Хороший мальчик Чуя

Фёдор ласково предложил Чуе остаться на ночь, но тот ушёл. Чем дольше он смотрел на скулу с проявляющимся синяком, чем глубже осознавал произошедшее и думал про предстоящее — Фёдор предлагал спать в одной кровати, обещая, что не притронется к телу Накахары — тем сильнее чувствовал, как ему хотелось уйти. Фёдор будто был свидетелем не просто его позора, а какого-то жуткого помешательства. Будто сила Порчи, только ещё разрушительнее и неправильнее. И это было похоже на то, что он испытывал рядом с Хитоми — будто он лгал немного, но жестоко, и эта ложь подсвечивалась, как рассыпанный во рту фосфор. Он был неправильным, и всё, что он делал, было неправильным. Он не имел права на общение с новыми людьми. Выйдя из здания отеля, он слабыми ногами дошёл до скамейки и понял, что он не имел права ни на что. Потому что всё, что приносило ему удовольствие и спокойствие, лишь отображало, каким он был больным и поломанным. Он сел и запрокинул голову. Ночное небо в городе было совсем не таким, как в его родной деревне или даже в Сурибачи — оно было прозрачным, в нём не было звёзд. Ночь не была ночью, она не могла скрыть в себе, как в тёмной ткани. В нём не было завораживающих ответов, не имеющих слов. Чуе вдруг стало так одиноко и неуютно, что он закутался плотнее в пиджак и посмотрел себе на ноги. Ему казалось, что на ботинке до сих пор поблёскивала слюна Фёдора. Он чувствовал, как губы налились кровью от множества поцелуев, как напряжение скопилось в паху, и улыбка то появлялась на его лице, дёргалась, будто от удара током, и тут же пропадала. Чуе очень хотелось поделиться с кем-то произошедшим, но он понимал, что теперь это была его тайна. Взглядом попытался найти окно Фёдора, оно было задёрнуто шторами. Когда помешательство Чуи прошло, и стыд подполз к нему из темноты номера, Фёдор, вроде бы, всё сделал правильно. Он будто знал, что оставлять Накахару наедине со случившимся было бы жестоко. Он всю жизнь думал, что не был садистом, что избегал насилия, а потом получил от него такое удовольствие, которое не мог получить нормальный человек. Достоевский ничего не говорил, а гладил его по голове подрагивающими руками, и Чуе хотелось что-то спросить, или сказать, но он молчал, будто пристыженный ребёнок. Чуя не заметил, как попросил у прохожего сигарету и, давясь режущим дымом, закурил. Он не знал, зачем. Вообще, он многого в себе не понимал. Он смотрел, как тёмно-серый дым растворялся в ночи, глаза слезились от резкой крепости табака, и думал — что же с ним стало? Как всё могло поменяться так быстро, как он мог жить в теле, которое было ему дано будто от другого человека? От выкуренной сигареты, которая истлела слишком быстро, легче не стало, но голова закружилась, и он сидел, зажмурившись. Это ощущение окончательно отогнало возбуждение, и он задумался — Фёдор так уверенно действовал, потому что уже сотни раз проигрывал подобное? Скольким людям он давал себя потрогать, скольких людей ублажал, скольким людям он давал ощущение особенности? И что он нашёл в Чуе, чего не было в тех, кого он бросил? Потому что глядя в его гипнотические глаза, наполненные похотью и любовью, Чуя не верил, что таких людей бросают. А таких как он, со странным цветом волос, пятнами веснушек, грубой кожей тела и вечно недовольным взглядом — вполне. Хотя его в жизни никто не бросал. Наоборот — люди тянулись к нему, как одержимые, а он не понимал, почему. Выкинув окурок, Чуя пошёл домой. Он думал, что после встречи с Фёдором ему будет так хорошо, что вечная пустая боль в душе пройдёт, но она была такой сильной в моменте, что по итогу оставила от себя то же самое, что было до. Но это не значило, что он не хотел его больше видеть. В отличие от Хитоми, которая ассоциировалась у него со стыдом — точнее, не она, а встречи с ней, он видел в ней только свои плохие качества — Фёдор ассоциировался с нерешённой загадкой. Вот ещё пара встреч — и Чуя ему доверится ещё больше. Только куда это его приведёт? Они не могли быть в отношениях. Но разве работа в Мафии запрещала заниматься сексом с мужчиной? Разве она запрещала иметь любовников, если у него будет девушка «для публики»? Чуя закусил губу так сильно, что она чуть не начала кровоточить. О чём он вообще думал? Какой ещё секс с мужчинами? Что за позорные, грязные мысли? Но Чуя не мог отрицать, что только Фёдора он хотел. Только на него он смотрел с единственным желанием — трахнуть его, вжав в кровать, избить, чтобы тот не мог пошевелиться, заткнуть рот и просто надругаться. Но от того, что он осознавал это так ясно, легче не становилось. Наоборот — он ненавидел себя за это. От этого и бежал в здание Мафии, уже успевшее стать родным. Только оно могло принять его таким, да ещё и поощрить за мысли о насилии. Он шёл по коридору, задумчиво трогая губы, и представлял, как придёт в комнату и ляжет спать прямо в одежде. Ему хотелось сделать с собой что-то, чтобы забыться и уснуть сразу же, как голова коснётся подушки. Но больше всего ему хотелось случайно встретиться с Коё и рассказать, как ему было не по себе от своей же жизни. Почему-то с тех пор, как ему исполнилось семнадцать, он подумал, что он уже слишком взрослый для её поддержки, и было стыдно приходить к ней и жаловаться на что-то. Он представлял, что на все его жалобы она бы ответила сдержанно. Что у него всё в его руках. А он бы кивнул, думая, какая же это наглая ложь. Чуе казалось, что он сходил с ума. На ослабших ногах он дошёл до своей двери и, думая о чём-то своём, открыл её, встретившись с темнотой. И только когда он распахнул дверь и поднял голову, то понял, что ошибся. Темнота помещения была глубже, пахла затхлостью и алкоголем. Там было тихо, будто кто-то затаился вдалеке, и Чуя тут же захотел захлопнуть дверь, подумав, что сейчас невольно увидит очередную голую девушку и Дазая, сжимающего её ягодицы, но хриплый смешок успокоил его: — Можешь не прикрывать глазки, я тут один. И где твоё воспитание, а? — Я перепутал дверь, — мрачно ответил Чуя. Он слишком устал, чтобы огрызаться. Он стоял на пороге и ему казалось, что он видел блеск янтарных глаз в темноте так же, как видит один хищник взгляд другого. Ему не хотелось уходить, и он вцепился в дверь, будто нащупывая в ней темы для разговоры. Одиночество