редкого человека можно было встретить. Отражённый в тёмных витринах магазинов уличный свет отбрасывал причудливые тени на лицо единственного прохожего. Дазай, запрокинув голову к беззвёздному небу, медленно брёл к месту встречи, утопая в спокойствии и тишине, пока это было возможно. Каких-то пять минут, и о тишине можно будет забыть: уж Чуя не даст ему заскучать.       Да, Осаму действительно был недалеко от выбранного места. Да, он действительно был уверен, что Чуя придёт — не просто придёт, а придёт первым. Да, он почти что предвкушал бурную реакцию того на внезапное предложение встретиться — а она непременно будет, потому что Дазай знал Чую наизусть. И именно по этой причине он решил встретиться именно с ним: с кем-то знакомым, проверенным, от кого не получишь нож в спину, потому что то, от чего он бежал, никак нельзя назвать ни знакомым, ни проверенным. Да и нож из спины сложно достать в одиночку.       Гонимый внутренним смятением и невозможностью расслабиться, Дазай как покинул Чую два дня назад, так дома и не появлялся. Доехав до своей станции, Осаму нашёл себя не способным выйти из вагона метро. Выйти, конечно, всё-таки пришлось: сойдя на конечной, он пересел на другую ветку и отправился на работу, чем поразил всех на утро прибывших коллег. Дазай и работа? Дазай — и ни свет, ни заря? Но он лишь отшучивался, зарываясь с головой в накопившихся отчётах. Он искал работу, искал людей, хоть что-то, лишь бы потерять средь этого себя, не нырять в себя — наблюдать за посторонним и в этих наблюдениях растворяться. Так и выходило: дни — работа, даже на выходных, вечера — бесцельные прогулки среди людей, только бы не оставаться совсем одному.       Вот и сейчас: ни случайных прохожих, никого, лишь редкие порывы ветра, что только обостряли пустоту. Даже звёзды — и те не желали быть спутниками Дазая, скрытые ярким светом Йокогамы, поэтому он невольно качнул головой в знак облегчения, когда за поворотом увидел маленького рыжего шельмеца, который, напротив, не был скрыт городским освещением. Его волосы сияли под фонарём, застыв медным ворохом, а сам Чуя, оперевшись спиной о стену двухэтажного дома, смотрел куда-то вдаль. Он был неподвижен, и Дазай поймал себя на мысли, что если бы он хоть немного шевельнулся, его волосы непременно бы заиграли переливчатой медью.       — Не сомневался, что придёшь, — голос Осаму оповестил о его приближении на секунду раньше, чем фонарь выхватил его продолговатый силуэт из темноты.       Чуя обернулся на голос. Он нарочно подыграл сам себе, изначально глядя в противоположную сторону: не хотел, чтобы создавалось впечатление, будто он так усиленно ждал чужого появления.       — У меня просто бессонница, не зазнавайся, — оставаясь на месте, обронил он вместо приветствия. — Думаешь, я бы так легко согласился шататься с тобой вместо того, чтоб остаться дома?       Скрещенные руки вот-вот начнут подниматься и опускаться вместе с зашедшейся в негодовании груди, а медь побежит быстрым потоком, замерцает под тусклым фонарём, спадая с плеч — вот она, та самая ожидаемая реакция. Уголок рта Осаму слегка искривился, когда заждавшийся точь-в-точь повторил все предугаданные движения: только волосы заблестели не так ярко, как рисовало воображение.       — Очаровательно, — просто отозвался он.       — Чего? Скажи спасибо, что я вообще вышел. И не смей заставлять меня жалеть об этом, — он отошёл от стены, подходя к бывшему напарнику. — Ну и куда мы, значит, пойдём?       Чуя не спросил о причине, по которой Осаму вдруг позвал его встретиться. Причина наверняка была, да сто процентов была, ведь Дазай никогда ничего не делает просто так — это же Даза-ай. Ему точно что-то было нужно. Но именно поэтому Чуя и не спросил: он не хотел знать о причине, он искренне хотел верить, что от долговязого можно ожидать чего-то просто так, без подводных камней.       — Разве обязательно куда-то идти? Я просто хотел бесцельно побродить по улочкам…       — Ты что, заранее придумать не мог? Я уже жалею, что…       — …с тобой.       Накахара умолк. Смутился. Ринулся вперёд, подталкиваемый не то негодованием, не то растерянностью от услышанного.       — Я просто соскучился по тебе. Ну куда же ты, Чу-уя-кун? — растянул Дазай, разводя руки в стороны и принимаясь идти вслед за товарищем. — Можем пройтись по прямой, а потом выйти к заливу. А можем просто прогуляться по городу. Хотя, признаться, город мне осточертел. Я уже который день хожу так по нему. Есть варианты получше?       