Порочная роза

Их телеса разрывали клыки, с мощных челюстей стекала густая кровь, их содрогало рычание. Зверь голоден всегда и никогда не прекращал свой грандиозный пир, перемалывая кости и хлюпая влажным мясом. Ледяной дождь обжигал их кожу, она лоскутами стекала с них, они кричали, но крик их немой, ведь рот наполнен грязью. Шум, — разбивается о землю предательский лёд, терзающий их телеса. Если бы они только могли насытить пса, хотя бы на мгновение он прекратил бы пережёвывать и извергать их из себя, то испытали бы счастье. Однако наказание это — вечно. Опять эти кошмарные сны. Какой цикл они начинают вновь? Вчера ему дали отдых, и он весь день просидел в комнате молясь, ему ничего другого не оставалось делать, но он неизменно увидел сон о грешниках и стражах, терзающих их плоть. Как-будто знак свыше, но Эбису не может понять его, или так его сознание переживает прошедшие ужасы. Последние дни он чувствует себя танцором над пропастью, нити его спасения еле различимы, но он хватается за каждую, в попытке выжить. Теперь его жизнь — это театр, он в нём главный актёр, и сцену он делит с рыжими псинами, готовыми разорвать его глотку по щелчку пальцев. Его зритель глуповат, но жесток и хитёр, и под вкусы его Эбису готовит репертуар. Унизительные постановки, где он отважно сражается за свою гордость, не поддаётся страху и совращению. Маркиз пользуется этим так же, как и учитель, подбрасывая всё новые и новые правки сценария, он испытывает его, желает увидеть сколько его обожаемая кукла готова вынести и убеждаясь в его непокорности, в экстазе стонать, не могши поверить в чудо какое приобрёл. Эта игра должна вестись аккуратно и тонко, важно прощупывать возможности, находить везде пути. Ведь есть в этих поганых бандитах что-то, какая-то слабость, какую можно использовать. Они ведут себя как бесчувственные звери, но они люди, люди не могут отречься от чувств, как бы не пытались. Эбису бы только выяснить. Быть может души их не настолько пропащие, их ещё можно спасти. Они могут бросать в Господа хулы, но неизменно любящий своих детей, сможет одарить их прощением через искупление. Для них не может быть потерян путь к искуплению, Господь прощает тех, кто искренне ему покается. Однако если даже священник среди них отрёкся от Его воли и любви, стоит ли Эбису пытаться перевоспитывать их? Не понимает. Как человек такого почтительного сана оказался среди них, не понимает, как опустился до такого, почему идёт на такие гнусности по приказу маркиза. Чем Джиго ему обязан? Что маркиз даёт ему такого, чего не дал Господь? За что он пал, за что променял свой сан? Только крест не снял, не снимает его даже тогда, когда совершает свои поганые дела, всё ещё облачается в одежды по сану. Зачем? Если от молитв Эбису его передёргивает, если его не останавливают угрозы об адских мучениях, о возмездии, зачем он продолжает играть эту роль? Потому что противному маркизу нравится видеть, как служитель Господа насилует своих прихожан? Как падает его моральный лик, как за место благочестивого воспитанника церкви, рождается зверь? Это ведь отвратительно — использовать священника в таких зверствах и не стыдиться. Чем дольше Эбису думал об этом, тем сильнее злился. Однако усмиряет себя. Проявлять столь непозволительные чувства нужно, когда этого требует положение. Казалось бы, он ничего не ощущал от насилия над собой, но это не так, множество чувств снедали его в эти унизительные моменты, только не поддавался, он рационален. Как и было сказано, судьбу свою принял тогда, когда пожертвовал собой ради своих малышей. Готов бороться до конца, а если же нет — так нет. Но умрёт он перед этим измучив здесь каждого. Его вновь навестил Нингендо, но к его приходу Эбису уже собрался, теперь и не пытаясь спрятать свой феромон за тяжёлыми духами. Он подумал, быть может если Джигокудо будет чаще его слышать, тем противнее ему станет его касаться. Только в перерывах между унизительными изнасилованиями, свою функцию он не понимал, очевидно единственное его здесь предназначение — развлекать маркиза, но что ему делать остальное время? Вчера его не спрашивали, Нингендо три раза звал его кушать, он отказался, тогда Печаль принёс еду в комнату. Морить голодом они его тоже не собирались, но аппетита Эбису всё никак не возымел, он боялся, что ему в еду положат что-то мерзкое или отравят её дурманами. Уверениям Нингендо что такое маркиз не использует, ведь то не соответствует его вкусам, Эбису слушать не стал. Мало ли что скажет его ручной пёс, всё то ложь, лишь бы избавить омегу от насторожённости. Никому из них нельзя доверять. Эбису смотрит на юношу в дверях, тот вновь просит спуститься, и Эбису вновь ему отказывает. В этот раз Нингендо отреагировал иначе, взгляд его будто поледенел. — Вы не ели ничего уже четыре дня, — напоминает Инструмент Печали. — Если Вы думаете. Что маркиз так просто это позволит. Вы ошибаетесь. Я даю Вам выбор, — и с тем же холодным видом, разводит руки в стороны. — Вы либо поешьте сами, либо я заставлю Вас. — Заставишь? — криво улыбается Эбису, а потом хмурится. — Какого чёрта Вам от меня надо? Просто насилуйте меня, ублюдки, только на это вы все способны, а делить с вами хлеб я не собираюсь. Нингендо устало вздыхает. Учитель видит, как ему надоело с ним пререкаться из раза в раз, и внутреннее удовлетворяется. — Готовы свалиться в голодный обморок только лишь ради своих христианских, — последнее слово выговорил с особым пренебрежением, — принципов? Омеги здесь пребывают от одного до двух месяцев. Как Вы считаете. Они голодают в это время? — Я голодаю и больше во время Великого Поста, — усмехается Эбису, — ваш жалкий месяц с этим и рядом не стоит. Голод для меня не мучитель, а учитель. — Вы же вроде как умный, — ядовито отметил Нингендо. — А сами не понимаете. Что маркиз морить голодом Вас не будет. И не позволит Вам этого. Никакие яды класть он тоже не будет. В прошлый раз Вы согласились. Что опять не так? — Что не так? — громко возмутился Эбису. — Ты в самом деле спросил это? «Что не так»?! Приказывает, угрожает, чуть не насилует меня, а потом приходит и демонстрирует свои лицемерные любезности! Катись отсюда, насильник! Ни верю ни слову твоему поганому! Нингендо закрывает глаза и глубоко, медленно вздыхает, массируя переносицу. Стоит так с минуту, думает о чём-то. Эбису внимательно за ним смотрит, этот юноша усердно скрывает эмоции, но его точно эти слова задели. Нингендо ещё юн, а юность всегда падка перед чувствами, ведь дети ещё не обрастают возрастным панцирем. Учитель слегка смутился этой внутренней борьбе, ему показалось своё поведение излишне жёстким, но мгновенно осекает себя — они все служители порока, и этот мальчишка без сожалений надругается над ним по велению маркиза. — Будь по-Вашему, — холодно пробормотал Печаль. — Я ещё раз напоминаю свой удел. Я ухаживаю за омегами поместья. Мой контракт успокаивать игрушки маркиза. Договариваться с ними. Заботиться о них. Однако, — хрипит он голосом. — Когда я не могу справиться с омегой. Когда она не слушает меня. За место меня приходит Шураду. Как Вы можете догадаться. Его предназначение не похоже на моё. Я даю Вам выбор, — и посмотрел на него ледяным взглядом. — Либо ухаживать за Вами буду я. Либо будет Шураду. Он говорит о том жутком лысом альфе, который позавчера скручивал его руки. У него такая внешность, будто он вылеплен из детских кошмаров, высокий и страшный, и неясно даже какой расы, ведь подобных людей в этих краях не встретишь и на собратьев своих совсем не похож. Лицо его полностью лишено волосяного покрова, на ней высечена широкая и мрачная улыбка, а конечности по странному не пропорциональны. И глаза мёртвые, чёрные и непроглядные. Быть может он голем созданный по алхимическим фолиантам, настолько его внешность обескуражила учителя. Было бы интересно узнать, что он за инструмент, но проверять на своей шкуре Эбису не хочет. К тому же нет никакого смысла сопротивляться, когда маркиз этого не видит, только зазря себе навредит. Эбису довёл Нингендо, вывел на эмоции, надо отступать. — Успокойся, мальчик, не надо злиться, учитывая, что виноват ты во всем сам, — Эбису сперва хмурится, но вскоре усмехается. — Мне интересно как бы ты заставил меня поесть. Ты это собирался угрозами про своего дружка-бандита сделать? — и улыбнулся. — Или с ложечки кормить как тогда? Нингендо щурится: — Не понимаю. Вы хотите, чтобы я покормил Вас? — Я хочу, чтобы ты извинился за то, что чуть не изнасиловал меня, — грозно выдал Эбису, скрестив руки на груди. — Твоя работа значительно облегчится, когда ты это сделаешь. Раз уж ты сам ни черта не понял. Нингендо опять замолчал, очевидно, в недоумении, пытаясь понять его слова. Омега всё это время хотела извинений? Поэтому она так себя вела? Он ведь даже о таком не думал, он бы даже не додумался, если бы Эбису наконец прямо ему об этом не сообщил. Прежде никто не требовал от него извинений за эти поступки, ведь это приказы, он обязан слушаться, почему он должен за такое извиняться? Однако анализирует ситуацию, если он извинится, то эти пререкания закончатся, и он сможет выполнять свою работу. Маркизу не понравится, что он поменяет себя на Шураду на пятый же день пребывания здесь омеги — это очевидный факт его дурной работы, это значит, он плохо её выполняет, а такого не должно быть. Он поддался злости, когда предложил этот вариант, а это неприемлемо. Омега носит удивительно скверный характер, его высокомерие и зловредность тяжело выносить, она постоянно оскорбляет и унижает всех вокруг, открыто демонстрируя своё положение любимой куклы. Омега делает всё, чтобы усложнить работу Инструментов, и Нингендо понимает Джигокудо и его нехарактерные вспышки злости, он сам удивился эмоциям, которые в нём вызывает эта противная омега, ведь они почти в нём не проявляются, он ведь бесчувственный. Нингендо подходит к учителю с беспристрастным видом, садится на пол и кладёт свои руки на его колени. Взгляд его всё такой же холодный, но Эбису чувствует феромон, который тот выпустил. Странное ощущение. Будто он его успокаивает. — Извините меня, — мерно произносит он. — За то, что я чуть не изнасиловал Вас. По приказу маркиза. Я так делать был не должен. По Вашим принципам. Вот это извинение! Эбису аж подавился от смеха. Сожаления этот человек не чувствует, это точно, и видимо даже не понимает зачем сейчас это сделал. Не понимает почему Эбису хотел этих извинений. Однако извинился и Эбису вряд ли догадается почему, ведь совсем этого не ожидал. Значит его разговоры про «ухаживания» и «заботу» честные, он не пытался его обмануть, это и правда его работа, а не способ притупить его бдительность. Однако ж от пренебрежения этим лицемерием он его не избавил, Эбису всё ещё противна эта градация поведения, зависимая от приказов подлого мерзавца. Он не знает, что испытывали к Нингендо другие омеги, но видимо они легко покупались на его ухаживания, раз уж такие безобидные истерики учителя быстро его разозлили. Извиняется, но ведь поступит так ещё раз, стоит маркизу пожелать. Подлец, что с него возьмёшь. Однако теперь Эбису согласился спуститься с ним вниз. По заверениям Нингендо маркиза сегодня не было, он работал, и учитель даже удивился, оказывается он ещё и работает. Так даже лучше, не придётся притворяться, у него есть возможность расслабиться и анализировать остальных, без опасения оказаться изнасилованным. Печаль отвёл его вниз, стараясь лишний раз не трогать, Эбису увидел в столовой завтракающих альф и презрительно кривится. — А Вы всё ещё едите как невоспитанные бандюганы, — с отвращением гаркает Эбису. — Кем вы и являетесь. Отбросы. — А-ах, как я скучала по Вашему ворчанию! — запела Аджисай. — Сидите в своей комнате безвылазно, лишаете нас своего благородного общества, — и едко засмеялась в довершение. Нингендо что-то невнятно прокомментировал на этот счёт, но Эбису не услышал. Он игнорирует усмешку Купели, окидывает стол взглядом, видит всех, но поганого священника не нашёл. Ему не нравится чувство облегчения, какое он испытал. Как будто бы он его боится, ещё чего! Слуги опасливо не подходили к столовой, по наблюдениям Эбису, они старались с инструментами не пересекаться. Видимо, их жизнь настолько ничего не стоила, что любое их неверное движение, и она оборвётся по любой малейшей прихоти, обойдя одобрение маркиза. Эбису вцепился взглядом в полного альфу. У него есть возможность выяснить имя этого бандита. — Вот и шайка бешеных собак, холуев и лизоблюдов, — сощурился он и окинул показательно всех взглядом. — Шураду, Аджисай, Нингендо и Гакидо, — и, подбоченившись, фыркнул. — Где же Джигокудо? Если сейчас его никто не поправит, значит это его имя. — Как очаровательно, Вы запомнили наши имена, — откликнулась Аджисай с улыбкой. — Джигокудо не ест в столовой и при остальных, только в своей комнате. Хотя за своим десертом он всегда выйдет, ведь это будете Вы, ха-ха! Он правильно понял, это его зовут Гакидо, он и похитил его силу. Тихий, не участвует ни в каких склоках, не попадается на глаза, видимо, чтобы омеги не увидели в нём никакой опасности. Только как он поглощает его чакру? Ночью, пока учитель спит? Или каким-то другим образом? Запомнить бы его шаг или феромон, чтобы чувствовать его присутствие поблизости и знать, когда он это делает, и нужен ли ему прямой контакт для этого. — Какие скабрёзности, Аджисай, — нахмурился Эбису. — Ты не умеешь вести себя за столом. И раз уж, мне дали полномочия, — деловито сцепил он руки. — Предлагаю начать. Альфы очевидно не ожидали это услышать, а он уже принялся важно наворачивать круги по комнате. — Итак, начнём с азов, — громко и грозно начал он. — Правильная поза, которую следует занимать за столом, означает, что сидеть нужно прямо, не горбясь, но и не так, словно вы «аршин проглотили», а слегка откинувшись на спинку стула. Никаких локтей на столе! — и он вновь сшибает локти Шураду. — Лишь несколько исключений могут позволить это, но они неизменно остаются неформальными, которые не допустимы в обеде при высшем свете. Очень некрасиво смотрится человек, сутулящийся и разваливающийся на стуле, либо покачивающийся на нем. Последнее не только считается вопиющим нарушением правил хорошего тона, но и создаёт серьёзную угрозу ножкам стула. Ты меня услышала, Аджисай? Она нервно улыбнулась. Это она качается на стуле, потому что ей скучно сидеть без дела. Эбису одёрнул спинку, и Аджисай игриво осанится, выполняя все правила. Учитель не отстаёт от них всех, пока они не выпрямятся, и с Шураду это происходило так сложно, он так не хотел выполнять все его наказы, что приходилось пытать его взглядом учительского укора. Он не давал им есть, пока они не исполнят каждый наказ. Разумеется, он мог оставить их в покое, ведь маркиза рядом не было и играть эту роль необязательно, но тут в ход пошли уже его принципы. Во-первых, раз уж он делит с ним стол, то желает делить его с более воспитанными людьми. Во-вторых, раз уж ему дали возможность обучить их этикету, он не мог проигнорировать это, он ставил знания выше благосклонности маркиза. Ну и в-третьих, мучить их приятно, и он воспользуется каждой возможностью. — Самая простая истина, — громко продолжил он. — После обеда ваша одежда и лицо должны остаться чистыми, так будто вы и не садились за стол, пятна и брызги неприемлемы. Поэтому на ноги мы кладём салфетку, во избежание неловких казусов. Особенной премудрости в том, как развернуть салфетку, нет. Только не надо делать это резким движением. Взяв салфетку со стола, вы аккуратно кладёте её себе на колени. Если размеры салфетки позволяют, можете даже как-нибудь закрепить её, чтобы она не соскользнула на пол. Если нет, просто разверните её, насколько сочтёте нужным, двумя руками. — Пользоваться салфеткой… — мрачно бормочет Шураду с кривой улыбкой. — Ты нас за идиотов держишь? Красноречивое молчание Эбису отвечает удовлетворительно на его вопрос, он продолжает: — Итак, как же надо пользоваться салфеткой? — он подходит к Нингендо, даёт ему в руку кусок хлопка и выжидающе смотрит. — После того как твои губы испачкаются, что нужно сделать? Нингендо щурится. Ну почему он? Он и без того его истерики терпит, ему больше всех здесь достаётся. Что это за ощущение такое, будто он оказался в школе и учитель спрашивает его о теме, к которой он не готов? Казалось бы, такое простое задание, но эта заносчивая омега не задала бы такой вопрос, если всё было просто. Нингендо осторожно прислоняет салфетку к губам, утирается как привык, и бросает её на стол. — Неправильно! — от этого резкого возгласа Печаль вздрогнул. — Пользуясь салфеткой, не вытирайте ею рот, а чуть-чуть промокните губы это выглядит гораздо привлекательнее. И уж тем более не надо её комкать и бросать куда вздумается. Аккуратно положите её слева от себя, — и бросил свой строгий взгляд в конец стола. — Как ты вас там назвал, Шураду? Идиотами? — Дрянь. Я тебя пополам разорву и на твоих же кишках повешу, — доносится его рычание, и тем оно жутко, что улыбка не сошла с его лица, а брови даже не нахмурились. Однако Эбису храбро противостоял: — Сначала научись пользоваться салфеткой, — и опять восклицает. — И убери свои локти со стола! Я сколько раз это повторять должен? Хруст его костяшек слышен даже на другом конце комнаты. Мрачный тип. С ним надо быть осторожным. Судя по его виду, у него жуткое предназначение, хотя справедливости ради и Джигокудо не выглядит как жиголо. Учитывая странности этого особняка, не удивительным окажется, что предназначение его — это готовить обед. — Маркиз мне за это больше заплатит, — злостно бормочет он. — За то, что я выношу это по его ебучей прихоти. — Мат за столом неприемлем! — осекает его Эбису и, достаточно укорив его своим взглядом, деловито продолжил. — Сейчас это лишь каша и тосты, но к обеду я упрошу подать вам блюда намного труднее, посмотрим, как вы с этим справитесь, — и громко, энергично воскликнул, хлопнув в ладони. — Итак, как правильно есть хлеб с маслом!