ассоциировалось с лавиной вины и боли, с чем-то невыносимым. А Дазай лежал в темноте, уязвлённый дневными судорогами. На дворе уже была ночь. А значит, они вновь были друзьями, и Чуя почувствовал неожиданный прилив тепла в сердце. Он отмахнулся от этого ощущения, но оно уже проникло в его душу — он на секунду представил, как плюхнулся бы рядом с Дазаем, и просто рассказал бы в пустоту про произошедшее. А тот бы ответил что-то такое отвратительно язвительное, что он бы подумал — вот идиот, он упустил всю суть, он вообще меня не слушал. Но потом бы посмеялся. И сам бы не знал, почему. Дазай его не прогонял. То ли он всё ещё слишком страдал от боли, чтобы понимать, что вокруг него происходило, то ли он ждал, что сделает Чуя. И тот, мысленно ругнувшись, спросил: — Тебе уже лучше? Дазай включил свет. Чуя увидел, что его взгляд был слегка удивлённым и таким мягким, что тот невольно улыбнулся. Совсем незаметно, одними уголками губ, и тут же себя одёрнул. Рядом с футоном Дазая стояли костыли, и улыбка Чуи окончательно исчезла, когда он их заметил. — Как видишь. Пришлось вспомнить старых друзей. Дазай перевёл взгляд на окно. Чуе показалось, что ему стало неловко, и он мог понять — признаваться в слабости было тяжело, даже шутка не могла скрыть унизительного положения. Чуя узнал в этом себя, своё внутреннее ощущение. Будто он хотел куда-то спрятаться, чтобы не столкнуться со стыдом. Или он надумал это сходство?.. Он тихо прикрыл дверь, а Дазай тут же выключил свет. Так стало ещё легче — подойти к футону, лечь рядом. Хотелось о чём-то поговорить, но при воспоминаниях о Фёдоре Чуе хотелось сжаться, так далеко их спрятать в подсознании, чтобы даже самый талантливый одарённый их не нашёл. Только сейчас он понял, что его личная жизнь была его, и он мог вообще никому о ней не рассказывать. И врать Дазаю, что Хитоми — любовь его жизни. Но вспоминать о ней тоже было стыдно. — Расскажи что-нибудь, — буркнул Чуя, сложив руки на груди. Раздражающий насмешливый голос Дазая хорошо вытеснял все мысли, он был как кожный зуд. Чуя прикрыл глаза, будто готовясь к сказке на ночь. Но Дазай был так же грустен и слаб, как и днём на миссии. Это было слышно даже в том, как он молчал, и Чуя напрягся. — Заделался в сиделки? Или спать со мной оказалось неожиданно приятно? — Он тихо усмехнулся. — Иди нахуй. Чуя усмехнулся. Это уже было похоже на ритуал — Дазай шутил что-то на грани, Чуя его слал. Это был будто тайный шифр, убеждающий обоих, что всё в порядке, и уже после него можно было делать всё, что угодно. И Чуя ненавидел то, что их границы дозволенного разъезжались во все стороны, а ощущение неловкости пропадало. Чуя знал, что если сейчас поцелует Дазая, тот не будет против. Что он даже не будет шутить. И его он за это тоже ненавидел. За то, что где-то в глубине он будто всё ещё скрывал то, о чём говорил в баре полгода назад, но научился с этим жить, не выдавая себя. — Мне нечего рассказывать. Думаю, у тебя с твоими любовными и алкогольными похождениями сейчас жизнь куда веселее, — Дазай хмыкнул, — дорвался, да? Я удивлён, что ты сегодня трезвый. Чуя прикусил губу. Он едва не ответил, что, вообще-то, был опьянён. Он шёл до дома с точно таким же состоянием, какое у него появилось после вина. Весёлый, сонный, ослабший и будто отделённый от своей жизни. — Хочешь знать, почему? Дазай посмотрел на него неверящим взглядом. Как на ребёнка, который провоцировал взрослых выдуманными шалостями — Ну? Удиви меня, потаскушка. — Потому что я пиздец как влюблён. И это взаимно. Вот и всё. А таким, как ты, суждено пытаться добиться этого же состояния алкоголем, наркотиками и показными попытками суицида. Дазай ничего не ответил, и в его молчании Чуя слышал такое явное осуждение, смешанное со стыдом, что ему тут же захотелось прикрыть рот рукой. Злые слова, пропитанные желчью и садистическим удовольствием, теперь пульсировали в голове. Они будто не принадлежали ему. Они были последствием жестокости, которую разрешил ему Фёдор, но реальному Чуе было от них мерзко. Он тут же вспомнил, как днём Дазай плакал от боли и умолял взглядом не бросать его. Накахаре хотелось извиниться, но он чувствовал себя слишком глупым, слишком неуместным, и слова застряли в горле. — Не похоже, — Дазай просто дёрнул плечом. — Чего?.. — Так себя не ведут влюблённые люди. Ты такой взвинченный и злой, будто только что с кем-то дрался, а влюблённые люди ведут себя как рассеянные идиоты. Добрые идиоты. Чуя поджал губы. Даже не смотря на него, Дазай видел Чую насквозь. Накахара повернул к нему голову и прищурился. — Ты-то откуда об этом знаешь? Дазай тоже повернул голову, и Чуя заметил, что между ними почти не было расстояния. Он слышал, как Дазай дышал, он видел его поблёскивающие глаза и обветренные губы. Пушистые волосы, спадающие на переносицу. Они всегда его раздражали, и Чуя почувствовал, что желание их смахнуть прошлось по коже электрическим импульсом. Он выжидающе смотрел на Дазая, у того на лице дернулась улыбка и тут же пропала. — Я же тоже влюблялся. И сейчас влюблён. Выражение лица Дазая при этом не поменялось. Он говорил об этом так спокойно, что Чуя и не подумал, что это могло быть связано с тем позорным вечером в баре, и, прикрыв глаза, усмехнулся: — В Томиэ что ли? Дазай ненадолго замолчал и тихо усмехнулся в ответ: — Ага, — Дазай облокотился и подпёр лицо ладонью, — так и собираешься тут в уличной одежде спать? Я думал, это только моя прерогатива. — А что, хочешь меня раздеть? — Чуя улыбнулся, и тут же почувствовал, как сердце яростно и растерянно застучало в груди. Вечер, проведённый с Фёдором, не хотел покидать его сознание. Он представил, как мог бы сказать такое Достоевскому в обстоятельствах игры, и как это было бы уместно и будоражаще. Как тому не надо было повторять просьбу дважды, и он бы, стоя на коленях, стянул с Чуи одежду зубами. Или своими тонкими, бледными пальцами. От этой мысли Чуя улыбнулся ещё шире, и тут же подумал — да, он вёл себя как добрый, рассеянный идиот. Когда он думал о Достоевском, весь мир растворялся. И он даже не заметил, как Дазай удивлённо раскрыл глаза и неловко отвёл их. — Н-ну опыт у меня есть, — он откашлялся и посмеялся. Чуя хотел бы уйти. Он и чувствовал, что должен был уйти, и Дазай правильно сказал, что спать