Нет, Чуя не жалел, что не остался дома. Он всё ещё хотел верить, что Дазай может сделать что-то просто так, не для себя одного, а для себя с кем-то.       — Пошли уже, на ходу решим, — не оглядываясь и не сбавляя шага, бросил Чуя. Дазаю пришлось покорно догонять его.       Почему тот шатается по городу один? Или не один?.. К тому же, все эти дни были ливни… Первые несколько поворотов Чуя, в недоверии убрав руки в карманы, лишь кратко отвечал на вопросы и почти не реагировал на какие-то неясные восторги со стороны Осаму. Но когда они повернули в третий раз, выйдя на широкий тротуар, Чуя расхохотался над особо удачной шуткой и даже вытащил руку из кармана, слегка стукнув кулаком другого в плечо. Будто и вовсе не было этих двух дней разлуки и уж тем более тех проклятых трёх месяцев.       Слегка ссутулившаяся высокая фигура Дазая распрямилась в компании Чуи, а сам Чуя уже совсем расслабился, наконец ощущая себя в нужном месте и самого себя тоже — нужным. О головной боли он и не вспоминал.              Чуя вдыхал знакомый запах, смешанный со свежим ароматом ночных улиц, а Дазай ненароком вслушивался в частые шаги идущего рядом на фоне далёких машин, несущихся по автомагистрали. Кроме них не было никого, и сейчас Осаму понял, что впервые за последние два дня больше не стремится искать кого-то ещё, чтоб забыться. Доверие было возвращено за одну ночь. Рамки стёрты, старые обиды забыты до тех пор, пока полоска блёклого рассвета не засияет на востоке. А пока можно идти рука об руку, говоря обо всём сразу и ни о чём в частности.       Так они и шли, то и дело перебрасываясь словами о чём-то по пути увиденном, случайном и обыденном, пока не ступили на широкий мост, ведущий через реку.       — Хм… Здесь всегда был этот мост?       — Ну да, — Чуя замедлился. — А ты разве не помнишь?       Дазай уже не слышал последних слов, прильнув к перилам.       — Я и правда будто первый раз вижу его, — Осаму перевесился через перила, обнажая перебинтованные запястья под поднявшимися рукавами бежевого плаща, — и эту речку тоже. Так прекрасна в лунном свете…       — Луны нет, идиот. И я надеюсь, мне не придётся вытаскивать тебя из этой реки, — пробормотал себе под нос Чуя и подошёл ближе к ограде. Так, на всякий случай.       Пока он тоже смотрел вниз — скорее за компанию, нежели из интереса, — Дазай мельком взглянул на профиль Накахары. Блики, играющие на обрамляющих лицо прядях, серы, призрачны, почти невесомы. Они создавали впечатление нереальности, будто всё вокруг иллюзия, Чуя — сновидение, а сам он лишь наблюдает со стороны, но не может ни повлиять на окружающее, ни погрузиться в сновидение. Осаму отвернулся обратно к реке быстрее, нежели Чуя смог поймать его взгляд на себе.       — Наверняка подумал, что я захочу прыгнуть? Нет-нет. Хо-о-лодно, — Дазай взмахнул рукой.       Заметив боковым зрением резкие движения, Чуя машинально схватил того за руку: прыгнет ведь. Рука оказалась вовсе не холодной — тёплой, мягкой, как податливый воск, и Чуе почему-то подумалось, что с такими руками можно делать всё возможное. Такие руки созданы для того, чтобы покоряться.       Накахара, всё ещё держа руку Осаму, поднял взгляд и встретил снисходительную улыбку: так улыбаются ребёнку, позволяя тому совершать любые глупости и не смея за эти глупости осуждать.       — Всё-таки подумал, — низким тоном произнёс Дазай, и этот тон шёл вразрез с его улыбкой. — И кто ещё из нас зазнаётся?       Чуя, как обожжённый, моментально отпустил руку. Вот только теперь его собственная рука оказалась пойманной.       — Слушай… Я просто вышел прогуляться, а не просчитывать каждый твой ход. От тебя одни проблемы, — порицательно бросив на того взгляд, вздохнул Чуя и, небрежным жестом вырвавшись из цепкой хватки, направился прочь от моста. — И вообще, закрыли тему. Пошли уже дальше.       «Дальше», а не «я возвращаюсь обратно домой». Дазай ухмыльнулся в спину Чуи.       — Мы вообще-то ещё никакие темы не открывали!       «А мне столько хотелось тебе рассказать», — эта мысль просилась быть высказанной, но Дазай вовремя оборвал себя. Он не привык ни с кем делиться тем, что его беспокоило, даже если его слушателем оказалась бы эта рыжеволосая зараза, с которой единственной — ну надо же, — хоть насколько-то получалось успокаиваться. И не бежать «от», а покорно идти «за».       Ночь окутывала собой весь город. Который был точный час — никто из них не знал.       