***

Маркиз деловито прописывал заметки в тетради, параллельно поглядывая в пришедшие ему письма. Джигокудо стоял рядом и смотрел в окно. Маркиза всегда занимало, о чём думает его Инструмент, разглядывая обширные горизонты. Тот мог смотреть на них часами, не двигаясь, почти не дыша, будто бы в трансе и не выказывая никакой скуки. Иногда Джиго пугал и самого маркиза, но тот даже к такому относился любовно. Такие чувства и должен вызывать его могучий Инструмент — страх, опасение, маркиза всегда возбуждало, в какой ужас впадали омеги перед ним. Не знающий ни жалости, ни печали, ни усталости. Как его не любить? Даже когда он сильно оплошал. — Говоришь трое детей и омега ещё вашу добычу спасла… — маркиз откладывает записи и массирует переносицу. — Дурные новости, Джигочка. Вам нужно было устранить их, а не отпускать. — Задача. Первостепенна. Омега. Буйная была. Маркиз виновато усмехнулся, вину на них свалить не получилось. Инструментам сказано, что нахождение новой игрушки важнее всего остального, её нельзя упустить или убить, как и детей. Джиго бы убил их, если бы омега так отчаянно не сопротивлялась и их не спасала. Чтобы его успокоить пришлось бы калечить, а это нарушает приказ. Они ничего бы не получили от бессознательной омеги. Хотя священник видел за собой огрехи прошедшей миссии, он слишком увлёкся Эбису, слишком желал его схватить. Маркиз бы разозлился, узнай он, что его Инструменты упустили такой богатый потенциал, тем более, когда он оказался настолько чудесен. Оплошность свою видел в том, что забыл отдавать приказы, ведь увлёкся и позволил омеге их обдурить. Джигокудо обязан был омегу обезвредить, не дать ей помешать, но ничего не сделал. Всё очень быстро произошло. Из-за этой ошибки они все оказались в подвешенном состоянии. Он признался в этом беспристрастно, никакие наказания не способны его напугать и маркиз об этом знал, но удивился, — его лучший Инструмент ранее не совершал таких ошибок. Быть может он бы разозлился на него, не окажись похищенная кукла такой пленительной. — Ах, да-да, приказы вам размытые даю порой, моя вина. Если ты говоришь, что они убежали раньше, и не услышали ваш диалог и за вами не последовали, то нет в том ничего катастрофического. Однако ты сам знаешь, что их лучше в живых не оставлять, совсем мне не хочется, чтобы кто-либо знал ваши лица. И как они выглядят я не знаю… по феромону надо искать. — Феромон омеги. Скрыл. Их запах. — Я уверен Аджисай их узнает, у неё исключительных нюх, — улыбнулся маркиз. — Пошли её с Нингендо. Хочу знать пошло ли расследование и как я могу это скрыть. — Понял. Джигокудо сомневается, что это поможет, честно говоря, в упущении детей большой проблемы не видел. Прежде их много кто встречал, но никто так и не поймал. Он также сомневается, что рассказу детей кто-либо поверит, а даже если и поверит, они похитили какую-то омегу и только. Да, у омеги элитный статус, но не настолько, чтобы на его поиски выделяли полицию, Корень или АНБУ. Репутация «Похитителей цветов» уверит всех в гибели этой омеги. Маркиз зазря переживает, но приказ есть приказ. Аджисай с прищуром смотрит на брата, когда он подходит к ней. Никогда он не обращается к ней с хорошими новостями. — Что не так? — холодно откликается она. — Что опять маркиза беспокоит? — Моя ошибка, — ответил Джиго. — Не доволен. Что я детей. Упустил. — И что? — гаркает она. — Ты. С Печалью. Найдите их. Купель разочарованно и возмущённо охает, всплеснув руками. Ну уж нет, они не пошлют её снова чёрт знает куда. — Опять я? Это не мой удел и не мои проблемы, — противится она. — Пусть маркиз наймёт кого-то подходя… Джигокудо сощурился: — Это приказ. Аджисай смотрит ему вслед ледяным взглядом и кривит губы. Её раздражает, что маркиз опять посылает Инструмент на задание не по уделу, Джигокудо бы следовало напомнить хозяину об этом, а он опять ведёт себя отстранённо. Это он должен разбираться с маркизом, а не она. Ей должно ласкать неприступную омегу маслами, а Нингендо лелеять её и нежить, а маркиз опять посылает их чёрт знает куда. Аджисай без инициативы ищет Нингендо и, когда находит, безрадостно сообщает о приказе маркиза, юноша никак не отреагировал, но это не удивительно, он юн и соглашается на дела не по уделу без раздражения, а вот она душистую купель покидать не хочет без крайнего случая. Что он, испугался этих детей? По её воспоминаниям, это совсем ещё крохи. Они пошли под самую ночь, облачившись в чёрные одеяния, скрывая свои лица и волосы. Скрываться в тенях они обучены, но шпионаж не их удел, они в нём не совершенны. Аджисай ворчит про себя всю дорогу, Нингендо пытался её успокоить, но безуспешно. Они запомнили место, где встретили их в первый раз, и в какую сторону те побежали. Этот путь вёл в столицу, и это плохие новости, запахов здесь много и сконцентрироваться будет трудно. Однако их не просто так отправляли на подобные задания вместе. Она просит брата дотронуться до её лба и явить ей в деталях воспоминания той ночи. У омеги и вправду грандиозный аромат, перекрыл собою запах своих детей, но она помнит феромоны тех, кого они пытались похитить. Эти ароматы она помнит и, вдохнув полной грудью, концентрируется. Едва уловимый, совсем призрачный, словно тонкая паутинка, он ведёт её вперёд, и Аджисай берёт брата за руку, следуя за ней. Дом почти на окраине города, они прыгают на балкон второго этажа, Аджисай принюхивается, в комнате спали двое детей. Она широко и хищно улыбнулась, разглядывая знакомые очертания. Нашлись. — Укради воспоминание, — шепчет она. — Узнаем запахи детей нашей омеги, — и жутко посмеялась. — И всех найдём. Нингендо кладёт ладонь на детский лоб, и призрачное сияние окутывает его пальцы. Он повёл рукой, и всполохи дыма окуривают её, следуя за его движениями. Он касается лба своей сестры, и её крупно передёргивает, яркие вспышки поражают её глаза, и сияние это мерцает воспоминаниями. Тот вечер, когда детей спасли, и кто их спас, ворох запахов, феромоны её братьев, омеги, и вот воспоминание, когда ребёнок уткнулся носом в шею своего спасителя. Видит лица этих троих детей, слышит их голос и запах, и концентрируется на них. Поймала. Она знает, где его спаситель. Аджисай нетерпеливо тянет брата за руку, пока свежо воспоминание, бежит на феромон. Не видит ничего перед собою, только этот душистый путь, и как только запах усилился, Нингендо резко тянет её назад. Воспоминание исчезает перед глазами, она глубоко выдыхает и смотрит после на брата хмуро. — Это резиденция государя, — осекает он. Аджисай поворачивается и удивлённо моргает. В самом деле, чем ближе поместье, тем ярче запах. Маркиз говорил о государе, он ведь на него работал, поэтому Инструменты о нём знали. Чёрт бы побрал маркиза, надо было ему связаться с государской четой. Остальные высшие чины были крайне аккуратны и подозрения у Хирузена не вызывали, а этого угораздило. Да и старший брат полный дурак, надо же было так оплошать и не убить этих детей, нет, только об омеге думал. Похвальная преданность желаниям заказчика, но не ценой же бдительности. Омега сумела их обмануть, воспользоваться их замешательством и скрыть детей в дыму, ей нельзя было это позволять, её сразу надо было оглушить и заняться свидетелями. Каждая минута важна, а брат будто обо всём позабыл. — А мы влипли, — усмехается она. — Идём. Посмотрим на этого ребёнка. Аджисай аккуратно скользит меж теней, заходит под балкон, взбирается на балюстраду и внимательно смотрит в комнату. Окно открыто, будто приглашение. Казалось бы, там никого не было, мальчик спал в кровати и не более, но острый парфюмерный нюх Купели учуял несколько феромонов, ребенку не принадлежавших. Они очень хорошо его скрывали, она восхищена, но от неё такое спрятать трудно. Аджисай не могла слишком часто смотреть в окно, она подозревает, что о её присутствии тем уже известно, и останься она дольше — её точно поймают. Нельзя рисковать. Она воздушной поступью теряется из виду, соскользнув в тень улочки, и брат встречает её. — Там полно охраны, — шепчет она. — Видно очень важная фигура здесь. Может ребёнок какого высокого чина. — Доложим, что видели, — кивает брат. — Маркиз сам решение примет. Заключать ли новые договора или нет. Идём. За нами хвост, надо увести их за город. Хвостик, Аджисай улыбается. Как давно они не встречались с местным людом. Будет славно если за ними увязались омеги. Слава об их злодеяниях призрачна, они являлись слухами, призраками житейских пересудов, полных страха. Их назвали «Похитителями цветов», ведь в каждое их появление пропадали дети. Аджисай видела в этом названии поэтизм и красоту местной культуры, будто они стали частью здешнего мифа, народных сплетен и легенд. Неуловимые, словно духи, чудовища бледные, как лунный свет, а волосы их пылали, как гнилой солнечный огонь. Покровители мяса, костей и страданий. Отойдя достаточно от города, они остановились и повернулись лицом к преследователям, выжидая их появления. Те не заставили себя долго ждать. Одеты эти люди как джонины, группа быстрого реагирования, — в хакама, заправленные в сапоги, плотный кожаный жилет и рубаху, подпоясанную кушаком. Самый высокий из них грозно закричал: — Что вам нужно было от наследника? Не получив ответа, он сцепляет пальцы вместе, и альф тянет вверх, тела их тесно опутали острые нити и от каждого их движения глубоко резали кожу. Джонины ждали от них хоть какой-то реакции, но те, истекая кровью, только смотрели на них внимательно, будто хищно, будто что-то ожидали. — Молчите, — хмурится один из них. — Меня учили пытать людей и специализация моя — это пытки. Если вы не скажите зачем следили за наследником, будут последствия. Вновь молчание, взгляд их не изменился. Тогда джонин вновь сцепляет пальцы и Инструментов крутит в разные стороны, суставы их выворачивают, кожу рассекают, пальцы их ломают и под ногти им впиваются иглы. Рядом стоящий напарник нервно сглатывает и отводит взгляд, зрелище неприятное, но стойкости незнакомцев поражается, ни единого крика из них не выдавил напарник. Однако, чем дольше это продолжалось, тем напряженнее становилось им двоим. Раздаётся хищный и холодный голос Аджисай. — Очаровательно. Это ты называешь пытками? Какая пустая трата телесного истязания, моя плоть даже не содрогнулась и кровь пролилась ни за что. — Иглы под ногтями, — согласно бормочет Нингендо, — какая посредственность. Они испытывали боль, но не реагировали на неё так, как должны. Это пугает, можно подумать, они нежить и боль испытывать не способны, но кровь их тёплая, алая, стекает на землю. Можно подумать, они искусно созданные клоны, но не исчезали от нанесённого урона. Это живые люди, но от боли, какая каждого бы бросила в крики и мольбы, они не корчились в муках. Это поразительно и ужасающе. — …какого чёрта, они не восприимчивы, — бормочет джонин и не выдержав напряжения, восклицает в завершение. — Да кто вы такие?! Инструменты легко разорвали нити, стянувшие их тела, сняли с себя маски, и рыжие локоны упали им на лицо. Джонинам предстали их холодные жестокие глаза, бледная кожа, исколотая железом, и неизменное выражение на их лицах не выражало ничего, только лёд. Узнать их нетрудно. Пускай слухи, но каждый джонин знает об их призрачном образе, об отличительных деталях. Они знают, что встреча с ними оканчивается смертью, болью и безумием. Ведь те, кто возвращался после встречи с ними, были безумны и изувечены. — О Боже… — в ужасе бормочет напарник. — Только не они… Аджисай окончательно освобождается от нитей и сладостно выдыхает, пуговица за пуговицей расстёгивая своё облачение. Не отнимает от джонинов голодного взгляда, тяжко и вульгарно дышит, вся изводится от нетерпения. — Опять ты увлекаешься, сестра, — холодно откликнулся Нингендо. — О-о. Я так давно не предавалась телесным наслаждениям, и среди них есть омега, — и, наконец полностью оголившись, проводит тесно ладонями от груди до бёдер. — Брат, в поместье нам так мало достаётся. Глупо будет отказываться. — …убедила. Его банальности мне наскучили. Сияющие бронзовые локоны его развелись, как распаханный веер, он снял с себя робу и оголил исколотое пирсингом тело. С плеч на серебристой цепочке, как украшения, свисали многочисленные ножи, тесаки и орудия такой формы, какая не подвластна воображению. — Мы обладаем неведомым в этот мире, высшим искусством, — произносит он. — Неповторимым удовольствием истинного восприятия. Невообразимо, — прохрипел он сладостным голосом, — пленительным. Мы удостоим вас чести познать это. Джонины в ужасе бросаются прочь и Инструменты неспешно следуют за ними. — Разрежем напополам или ты меня не брезгуешь? — Не брезгую, сестра. Крики, чей тон не услышишь даже на верхних кругах ада. Контрастный перелив боли, верхние, средние и нижние ноты являли собой хор настоящего страдания. Симфония мук, рассечённой плоти, крови, металла, кишечника и костей — их запах, их текстура, их вкус. Грязные мазки рисуют гротескные образы, извращённые, искривлённые, они являют собой ужасы агонии, неведанной этим людям ранее, это ужас, выходящий за пределы смерти. Рот и глаза текут вслед за стремлением изобразить посмертный ужас, но они живы, хоть и разобраны. Разобраны на куски, детали и мелочи — конечности, мембраны, сухожилия. Когда в сосудах иссохнет кровь, то края очернеют, а кожа раздуется и лопнет, она землисто-бледная — цвет смерти; ничто иное не носит такой цвет. Покрытые кровью внутренности самые алые и красные, это цвет жизни, ничто иное не носит такой цвет. Тонкие пальцы перебирают мышцы, расщепляют на волокна, вяжут из них узоры. Кровеносные сосуды достаются с аккуратностью и точностью подстать ювелирной, они похожи на алую паутину, и сигма укрывает ею плечи и нежится оголённая в кусках плоти и кишках, стонет, мурчит и извивается, а брат полосует её кожу костями, высекает на ней узоры. Слизывает кровь с гладкой кожи, кусает рубцы и шрамы. Два окровавленных тела, сцепленные только им известной телесной связью. Пожалуй, никто не поймёт, какие ритуалы и братские ласки они сейчас исполняют, они бы смутили их, извратили их сознание и остались бы в памяти навечно как детские кошмары. По обычаю, алый ковёр из крови и плоти, из растерзанных кусков людей, обожжённых костей и деталей таких, каких бы не распознал даже лекарь, ведь не видел прежде того в человеке — таково последствие встречи с Похитителями Цветов. Они не убирали за собой остатки, ведь более не видели в них никакой ценности, оно уже мертво, не кровоточит, не пульсирует и не кричит. Самая великая сладость уже поглощена — их жизнь, то, что в человеке их привлекало более всего, а не деньги и сила. Своего рода воры, наслаждающиеся буквально тем, что украли, упивались украденным, ведь ценили жизнь более чем кто-либо другой, но не так, как привычно её ценить. Быть может, что-то извращённое, не поддающееся пониманию. Философия их искажённого удовольствия, выходили из этих алых актов любви такими же истерзанными, но по-настоящему удовлетворёнными. Они пришли в поместье ближе к рассвету и разбудили Джигокудо. Он выслушал доклад беспристрастно, понял из него лишь то, что сильно оплошал. Сам не понимает, как так вышло, как увидел Эбису, только о нём и думал, и на всех остальных ему стало плевать. В тот момент его не волновали даже сбежавшие дети. Обязан был его оглушить, обязан был дать приказ убить детей, но этого не сделал. Доложил он маркизу только при пробуждении, продолжительно ожидая его рядом, стоя у изголовья кровати. — Это Конохамару, — испугался маркиз. — О-ох, чёрт возьми… — а вздохнул он с облегчением и упал на кровать навзничь — Как же хорошо, что вы их не убили. Иначе бед бы не набрались, убей вы наследника. Что за наследник Джигокудо не знает. О политике, в целом о стране и её порядках Инструменты не ведают, он же знал о государе, потому что маркиз работал с ним. Ему помогала только эрудиция, он прочитал огромное множество книг и о мире знал оттуда, ни разу не видев его во красе. — Мы похитили. Учителя. Этого наследника, — догадывается Джиго. — Да уж, — массирует он переносицу, — это объясняет такое высокомерие. Но это даже хорошо, меньше мороки. Значит вряд ли искать будут. У высших чинов их как перчаток, вечно меняются, — альфа пожал плечами. — Ничего не попишешь. Завтра приём в ложе, поговорю об этом там, — а потом отмахнулся. — Они хорошо справились. Побалуй их. Прошлый омега у Шураду должен остаться. — Слушаюсь.