в одежде в чужой комнате тому не свойственно. Ему надо было уйти и посмаковать перед сном воспоминания о поцелуях и прикосновениях, о щекочущем возбуждении, пронизывающем всё тело. Он хотел продолжения, но чувствовал, что с настоящим Фёдором бы боялся вести себя так… Развязно. В нём была манящая, но страшная власть, которую Чуя не готов был узнавать. Он ещё раз посмотрел на Дазая. Ему было плевать на его влюблённость, отношения и всё остальное. Чуя понял это резко, и это ощущалось как свобода. Такой человек, как Дазай, не мог испытывать такие глубокие и нежные чувства, он же и сам изменял Томиэ, так почему Чуя должен был с ним считаться? А ему хотелось ещё раз оживить воспоминания о Фёдоре. Он не мог лежать спокойно, будто наркоман в ломке, вспоминающий болезненный дурман, и оттого сжал кулаки. Если есть возможность поцеловать сразу несколько людей за короткий срок, разве это не естественно, что их захочется сравнить? Ни ночь, ни Дазай его не осудят. Никто другой — не узнает. Чуе показалось, что в его организме вдруг проявился алкоголь, выпитый ещё вчера, и неуправляемая сила овладела его рукой. Крепко схватила Дазая за ворот кофты и притянула к лицу Чуи, так резко, что они ударились лбами, и Дазай, потеряв равновесие, упал рядом. Чуя болезненно поцеловал его, как и ожидалось, Дазай покорно принял поцелуй. Наверное, подумал Чуя, ощущая горький привкус на губах, это естественно. Дазая не интересовала жизнь. Он не знал стыда, потому что стыд подразумевает, что тебе с ним жить, а жить тот не собирался. Чую это успокаивало — эти мысли позволяли ему и дальше впиваться в губы Дазая, неловко хвататься, пытаясь совладать с возбуждением и не пойти дальше. Он пытался представить, что целовал Фёдора, но не получалось. Они были не похожи. Когда Чуя прижал Дазая к себе, притянув за затылок и вцепившись в волосы, он вдруг понял, что, в отличие от Фёдора, Дазай был очень тонким физически и очень мягким — ментально. Чуя отгонял эти мысли, но он не мог не думать о том, что когда он целовал Дазая, тот становился неожиданно осторожным и податливым. Он принимал от Чуи каждый жест, даже самый грубый и неосторожный. Не отворачивался и не переходил поцелуями ни на шею, ни на щёки. Он был в его власти, но не наслаждался этим с неприкрытым, извращённым удовольствием, а так, как люди наслаждались чем-то, чего больше никогда не испытают. Моно-но аварэ. Наверное, Дазай часто думал о том, как быстро прекрасное уходит в небытие… Чуя зажмурился. Он ненавидел сентиментальность. Ему просто хотелось целоваться. Чуя прикусил губу Дазая и прикоснулся к его языку своим. Еле успокоившееся желание причинять боль и быть сверху снова поднялось — он представил, как ударил бы Дазая по лицу и еле слышный стон вырвался из груди. Почувствовал, как Дазай улыбнулся в ответ, и сжал его крепче за волосы. Укусил губы и впился в них с новой силой, будто пытаясь сожрать. Он ненавидел его за покорность и за то, что он не был Фёдором. За то, что он не был девушкой, отчего всё становилось ещё более неправильным. За то, что он улыбался в ответ на его стоны и проявления силы, что он, в отличие от Чуи, не пытался оттолкнуть его, а наслаждался. И себя он ненавидел, потому что хотел большего. Удушливых поцелуев было мало. Возбуждение Чуи сегодня сметало его жизнь ураганом, и он, почувствовав, как потянулся к штанам Дазая, отстранился. Их тела так разгорячились, что он чувствовал пульсацию волн от тела Дазая даже через одежду. Его влажную кожу, прилипшие волосы на своей шее и его висках. Они смотрели друг на друга через пелену, и Чуя ощущал — если он опять приблизится, им обоим будет только лучше. Губы Дазая были сухими, но мягкими. Он хотел оторвать все корочки, добраться до их мягкости и слизнуть кровь с будущих розовых ранок. Чуя почувствовал, как в трусах стало влажно. Член, изнывающий от подразниваний, уже был готов ко всему, но Накахара молча встал и, покачнувшись на ослабевших ногах, ушёл к себе. Зачем-то громко хлопнул дверью. Дазай не сказал ни слова. Ему будто самому всегда было неловко после всего, что было связано с их прикосновениями. Чуя ворвался в свою комнату и, опираясь на стену, быстро снял с себя одежду. Две пуговицы отлетели с красного атласа в темноту комнаты, он не включал свет. Оставшись в одних трусах, он дополз до ванной — кафель обжигал ноги холодом, но не унимал возбуждение. Чуя всё ещё чувствовал слюну Дазая на губах и странную горькость. В тёмном холоде ванны он стянул с себя трусы, откинул одним движением в угол, и, прикоснувшись к члену, болезненно закусил губу. Он задыхался от желания и крепкой смеси эмоций и просто хотел успокоиться. Вцепился крепче, закусил предплечье, чтобы не издать лишних звуков, и провёл рукой по мокрому члену. Несколько быстрых, тугих движений. Мысли о Фёдоре, сменяющиеся свежими воспоминаниями о влажных губах Дазая в темноте. Быстрее, быстрее — Чуя закинул голову, возбуждение проходило по телу судорогами и выбивало из груди тяжёлые вздохи. В голове вспышками мелькали сны, где он прижимал Дазая сверху и вжимался в него до упора, слушая хныканье и вой боли вперемешку с удовольствием. В груди тяжелело, рука сама дёргано ускорялась, и член начинал пульсировать, будто вырываясь. Чуя хватал воздух губами всё чаще и чаще, перед глазами мигали искры в темноте. Секунда — и вся накопившаяся сила одолела его с макушки до бёдер, вырвалась вместе с низким стоном, и Чуе так хорошо в моменте, что он схватился за дверной проём, царапая его ногтями. Секунда прошла слишком быстро. Он открыл глаза. Темнота, пульсирующая в глазах, усиливала темноту маленькой ванной. Проморгался и попытался привстать, но ноги отнялись. На ладони остывали горячие, вязкие капли. Кое-как дотянувшись до выключателя, Чуя нажал на него, и ванная озарилась зеленоватым светом. Накахара уставился на ладонь. Мутная, белёсая сперма, её было так много, что она стекала по запястью. И от этого вида ему поплохело. Внизу живота, там, где так долго копилось возбуждение, теперь была пустота, и она разрасталась. Как же это было мерзко. Чуя скривил губы и отряхнул руку, торопливо вытер туалетной бумагой и тут же подполз к раковине. Он ненавидел эту мерзкую жидкость. Ненавидел её запах, консистенцию, кислый вкус, обжигающий горло. Почему он