Как только они прошли мост и обогнули реку, большой городской сад предстал перед их взором. Дазай впервые за эту ночь вырвался быстрее спутника и подбежал к чугунным воротам.       — Это же летний сад! — торжественно воскликнул Дазай.       — Нет, блин, зимний лес, — недовольно выдохнул Чуя и тут же, сложив в уме условные два и два, замер. — Только попробуй…       Но было поздно. Под громогласные «это же так здорово» и «это же чёртов пустой сад, в который мы обязательно должны заглянуть», Дазай поволок рыжего к воротам. Зря Чуя надеялся на то, чтобы провести остатки ночи в полном спокойствии и умиротворении — для этого нужно было как минимум не идти с Дазаем. Как максимум — оставаться дома. Чуя ругался и роптал в ответ, но всё же позволял вести себя.       — Идём в сад! Кто-то же совсем недавно говорил, что ему осточертел город!       — И это был ты, придурок.       — Ага! Запоминаешь мои слова?       — Ты иногда такую хуйню мелешь, во сне снится.       — Так у тебя же вроде бессонница…       — И слава богу. Мне тебя и в жизни хватает.       Чуя с укором наблюдал, как Дазай разбирался с системой сигнализации. Нельзя ли быстрее? Можно, но этот повеса не упустит возможности нарочито долго повозиться со взломом, чтобы позлить Чую. И Чуя уже почти злился.              — Вот и всё, — довольно потирая ладони друг о друга, с гордым видом сообщил Дазай.       — Что «всё»?       — Можно заходить.       — А ворота? — Накахара кивнул в сторону всё ещё закрытого замка. — Или ты хочешь сказать, что мы войдём не как нормальные люди?       — Давно ли ты стал причислять нас к нормальным людям? — Дазай закинул ногу на стальную перекладину, быстро, с кошачьей грацией взбираясь на вершину ограды. — Мне будто снова пятнадцать!       — Да ты и сейчас такой же больной, — делать нечего, и Чуя последовал за ним, полями шляпы задевая узоры-перегородки.       — А ты такой же низкий, карлуша. Вырос бы — давно уже перебрался быстрее меня. Или ты только по земле быстро передвигаешься?       Стукнуть за очередной подъёб, оказавшись на земле, было первым, что хотелось сделать, однако как только ноги ощутили твёрдую почву под собой, другое чувство захватило Накахару. Прохладное веяние, царство запахов, ночная свежесть объяли его с головой, и мигом ушли зарождающая злость, боль, тревога, будто прыжок этот перенёс совсем в другой мир.       Дазай стоял поодаль, довольно наблюдая за Чуей, пока тот беззлобно тянул губы в улыбке, на себе примеряя новый открывшийся мир.       — Ну что, не жалеешь, что остался дома?       — Пока не знаю, — соврал Чуя. — Пошли, что ли, посмотрим, что тут есть.       Они пробирались в густой траве, пытаясь наощупь, почти вслепую стопами различить заросли от вытоптанных, но тёмных тропинок: фонари до сюда уже не доставали, а луны как и прежде не было видно. Единственным источником, что давал хоть какое-то освещение, были звёзды.       Чуя вдыхал запах уснувших цветов, в уме разделяя на составляющие аромат каждого из них, хотя названий их и вовсе не знал. Дазай, внешне показывая легкомыслие, настороженно вслушивался в каждый шорох, но слух его не улавливал ничего, что могло бы предвещать опасность.       Где-то вдали вскрикнула птица, и Дазай свистнул, передразнив её.       — Не свисти, призовёшь кого-нибудь, — суеверно шепнул Чуя.       — Например, тебя? А, ведьма-тян?       — Охранников, дебил.       Тишина вновь опустилась на плечи. Никого. В конце концов расслабился и Осаму, не чувствуя угроз.       Конечно, сами охранники представляли угрозу не им, грозным мафиози (пускай один из них уже и не являлся таковым), а тому спокойствию и единению, что возникло между ними. И потому Чуя, уже собравшийся было немилосердно съязвить в ответ, лишь хихикнул против воли: умиротворение, столь хрупкое и долгожданное, рушить не хотелось.       Ветер плыл по дремавшей траве, срывая с неё крупные капли вечерней росы и остаток продолжительных ливней. Влага холодила кисти рук, оседала на одежде и, впитываясь, студила кожу, но ни один из полуночных нарушителей закона не воспринимал это как что-то неприятное.       Блёклый свет сочился сквозь пальцы, окутывал каждую травинку, каждый листик, а те в свою очередь обнимали неторопливые руки — Чуя вёл рукой по траве, задумчиво глядя на переливы едва заметных лучей меж кончиков пальцев, пока густые заросли внезапно не закончились: они вышли к миниатюрной поляне, пологим склоном уходящей вниз, и к дереву, одиноко стоящему у самого склона.       