***

А маркиз им всё любовался, чертами его изящного лица, его идеальной осанкой и как хорошо носил он все костюмы, какие ему давали. Чем дольше смотрел, тем сильнее возбуждался, но эти несколько дней никак не мог достичь эрекции из-за частой пропажи на работе. Работа всегда губительно влияет на мужское здоровье, сколько у него друзей зрелых и даже молодых, страдающих известным мужским проклятием. Кто как может пытается вылечиться, иные травами, очень, говорят, действенен порошок из женьшеня, иные обращались к восточным мастерам, знающим толк во всех болезнях плоти. Подобные маркизу люди прибегали к крайним извращениям, ведь видели в импотенции сексуальное пресыщение. Маркиз на эту хворь не жаловался. К его возрасту можно восхититься той сексуальной энергией, какая в нём кипела. Однако работа на него влияла «по-вредному». Когда множество его сладострастных фантазий перекрывали дела политические, то желания к концу дня не оставалось никакого. Но зато какая же это сладость — приходить и видеть за своим столом это изящное существо, которое его могучий Инструмент может сокрушить сию же секунду, по щелчку пальцев. Только эта омега ведёт себя так, будто этого не было и не произойдёт. Эбису почти не выходит из своей комнаты, если на то нет необходимости, но когда выходит, воистину ходит по поместью как хозяин. Маркиз очень ждал выходного, ждал, когда его страстный Инструмент сокрушит эту заносчивость, и он наступил. Эбису вновь его радует. Учитель важно наворачивал по столовой круги лёгким и изящным шагом, и маркизу, очевидно, очень нравилось происходящее. Ему нравилось замешательство Инструментов, которые впервые столкнулись с подобным, он никогда прежде не видел на их ледяных лицах столь усердно спрятанного смущения. Ему нравилось видеть, как похищенная ранее кукла так легко оправляется от каждого насилия и так ловко крутит им и Инструментами. Это новый опыт, новые эмоции, которые он так жадно вожделел. Подумать только, он не видел, как кого-то учат этикету со времён своего отрочества. Тем более даже не думал увидеть это в зрелости с теми, с кем он заключил зловещие контракты. Такая презабавная игра. Эбису использовал данное привилегию на полную, вышибал приборы из рук, смел называть их всех «свиньями и дегенератами» и с радостью наблюдал, как они все терпели подобное отношение. Ранее просил для них особые блюда и наблюдал, как неуклюже они с ними обходятся, разумеется, упрекая за всякую ошибку. — Когда за едой в одной руке вы держите ложку или вилку, другой рукой не следует обхватывать тарелку, — не убавляя важного тона наказывает он. — Никогда ничего не пейте, пока не прожевали и не проглотили еду. Важно не совмещать еду и питье, — его внимание привлекают действия Гакидо, он хмурится. — Хватит, так делать нельзя. Отстань от несчастного куска курицы, что это за потрошение? Гакидо нахмурился следом: — Я не могу нарезать себе еды, чтобы не заморачиваться с этим? Абсурд. Так же быстрее. — Не нарезайте сразу все, что лежит перед вами на тарелке, это неаппетитное зрелище, — повышает он голос. — Допустимо нарезать кусочек только при последующем употреблении. И раз уж ты упомянул «быстрее», то на обеде ты никуда не торопишься, ты ведёшь себя сдержанно, чтобы не отвлекать хозяев и гостей, это не красиво, — и сощурился укорительно, глядя альфе в глаза. — Учитывая твоё давешнее поведение, я так же обозначу, что нельзя накладывать на вилку, которой уже накололи мясо, много пюре или горошка. Иными словами, старайтесь никогда не набивать полный рот никакой едой. Внимательно, почти дотошно наблюдая за Инструментами, он продолжал раздавать приказы с самым надменным видом, на какой был способен. Казалось, так и пройдёт весь вечер, и он на полную отыграется на этих животных, на долбанном маркизе, за всё пережитое. Если так продолжится и дальше, он заполучит все рычаги власти и давления. — Закончив еду, не отталкивайте от себя тарелку и не откидывайтесь на спинку стула после трапезы… Эбису слышит звук открытой двери, а после тяжёлую поступь сильных ног, не сложно догадаться, кто это. Джигокудо вышел из тени и встал подле маркиза, вновь своим видом не выражал никаких эмоций. Стоит, как и всегда, с заведёнными за спину руками, сколько раз его видел, постоянно так стоял — ноги на ширине плеч, идеальная осанка, открытая грудь и заведённые за спину руки; видно, считает себя очень важным. Такая поза по обычаю принадлежит людям, желающим показать своё доминирование, она излучает уверенность и властность. Хотя и зависит от того, как чувствуют себя руки сзади, ведь человек может прятать беспокойство, уязвимое положение, допустим, если сильно обхватывает своё запястье. Эбису не смотрел прежде на его руки, в перерывах между угрозами и насилием Джигокудо их не показывал. — Что ж, и ты тут… — щурится учитель презрительно, но тот никак не отреагировал, даже не посмотрел, сохраняя ледяное выражение лица. Эбису недолго не обращал на него внимание, поведение этого Инструмента не соответствует правилам, поэтому учить его соратников-бандитов, пока их главный открыто их нарушает, не плодотворно. Более всего раздражает, что на него нельзя найти управы. Из-за его очевидно привилегированного положения маркиз не заставит его подчиняться, вероятнее, он прикажет Джиго его изнасиловать, а не учиться этикету. С ним нужно вести себя иначе, выстроить иную стратегию, но информации о нём мало и прочитать его трудно. В нынешней ситуации он мог надеяться только на свой феромон, только ждать, когда альфе станет невыносимо его касаться, вот только Джиго казался таким непробиваемым, что даже на феромон Эбису уже не рассчитывал. И всё же Эбису не выдержал его надоедливое присутствие. — Даже слуги не стоят в столовой, не мешая хозяевам дома, — нахмурился он и повысил голос. — Либо сядь за стол, либо встань поодаль, чтобы не мозолить никому глаза своей противной рожей. Джиго не ответил, даже взглядом не удостоил его благородие. Эбису помнит, что тот не ест при остальных, и даже догадывался почему. Наверное, ест младенцев и пьёт кровь девственниц, прежде перед трапезой изнасиловав всё в радиусе километра. — Садись за стол, — Эбису только злее хмурится. — Нет, — голос невозмутимо ледяной. — Садись, — уже нетерпеливее звучит учитель; но встретился с очевидной реакцией и поднимает слегка подбородок, подбоченившись и придав тону яда. — Тебе плевать, не иначе? Я говорю тебе, что это поведение некрасиво, оно нарушает порядок, но тебе всё равно. Я вижу, среди них ты главный, значит, и подавать пример ты должен им правильный. Неудивительны их паршивые манеры, когда у них такой дурной наставник. Опять молчание, Джиго так и не взглянул на него. — А всё твоя гордыня, — продолжает наседать Эбису. — Ты не считаешь своё поведение ошибочным или недостойным, ведь уверен в его абсолютности. В тебе нет никаких недостатков, так ты думаешь. Хоть и видно, как ему надоело слушать это занудное причитание, как тому хотелось раздражённо выдохнуть и поскорее уйти от этой занудной, надоедливой омеги, непоколебимую свою безэмоциональность он не нарушил. Эбису уже и не знал, что сказать. Удивительно упрямая альфа. — Положение обязывает тебя, — надменно бросает он. — Не позорься своим неподчинением. Веди себя как положено. Тишина после этих слов почувствовалась физически, замолчал каждый, у Эбису закралось чувство, будто он сказал нечто, что говорить нельзя. Какое-то его слово точно изменило обстановку вокруг. Он слышит звон тарелки справа и нервную спешку, краем глаза заметил, что Шураду резко пересел на противоположную сторону стола. Даже маркиз отсел подальше. Подозрительное поведение, и, повернув голову обратно, понял причину. Ранее не удостаивая надоедливую омегу взглядом, Джигокудо медленно повернулся к нему. Глаза у него неприятно распахнуты, зрачки сузились, так и продевая нервы Эбису острыми лезвиями. Взгляд разгневанного альфы, нет, он в бешенстве. Даже не дрогнув ни единой мышцей на лице, глаза его выражали этот гнев представительно, красноречивее любого слова. Внутри учителя всё напряглось, от невесомой дрожи тела дыхание предательски порвало свой ритм. Он пытается держать себя под контролем. Джиго уже злился ранее, ему ничего не будет. Только вот… — Что. Ты сказал? Этот гнев не похож на все остальные. Эбису слышит всполохи феромона, моментально вызвавшими в нём тошноту. Запах распространяется быстро, и каждый вздох бросает учителя в холодный пот и неописуемый ужас. Даже при всём желании Эбису не опишет этот феромон, слов таких не существует. Джигокудо явил ему самые мучительные и ужасающие видения. Ржавые цепи и их бесконечное вращение тянутся бесконечно, в самую чёрную глубь. Лезвия тупые и острые, скрюченные, испачканные пятнами неочевидного происхождения. Кожа рвётся и лопается, оборачивается плесенью, невыносимая вонь, гниёт мясо, гниёт кровь, гниют сосуды и нервы, гниют глаза и кости. От истошных воплей разрываются голова и ушные перепонки. В желудке дыра, в соке его растворяются зубы. Эти зубы его едят. Бежит истерично, задыхаясь, а стены липкие, мясные, их терзают цепи — продирают эту слизистую кожу, утопая и выныривая из неё. Коридор воет, ему больно. Сзади он слышит бешеное дыхание предвкушения. Это чудовище гонится за ним, и лицо его столь уродливо, искривлено, истерзано, выгнуто неестественно и непропорционально. Бледное, глаза изорваны, в них тьма и жестокость распада. Чёрная комната без конца и края, а посередине прямоугольный стальной ящик. Эбису видит по середине его дыру, из неё сочится кровь, а по бокам в припадке вертятся бледные ноги. Вновь всё в крови и ржавчине. Везде кровь. Её запах. Её разложение. Толкает от себя мёртвые туши и не может даже сосчитать, сколько их тут. Не может различить освежёванные туловища, так они изувечены и увечья эти перевязаны кожей — ёрзают, мычат оказавшиеся в ловушке плоти. Всё рассыпается. До деталей. Сыпятся нуклеотиды. Умирает ядро клетки. Дезоксирибонуклеиновая кислота; сахара, водород, фосфор — чернеют. Фиофибриллы — они стонут от боли. Всё умоляет. Всё течёт, разлагается и умоляет. Умоляет его, шум неразборчив. Увидел страдания и потрошения, услышал их, учуял их — они извиваются под его кожей. Какая-то женщина… Кричит… Её улыбка. Безумна. Волосы из ржавой бронзы. телесные жидкости

измолотых фетишей

Сознание внутренних органов, насилуют спазм

Эмбриона в приступе радости

искусственная кожа полотном из сатина,

где распяли чистый разум

Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт. Гниёт.

— Ты думаешь. Я буду подчиняться. Тебе, — акцентировал Джигокудо грубый хрип на последнем слове. — Кукла? Какая вонь. Отвратительная вонь. Это был такой феромон, какой вдыхать было не то что трудно, а больно. Эбису казалось, его лёгкие горят, а гортань раздирают занозы. Холодный пот бросает в дрожь, его сейчас вырвет. Взгляд. Взгляд. Что на него сейчас смотрит? Это человек? Нет. Всё искривлено, изуродовано, оно хочет истязать его душу, истязать до жидкой гнили, превратить в горе. Больно, так больно. Хруст порванных сухожилий грохочет в ушах. Что происходит… Это реальность или сон? Что он видит, что чувствует? Что это вообще такое?! Пожалуйста, пусть это закончится!!!

Разложение хаоса

личиночной природы паразитного существования

мяса

а глаза свежуют

внутренние органы пса.

Оно орёт.

Раздался душераздирающий вопль: — А-а-а-а-а-а-а! Не подходи ко мне! Только Джиго не слушается, а идёт к нему, и шаг его будто вечность ступал друг за другом. Эбису пытается ещё что-то сказать, но слова застряли в горле, слишком больно дышать, и даже закрыть нос не помогло, феромон оседал на языке и сводил небо. Страшно, до безумия страшно.

«Боже, не подходи!!! НЕ ПОДХОДИ!!!»

Конечный провод мясной машины.

Спутывается — кожа самки, ускорена до кошмара

оплодотворяет шум.

самоубийство внутренностей рептильного тела

в кишках кровавого семени алого неба

— Не подходи! Нет! Не трогай меня! Пожалуйста не подходи!

«НЕ ПОДХОДИ КО МНЕ!!!!!!!!!»