это помнил? Почему он это знал?.. Он яростно стал натирать руки мылом, и ощутил, как защипало глаза. Этот день был позором. Нельзя было так поступать. Нельзя, нельзя, нельзя. Он вытер мыльной рукой губы. Пустота и стыд не покидали его. Наоборот — они плотно обхватывали его сердце и тянули к соседней комнате. Там лежал соучастник его позора. Его преступления против себя. Чуя сморгнул слёзы и всхлипнул. Он всю жизнь ненавидел прикосновения. Он мечтал вырваться из родного дома, лишь бы больше никогда не чувствовать мерзких поцелуев и домогательств. А что теперь с ним стало? Чем он отличался от брата? Мерзкое, похотливое чудовище. Он опёрся на раковину. Шум воды заглушал его всхлипы и уродливые, булькающие звуки плача, исходящие из груди. Было очень пусто и противно. На мгновение он подумал, что ненавидит Фёдора. И Дазая. И, конечно же, Поля Верлена. Он ненавидел и Мори, и того мужчину на заправке, который в своё время чуть не украл его. Он ненавидел их всех, и он ненавидел себя за то, что ничем от них не отличался. Это не могла смыть ледяная мыльная вода. Это было в нём, внутри, в его душе и теле жила животная похоть. Предательская, позорная. И, когда Чуя представил, что её следы есть на всём его теле и в нём самом, его стошнило в раковину. Следующий день должен был быть спасением. Чуя надеялся на это, он в это верил. Он чувствовал хорошее предзнаменование даже в солнце, которое встретило его по пробуждении. В этот день он должен был работать без Дазая. Впереди — бумажная работа, полная иероглифов — Мори удивлялся, что Чуя писал без ошибок, да и Чуя был в шоке от этого — и сосредоточенности. Подделка документов требовала даже больше тишины и внимательности, чем составление оригинальных, Босс предупредил его. И ни разу с тех пор не сделал замечаний. Чуя не помнил, как уснул, и не хотел вспоминать. Он мылся и чистил зубы, избегая стыдливых переглядок с отражением, и молился, чтобы не увидеть Дазая на выходе из комнаты. Это было даже унизительно, но он чуть ли не бежал по коридору к лифту, а потом так же — в офис на пятнадцатом этаже. Чуя будто боялся Дазая, и от этой мысли сильнее сжимал челюсть, ругаясь про себя. Нет, думал он, Чуя боялся не Дазая, а того, что баланс их ночных встреч без обязательств и правил рушился. Это ощущалось снами, проникающими своей абсурдностью в реальной жизни. Так быть не должно. Чуя зашёл в свой маленький кабинет и уселся перед стопкой бумаг. Ему предстояло переписать их, изменив цифры в отчётах, даты и прочие детали, от которых зависела работа Мафии. В этом даже было место творчеству — он перерисовывал подписи с инканов, и это была его любимая часть. Просто рисовать было интересно, но он будто не имел на это право. Творчество обязательно забирает что-то из души и показывает это миру. Чуя не хотел этого. Он принялся за работу сразу, сгорбился над бумагами, будто хотел в них нырнуть. Вычерчивая иероглифы, он мог ни о чём не думать. Но сегодня он задумался — когда Дазай завербовал его в Мафию, он сказал, что Чуе суждено было стать правой рукой Босса вместо него. Теперь Дазай опять пытался покончить с собой, и Чуе казалось, что в этом было что-то остервенелое, как и во всех его встречах с девушками. Он недовольно хмыкнул — вот, что надо было ответить ночью, когда Дазай с видом умного засранца говорил, что Чуя не ведёт себя, как влюбленный. Надо было сказать, что влюблённые люди и не ведут себя как Дазай. И, может, они бы разругались, как обычно, а идиот бы сказал что-то настолько тупое, приправив это своим дебильным смехом, что Чуя бы просто послал его подальше и ушёл к себе. И что ему мешало?.. Чуя вздохнул и на секунду отложил ручку, потёр руки. Мысли о вчерашнем не отпускали, и он хотел взвыть. Вот уж правда — здание Мафии не прощало слабости и ошибок, потом с ума можно сойти. Он огляделся, будто ища поддержку у стен, и притянулся взглядом к проигрывателю. Чуя сдвинул брови и подошёл поближе. Маленькая, круглая коробка с пыльными колонками и куча дисков рядом. Накахаре казалось, что раньше он её тут не видел — да, точно не видел, в маленькой комнате место было отведено лишь под стол и горы коробок с документами, они стояли друг на друге и упирались в потолок. И среди них теперь пылился чёрный проигрыватель. Должно быть, сломанный. Но Чуя зачем-то нажал на большую кнопку — и экранчик замигал чёрными буквами. Это было так удивительно, что Чуя почувствовал себя ребёнком, и склонился над дисками. Мог ли он слушать музыку во время работы? Он взял в руки диск с длинноволосым мужчиной, спокойно и вызывающе смотрящим в камеру, и решил, что может. Негромко и недолго — если кто-то придёт и попросит выключить, он сразу так и сделает. На альбоме было одно слово, написанное на английском красным цветом. Не сдержался от цоканья. Первые звуки были такими громкими, что Чуя тут же выкрутил регулятор на минимум, и в тишине слышал своё тревожное сердце, чувствовал жар на лице. Глубоко вздохнув, он прибавил громкости. Мужской голос практически шептал свою песню, и Чуя подвинул проигрыватель к столу. Песня была вообще не успокаивающей — под неё хотелось танцевать или хотя бы щёлкать пальцами. Чуя сам не заметил, как просидел, ничего не делая, до конца песни. Слушал, как загипнотизированный. А потом поставил на повтор, и почувствовал, как хотелось подпевать, но он не понимал ни слова, ни звука, и следующие песни он впитывал, как воду после засухи. Он никогда не слушал музыку, и ему вдруг стало слишком тоскливо от осознания, сколько он потерял. На альбоме было девять песен, и ни одну ему не захотелось промотать. Работа теперь ощущалась даже весёлой. Будто наполненной каким-то новым смыслом. Он стучал ногой в такт, это ощущалось крутым жестом. Чуя наконец погрузился в работу. Ни монотонное переписывание, ни повторяющиеся песни не надоедали. Но он услышал шаркающие, приближающиеся шаги в коридоре. И когда дверь открылась, он тут же выключил проигрыватель и приготовился извиняться. Но на пороге стоял Дазай. Весело улыбался и молчал, опираясь на костыли. Чуя скривил губы и опустил взгляд, избегая пересечений. Как только он увидел кривую улыбку и такие же кривые клыки, выглядывающие из-под верхней губы, он вспоминал, какой Дазай на вкус. Во рту пересохло. Его молчание было мучительным