Во времена совместной работы, при выполнении общих поручений и опасных миссий, когда каждая секунда была на счету, а молчание — залогом успеха, эти двое научились понимать друг друга без слов. Одного взгляда хватало, чтобы согласовать следующий шаг и чтобы этот шаг оказался верным и действительно обоюдным. Наученному не разучиться. Накахара перевёл взгляд с открывшегося пейзажа на Дазая, который, судя по всему, уже давно смотрел на того, и они одновременно направились в сторону дерева.       — Клён, — заключил Дазай и, тронув кору дерева, опустился к его подножию.       — Ива, — из духа противоречия сказал Чуя и сел по другую сторону ствола. — И, кстати, я-таки вымок.       Дазай обернулся и даже без должного освещения увидел искорки восхищения в глазах напротив: хоть в словах Чуи и не было ни намёка на упрёк, всё же Осаму хотел убедиться, что не он один рад оказаться здесь.       От дерева открывался ещё более роскошный вид. Пространство у ног — пологий склон сада-холма, уходящий вниз, и там, внизу, должно быть, протекала река. Та самая река, в которую можно было бы всё-таки и прыгнуть: сейчас-то уж терять было явно нечего, когда одежда почти что насквозь пропиталась влагой.       Небо тонуло в глубоком синем цвете — до восхода ещё далеко, — и непривычно было видеть эту глубину без характерного для Йокогамы налёта белёсости. Пелена в небе, что млела дни напролёт, точно саван, спала. Казалось, что небо тоже дышало полной грудью, укачиваемое ветвями дерева и заплутавшим в них ветром.       Осаму шумно выдохнул ночной воздух:       — Я не только реку — такое чувство, что и небо такое никогда не видел.       — В кои-то веки твоя идея оказалась не такой уж никчёмной.       Они сидели на траве под сенью весенней листвы. Ветер неизменно шумел при мерцании звёзд, однако он более не подчёркивал одиночество: наоборот, сближал двоих, соединял незримыми нитями, как паутина, что свешивалась с ветвей, увешанная гроздьями крупных капель. Удивительно: ведь этот сад наверняка был открыт днём, однако создавалось ощущение, словно тут не было никого много-много лет.       Единение. Древность. Покой.       Дазай, вытянув перед собой длинные ноги, поднял голову выше. Крапинки звёзд то терялись в редкой кроне, очертание которой было точно вырезано на небесном полотне, то мигали сквозь неё, словно бы играя в прятки.       Ночное дыхание города осталось позади, вне маленького, новообретённого мирка. По темноте к их ногам мягко подползал туман. Где-то разносился шум машин, но если закрыть глаза и игнорировать его, то могло показаться, что находишься где-то далеко, не здесь, и проблем «здешних» тоже нет — вне цивилизации, наравне с чем-то первородным, первозданным. Осаму так и поступил: закрыл глаза, желая сохранить достигнутое умиротворение, и расслабился, вслушиваясь в то, как совсем рядом стрекотали цикады, как ветер гладил ближайшие кусты, один за другим. «Наверняка здесь полно редких растений, — думал Дазай краем разума, — и мы такие среди них — в виде исключения. Исключения среди исключений». Он остановился ненадолго на этой мысли, а после отпустил её в поток других таких же мыслей — простых и лёгких.       В этот момент молчание не казалось оковами; молчание казалось упоением.       Чуя, поджав под себя одно колено, обхватив его и уложив на нём подбородок, тоже размышлял. Но мысли эти, в противовес чужим, становились липкими, тяжёлыми. Накахара пристально вглядывался во тьму: чувство, что окружающий его пейзаж он уже где-то видел, не покидало его. Немного времени понадобилось, чтобы вспомнить, где именно, хоть Чуя, напротив, предпочёл бы это не вспоминать.       …Две фигуры, сидящие на берегу реки. Мимо них проплывает лодка, а в небе — большая-большая луна.       И пускай сама картина тогда, на сеансе у психотерапевта, показалась приятной — чуть ли не единственной вещью, что не вызвала гнева, — тот факт, что она прочно связана с негативной ситуацией в принципе, сложно изменить. Даже если взглянуть с другой стороны: пускай этот пейзаж не был идентичен тому, в миниатюре — лодки не хватало, да и самой реки, собственно говоря, не было видно. Луна тоже ещё не взошла. Пускай, пускай… Итог-то один: тревога новой волной подкатывала к горлу.       Чуя осторожно покосился на Дазая.       Может, рассказать ему о том, во что он ввязался? Засмеёт — как пить дать. К тому же, Чуя не хотел показаться конченным невротиком — не просто невротиком, а невротиком из разряда «пожалейте меня, пожалуйста». Зато, наверное, легче станет… А если нет?       