— Кажется. Ты не понял. Я. Напомню. Ужасный феромон. Столь насыщенный и яркий, что сводит лёгкие, так тяжело им дышать. Эбису никогда такого не испытывал, он впервые в жизни почувствовал столь внушительный феромон, и он подавлял его, приказывал подчиняться, иначе это проявление гнева покажется ему милостью. Он ведал о страдании и агонии. Угроза как укол прошла через его сердце. Омега испытал животный ужас, неконтролируемый, подобный инстинкту, который сковал всё его тело ржавыми цепями. Что же это? Это альфы в гневе так пахнут? Сколько злых альф наблюдал, но в их феромоне не было ничего из того, что внушил сейчас Джигокудо, даже капли подобного. Даже раньше он так не пах! Неужели он правда хочет его убить? Пусть, но только без этого феромона! — …феромон Конструктора, — мрачно и напряжённо подмечает Нингендо, — и такой концентрированный. Аджисай мгновенно подскочила со своего места: — Джиго, ты совсем с ума сошёл его использовать?! Немедленно прекрати, ты же его сломаешь! — голос её такой же напряжённый. — Прекрати сейчас же! — Пускай, — ухмыльнулся маркиз. — Из-за него же прошлая кукла так быстро сломалась. Мне интересно, как этот выдержит, — и, взглянув на омегу, криво усмехается. — Смотрю, ты поражён. Первый раз такое слышишь? Что происходит… Такое ощущение, будто его жизнь вот-вот оборвётся… Нет, случится что-то хуже смерти. Не было даже в мыслях убить его, как привык думать, — либо бежать, либо подчиниться в надежде на помилование и умолять. Взгляд плывёт пятнами, и в них растворяются мысли, пот колет глаза. Что же ему делать? Ноги вколотились в пол, и тело парализовало, не двинуться, а ещё один шаг, и эта страшная альфа приблизится к нему. Только неизменно… — Ты надоел мне, — злобно щурится Инструмент. Он вновь истёк обильной смазкой от него. — А-а-а-а-а! У-убери его-о! Убери! Нет! Не трогай меня! От толчка в грудь передёрнуло, больно ударился спиной о стол, и одежда на нём рвётся болезненно. Дрожащие руки слабо бьются о грудь, а сжимаются сильной рукой до хруста и пригвождаются над головой. Каждое его касание ощущается ярко, от них тянет мурашками по позвоночнику. Ему сейчас продемонстрируют его место, его значение и ценность в этом поместье, явственно вобьют в него клеймо «куклы». Эбису понимает, что Джиго хочет ему сказать, его поступки всегда были красноречивее слов. Только слишком жестоко он это делает. Никакой подготовки не было, он попросту провёл головкой по половым губам и ритмично двинулся вперёд, заставив омегу выгнуться с криком. Подготовки и не нужно было, его тело вновь выделило много смазки, а ведь феромон, какой он сейчас вдыхал, был ни капельки не приятный. — Аах! Ах! Ах! Прекра-а-ах! — крики всё истеричнее, они полны ужаса и слёз. Крепко сжимал цепочку своего нательного креста, будто хватаясь за последнюю надежду, успокаивал себя, и всё равно страшно. Так страшно, что не может удержать слёзы. Чувствует себя потерянным ребёнком, будто на него напал жуткий дикий зверь, а мамы и папы рядом нет, чтобы защитить. Чувствует себя запертым в нескончаемом туннеле, чёрном мясном туннеле. Оттуда не сбежать. Пусть оно прекратит его выпускать! Невыносимо, кожу стягивает, руки трясутся, и холод опустошает тело. И всё равно одно только его касание, и на коже остаётся ожог, его дыхание увлажняет шею и ключицы, а член внутри так потрясающе ощущался, и то, как ему желанно его присутствие рядом и внутри, оскорбляет, уничтожает всякую гордость. Это неправильно, неправильно испытывать от этой жестокости и унижения удовольствие. Неправильно истекать смазкой от каждого его толчка. Только телу это не объяснишь, и оно заставляет Эбису сейчас сходить с ума от переливов эмоций. Ему хорошо настолько же, насколько страшно. Страх невыносим, он хочет расцарапать себе сердце, вырвать его и выбросить, лишь бы оно прекратило так бешено стучать. — Ах! А-а-а! Г-горло… Больно… Дыша-ать! А-а-ах! Альфа больно кусал его за горло, а оно разрывалось от стонов удовольствия и ужаса. Безумная мешанина ощущений, обжигающие холод и огонь, и его трясёт от нетерпения это вынести. Толчки выбивали воздух, тогда он в истерике вдыхал его обратно, и феромон только мучительнее изводил его тело. Глаза альфы алые, насыщенные кровью, и Эбису не понимает, из-за чего он так возбуждён. Что он ему такого сказал? Лишь попросил сесть за стол или отойти, это же простые правила этикета. Почему он так отреагировал? Ему же было плевать на все прочие оскорбления, в первую ночь Эбису называл его самыми непростительными словами, тот даже не ёкнул, а от простой просьбы сесть за стол — взбесился. Эбису не понимает его. Злится, ведь в ужасе, находит в себе силы отбиваться, вырывать обмякшие руки из хватки чем вызвал в альфе ещё больший гнев, заставил злостно рычать. Джиго посмотрел на него этим жутким альфачьим взглядом и схватил за горло, ударив затылком о стол, омега шипит, но биться дрожащими ногами не прекращает. Тогда альфа схватил его нательный крест. Эбису мгновенно вцепился в его руки и посмотрел с такой яростью, какая способна причинить боль. Взгляд этой омеги велик и весь ужас, от какого он мучился сейчас, исчез во мгновение. Был только порыв. И его вера. Он не позволит его сорвать. Он не отдаст свою надежду. Кулак задрожал. Никогда прежде эта омега не выражала такую дьявольскую решимость, а если сказать точнее, «божественную и священную» решимость, но Джиго она сейчас казалась беспощадной, как адское пламя. Будто тысячи ликов великомучеников устремили на него свой взгляд. Эта кукла, как он его назвал, любой, даже самой трагичной, ценой защитит свою веру. И сейчас ей глубоко плевать на любые наказания за эту борьбу, ведь она готова дойти до конца, каким бы мучительным он ни был. Джиго не сорвёт крест. Он не сможет это сделать. Это злит его ещё сильнее. Тогда он резко переворачивает его на живот, и от интенсивности толчков Эбису задохнулся. Ноги сводит, слишком быстро. Стонет, почти кричит и отбивается как может, пока его руки не заламывают за спину. Весь сжимается внутри, но только явственно чувствует изгибы, и тем приятнее и ему, и мучителю ощущать эти толчки. Но феромон неустанно пытает его ужасом, отчаянием и отвращением. — Хва.! Ах! Ах! А-а-а-а! Пожа.! — эти стоны похожи скорее на рыдания, чем на звуки удовольствия. Не останавливался. Внутри обжигающе горячо, от жара тела даже стёкла пенсне запотели. Надрывистые крики молят прекратить, Эбису не понимает, был ли то оргазм или нет, ведь слишком чувствительно всё ощущал, и вульву сводит тянущей вибрацией, из-за переизбытка чувств не мог ничего понять, но это не кончалось. Он продолжал вдалбливаться внутрь, даже закончив, не унимался и продолжал его истязать, желая окончательно свести с ума. — П-пожалуйста-а-а! — от последнего глубокого толчка он выгнулся и громко закричал. Услышав это Джиго остановился и взглянул на маркиза. Тот аккуратно взмахнул пальчиком, и альфа повернулся обратно. — Уясни. Это, — и болезненно сжимая пальцами его волосы ударил головой о стол. — Кто. Ты здесь. Джигокудо не остался стоять дальше, а зарычал и гневно ушёл из столовой. Гакидо, Аджисай и Нингендо сидели потрясённые, казалось бы, очередное представление в угоду маркиза, а брат так сильно разозлился. Ведь представлением-то не было. Он, конечно, не любил, когда ему что-то приказывали, в особенности не терпел неуважения от омег, но никогда прежде так не реагировал. Маркиз, правда, выглядел абсолютно довольный, ничем не смущённый, его глаза так и искрились, а сам он задыхался. Он кончил целых два раза и был так счастлив, что, пожалуй, сейчас его можно просить о чём угодно, и он это даст. Он, очевидно, ничего странного здесь не заметил, эмпатии в нём не хватало понять, какая нехарактерная жуть сейчас произошла. Аджисай думала поговорить с братом об этом, но тщетно, он всё равно ничего не расскажет. То правда, Инструмент Страстей абсолютно бесчувственный, но эта омега уже который раз его выводит, и вывела настолько, что тот применил необычайно жестокий метод для её подавления. Быть может, его раздражал этот странный феромон, и дышать им долго он не мог, или её высокомерие оказалось больше, чем тот мог вынести. Омега и правда ведёт себя нагло, ходит по острию ножа и не выказывает смущения, прежде такого не было, омеги настолько нагло себя не вели, и брат в самом деле может быть возмущён подобным. Аджисай никогда об этом не узнает. — Нингендо, — слышится довольный голос маркиза. — Отведи омегу в купель. Кажется, сам он не способен. Эбису истерично вздыхает. …не убил. Но от феромона ещё трясёт. В глазах мыльная пена, утирает слёзы с щёк и шмыгает носом. Закончилось. Ужасно. Не хочет это повторять. Ощущение такое, будто его выпотрошили, внутри сыро и пусто. Ему казалось, он пережил нечто, чего никогда не должен был испытывать, не внимая тому ужасу, какой он испытал, он думал, не осознал и половины этих чувств. Они не из живого мира и даже не из мёртвого. Ничего страшного, он переживёт, эти чувства не навсегда, и всё равно плакать хочет из-за их переизбытка. Кажется, если заплачет, ему станет легче, но при маркизе плакать нельзя, хоть и позволил себе эту слабость, когда это чудовище истязало его тело. Эбису обнимает себя за плечи и обрывисто выдыхает. Он должен успокоиться. Осматривает столовую, и взгляд его цепляет один из инструментов, кто не обращал никакого внимания на это представление и продолжал трапезничать. Эбису увидел кое-что и удивлённо усмехнулся. Надо же, Шураду больше не кладёт локти на стол. Увидел это и тихо засмеялся. Эбису поворачивается к маркизу и грозно хмурится: — Я перевоспитаю Ваших инструментов, — это была угроза, но вряд ли маркиз