и издевательским, но Чуя чувствовал, что так вышло не специально — просто даже он не знал, с чего начать. — У тебя какая-то нездоровая одержимость кладовками. Если бы не я, ты бы вообще выбирался на улицу? — Он пригнулся, чтобы зайти. — Чё тебе надо? Чуе хотелось закашляться. Тень Дазая легла на рабочий стол, проглотив строчки договора, который лежал перед Накахарой. — Пора обедать. Или у карликов другой график? Чуя понимал, что нужно было поднять голову. Глупо было отводить взгляд, так он только выдавал своё глупое смущение. Но он не мог. Его будто приковало к столу. Он боялся, что Дазай сейчас выкинет что-то в стиле той ночи, подумав, что Чуя своими откровенными действиями ему это разрешил. Он поджал губы и поднял глаза на уровень плеч Дазая. Всё, предел, дальше не мог. — Ну так иди обедай, что тебе от меня-то надо? Слюнявчик подержать? Дазай засмеялся и легко дёрнул плечом. — Я, скорее, о тебе забочусь, а то как ты с палочками справи… — Не надо обо мне заботиться, — резко выплюнул Чуя и наконец посмотрел в глаза Дазаю, — я не обедаю. Тем более с тобой. Понятно? — Ути боже, какие мы серьёзные. Ты чего так беспокоишься? Я думал, времена, когда ты считал меня своим кровным врагом, уже кончились. Или подростковый максимализм ещё бьёт мочой в голову? «Он прям хочет, блять, чтобы я это произнёс вслух, мудак…» — Это не значит, что мы стали друзьями. И не станем. То, что было вчера — ничего не значит. Да и вообще — если ты думал, что теперь мы будем такими напарниками, которые ходят за ручку на обеды и делятся секретиками, то нет. Нет, понимаешь? Так что ешь в одиночестве, а когда мы не работаем вместе, то считай, что меня не существует. Дазай слушал это с непривычно серьёзным видом, и Чуя заметил, как пару раз у того дёрнулись уголки губ. Будто обороняясь от правды нервной улыбкой. Но в конце он не стал защищаться или шутить. Дазай опёрся на стол и заглянул к нему в глаза с интересом и странным выражением — так он смотрел на него в день, когда расстрелял Сёго. И когда пришёл, чтобы забрать с собой. Так Дазай смотрел на всех людей, которых считал глупее и слабее. — Значит, моя теория подтвердилась. — Чё? Какая ещё теория?! — На самом деле, это даже не теория. Я всегда знал это, скорее, речь о негласном правиле Мафии, которое рано или поздно понимают все. Я знаю, почему ты так бесишься сейчас. Ты не хочешь меня поставить на место или отстранить. Ты просто хочешь оправдаться перед собой и всё это сейчас говорил, чтобы в твоей рыжей башке не было противоречий, и ты мог и дальше любить свою девушку и быть примерным парнем. Мы же оба помним, что было ночью. Но правда в том, что нет ничего лицемернее отношений между парнем и девушкой. Вот в этом и суть моей теории. Только это не теория, это факт. Чуя почувствовал, как внутри него вскипала ненависть. Но вместе с тем что-то в голове будто подсветилось, и он жаждал ещё слов Дазая, чтобы подпитаться этим светом ещё больше. — Это не факт, а идиотизм. Почему это они лицемерные?! — Расскажу, если пойдёшь со мной на обед. Давай, а то у меня уже в животе урчит! — Ты мне про брата так же говорил, когда на Рождественскую ярмарку вытащил. — И что, хочешь сказать, тебе не понравилось? — Улыбнулся Дазай, — Успокойся, я реально хочу есть. И ты тоже. В это время все хотят есть, мы как животные с условным рефлексом. Чуя резко встал из-за стола и, обогнув Дазая, пошёл к лифтам. Дазай сзади засмеялся. — Обязательно скажи, что это твоё собственное решение и ты и так собирался пойти есть! Чуя цокнул, прикрыв глаза. А потом почувствовал, как в животе заурчало — он и впрямь был голоден. Дазай вывел его к лавке Тору. Чуе казалось, что в последний раз он был тут в позапрошлой жизни, но когда он увидел Тору с той же самой яркой улыбкой и разделочным ножом в руке, он подумал, что на самом деле с прошлой встречи прошло меньше дня. — Дазай-сан, Вы меня обижаете! — С ходу произнёс он, драматично вздохнув, — Каждый день, когда Вас нет, я переживаю, что Вам что-то не понравилось в прошлый раз! — Тору, если твою лавку не разнесли и не подожгли, значит, мне всё нравится. — Я заплачу за себя сам, — буркнул Чуя, доставая из кармана кошелёк. После похода в ресторан с Хитоми он заметно опустел, но на тарелку лапши хватало. Если взять без мяса, то останется ещё и на ужин, и зарплату можно будет сэкономить. Чуя облегчённо вздохнул — мысль о бедности его ужасала. Он обещал себе больше никогда к ней не возвращаться. — А я тебе и не предлагал. Я буду кацу-карри, Тору. — Мне рис с цукэмоно. Они сели за тот же стол, где Дазай учил Чую пользоваться палочками. Накахара уже успел разозлиться на Дазая за то, что тот мог это припомнить и мерзко рассмеяться. Но тот молчал. Подперев рукой голову, он смотрел куда-то в сторону. Чуя невольно заметил, что тот выглядел задумчиво и печально, но не мог спросить, о чём тот думал. Сам он думал только о слове «лицемерие». Отношения парней и девушек лицемерны, и он хотел с этим согласиться, но не понимал, почему он так быстро принял это. — Так чё ты мне хотел сказать? — Чуя чувствовал, как ладони стали холодными и влажными. Дазай лениво перевёл взгляд и ухмыльнулся. — Так тебе интересна моя теория? — Мне интересно, как такую хуйню можно нести с таким уверенным видом. — Это не хуйня, Чуя, я уже сказал — это правда. Любовь мужчины к женщине лицемерна, и, может, в обычной жизни это не так, но в Мафии — поверь, иначе быть не может. Посуди сам — женщина необходима мафиози, чтобы поддерживать статус, но при этом никто никогда её не должен видеть. А мужчина ненасытен. Одной девушки ему никогда недостаточно, и он идёт к проституткам, трахает всех на своём пути, он оправдывает для себя, что секс с другим мужчиной — это нормально, ведь главное это не строить с ним отношений. Мори-сан никогда не воспримет серьёзно мужчину без жены, но при этом холост. Он тоже понимает, что на самом деле жениться — это не просто бессмыслица, а предательство себя. Мафиози всегда будет тянуть к чему-то ненормальному, мы не можем жить обычную жизнь, а отношения и брак обязывают к этому. Мужчины могут хотеть женщин, сочувствовать им, любоваться, но не любить. Вот и всё. И ты, и я это подтверждаем. И ты мне хочешь сказать, что я не прав? Дазай всё это время смотрел ему в глаза, и Чуе