Чуя заёрзал на месте и вновь начал покусывать губы в нерешительности, сражаясь в личной войне под флагом сомнения. Он повторно окинул взглядом Осаму, ища хоть какое-то подтверждение для того чтобы начать говорить. Но тот, видимо, и вовсе забыл о спутнике: умиротворение читалось во всём его существе.       Через пару мгновений — или же прошла целая вечность? — Чуя всё же рискнул прервать молчание, и он сам не ожидал от себя, каким именно образом:       — Та легенда… Расскажи, чем она закончилась.       Надеялся ли он после перевести разговор на себя или же просто решил в разговоре утопить свои мятежные мысли — Чуя не знал. Он знал одно: уточнять, мол, прошу рассказать о той самой легенде, про зеркало, когда ты достал мои грёбанные карты, а я полночи стонал от того, что ты ушёл, — не стоит. Чуя верил, что и в этот раз для понимания не потребуется лишних уточнений.       Казалось, молчание так же, как и до этого, опустилось на них нескончаемо длинной вуалью. Дазай не стал переспрашивать, не стал играть в непонимание, не стал смеяться — зачем это всё, если они оба понимали, о чём шла речь? — он лишь продолжил лежать, не открывая глаз. Почему из всех бесчисленных мифов и легенд, что он знал, именно эта ему запомнилась во всех деталях? И времени, проведённого в одиночестве, было достаточно, чтобы ответить на это. Теперь вопрос стоял в другом — обнажать ли перед другим то, что острыми сколами разрывало его душу? Что он сам потеряет, если хоть малая толика его переживаний отразится в рассказанном?       Образ безупречности. Маску неуязвимости.       «Капля за каплей, — думал Осаму, приподнимаясь с места и легонько дотрагиваясь свисающих нитей паутины, чтоб смахнуть с них бусины росы, — и каждая пропитана сомнением, каждая пропитана доверием». Сомневаться можно сколь угодно долго, а вот доверять — это своеобразный риск. И порой похлеще, чем самому втереться в доверие и суметь не потерять его.       — Согласно той легенде, — неторопливо начал Дазай, — все люди после смерти предстают перед богиней Дзигокудаю и её известным зеркалом, в которых отражается истинная суть людей. Это зеркало — как суд, результат которого решает всю дальнейшую судьбу умерших…       Чуя внимательно слушал, а Дазай, укладываясь обратно на мягкую траву и вновь прикрывая глаза, продолжал:       — У одной девушки умерла мать. Она считала её жутко несправедливой, в смысле смерть эту, а не саму мать, и потому девушка решила спасти её. И это несмотря на то, что мать была человеком далеко не самым лучшим…       Чем дальше продолжался рассказ, тем более низким становился голос рассказчика, отчего Чуе становилось не по себе. Голос вводил в транс, поднимал изнутри что-то тягучее, неясное, да и сама атмосфера способствовала этому.       — …Она отправилась к самой Дзигокудаю с таким решением — в определённый день в определённом месте такое действительно можно было устроить, — но богиня лишь рассмеялась в ответ и предложила малой взглянуть на истинное обличие своей дорогой матушки в том самом зеркале, мол, смотри, кого спасаешь, деточка. К слову, больше богиня не смеялась, ведь девчушка, увидев в зеркале жадную завистливую старуху за место привычного облика матери, плевать на это хотела и один хрен согласилась её вытащить обратно в мир живых. А знаешь, какой ценой? Собственной жизни.       Миг, что, казалось, длился вечность, истёк. Капля за каплей. Поздно размышлять и о доверии, и о сомнениях. Осаму замолчал, дав понять, что истории наступил конец.       Призраки прошлых лет больше не прятались в темноте. Они спокойно разгуливали по саду, срывая с себя вуаль безличия.       Где-то рядом вновь вскрикнула птица. Дазай поднял голову вверх, с непривычки стукнувшись затылком о жёсткую кору. Птицу, конечно, он не увидел, а вот ветви… Ветви тянулись к нему из темноты, точно руки — туманные, загадочные, манящие. Болезненно-бледные и странно непропорциональные, с некрасиво обозначенной костью у кисти и вздутыми венами. Руки той самой женщины, что он некогда так силился вспомнить, собрать воспоминания о ней, найти хоть какую-то зацепку в других людях, соскрести со всех событий, обстоятельств. Капля за каплей.       Но всегда это утекало сквозь пальцы. Капля за каплей.       До теперешних пор.       И сейчас он окончательно удостоверился в том, что нашёл это.       