её понял. Джигокудо ворвался в свою комнату, и от удара его кулака об стену пошли трещины. От рычания задрожали клыки. Он успокаивал себя глубоким дыханием, но только тяжёлый пар курился с искажённой в гневе пасти. Бессилен. Не мог ничего ему сделать, ведь он любимая кукла маркиза. Позволяет себе подобное, и хозяину это в радость. Да что эта кукла о себе возомнила? Всего лишь мясо для удовлетворения похоти маркиза, жизнь его здесь не стоит и гроша ломаного, а гонора и самомнения столько, будто он здесь хозяин. Приказывает ему, строит его, не прекращая оскорбляет, не задумываясь о последствиях, не ожидая их, и маркиз этих последствий ему не предоставляет, вынуждая Джигокудо терпеть это и молча проглатывать. Не может успокоиться, кровь кипит, смутные воспоминания злят. Его слезы злят. Ведь теперь этому, оказывается, можно плакать. Что же ещё ему можно? Кричал и просил остановиться, и ведь ничему не научится, неизменно начнёт опять свои оскорбления и попытки унизить. Не затыкается, вечно ему что-то говорит, царапает и кусает, как надоедливая муха вертится вокруг лица, и прибить её нельзя, и она всё жужжит над ухом, часами не оставляя в покое. Сколько ещё ему терпеть его надоедливое присутствие? В голову стреляет болью. Потому что не сорвал. Потому что… Что-то содрогнулось от его взгляда, и это злит до скрежета суставов. Затронула. «Что-то священническое». Что он никогда не желал более затрагивать. Поганая ничтожная омега. Свернёт ему шею. Плевать на контракт.

***

— А Вы сегодня умница. Против феромона брата выстояли. В ванне ему полегчало, тёплое молоко успокоило кожу, Эбису уже не замечает яркого запаха цветов и масел, просто расслабился и налаживал дыхание. После такого нервного перенапряжения хочется спать. Просто позволил Инструменту выполнять свою работу, она ничего не сделает, ведь это не её удел, и с ней сейчас ему ничего не угрожает. — Подумаешь, — ворчит он. — Лишь какая-то гадкая вонь, ничего особенного. Я и похуже терпел. — Как сказать Ваше благородие… — напряжённо ухмыльнулась Аджисай; думала рассказать, но передумала. — Ну… Теперь Вам урок. Не стоит злить Джигокудо. По-настоящему злить. Как и всех нас. Прежде все в обморок падали от этого феромона, а Вы нет, — и загадочно осмотрев пленника, прикрывает глаза. — Вы и правда необычная омега. Как же Эбису надоело это слышать. Необычная омега — они думают, это комплимент? Да Эбису всю жизнь мечтал быть обычным. Обычных омег любят, целуют, они не занимаются сексом только с проститутками, они не несут на себе омерзительный феромон, от которого всех тошнит. Обычные омеги не сгорали бы сейчас от величественной ненависти и обиды — испытывать оргазм лишь от своего изнасилования, им не было бы и капли настолько паршиво сейчас, как Эбису. Потому что до этого они были знакомы с удовольствием, а Эбису нет, и он вынужден проглатывать, насколько ему хорошо от касаний ненавистного ублюдка и только от его касаний. Даже временем ранее, не внимая животному ужасу, когда голова переполнена мыслями о смерти и он задыхался от чувств и феромона, Эбису стонал так громко, будто нетерпеливо ждал, когда эта жуткая альфа возьмёт его. Вот это унижение, последствия его «необычности», ни одному особенному человеку не нравится быть особенным. Ворсистая тряпочка омывает плечи, шею и груди, Эбису вздыхает, закрывает глаза и откидывает голову на мраморный пол. Не будет ничего отвечать, не хочет развивать эту тему, это его слабое место — комплекс отторжения обществом, жестоким инструментам нельзя о нем знать. Он подаёт усталый голос: — Почему вы все так причудливо разговариваете? Постоянные паузы и односложные предложения. Аджисай заинтересованно наклонила голову. Она поняла, о чём он спросил, попросту не ожидала услышать этот вопрос. — Из-за Джигокудо, — холодно ответила она. — Манера привязывается со временем. Он хранил обет и не говорил. Привык, а отучиться не может. Хранил обет. Так, значит, он и правда был священником. Только ей не верит, из-за него они точно разговаривают так, но манера эта к ним не привязана. Они зачем-то за ним повторяют и напоказ. — Я думал это семейное, — Эбису приоткрывает глаз и внимательно смотрит на неё. — Ты зовёшь его братом. Вы правда настоящая семья? — Это непростой вопрос, Ваше благородие. Эбису приосанился, и заговорил почти с презрением, приподнимая подбородок: — Ты дворянка. Обученная и воспитанная, как положено. Я слышу это по твоей чистой и красивой речи. Твои слова со мной не односложны, но только со мной, ведь дворянское тщеславие не позволяет тебе говорить со мной неподобающе. Что ты забыла среди этих отбросов? Аджисай улыбнулась, надо же, а он заметил. Всё так, её воспитывал дисциплинированный, обученный этикету человек, она умеет и обращаться к чинам как полагается, даже вести себя за столом, но служение маркизу не обязывает ни к какому этикету, она могла вести себя как хочет. Однако не могла позволить себе неподобающее общение с учителем. — Кто вы такие, Аджисай? — с нажимом вопрошает он. Купель усмехнулась: — Мы все пятеро дворяне, Ваше благородие, — пораженчески призналась она; помолчала немного, будто решаясь, и всё же пожала плечами. — Ах, хорошо. Нет секрета в том, что я скажу, утолю Ваше любопытство. Принадлежим мы одному роду, но клан этот древний. Тайный. Сокрытый от обывательских глаз. Мы заключаем контракты крови и плоти с лордами, герцогами, маркизами. Нас создали так, и таков наш удел. — Ваш род заключает контракты на служение высшим чинам? — недоумевает Эбису, сигма кивает. — И что же вы получаете взамен за это жалкое услужение? — Деньги, власть и свободу, — холодно ответила она. — Мы кровожадны от рождения, Ваше благородие, и теряем человеческий облик, войдя в лета. Бесчувственные инструменты, лишённые добродетели, любви, жалости и сострадания, такими создал нас Конструктор. Почти все герцоги и маркизы обладают контрактом с нашим родом и дают нам свободу для всяких зверств и порочных наслаждений. Ваш брат зовёт нас «Похитителями цветов». Всё это время они гонялись за каким-то отрядом наёмников, а оказалось, это был целый род. Эбису поверить не может, целый клан? Клан бесчувственных жестоких бандитов, натренированных исполнять любые зверства, сколько же их, сколько же высших чинов уже купили их? Эбису узнал о той стороне общества, о которой знать совсем не хотел. Видимо, Аджисай рассказала это только потому, что была уверена в его недолгой жизни. Где же находится их клан, он существует столько лет, и ни один государь не нашёл их? Ни один из высших чинов не рассказал государю о них? Какое злостное предательство. Сколько же лет они сеяли смерть и страдания в стране огня и не получили за то никакого наказания. Это поражает его душу глубокой скорбью. Не будет расспрашивать, не готов об этом сейчас слышать, ему хватило потрясений на сегодня. Он осматривает сигму, находя детали, чтобы сменить тему, и находит их, то, что смутило его с самого начала. — Пирсинг ваш тоже обладает неким замыслом? Она ухмыльнулась и вспоминала их давешние с братом проделки. Боль — основа их клана, для них это удовольствие, величайшее удовольствие, и в нём они обучены все без исключения. Пытки их изуверские, мучительнее любому известному мучению, ведь перешли тот порог малодушия, представляясь уникальнейшим искусством, выходящим за, известные миру, рамки нервного восприятия. Никто так пытать не умел, как выходцы их рода. Пирсинг — это их дары и фетиши, они говорят об их уделе, об их возрасте, обо всём, что желает доложить Инструмент. Они проткнуты ими гораздо глубже, чем казалось, и при каждом движении причиняли боль. — Символ нашего покорения Конструктору. Мы наследники крови, боли и плоти, — намекающе повторила Аджисай. — Кожу нам пронизывают с младых лет, учат боли и удовольствию. Режут, пилят, крутят, истязают. Протыкают иглами столько раз, пока мы не уймём свой рёв и не покоримся. Потом нам можно протыкать себя самим, — она указала на соски и головку пениса. — Как мы только пожелаем, — а после игриво улыбнулась. — Хотите мы и Вас проткнём? Изящные Ваши груди выглядят одиноко без золота. — Я воздержусь, — хмурится Эбису и отворачивается. — А клитор станет чувствительнее, если уколоть его золотым кольцом, — похотливо хрипит она, касается пальцем вульвы, но учитель шлёпает по её ладони и шипит, альфа загадочно улыбается. — Теперь моя очередь задавать вопросы. Почему Вы носите чёрные стёкла? Вы даже тут их надеваете. Потешно выглядит со стороны. — Фотофобия, — беспристрастно отвечает Эбису. — У меня чувствительные к свету глаза. От яркого света мне больно, а тут слишком ярко. Во всём поместье ярко, это раздражает. — У Вас был партнёр, до того, как Вы попали сюда? — замурчала Аджисай. — К чему это ты? — нахмурился учитель. — Зачем тебе это знать? И что за вопросы ты себе позволяешь, юная барышня, такое спрашивать неприлично. — Будет Вам, Ваше благородие, — хищно оскалилась она. — Я почти каждый день вижу Вас оголённым и тру такие места, какие даже Ваша матушка не трогала. Мы давно перешли всякие формальности. К чему смущение? — Эбису возмущённо отвернулся, сигма пораженчески подняла ладони, делая выводы. — Как нечестно. Я Вам столько весёлых секретиков рассказала, а Вы дуетесь от такого невинного вопроса. Ну хорошо, а могу ли я узнать имя прелестной омеги? — Эбису. Аджисай опять улыбнулась: — Мне нравится Ваше имя. Оно ласкает мой слух. Я желаю вновь натереть Вас маслами, хочу быть настойчивее в этот раз. Ложитесь на кушет, и это не просьба, Ваше благородие. Мне позволено трогать Вас губами, и руками, и ногами, и понуждать к сеансам, но не входить в Ваше сладкое неприступное влагалище.