казалось, что он проворачивал в его сердце ножом. Он молчал, и Дазай молчал тоже, и Чуя видел в его глазах злость, а в себе ощущал лишь обиду и растерянность. Тору принёс тарелки, поставил на стол, делая вид, что не замечал электрическое напряжение между ними, и снова скрылся за прилавком. — Да, и скажу это — ты не прав. Мне не нравятся мужчины, да и к проституткам я ходить не собираюсь. Вчера я говорил про Хитоми, а что было между нами… Блять, я не знаю, это просто тупой импульс. Ты мне не нравишься, понял? — Да и ты мне не особо. Лжец и блядун, спрячь засос, Мори-сан не любит такое. Чуя тут же прикрыл шею рукой. Фёдор оставил ему засос?! Как он этого не заметил?.. — Кто бы говорил… — Приятного аппетита, — Дазай улыбнулся, будто довольный тем, что вывел Накахару из себя. Чуя же уже есть не хотел. Слова Дазая болезненно упали прямо в сердце, камнями, и давили изнутри. На самом деле, он хотел согласиться с каждым из них и даже восхититься, как точно этот придурок выразил то, что Чуя ощущал, но не мог объяснить. А с другой стороны, он был так зол, что он все равно нарушил их баланс. Он будто убил своей правдой все те разы, когда Чуя думал, что на таких условиях они могли бы дружить и относиться друг к другу спокойнее. Но они будто откатились к тому же состоянию, в котором ели тут в первый раз. Неуместный Дазай и злой Чуя. Когда они были вдвоём, им суждено быть такими. — О, смотри, — Дазай кивнул куда-то за спину Чуе, — ты же любишь бездомных псин? Вот там одна сидит. Какая прелесть. Он скатал шарик из риса Чуи и кинул в ту же сторону. — Поешь, собачка! — И засмеялся в голос. Чуя нахмурился и нехотя обернулся. Он любил собак, но видеть их на улице было тяжело. В детстве он боялся животных, но как-то раз они с Полем Верленом подобрали на улице больного щенка, и он почувствовал необъяснимую любовь именно к собакам. Может, это было последствие травмы от смерти того пса — они не успели его назвать, пытались выходить, но он погиб, и он помнил, как рыдал, уткнувшись в волосы брата, а он тихо плакал вместе с ним и гладил Чую по спине. Он мечтал о своей собаке, потому что место под неё в сердце было, но не было возможности в жизни. Он верил, что однажды она появится. Но, обернувшись, Чуя не увидел собаку. Неподалёку стоял маленький мальчик в мешковатой одежде и чёрными спутанными волосами. Он выглядел не то что странно, но Чуя мог одновременно назвать его и жутким, и милым. Мальчик наклонился и подобрал рисовый шарик. Подув, засунул его в рот и, переминаясь с ноги на ногу, огляделся. — Ты чё делаешь? — Чуя уже не выдержал и толкнул Дазая, не выходя из-за стола. Тарелки между ними качнулись и звонко ударились, — Что с тобой не так?! — Боже, только не говори, что тебе его жалко, — фыркнул Дазай. Чуя схватил его за ворот рубашки, но увидев, что Дазаю все равно на угрозы и даже силу, резко отпустил, от чего он чуть не упал. Ребёнок, увидев это, вздрогнул и отбежал, спрятавшись за мусорным баком, и Чуе вдруг стало его так жалко, что он тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Он будто вернулся в прошлое и увидел себя в Сурибачи. Эти лохматые волосы, испуганный взгляд, в котором он видел только бесконечную печаль и одиночество. Нелепые попытки спрятаться, грязная одежда, висящая на нём, как на скелете. У Чуи аппетит так и не появился, а после того, как он увидел бездомного ребёнка, съевшего рис с пола, ему стало мерзко. Не глядя на Дазая, он взял свою тарелку и медленно подошёл к мальчику. — Пацан, выходи, я знаю, что ты там, — он откашлялся и зачем-то присел на корточки. Мальчик не выходил. Чуя не услышал, как Дазай подошёл, опираясь на костыли. — Ты его реально как собаку выманиваешь. Только помой руки, когда он их тебе оближет. Чуя встал и ударил его по затылку. Он с сожалением вглядывался в темноту, в которой скрывался мальчик, и, кажется, чувствовал то же, что и Коё, когда в первый раз его увидела. Что-то трогательное и оттого болезненное. Накахара понимал, что желание спасти не свойственно мафиози, но вид бездомных детей вызывал у него столько же боли, что и бездомные собаки. Чуя взял тарелку в руки и подошёл ближе к мусорному баку. Глаза мальчика поблёскивали, он испуганно пятился в стену, мелко дрожал. Огромные, тёмные глаза смотрели прямо в глаза Накахары. Его кожа была такой бледной и тонкой, что Чуя видел капилляры на его лице и тёмные, почти чёрные синяки под глазами. — Мы должны ему помочь, — сказал Чуя, не глядя на Дазая. — Чего? Знаешь, если ты думал, что отчисления в благотворительные фонды у Мори-сана это что-то искреннее, то нет. Мы не меценаты. — Да мне похуй. Он же умрёт на улице! — Неправильные приоритеты. Вот на это тебе как раз и должно быть похуй. Пойдём, Чуя, — Дазай повернулся и поковылял в сторону здания Мафии. Мальчик проводил его взглядом, а потом снова посмотрел на Чую. — Идиот, ты-то чего молчал? Ты только что свой шанс на нормальную жизнь упустил, поздравляю! Пацан так не произнёс и слова. — Немой, что ли? И вновь — молчание и испуганный взгляд. — Вот чёрт… — Чуе захотелось ругнуться, — и как ты вообще выжил-то?! Он не надеялся на ответ, только засунул руки в карманы и огляделся. — Тебя хоть тут подкармливают? Мальчик мотнул головой. «Да что ж такое…» Чуе казалось, что он был проклят очень специфичным способом — его жалость раз за разом проверялась на прочность не просто бездомными существами, а самыми убогими из них. Он даже не мог взять этого мальчика в Мафию. Хоть Мори и говорил на первой встрече, что Мафия готова принять в свои ряды любого, вне зависимости от его происхождения, но что им делать с немым, тощим мальчиком с улицы? Чую-то взяли не просто так. Он был лучшим в Сурибачи, сильнейшим и влиятельным. Другие Мафию не интересовали, и это тоже была скрытая правда, прописанная в кодексе чести между строк. Пока Чуя и бездомный мальчик смотрели друг на друга, не зная, что делать дальше, телефон Чуи завибрировал в кармане. Он быстро его вытащил, на мгновение ему представилось, что это мог быть Дазай. Что он будто мог сжалиться и разделить ответственность, и они бы повели этого сироту вдвоём к Мори, умоляя его принять в Мафию. Да, реально как умоляют родителя забрать собаку с улицы… Но, конечно же, нет. Это была Хитоми. Чуя почувствовал холодный, липкий