Женщину, что была его личной богиней. Чьи корни всё это время подпитывали его существо.       Мать.       Легенда, что Осаму давным-давно знал, облёкшись в слова, открыла дверь и позволила всем неясным, мучавшим доселе переживаниям обрести вполне реальную, почти что осязаемую форму.       Мать. Мать. Его мать. Вот, кого ему не доставало. Вот та самая заноза в сердце. По облегчению и ощущению завершённости Дазай понял, что недостающий, гложущий изнутри сознание пазл найден, и пускай это и было только начало настоящих поисков, знание и определённость уже сами по себе скидывали весомую часть внутреннего груза с плеч.       — Но при всём моём сокровенном желании умереть, я бы так никогда не поступил, — тоном, который не выдавал собой ни закономерного открытия, ни волнения, порождённого этим открытием, завершил свой рассказ Осаму.       И лишь спустя пару мгновений, не думая о том, перед кем он раскрывает душу, позволил себе оставить ещё одну фразу:       — Потому что я как одинокое дерево в поле. Да и то без корней.       Чуя слышал, что родители Дазая умерли и его забрали из приюта уже далеко в сознательном возрасте, но с ним лично они никогда на эту тему не говорили. Накахара всё равно удивился — тому, что Дазай впервые начал говорить о себе. Несмотря на то, сколь долго они уже знакомы, знание о прошлом друг друга было далеко неравноценным: Осаму знал о прошлом Чуи всё и даже больше, чем сам Чуя, Накахара же о прошлом другого — почти ничего.       — Я считал, что твоя мать и так давно умерла.       — Я тоже.       Накахара не сразу понял, что имелось в виду.       — Что? Значит, она жива? Знаешь, где она?       — Где-то, — пожал плечами. Он мог бы добавить, что ему всё равно, его это не волнует и нынешнее положение дел в принципе устраивает, однако лгать не хотелось. Ни себе, ни Чуе. Его ответ был правдив: Дазай не знал, где она сейчас.       Ветер на контрасте не самой тёплой ночи ощущался приятным — окутывал, точно шёлком. Но даже если бы он дул с северных гор, Чуя был уверен, что им обоим было бы плевать на него. Даже после затронутой такой личной темы. Особенно после затронутой такой личной темы. И тем не менее, Накахара поёжился, передёрнул плечами — он не привык быть в роли слушателя и к тому же воспринимать информацию, к которой не был готов. Что говорить дальше, он не знал.       Дазай почувствовал смятение бывшего напарника. Осаму похлопал Чую по плечу и улыбнулся — улыбка эта была не на очередной маске беспечности и веселья, а на истинном лице Дазая.       — Что, Чуя-кун, холодно тебе? Верно, вода в реке и то теплее была бы.       Чуя глубоко вздохнул. Не сказать, что он сильно переживал за Дазая — вряд ли дела давно минувших дней беспокоили его самого, — однако странное желание заботиться, граничащее с неуместным чувством возбуждения, вырастало словно бы из-под земли, корнями стягивая в тугой узел внутренности Накахары.       — Я давно сказал, что промок, пробираясь по этим твоим зарослям. Ты меня не слушал. Если я заболею, то ты будешь за мной присматривать!       — Ой-ёй, этого только не хватало! Пойдём тогда, — Осаму посмотрел на восток, где уже появлялись блёклые облака — предвестники скорого рассвета, — надо выбраться отсюда до того, как взойдёт солнце.       Накахара проследил за взглядом Дазая, и вновь пейзаж напомнил о той картинке. Вот только лодки по-прежнему не было, вместо луны висел куцый месяц. Да и река была также скрыта от глаз поросшим кустарником берегом. Но теперь отсутствие реки не казалось пугающим, не напоминало о глупых переживаниях Чуи по поводу завтрашнего, а, вернее, уже сегодняшнего похода к психологу. В какой-то момент Чуя решил, что пойдёт и покажет всем, кто тут главный. Огонь, что он увидел — не в глазах, а в откровениях Дазая — придавал силы, вселял уверенность. Но этот огонь также и распалял, заводил, опьянял. И этим огнём можно было отогреть не только продрогшие руки и ноги, но и растопить замёрзшее сердце.       Нравилось ли это ему? Пугало. Но приятно пугало.       «Прошу, превратись обратно в гранит», — думал Чуя, прикасаясь к своей груди в районе сердца и желая то утихомирить. Но сердце его не слушалось: оно металось, трепеща багровыми крыльями, раненой птицей в грудной клетке. Потому что оно никогда и не было гранитом.       Дазай протянул руку Чуе, чтобы помочь встать, но Накахара никак на это не отреагировал. Его лицо казалось изменившимся: детская припухлость щёк странным образом приобрела острые черты, а привычный взгляд исподлобья стал более глубоким. В нём читалось что-то новое — что-то, что Дазай ещё ни разу не наблюдал в Накахаре.       