***

Ночью Эбису снились жуткие кошмары после этого травмирующего случая. Описать их он не может, но каждая деталь этого сна бросает в дрожь. Проснулся ночью, истерично дышал, хотел рыдать, но горло и сердце сводило болью, нечто давило на них, и слёзы не капали с глаз. Он проснулся измождённым, не выспавшись, и в страхе не мог заснуть снова, каждая крупица его тела изводилась. Потом не замечал, как засыпал, но сон неизменно напряжённый, короткий, прерывался тревожными пробуждениями, — выпотрошил его тело. Нингендо навестил его утром и попросил спуститься к завтраку, но Эбису отказался. Он не хотел видеть Джигокудо и как-либо сталкиваться с ним до унизительных представлений перед маркизом. Ему дорого обошлась последняя провокация, он совсем не рассчитывал на подобную реакцию и не был готов с таким столкнуться, и не хочет повторения. Сейчас-то он мог немного принять это, обдумать, хоть то далось ему постыдно и горестно. Перед тем как попасть сюда, он злил множество альф, издевался над ними, как подводился случай, хоть тот последний раз в питейном заведении. Он унизил его интеллект и получил реакцию, но такого феромона ни разу не встречал. Ну почему эта долбанная альфа такая страшная? Аджисай говорила, они принадлежат роду бесчувственных последователей боли, садо-мазохистов, чья единственная цель — служить чинам и выполнять их отвратительные поручения. Только все эти инструменты абсолютно разные и по поведению, и по характеру. Их объединяет некоторая холодность, странное выражение эмоций и их неуместность. У тех, с кем он общался большую часть времени, всё же имелись характерные черты. Купель ему улыбалась, но для неё скорее то было игрой, чем честностью. Эбису порой казалось, она ведёт себя так с определённой целью. Ехидная игривая плутовка с неясными мотивами. Нингендо всё-таки проявлял характерные черты своего возраста, едкий и меланхоличный юноша, в чём-то даже аморфный, казалось, ему было плевать, что делать, лишь бы не возникло никаких проблем с уходом за омегой. Он без труда извинился перед Эбису, лишь бы он успокоился и пошел с ним, въедливой гордыней не страдал. Их он смог прочитать, в конце концов, наедине с ними опасности не ожидал, но проклятый священник будто и правда машина насилия. Эбису не признавал в своём нежелании его видеть — страх перед ним, потому что не мог прочитать мотивы его поступков. Было бы логично связать его поведение с указами маркиза, но вчера Джигокудо действовал так по своей воле, маркиз ему ничего не приказывал, лишь разрешил. А Аджисай говорила, что они неукоснительно выполняют контракт и своей воли не имеют. Если Эбису больше не может надеяться на приказы, то он никак не защищён. Теперь Джиго ещё более опасен, чем ранее. Он на это не рассчитывал, ему хватает воли одного подлеца, двух вынести будет тяжело. Эбису попросили зайти к Купели вечером, та омыла его и натёрла маслом, только лишь это. Масло было очень душистое, даже голова от него закружилась. Эбису подозревал, что подготовка ему парадного костюма и натирание парфюмом взаимосвязаны. Кажется, либо придут гости, либо его куда-то повезут. — К чему меня готовят? — подозрительно спросил он. — Вы сегодня ночью в сопровождении. Маркиз желает Вами хвастаться перед своими друзьями, — холодно пояснила Аджисай. — Не волнуйтесь, Вы пока ещё осваиваетесь и Вам там ничего не сделают. Иначе своих омег с друзьями знакомит много позже. Ну вот и всё. Феромон я Ваш спрятала, излишнее внимание привлекать не будете. Можете подниматься обратно. — Зачем это? — почти оскорбился Эбису. — Иначе на Вас найдётся много желающих. Знаете, как чины обожают всякое необычное и интересное? Вы необычный и феромон у Вас необычный, — она холодно улыбнулась. — Маркиз как никто иной знает Вашу ценность. Какая гадость. Эбису имеет цену? Ну почему он имеет цену только на «этой» стороне общества? Почему не на нормальной? Ну как ему это вынести, где сил найти чтобы это вынести? Вернулся он в комнату с неприятным осадком. Здесь скучно, ему нечем заняться, соответственно отвлечься от напряжённых мыслей, поэтому он нервно лежал на кровати, терпя ломоту в мышцах. Ему страшно. Не может отойти от этого мерзкого феромона, боится ожидания и того, что ожидает. Лучше изнасилования, чем это. Нингендо предупредил его, что сегодня за ним зайдут и к вечеру желательно подготовиться морально — это тоже не внушало ничего хорошего. Что может быть хуже, чем желание маркиза пить его урину без согласия самого пленника? Казалось, ничего отвратительнее этого Эбису не испытает, а слова Нингендо посеяли в нём сомнение. Однако ещё большее опасение в нём вызвало, когда его навестил именно Джигокудо. Эбису совсем-совсем не хотел его видеть, но с присущим ему бесстрашием и некоторой надменностью гордо поднял подбородок и выпрямился. Руки он спрятал за спиной, не показывая их дрожь. В голове лишь мысли: «Уходи. Уходи. Уходи», молит Господа выгнать эту тварь отсюда. Не хочет его видеть, всё внутри сжимается, даже в глаза его посмотреть не может. Это оскорбляет до глубины души. Не желает его бояться, но боится. Если Джигокудо сейчас к нему подойдёт, он закричит. — Через пятнадцать. Минут. В парадной. Будь готовым. Джиго слегка двинул рукой в сторону двери, и Эбису отпрыгнул от него. Заметив его взгляд, он внутренне чертыхнулся и скривился. — Н-не надумывай о себе. Это рефлекс. Инстинкт самосохранения от бешеных зверей. Джигокудо смотрел на него некоторое время, а после закрыл глаза, чтобы перевести свой взгляд куда-то в пространство. — То правильно. Бояться меня. Ну какой же говнюк! — Какой же ты само… — нет, оскорбления не помогут, нужно действовать безжалостно, давить на хрупкое эго альфы; Эбису надменно осанится. — Знаешь, я размышлял о тебе. Ведь есть причина, почему ты так со мной поступил вчера. Я что-то ломаю в тебе, что-то задеваю. Не так ли? Взгляд к нему вернулся, но лицо не дрогнуло. Непробиваемый, как и всегда, но Эбису уже знает на какие эмоции способен этот зверь. — Я думал, быть может, то выдержка священника — пропускать мимо себя оскорбления, но тот раз показал, что ты всё же восприимчив к чувствам. И эти семь непростительных чувств, какое-то из них было столь велико, что ты отрёкся от священного долга и продал свой сан дьяволу. И вот мой главный вопрос, — Эбису грозно нахмурился. — За что же ты пал, порочный священник? Молчание. — Ты пал из-за гнева? — давит Эбису. — Именно он способен разрушить твою непоколебимую броню, через которую не проходит ничего, даже боль? И гнев не позволял тебе познать любовь к прихожанам и молитвам, ведь ты не способен видеть в них ничего прекрасного. Кровь заливает твои глаза. Раз за разом, — и усмехнулся. — И тот раз явственно указал на твой звериный характер. Бешеный пёс на привязи сластолюбивого мучителя, безнравственного подлеца, глупца и ублюдка. Охраняешь смердящие гнилью останки того, что некогда было человеком. Как тебе не стыдно? Молчание. Только он не злится от оскорблений в сторону маркиза, как ранее вёл себя в столовой, только щурится слегка, не более, и вряд ли из-за них. Как странно. Он не реагирует, потому что не воспринимает омегу всерьёз или потому что верен только на показ? Да что не так с его эмоциями? Никакой последовательности. — За что ты пал? — грозно повысил он голос. — Живо отвечай. Джиго не ответил, и Эбису весь изводится от желчи. Слишком мало информации, не узнано слабостей, так он его не пробьёт. С ним гораздо тяжелее, чем с остальными. — В молчанку играем, великовозрастный придурок, — фыркнул Эбису. — Живо принеси мне учебник по истории. — Я тебе не слуга. И не посыльный, — он сощурился. — Ещё раз. Напомнить? Эбису казалось, у него сердце в пятки ушло, и он незаметно пятится назад. Нет, нельзя злить его... Он же опять выпустит этот ужасный феромон. Нет, Эбису обязан держать лицо. Нельзя показывать страх, даже когда он так очевиден. Ему стоило непосильного труда продолжить эту дерзость. — П-пугай! Здесь у меня развлечений нет, кроме молитв и насильственного секса с тобой, ублюдок. Принеси книгу, священник, иначе, в следующий раз, я зарежу твоего поганого маркиза. — Нет. Эбису надменно ухмыльнулся. — Неужто ты пал из-за гордыни? Царица греха толкает людей на жуткие поступки, и не каждый может ей противостоять, ведь человеческие души от рождения порочны и слабы перед горделивыми искушениями. Ты властен над чужими жизнями, и это тешит твоё самолюбие, не так ли? Тебя злит моё неподчинение, моё отсутствие трепета перед твоим видом, и что я не бросаюсь в ужас от тебя. Потому что гордыня твоя поганая не удовлетворяется, а ты хочешь иначе, как привык. По этой причине ты так поступил со мной. Эбису видит, как его мучитель щурится. — Я попал в яблочко, не так ли? — едко оскалился он. Джигокудо нахмурился: — Я принесу. Тебе книгу. Может тогда. Ты наконец заткнёшься. — И не надейся. Я буду говорить так много, пока ты не сдохнешь, пока кровь из ушей не польётся, — Эбису скривился и отвернулся к стене, — а теперь пошёл к чёрту отсюда, я устал на тебя смотреть. Он слышит вздох и звук закрытия двери. Бежит от этого вопроса, очевидно, игнорирует и не хочет отвечать. Эбису ухмыльнулся. За тайной этой сокрыто слабое место. Его усадили в красивую повозку, а глаза завязали чёрной шёлковой лентой. Всю дорогу маркиз болтал со своим другом о какой-то ерунде, Эбису пропустил всё мимо ушей. Хотел поспать, но постоянно бился головой о стекло и решил откинуться в кресле. Масло, каким его натёрли, очень концентрированное, голова кружится, и он просит открыть окно. Путь не оказался слишком долгим, когда они приехали, Эбису услышал музыку. С него сняли повязку, Джиго грубо схватил его за руку и повёл к поместью. Эбису увидел множество карет и лакеев, поместье было огромно, даже больше, чем