стыд, и сразу же сбросил звонок. Мысленно пообещал перезвонить после работы, и спрятал телефон с глаз подальше. А если бы это был Фёдор — он бы ответил?.. Чуя мотнул головой и вернулся взглядом к мальчику. Тот не убегал, не пытался больше спрятаться. — Ешь давай, пока горячее, — он пододвинул тарелку, — не волнуйся, не отравлено, это была моя порция. А потом — иди к Тору и вымой эту тарелку. И перемой все тарелки, которые у него есть. Я поручусь за тебя перед ним, чтобы он тебя кормил, понял? Пока больше ничего не могу сделать. Кивни, если понял. Мальчик медленно кивнул, округлив глаза. — Я приду вечером и проверю, выполнил ли ты это поручение. Тору мне врать не будет, так что постарайся, от этого твоя жизнь зависит. Чуя грозно повысил голос, хотя сам знал, что если тот сейчас просто съест свою порцию и убежит, то ему ничего не будет. Чуя расстроится, но поймёт его, он бы сам поступил так же в его возрасте. Мальчик ещё раз кивнул, и Чуя ушёл. Подошёл к прилавку Тору. Тот, увидев его, сразу же оторвался от работы и поклонился. — Вам всё понравилось, Чуя-сан? — Я отдал свою порцию бездомному мальчику, но уверен, всё было на высоте, спасибо, Тору. Ты знаешь того пацана? Он показал пальцем на мальчика, который уже успел сесть за дальний столик и ел рис руками. Чуя вздохнул. До боли знакомое зрелище. — Рю, что ли? Ну вижу иногда. — И чего не помогаешь никак? — Чуя-сан, если я буду подкармливать одного бездомного, то на следующий же день буду вынужден подкармливать всех бездомных Йокогамы, а ещё через день — всех в Японии. Так это работает. — А то, что он немой, тебя не волнует? Он и умереть может, неужели не страшно грех на душу брать? Тору хрипло засмеялся. — Простите мне мою дерзость, но разве Вы не работаете в Мафии? Так на чьём счету больше грехов? Они есть у всех, одним больше, одним меньше… А что касается Рю, так он не немой. Просто скромный очень. Он Вас испугался, вот и не сказал ничего. — Мне это льстит, но с этого дня я за него поручаюсь. Я сказал ему, чтобы он пришёл и после еды помыл свою и чужие тарелки. — Сегодня пусть моет, но мне помощники не нужны, ничем не смогу помочь. — Это временная мера. Я разберусь с ним как можно скорее и пристрою в другое место. Но если я узнаю, что ты его прогнал сам, то можешь попрощаться со своей лавкой. Я ясно выразился? Тору раздражённо прищурился и кивнул. — Спасибо, Тору. За хорошие поступки Бог нас тоже вознаграждает, не волнуйся, — Чуя усмехнулся. — Бог ли? Чуя ещё раз посмотрел на Тору. И с удивлением подумал, что его грозный вид больше не пугал. Чуя вдруг почувствовал, что в нём, невысоком парне, было куда больше силы, и всё лишь из-за его места работы. Остаток дня Чуя ощущал себя странно. Он будто отравился, но отравление буйствовало не в желудке, а в голове. Он смотрел на бумаги, тихо включал музыку, и тут же накатывала слабость. Так он обнаружил, что впервые в поддельном документе ошибся в двух строчках, и то ли обрадовался, что заметил это до сдачи Огаю Мори, то ли испугался, что так рассеянно отнёсся к работе. Пришлось переписывать. Хитоми позвонила ещё раз, и он вновь сбросил. Слова Дазая так и не давали покоя — неужели это было неизбежно? Неужели его надежды на постепенную привязанность и любовь где-то в будущем были тщетны? Что, если эта глупая жалость и вина перед Хитоми были максимумом, что мужчина в Мафии мог испытать к женщине?.. Под вечер пришла СМС-ка. Чуя не открывал её, пока не доделал документы. Пришлось засидеться — из-за слабости и грусти он делал всё очень медленно и пару раз поставил кляксы. Он слышал, как в коридорах уже закрывались кабинеты, как лифты развозили работников, а он всё работал, переписывал и матерился себе под нос. К девяти он отнёс всё Мори, и почувствовал, что глаза уже слипались, а правая рука ныла от боли. — Ты сегодня задержался, — подозрительно произнёс Мори, принимая документы. Чуя боялся, что тот видел его насквозь. Перед тем, как зайти в кабинет, он забежал к себе и надел водолазку, пряча за воротником засос — он и впрямь был большим, вызывающе фиолетовым. Чуя, глядя на него, не мог сдержать ни улыбки, ни румянца. — Хотел всё сделать идеально, Мори-сан, — Чуя низко поклонился. — Раньше ты делал всё идеально, не задерживаясь допоздна. Теперь условия сменились, правильно понимаю? Голос Босса напоминал лязганье ледяного железа, и от этого Чуе стало не по себе. И его взгляд усиливал это чувство — такой же холодный и жёсткий. Он ждал только правильных ответов. — Нет, конечно. На самом деле… Простите меня, пожалуйста, я сразу скажу, что этого не повторится, но я просто сегодня слушал музыку, и это меня отвлекло. — Музыку? — Мори тепло улыбнулся, — Надеюсь, хоть хорошую. — Очень. Только я не знаю, как она называется… В моём кабинете кто-то поставил проигрыватель и диски, там что-то на английском было. Этого больше не повторится, правда, извините. Чуя ещё раз поклонился. — Ну чтобы точно не повторилось, убери проигрыватель и диски из кабинета. Можешь забрать себе. Я не знаю, какой умник поставил это в чужой кабинет, полагаю, это будет ему уроком. Чуя округлил глаза. — Не воспринимай это как щедрость. Я не поощряю твоё поведение. Если ты и без музыки будешь задерживаться, то я тебе урежу зарплату в два раза. Всё, ты свободен, Чуя-кун. Накахара облегчённо выдохнул и, забрав деньги, торопливо вышел из кабинета Босса. После общения с Мори у него каждый раз холодело в животе, а руки мелко потряхивало. Он чувствовал себя как тот самый Рю, который от вида и слов Чуи вжимался в стену. К слову, подумал Чуя, спускаясь на первый этаж, пора была его проверить. Работа была позади, а вечер, как всегда, был создан для его хаотичной, лицемерной жизни. Сегодня времени было не так много. По пути к Тору, он открыл СМС от Хитоми. Звонить ей не хотелось — он не знал, что говорить, и чувствовал, что она в какой-то момент начнёт плакать. Он понимал, что она чувствовала. Ничего хорошего. В последний раз, когда они виделись, он просто выгнал её, наорав, так ещё и забыл вызвать такси. Так поступали ублюдки, Чуя всё прекрасно понимал. «Чуя, это Хитоми. Всё в порядке? Ты больше не хочешь со мной общаться? Прости, пожалуйста, если я что-то сделала не так… напиши или позвони мне, пожалуйста. Я скучаю» Чуя смотрел на это