А ведь он всегда считал, что знает Чую наизусть. И знает все выражения его лица.       — М? Не хочешь уходить, — было поднявшись, Дазай сел обратно и склонил голову набок. И это звучало не как вопрос — утвердительным тоном Осаму хотел вернуть ощущение того, что он знает рыжего вдоль и поперёк.       — Не хочу, — одними губами произнёс Чуя, и это ощущение окончательно разбилось вдребезги.       Уголки рта расплылись в зыбкой улыбке: Дазай ещё не понял, готов ли он играть не по своим правилам.       — Значит, хочешь быть пойманным утренними блюстителями порядка? — пытаясь хоть как-то вернуть утрачиваемый контроль над ситуацией, перехватил руку Чуи. О да, ответочка с моста — теперь его очередь хвататься за чужие запястья.       Осаму продолжал внимательно следить за Чуей, но взгляд сам по себе то и дело съезжал на невыразительные губы. Они тоже изменились: их хозяин наконец расслабил их, прекратил изжёвывать — уж Дазай-то привык обращать внимания на любые мелочи в поведении присутствующих.       Особенно, если речь шла о Чуе. Особенно, если о его губах. Блять.       Дазай сделал над собой усилие и перевёл взгляд на глаза. Он не сразу заметил расширенные зрачки, что были таковыми вряд ли от недостатка света. Взгляд напротив приковал к себе не меньше губ. Взгляд напротив был невыносим. Он — сам хаос, сам огонь, выжигавший за грудной клеткой странные, дотоле неизвестные чувства. Спрятать бы собственный взгляд на любых других участках тела, но это было бы слишком просто.                     Если не можешь изменить правила игры, убеди всех, что эта игра — твоя.                     Осаму сильнее сжал чужое запястье, большим пальцем оглаживая проступившую сетку вен, и для подтверждения своих мыслей стал отсчитывать пульс. Сильно учащённый пульс.       Мысли подтвердились. Подтвердились до того, как на его плечо надавили свободной рукой, как вынули травинку изо рта, до того, как рыжие пряди приятно щекотнули кожу скул. До того, как опасно приближаясь, прошептали в самое ухо:       — Предпочту быть пойманным другим.       Нет, Дазай нихрена не знал этого человека.       И себя не знал — в эту минуту.       Не знал, что чужой шёпот у уха так взбудоражит кровь.       Не знал, что чужие пряди волос, освещённые румяной зарёй, уже не будут рисоваться ни призрачным серебром, что было у реки, ни тусклой медью в первые секунды встречи — теперь они самое настоящее живое золото.       Не знал, что, в конце концов, чужие прикосновения могут быть так приятны.       И что всё это «чужое» будет принадлежать этому рыжему сорванцу. И что именно этот сорванец разделит с ним третью бессонную ночь. И что именно ему Дазай начнёт изливать тревожащее, червем изъедающее изнутри душу, и что…       Прикосновение чужих губ к пересохшим, изъеденным ветром губам остановило поток мыслей. Сначала робкое, изучающее, постепенно перерастающее в жадное, решительное, почти что требовательное. Губы — сладкий мёд, собрать бы его и вкусить на полную — потребовать в ответ, — но Дазай до сих пор не перехватил инициативу не потому, что наслаждался внезапным рвением Чуи, а просто потому, что был обескуражен его шагом. Потемневшим рассудком он чувствовал, как на него навалились, продолжая сминать губы в сотрясающих душу порывах, как обдавали огнём, то ли иссушая, то ли порождая новую жажду.       Мелкие трещинки на губах нещадно жглись, саднили. И думалось, желалось, чтоб жглось и саднило с большей силой. Позволяя обжигать пламенем себя и не давать в ответ больше не представлялось возможным, но как только Осаму начал теснее прижиматься к Накахаре, руками скользя по атласной рубашке, Чуя тут же отстранился и уже второй раз за вечер вырвался из хватки. Вот только на этот раз — разгорячённый, встревоженный, но вовсе не гневный.       Накахара в спасительном жесте запрокинул голову к небу. Оно уже не казалось высоким, оно стало ближе: протяни руку — и пальцами прикоснешься к его предрассветной дымке. Точно также, как мгновением ранее он коснулся того, кто казался таким же недосягаемым. На ум шли какие-то нелепые фразочки из популярных фильмов про любовь, но никакие фильмы и фразы сейчас не были нужны.       — Сколько смелости, — первым нарушил тишину Дазай, и голос его не дрожал, и дыхание как будто вовсе не было сбито с привычного ритма.       