у маркиза, и всё оно сияло огнями. На улице стояли курили люди в богатых одеждах. Они зашли внутрь. Здесь было множество людей, некоторых Эбису знал, они общались, пили, и среди них он видел пирсингованных рыжих людей. Всё как и сказала Аджисай, эти высшие чины почти все стояли в сопровождении инструментов. Эбису казалось, он увидел нечто тайное, что видеть не должен, ведь многие из них служили лично государю и имели значительный статус в совете. Он внутренне поёжился, ведь осознал себя среди предателей государя, тех, кто сотрудничал с жестокими бандитами и ничего не рассказали. Именно сейчас он подумал, как важно ему остаться в живых и рассказать государю обо всех этих мерзавцах, которые, пользуясь своей властью, творят непростительные грехи. Который день его снедала печаль, а сейчас его пробрал ужас и беспокойство, ведь эти люди даже не половина тех, кто замешан в этих тёмных делах, а они ведь лица государства, на них надеется народ. Волки в овечьей шкуре, днём бравируют благородством, а ночью беспределят. Бедный государь, ему никому нельзя верить. Джиго крепко держал его за предплечье и вёл за маркизом. Тот кланялся, общался, представлял Эбису своим друзьям, и те сально на него поглядывали, учитель решил молчать, да только взгляд надменного укора упрятать не сумел. Этим сластолюбцам всё вокруг кажется эротичным, настолько они поглощены грехом похоти, взгляд омеги им нравился. — Ты как привычно ищешь себе дерзких и строптивых, — сказал один из них. — Твои вкусы не меняются. — Охо-хо-хо! Видел бы ты как Инструмент мой еле с ним управляется, — на эти слова друг удивлённо ахнул и маркиз удовлетворительно улыбнулся. Всем нос утрёт сегодня. Пить Эбису отказался, стоял с Джигокудо весь вечер, тот почти не шевелился, лишь смотрел устало за всеми, сцепив руки за спиной. Учитель тоже устал, не любил всякие приёмы и банкеты, ведь привлекал много внимания из-за своего феромона и внимания нежелательного, не такого, какого бы хотелось. Ему хватает сальных взглядов друзей маркиза, он внутри весь съёживается, что-то здесь не так, предчувствие у него дурное. И как только он это почувствовал, маркиз им помахал, и Джиго опять схватил его за руку и повёл наверх, по лестнице. Здесь темно, пахнет опиумом и дурманами, мимо них проходили мрачные люди, их лица искажены злом, инструменты тащили омег за собой, кто-то из них плакал и кричал. Что-то не так… Что здесь происходит? Из комнаты внезапно выбегает ребёнок, но Инструмент ловит его и тащит обратно, тот умолял его отпустить. Эбису всего передёрнуло, он побежал ему на помощь, но руку его скрутили с такой силой, что он скрючился. Голова кружится, стоны, крики, плач вокруг, к горлу подступает тошнота. На каком кругу ада он оказался? Опять слышит детский крик и бросается вперёд, и снова руку укалывает боль, но он непримиримо вырывается. На глаза слёзы наворачиваются, так сердце его разрывают эти крики. О Господь Милосердный, да что же это происходит? Что ему сделать? Как им помочь? Эбису вновь вырывается, у него получилось, даже не знал, как поступить, ничего не обдумав, лишь напал на того, кто тянул мальчика за собой. Только нос ему сломал, Джиго схватил его прежде, чем тот успел добить, и поднял над землёй. Вырываться из его хватки бессмысленно, но он пытается. Не знает, что делать, внутри весь изводится. Его относят в одну из комнат, там находились люди, сидели поодаль от кровати на бархатных стульях, их слегка прикрывали толстые красные занавески. Рядом с постелью находились другие Инструменты, пристёгивали к раме наручи. Эбису заметил на постели небольшие пятна крови и задохнулся. Да что же происходит? Здесь тоже были дети? Это детская кровь? Нет-нет-нет… — Помогите его к кровати пристегнуть. Он услышал феромон от простыней. Здесь был ребёнок. И когда он это понял, его переполнил яростный инстинктивный порыв. Он в гневе набросился на тех, кто рядом, не позволив себя связать, вцепился в их горло клыками и громко рычал. Сознание помутнено, он почти не соображал и двигался инстинктивно, движимый энергией кипящего гнева. Инструменты рядом пытались его удержать, но то давалось им с большим трудом. Маркиз прежде не видел гнев омеги, не слышал её рычание, и феромон, который он явил, вырвался из-под концентрата парфюма, так и скручивал лёгкие присутствующих, угрожал смертью, мучениями, и намерения его серьёзны. Чем-то он похож на тот феромон, который явил давеча Джигокудо. Он посмотрел на свой Инструмент и увидел в том те же размышления, тот напряжённо наблюдал за омегой и сжимал запястье за спиной. — Заманчивая пиздёнка, золотко? — сощурился в ухмылке маркиз. — Так иди. Уйми гнев и затми его удовольствием. С тобой он обо всех горестях забудет. Только его Инструмент мешкается. Маркиз заинтересованно хмурится. — Что-то не так, Джигочка? — его голос звучал непривычно угрожающе. Джиго смотрел на омегу, лишённую чакры и уже одурманенную благовониями, которая яростно рвалась с цепи и кричала. Но не по себе. Она стремилась в коридоры, там, где увидела очаровательных существ, кому покровительствовала всю жизнь, и нашла в себе недюжинную храбрость и силу, лишь бы спасти их. Он уже оторвал одни наручи, его держит Инструмент, но он продолжал вырываться с яростным благородством. Свою судьбу он принял, но не принял их судьбу. Поступок истинного христианина. Да что же это… — Сломается, — холодно отвечает Джиго. Только маркиз видел, как яростно тот отбивался, как вгрызался клыками в щеки и носы мучителей, превратился в яростного зверя, обезумевшего от желания справедливости. Это его слабое место — любовь к детям, и маркиз такие слабости видел отчётливо, у многих омег, но этот… Его поразил. Всё же он боец. — Нет, я вижу в его глазах гордый и неугасаемый огонь и стремление к жизни. Он не сломается. Дерзай. Покажи моим друзьям вашу сладостную телесную связь. Глаза омеги, полные ужаса и злости, на мгновение его смутили, но лишь на мгновение. Джиго ступает тяжёлым шагом. Аджисай говорила, у них нет выбора, они исполняют волю заказчика, и, вспомнив это, Эбису принимает свою судьбу. Только в этот раз в движениях безумной похоти не было. Скорее расчётливость и внимательность, и Эбису жмурится и молится про себя, громко, чтобы не слышать собственные стоны, чтобы унять подступающее безумие. Всё тело напряжено, но касания его усмиряют, что-то не так. Что-то в его взгляде не так. Как-то иначе он смотрит. Нет ни гнева, ни звериного голода, в прошлый раз ведь так и смотрел, а сейчас нет. Пожалуй, эта деталь была столь незаметна, что в любой другой ситуации Эбису её не заметил, но сейчас между ними наступил момент немого разговора. У этого альфы глаза всегда были красноречивее любого слова и движения, и эти глаза пытались сказать очень много. Поэтому Эбису не различил между этими разнообразными огнями тот самый, какой так важно поймать. Никак не поймёт, что же это за эмоция такая блестит сейчас в глазах бесчувственного жестокого Инструмента. Не то чтобы это было важно сейчас или впоследствии, знание этого ничего не исправит. Быть может, ему кажется, и он попросту хочет увидеть хоть в чьих-то глазах хоть что-то тёплое и человеческое, ведь за эти дни наблюдал лишь лёд, гнев и похоть. Хочет увидеть знакомый, быть может, родной блеск, по которому так соскучился, поэтому очеловечивал сейчас того, кто в этом не нуждается. Хоть что-то святое, хоть что-то доброе, чтобы оно успокоило его, иначе он отчается с концами. Тело двигалось само, он не управлял им и не хотел, погряз в своих мыслях, ведь разум хотел сберечь себя любым методом. Эбису не плакал, шокированный, поражённый, не управлял ни единой своей эмоцией. Стонал, потому что тело хочет, отбивался, потому что так надо, но происходящее сейчас его не волновало. Он думал лишь о тех, кого видел в коридоре, думал, как спасти их. Только как, если он себя даже спасти не может. Вокруг него одни подлецы, тираны и убийцы. Один против зла. Сильным быть совсем нелегко, но он пытается ради тех, кто в силу возраста сильным быть не может. — Добрую омегу ты себе нашёл. Продашь? — Ещё чего, — едко усмехается маркиз. — Инструмент хороший себе заполучил и омегу. Что же тебе так везёт постоянно, подлец? Знакомый голос поворачивает голову на его источник. Среди этих подонков сидел один, и он вспомнил того, кого увидел. Учитель воспитывал его сына, служил ему гувернёром. Тот платил ему, и Эбису теперь тошно. Значит, вот как он заработал эти деньги, они грязные, они омыты кровью и слезами, а Эбису брал их. Внутри зашевелилось нечто мрачное, он вцепился в него убийственным мёртвым взглядом, и человеку тому сталось некомфортно. — Ублюдок, — мрачно и холодно прохрипел Эбису. — У тебя есть дети, а ты… Ты занимаешься подобным? Какой презренный скот, — и взгляд его острый и ледяной распотрошили живот графа. — Я клянусь тебе, граф, и то говорит сейчас во мне Господь. Возмездие разорвёт твою душу на части, как и всех твоих гнилых дружков-злодеев. Джиго отстранился и сел под боком, не смея нарушать их зрительный контакт. — То, что я сейчас сказал, — продолжил он мёртвым и ужасающим хрипом, — неизбежно. Повинные в великом грехе будут кипеть в крови, истязаться раскалёнными гробами, терзаться клыками трёхголового пса… бесконечное множество раз. Живите. Радуйтесь злодействам. Пока не наступил этот справедливый итог. Вы не верите в Него, но Он верит, — и улыбнулся кровожадно. — Бог терпелив, и Он ожидает вас. В этой бесконечной пытке. — До костей пробирает, — восхитился один из них. Вновь изнасилован. Вновь измучен. Вновь унижен. Но не покорен. Гордый, благочестивый, силой духа своего сломит тут каждого, а ведь подавлен злом за все эти дни. Маркиз придыхает, большого труда им будет стоить его сломать, если у них вообще это получится.