сообщение и чувствовал, как сердце сжималось. Что он мог ответить? И вновь призраком перед глазами появились слова Дазая. Он понимал, что расставаться с Хитоми было необязательно. Он мог наврать что-то, успокоить её и поманить обратно. Всё просто, и ей и впрямь будет спокойнее. Он мог встречаться с ней, а через пару лет даже жениться, и он будет правильным, возможно, именно из-за этого решения его потом повысят и будут особенно уважать. Дазай к тому времени умрёт, он станет единственным верным преемником Мори. Что ещё было нужно? Чуя закусил губу. Всё было понятно и легко, но он не мог так поступить. В первую очередь, потому что он не хотел делить время, которое мог бы уделить Фёдору Достоевскому. Если и выбирать того, с кем он не мог завести отношений, но мог проводить время, то он точно выберет Достоевского. Даже сейчас, вспоминая о нём и идя по вечернем Йокогаме, он был готов бросить всё и убежать к нему в отель. Целовать до потери дыхания, вдыхать его терпкий парфюм и утыкаться в чёрные волосы… Он облизнул пересохшие губы. Написал СМС Хитоми почти не глядя на экран. «Прости, Хитоми, но нам надо расстаться. Это не из-за тебя, спасибо за всё» Палец завис над кнопкой отправки, и, не решаясь сделать последний шаг, он убрал телефон в карман. Он обязательно сделает этот шаг. У него всё было готово, кроме него самого. Чуя вновь пришёл к прилавку Тору. В нём горел свет, а рядом, покачиваясь, ошивались пьяницы. Чуя не мог разглядеть, был ли Рю на месте, и пришлось подойти ближе. Он надеялся, что смог бы посмотреть за ним издалека, не смущая присутствием, но потом подумал, что так будет даже лучше — мальчик хоть будет знать, что Чуя не наврал, и действительно следил за ним. Рю не подвёл. Стоял рядом с Тору, мыл тарелки, поправляя сползающие рукава. На фоне владельца лавки он выглядел совсем уж крошечным, хотя Чуя понимал, что ему уже точно есть лет десять, а то и двенадцать. — У вас всё хорошо? — Нарочито громко сказал Чуя, улыбнувшись. Рю, вздрогнув, обернулся. — Да, Чуя-сан, — ответил Тору, поклонившись. Он не показывал больше дерзости и попыток отстоять свою честь. Действительно, это было незачем. — Хорошо. Рю, выйди, мне надо тебе кое-что сказать, — Чуя кивнул в сторону столика, где они сидели днём с Дазаем. Рю удивлённо заморгал и, вытерев мыльные руки о штаны, быстро вышел на улицу. Пьяницы наблюдали за ними как за уличными актёрами — с интересом и смешками. Чуя сел на край стула. Он не хотел задерживаться здесь и разводить сопливых речей — он знал, что уличным они ни к чему. Бездомные дети не верят словам, даже самым сентиментальным, и уж особенно когда обещают неправдоподобно много. — Молодец, что не ослушался меня. Продолжай помогать Тору и дальше, а я буду приходить и присматривать тут за всем. Попробую куда-нибудь пристроить ещё, поверь, в Йокогаме есть места получше. Слушай, пацан, ты как тут вообще выживаешь? И не молчи, Тору мне сказал, что ты не немой. Мальчик закусил губу и тихо произнёс: — Нормально… — В смысле «нормально»? Я тебя спросил как, каким образом? Тот пожал плечами. — Ну меня не особо трогают. — Врёшь. Слабых на улице убивают сразу. Или они сами дохнут. Если тебя не трогают — значит, понимают, что не стоит этого делать. Почему? Рю вздохнул. — Слушай, я у тебя это спрашиваю не потому что мне делать нечего. Нет, дел у меня много, но я хочу помочь, а чтобы это сделать, мне надо понять, что ты из себя представляешь. Если ты реально обычный хилый ребёнок, то я тебя пристрою куда-нибудь полы мыть. Тоже неплохо. Но если у тебя есть что-то выдающееся… В общем, твоя жизнь станет намного лучше. — Зачем Вам это? Какой подвох? Чуя улыбнулся. Он тоже у Мори в первую очередь спросил про подвох… — Я тоже на улице вырос, а теперь работаю в организации, которая меня оттуда вытащила. Нам нужны сильные и выдающиеся, а остальное неважно. — И что за организация? Хорошая? Рю недоверчиво склонил голову. — Лучше, чем жизнь на улице, уж я знаю, о чём говорю. Так что? Что можешь предложить? — Не знаю, — он вздохнул и вдруг подался вперёд, умоляюще заглядывая в глаза, — извините… А Вы могли бы меня чему-то научить, чтобы меня туда приняли? Чуя нахмурился. Он боялся этого вопроса, потому что только на него и не знал ответа. Он задумчиво посмотрел на небо — в тёплом воздухе пахло весной, а вечерний ветер шуршал бумажными фонариками над прилавком Тору. Он вздохнул. — Я не могу научить чему-то с нуля. Нужны хотя бы предпосылки, что там есть, во что вкладываться. — Пожалуйста! — Он попытался вцепиться в руки Чуи, но тот сразу их одёрнул. — Не дави на жалость, пацан, со мной это не сработает. Либо да, либо нет. Я дам тебе время подумать, а ты мне ответишь завтра вечером. Я приду в это же время, и ты мне честно скажешь, тратить ли мне на тебя время. Без жалости, пустых обещаний и прочей херни. Рю грустно опустил глаза, но кивнул. Чуя кивнул в ответ и ушёл, перед этим оставив Тору свою сегодняшнюю зарплату — не врал же, что и за хорошие поступки его не оставят без вознаграждения. Чуя шёл домой, крутя в кармане телефон с неотправленным сообщением, и опять хотелось курить. Дойдя до здания Мафии, он остановился и посмотрел наверх. День прошёл как-то слишком быстро, сделал круг, и вот, он опять столкнулся с ночью. Это было их с Дазаем время, но он не хотел больше его видеть. Он не хотел сегодня ни слышать его стонов за стеной, ни пускать к себе, ничего-ничего-ничего. И тем более не хотел повторения вчерашней ночи. Он просто стоял перед зданием и не понимал, что сделать, чтобы не столкнуться с чувством стыда. Руки сами набрали номер Достоевского. — Мой любимый мальчик, я уже переживал, что ты не позвонишь мне, — ласковый голос, напоминающий рычание зверя, растопил сердце Чуи сразу, у него подкосились ноги, — как у тебя дела? — Я могу приехать? — А я могу отказать? Мне с тобой очень нравится, конечно, можешь. — Даже… Остаться на ночь? — Хоть переехать, ради тебя — всё, что угодно. Чуя засмеялся. — Ты серьёзно? — Конечно. Я люблю тебя, Чуя. Так что всё вполне серьёзно. Я не пугаю тебя? Чуя притих. Он чувствовал, что на самом деле был испуган. Он задрожал, но не знал, от чего, и времени на ответ уже не оставалось. Пойти к себе он не мог. Поэтому ответил так же тихо, как Рю отвечал ему полчаса назад. — Нет.