Потерянное самообладание легко вернуть обыденными шутками и обесцениванием ситуации. Но Осаму не стал ни шутить, ни обесценивать. И взгляд отводить не стал — не в правилах его игры. Он смотрел на Чую так, как, должно быть, смотрят на тех, с кем не виделись долгое время, а после долгожданной встречи оценивают произошедшие изменения. Дазай поймал себя на мысли, что то ли разлука была непомерно краткой, то ли он сам припозднился с оценкой перемен.       Чуя не расслышал сказанных слов — в ушах по-прежнему стучала кровь, — однако сам факт того, что тишина уже была нарушена, внушал спокойствие.       Да, небо стало ещё ближе. Не только небо.       — Идём, — сказал Чуя слегка надтреснутым голосом и поднялся с земли, на этот раз сам протягивая руку другому. Осаму не нуждался в помощи со стороны, однако принял её. Почему — не обязательно искать ответ и на этот вопрос.       Вскоре они выбрались на городскую улицу. В воздухе разносился запах раннего лета, сочный — почти осязаемый, — терпко-сладкий запах. Где-то вдали стучала первая утренняя электричка. Это уже не была та тихая, почти мёртвая улица, по которой они шли сюда: пускай по-прежнему не было ни души, всё вокруг дышало жизнью и пробуждением.       Дорога плыла перед глазами, змеёй убегала вперёд — сказывались несколько бессонных ночей и дней. Месяц робко плясал на речной глади, но Чуя, проходя по мосту, ни разу не взглянул ни на него, ни на реку, которых, как ему казалось, не доставало для полноценной картины — обретения желанного покоя. Мог ли он знать, что внезапно распалившийся огонь заменит несчастную воду?       Он был смущён, но спокоен. Ноги подкашивались от усталости, но всё изнутри окутывала безмятежность. Потому что Дазай шёл рядом с ним, и он, только он умел искусно играть в парадоксы — злить, но магнитом тянуть к себе, в душу вселять попеременно то хаос, то покой, зная, когда и что важнее.              Чуя перевёл взгляд на горизонт в сторону востока, где румяным яблоком наливалась заря, и вдруг остро ощутил, как не хочет, чтобы эта ночь заканчивалась. Ни ночь, ни дорога, что в конце концов привела их к месту встречи — теперь уже месту расставания. Ему подумалось, что было бы здорово, если бы этот рассвет впитал в себя, точно губка, это острое чувство надвигающейся утраты: расстаться сейчас с Дазаем представлялось равносильным смерти. Уйдёт он и забёрет с собой всё, что до этого, не ведая, подарил другому.       — Ну что, пожалел, что не остался дома? — Осаму остановился ровно на том месте, где они встретились часами ранее. Он уже второй раз за ночь задавал этот вопрос, но не уставал следить за реакцией Чуи на него.       — Конечно, — Накахара покачал головой, отрицая свои же слова и едва алея в щеках, но тому, безусловно, была виною заря. — Вечером зайдёшь ко мне?       — Разве Чуя-кун не был всегда против этого?       «Конечно, против. Мне же надо знать, на сколько замков закрывать дверь, чтоб ты наверняка не прошёл», — непременно прозвучало бы в ответ при других обстоятельствах; сейчас же Чуя лишь толкнул локтём Дазая в бок и устало рассмеялся.       — Закрывайся посерьёзней, — будто считав чужие мысли, возразил Осаму на непроизнесённое, и это прозвучало как самая непреложная истина в мире. — До вечера, маленький разбойник.       Осаму развернулся и отправился вперёд, вдоль по тротуару. Он уходил, но ожидаемое опустошение, на удивление, не возникало. Чуя коснулся шеи, зацепился за чокер, поправляя его, будто это способно было что-то изменить, однако ничего не менялось. Дазай уходил, и Чуя не знал, куда — на работу ли, домой или куда-то ещё, — и сейчас его это не беспокоило. Как и то, что тревожило целый предшествующий день.       Рассвету нечего в себя впитывать. Рассвет не запятнается тревогой: всё беспокойство забрал с собой высокий молодой человек, что уходил в сторону рассвета.       Чуя озадаченно почесал затылок, а после зевнул и в благоговении потянулся: недостаток отдыха и пресыщение эмоциями делали своё дело, а потому Накахара сейчас мог мечтать лишь о том, как он завалится домой и рухнет в сон — никакие мысли не помешают.       Посмотрев последний раз на Дазая, уходящего в первые лучи солнца, Чуя медленно пересёк дорогу и свернул в сторону дома, стараясь не думать по пути о том, что получил от этой встречи больше, нежели хотел. И то, что он получил, уже никто не в силах у него отнять.       Потому что Чуя никогда не думал, а если начнёт думать — пропадёт. Это он знал наверняка.