***

До повозки его донёс Инструмент, у Эбису не осталось никаких сил, он потратил их все на бессмысленную борьбу. Маркиз поехал со своими друзьями. Джиго сел вместе с Эбису, чтобы за ним следить, но этого не потребовалось, учитель молчал, поражённый смутными воспоминаниями. Кажется, будто всё это сон, не по-настоящему. Не хотел об этом знать. В последнее время его поражают новостями, он жил своей размеренной жизнью, даже не подозревая об этой тёмной стороне мира. Разумеется, многие подозревали всяких богачей в грехах, в воровстве из казны или подставах, но Эбису даже не думал, насколько же они все повинны во грехе. Связаны контрактами со зловещим кланом, встречаются вместе, чтобы показывать друзьям свои игрушки, хвастаться, продавать их другим чинам. Это сборище сластолюбивых, жестоких подлецов, и они пользуются своим статусом и богатствами, чтобы сеять зло и страдания. Как же так? Как может мир быть таким жестоким? Старался не вспоминать то, что видел, и всё равно эти смутные пятна прошедших видений истязают его голову. Ни один ребёнок не заслужил такое. Эбису попал в это поместье, защищая этих же детей от ужасной участи, но когда увидел, сколько же их на самом деле похищено, сломился от отчаяния и тоски. Была бы возможность, он бы пожертвовал собой ради них всех, но это невозможно. Он спас лишь бусину из похищенного бисера. — И тебе это нравится, да? — хрипит Эбису, не глядя на альфу. — Нравится наблюдать такое? Нравится участвовать в таком? — и взглянул на него гневно. — Ты животное. Сколько же детей ты осквернил? Джигокудо смотрел на него некоторое время мрачными глазами, а потом отвёл взгляд. — То не мой удел. — Стыдно тебе? — рычит омега. — Я лишён стыда, — отвечает он мерно. Эбису нечего на это ответить, и он поворачивается к окну, размеренно наблюдая за видом. Он выдержал слёзы до своей комнаты, как оказался в поместье, рванул в неё, ни с кем не здороваясь, хотя навстречу им и маркизу вышли Аджисай и Нингендо. Купель смотрела ему вслед, слышала феромон горя и отчаяния и подозрительно сощурилась. Брат тоже выглядел странно, слегка помятым, либо он устал, либо Эбису изрядно его потрепал. — Брат, что случилось? — подозрительно хмурится она. — Что и всегда. — О-ох, — Аджисай угрюмо вздохнула и помассировала переносицу. — Нингендо, зайди к омеге через минут семь. Нет, наверное, через пять, — а потом повернулась к Джиго. — Я обещала ему, что его никто не тронет. В ответ молчание, Джигокудо смотрит на неё некоторое время и уходит. Бесполезно. Аджисай спешит в Купель, сейчас потребуется найти масла, которые омегу утешат. Нингендо отходит в свои покои, отсчитывая время. Эбису ворвался в комнату и упал на колени, рыдая громко и задыхаясь от слёз. Какая невыносимая боль. Он царапает сердце и горло и кричит, скорбит по тем, кого спасти не сумел. Мучительные воспоминания, смазанные и смутные, но образы эти проступают в глазах, и они отвратительны. Искривлённые морды зверей, сатиров, присягнувших на служение дьяволу, павшие от своей жестокости и похоти. Порок для них стал всякой доблести заменой. Есть такие тайны, какие знать совсем не нужно, иначе они сведут с ума. Эбису жизнь положил во служение детской добродетели, воспитывал их, оберегал, любил всем сердцем, хоть и строгостью порой оборачивалась его любовь. Неизменно все его поступки являли собою воплощение чудесной омежьей привилегии — материнства. Не имея собственных, научен каждого ребенка оберегать и учить как своего. Быть может, потому воспитание его было столь действенным. Лаской можно усмирить любого зверя, он знал это как никто другой. Однако сейчас… Эбису падает на колени, вцепился пальцами друг в друга, сжимая их до белых костяшек. Он дрожит, ему холодно и страшно, и он не знает, к кому обратиться, кроме как ни к Нему. — Господи, услыши молитву мою, — лихорадочным, задыхающимся голосом бормочет он, — и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от мене: воньже аще день скорблю, приклони ко мне ухо Твое: воньже аще день призову Тя, скоро услыши мя. Яко исчезоша яко дым дние мои, и кости моя яко сушило сосхошася. Уязвен бых яко трава, и изсше сердце мое, яко забых снести хлеб мой. От гласа воздыхания моего прильне кость моя плоти моей… Молитва не помогает ему прекратить плакать. Господь всегда пытался спасти своих детей, но дети эти отвернулись от Его милости, присягнули злу и ушли во тьму, чтобы мучить своих братьев и сестёр. Им не хватило тех благ, какие даровал им Отец, их не устроили дары благодетели, любви и смирения. Обернулись мучителями, избавив себя от всякого добра. Эбису — примерный служитель церкви, исполняет обеты, молится, чтит волю Его, но сейчас справиться с болью, с гневом, с разочарованием он не может. Противостоять этим непростительным чувствам невозможно. Гнев всегда был главным грехом Эбису, и он учился смирению, но сил у него так и не хватило обучиться этой добродетели. Сейчас он им сражён и кровью истекает его душа, слёзы льются по тем, кого ярость спасти не сумела. Сквозь рёв он слышит открывание двери, не оборачивается, лишь утирает слёзы, не желая представать в уязвлённом виде. Прозвучал тихий, мерный голос: — Как Вы печальны. Идёмте в купель. Мы Вас успокоим. Эбису взрывается криком: — Уйди! Пошёл вон! Не желаю вас всех видеть! — Я Вас не обижу, — холодно отвечает Нингендо. — Сейчас Вам плохо и моя задача унять эту боль. — Что ты можешь знать?! Вы, — слова застревают в глотке, но выдавливает их из себя, голос его хрипит и надрывается, — бесчувственные Инструменты, исполняющие звериные желания подлецов. В вас нет ни стыда, ни сожалений, в вас нет совести. Я видел твоих братьев и что они делали по указу, я… — всё же горло свело, и он вновь заплакал. — Господь мой Милосердный… Уходи отсюда, подлец, служитель дьявола. Ненавижу вас всех. Инструмент Печали вздохнул, остался стоять, но расслабил шею — свои яремные мышцы; выпустил в кровь феромон. Явил его полностью. Ладан курится, янтарь и всякая душистая смола плавятся в солнечных жаровнях, молитвы звёздам вознося. Дым от костра нашедших отдых странников вечного пути. Там, на востоке, где сотворилась жизнь, где род людской, не знав пока печали, бегал по углям и чтил светило, видя в небе его могущественную силу. Раскуривается трубка, передаётся по кругу, как заклинание исполняет древний ритуал и обнимает их медовой сладостью табачных листьев. Душистое благовоние пропитано Востоком, удом, горелыми дровами и углём. Страданиями людей, их молитвами и фетишами, которые преподносят к алтарям и просят милости у огня и божественной матери. Внушительное терпение этого феромона дарит жизненный опыт, уносит за собой в горячие пески, прячется в древних храмах из известняка и песчанки. Этот горячий аромат ведал ему о силе духа, он обволакивал горячим и грубым сатином и прятал в тенях от палящего солнца, от жал скорпионов и когтей стервятников. Он защищал его, сильный и яркий, как бдящий и верный херувим, прятал неисчислимыми крылами от всяких бед. Жар этот обжигал только тех, кто был ему не мил, а страждущих и плачущихся нежил и любил горячим сердцем. Эбису обернулся, смотрел изумленно на мальчика, тот непоколебим. Стоял, не двигаясь, не явив ни единой эмоции на лице, но феромон его такой насыщенный и чудный и так много говорит, так звонко и сладостно-дымно поёт. Что бы ему ни говорили, такой феромон не способен носить бесчувственный Инструмент. Это феромон людского племени. — …ох, — волнительно и влюблённо охает Эбису, — какой феромон… стражник от бед людских… как ты только мог с таким-то духом услужить поганому маркизу? Нингендо не смутился. — Вы слышите. Я Вам никакого зла не желаю. Идёмте со мной. Мы смоем с Вас грязь порока, что Вы увидали. Ноги дрожали и ослабели, пойти сам он не мог, тогда Печаль ухватил его и положил на плечо. Нингендо не соврал и отнёс его в купель, к своей сестре, и она ожидала их, распалив жаровню, чтобы молочная пена изошлась густым и нежным паром. Аджисай ловит омегу и раздевает, усаживая в молоко, смотрит на его синяки и поджимает губы. Не тайна, что с ним там сделали, и то было рано. Он здесь даже месяца не пробыл, а его уже подвергают такому стрессу. Нетрудно догадаться о любви этой омеги к детям, вспоминая, как он променял свою жизнь на них, к тому же он очень религиозен. Аджисай знала, какие встречи происходят в поместье герцога N-ского, то ярмарка порока, бесстыдство и грех текут там в изобилии, как вино и шампанское. Маркиз с ним подло поступил, но Аджисай понимает, в том есть часть вины Эбису — слишком он его раздразнил. Ему стоит поубавить обороты и не давить так на маркиза и его жадность. Дыхание того спирает всякий раз, как Джигокудо его сокрушает своим могучим станом, и после он пожелает большего. Как бы до Шураду не дошло. Нингендо садится рядом, купает ноги в молоке, пока сестра массирует пальцами затылок омеги. Там находились нужные нервы, какие надобно расслабить, тогда ему захочется спать. Она зажгла прежде благовония бергамота, лаванды, ладана, иланг-иланга — те ароматы, какие славились успокоением нервной системы, и вместе с феромоном её младшего брата страдалец утихомирит свои горестные чувства. У омег очень хрупкое нервное восприятие, с ними надо аккуратно обращаться. И как назло, Аджисай слышит феромон, чьё присутствие сейчас очень некстати. Она спешно поворачивается, Джигокудо остался стоять в дверях, выглядит ещё более уставшим, чем ранее, — трёт глаза и хмурится. Судя по всему, он долго слушал восхищённый монолог маркиза, тот умело все силы высасывает, энергетический упырь. — Маркиз. Желает видеть. Омегу. — Не вовремя! — громко злится Аджисай. — Пусть уймётся! Эбису, взбешённый, повернулся следом. Теперь, когда шок и отрицание действительности пропали, явился гнев. Он подорвался из ванной, Нингендо еле сдерживал его. — Ты! — яростно рычит он. — Бешеный пёс! Пошёл к чёрту! Гори в аду! Ты ничего не сделал, ничего, чтобы спасти их! — и, ухватив цепочку, сорвал с него нательный крест, его мгновенно потянули назад, уводя от Джиго. — Ты не смеешь носить этот крест, тварь поганая, я убью тебя и твоего блядского маркиза! Я разорву ваши души на части! Священник принял это хладнокровно, даже не шевельнувшись. Феромон омеги убийственный, ей сейчас плевать на все догматы и обеты, готовая совершить самосуд своими руками, убьёт и его, и маркиза без сожалений. Как же болит голова. Когда уже кончится этот день? Нингендо буквально отодрал учителя от пола и понёс обратно, продолжая успокаивающе и мерно бормотать. — Тихо-тихо. Дышите глубже. Не надо. Легче Вам не станет. Только руки замараете, а Вы ведь не грешник. Помните о добродетели. Эбису вновь взорвался слезами: — Они детей насиловали, а он не помог мне их спасти, он обязан был! О Господи Боже мой! Господи, за что?! — Да. Они таковы. Не печальтесь, не думайте об этом, Вы никак не способны это изменить. Таков наш мир. Аджисай смотрела на них некоторая время, но после обернулась к Джиго и строго нахмурилась: — Брат. На пару слов. Они вышли за пределы купели, она закрыла дверь. Вид у неё раздражённый, она хмурится, скрестив руки на груди и топая ножкой. Аджисай злится от происходящего. Сначала этот болван подавил омегу феромоном Конструктора, а теперь не остановил маркиза. Что, чёрт побери, с ним происходит? Какого дьявола он так жесток к нему? — У омеги истерика. Маркиз перебарщивает, ни к чему не подготавливает. Сразу в пекло, твою мать. Какого чёрта он вытворяет? — она презрительно гаркает. — Скажи ему об этом. Иначе он его сломает и никакого удовольствия не получит, — и в довершение угрожающе скалится. — И ты, хрен собачий, держи себя в руках. — Понял. Джигокудо сам не ожидал такого итога, маркиз не предупреждал его об этом. Ухаживать за куклой и следить за её психическим состоянием не его удел, но он должен предупреждать подобные истерики и смирять похоть маркиза. В этот вечер маркиз его не послушал. Что-то видел в этом учителе тот, что-то сокрытое от всех, чего ни Джиго, ни его собратья не видели. Он поднимается наверх, заходит к нему в комнату, тот выглядел ничуть не удивлённым отсутствием пленника рядом, лишь ждал очевидных пояснений. — Перестарались, — холодно сказал Джиго. — Омеге плохо. Очень. Продолжать. Рискованно. Маркиз захохотал: — Хо-хо. Заигрался, признаю, пожадничал. Больно понравился он мне, а прошлый омега так быстро сломался, совсем уж невтерпёж мне было, — и игриво отмахнулся. — Дай ему отдых. Так и быть. Пусть Нингендо его лелеет и приголубит. Джигокудо кивает, кланяется, и уходит прочь. Когда он зашёл в свою комнату то подошёл к окну и долго смотрел в даль, нервно стуча пальцем по столу. Оглядел шкафы, корешки книг и названия на них. Голова болит, массирует лоб, но это не помогает. Вновь смотрит в окно. Тело изводится и руки чешутся, их он сжимает в кулак и прячет за спиной. — Глупость.

***

Они не успокоили Эбису, но расслабили его тело, и, быть может, он сможет поспать этой ночью. Кажется, в нём что-то сломалось, нечто важное, он утерял одно из своих добродетелей и более никогда его не обретёт. Ему больно, сердце изводится и сжимается. Что-то давит на него с такой силой и не даёт дышать. Не утерять бы самое важное — он учитель и верующий, воспитатель маленьких озорных детишек. Он посвятил свою жизнь этому, ведь за твёрдым панцирем его скверного характера скрывается любящая мать. Эбису нельзя отчаиваться, ведь за пределами этих чертог ада его ждут маленькие очаровательные непоседы. Вот бы ещё раз их обнять. Вот бы ещё раз отругать за разгильдяйство. Он хочет увидеть их. Так сильно хочет снова их увидеть. Но больше никогда не увидит. И вновь заплакал. — …я должен стать сильнее. Намного сильнее, чем сейчас, — хмурится он, утирая слёзы. — Во что бы то ни стало должен выжить, чтобы каждый из них получил своё справедливое наказание. Насилуют его не каждый день, и эти свободные дни он посвятит тренировкам. Маркиз обещал отпустить его, если он одолеет Джигокудо, но без чакры это сделать невозможно, священник невероятно силён физически, а Эбису — нет. Это нужно исправить. Осталось лишь понять, как Гакидо ворует его чакру, и найти способ спрятать хотя бы часть от него. Эбису услышал щелчок двери и, когда обернулся, на столе его лежала книга. Он поднимается и заинтересованно её разглядывает. Джигокудо в самом деле принёс то, что Эбису просил. — …это не искупит твою вину передо мной, — бормочет он подавленно и утирает влажный нос.