Задержаться в Москве

4.

— Я помню, что говорил тебе вчера, но всё-таки: всё нормально? Пиздеть — не мешки ворочать? Дофламинго растянулся, игнорируя тупую пульсирующую боль в заднице. Отголоски прогремевшей балехи звучали звоном стоящих на прикроватной тумбочке бокалов, отдаваясь похмельным гудением в голову; как некрасиво. Борис наконец нашёл пачку сигарет, поставив всю посуду в один угол. — М-м, да, — запоздало и лениво ответил Дофламинго. — Теперь я понимаю, почему ты не жрёшь свой «смайл», — пробурчал Борис с зажатой во рту сигаретой. — Поделись. — Мне будто в голову насрали. Попутно он дал сигарету и Дофламинго. Дофламинго перекатился на живот, прикурил найденной между подушками зажигалкой — это его дом, и в его доме можно курить в постели, а пепел стряхивать на пол. Привезённая из Эмиратов Детка получала достойные деньги, чтобы не возмущаться по поводу засранных комнат. — У его потребителей там и так насрано. — Дофламинго потёр заслезившиеся от попавшего дыма глаза и шмыгнул носом. — Такой ты понторез, блядь, я не могу, — улыбался Борис, поднимаясь с кровати, сдвигаясь в сторону террасы. — Наркопотребитель. — Ой, всё. Дофламинго игриво швырнул в него подушку. Затем взял телефон и заказал в онлайн-аптеке восстанавливающие свечи, отписав ассистентке-Сюгар — заберёшь. Да, всё нормально, хоть и с оговоркой. Вместе с шибанувшим по голове никотином проснулось много мелких отрывочных воспоминаний. Вчера Кайдо получил свою партию, он собирался накачивать наркотой сектантов — пусть. Так легче гадить людям в голову. Все бухали и вмазывались, и до курьера на шлагбауме пришлось ехать самому — жрачка, много жрачки — повара не справлялись с ебучими кайдовскими проглотами. До утра гремела идиотская русская попса нулевых, «Руки Вверх!», он тебя целует — клип с похожим на Дофламинго мужчиной, наводящим марафет перед зеркалом. Конечно, это та русская тусовка, где самих русских можно было пересчитать по пальцам одной борисовой руки. И Борис же весь вечер смиренно держался рядом, испуская презрение: Серхио, ты всегда сотрудничаешь с долбоёбами. Но воспитанный такими же долбоёбами, выращенный, как красивый цветок, он подсознательно тянулся к подобным. Было ли оно зря? Покажет время. Кашпировский цвёл и пах до сих пор. Проверив все новости, Дофламинго нашёл переписку с Робин и перечитал свой запрос, возникший на пике угара в вонючем кабинете; Робин довольно сговорчива и знала, чьи трупы можно тыкать палкой. Она дала размытые сроки, но Дофламинго готов ждать. Ради всеобщего блага. Он затушил докуренную сигарету о лакированную кровать, скидывая окурок в стакан. Борис вернулся в комнату: — Ты собираешься уезжать? — Да. Собираюсь. Когда они вышли в зал, одетые и более-менее чистые, то увидели, как одинокая уборщица растирала тряпкой лужу блевотины под рвом со львами.

***

Робин справилась за две недели. Куда-то съездила, выкроила время для авантюры — Дофламинго не знал, в каком лесу (кроме тверского) Борис зарывал свои трупы, но это прекрасно знала Робин. За пролетевшее время Сюгар подыскала квартиру: станция «Кропоткинская», набережная, окна на Храм Христа Спасителя, минута до Красной площади, подземный паркинг, охрана — всё то привычное, приписанное к любому шестизначному ценнику. Атлант не расправил плечи, однако размял их; Борис понемногу въехал в жизнь, разобрался с арестами, ликвидировал остатки со складов — и планировал что-то новое, обсуждая с Дофламинго его сеть, «Дрессрозу», либо просто говорил с ним, как говорили друг с другом пары, впустую. Понятнее изменённый борисов мир от этого не становился. Дофламинго тянуло к насилию не меньше. В конце концов он честно признался себе, что просто хотел увидеть. Закончить это дерьмо, заставить Бориса говорить, не обходя острые углы. Да, нужен прямой конфликт, конфронтация — обтекаемо попиздеть об аресте в день освобождения недостаточно. Вся ёбань со здоровыми отношениями здорово заразила, толкая на беспринципное, хотя это основа Дофламинго, Серхио, как человека, его любимый красный цвет. Но и просто оставить ситуацию как-то… неправильно, наверное. Любовь превращала императоров в дураков. Можно спрятаться под псевдонимом, от себя — не убежать — и ещё сотни красивых цитат, которые он мог бы приплести. День «икс» выпал херовый. Это была среда, что, конечно, не играло никакого значения. Они с Борисом проснулись ранним утром, разбегаясь по делам. Дофламинго поехал в «Спайдерс» на Пятницкой улице — если где-то Робин и можно выцепить, то определённо там — она пригласила подъехать до открытия, чтобы избежать неприятностей. Моне всю дорогу дремала, положив голову на дверь, и поговорить было не с кем; хотя бы обсудить погоду, не только снисхождение к спящему охраннику. Пасмурно, душно — небо заволокло серой пеленой, подтягивался грозовой фронт с севера, новостные каналы закинули одинаковые сообщения: на Москву идёт гроза. Гроза шла быстро, время — медленно, растянутое узким желобком в песочных часах. Доехав наконец до Пятницкой, Дофламинго оставил машину в парковочном кармане недалеко от места встречи, думая, что хотел бы сменить душный Майбах на американский внедорожник. Бориса забрал Даз на своей. Немецкая колымага осталась в распоряжении Дофламинго. Честно и закономерно. Мысли как-то не шли, прижатые, как пыль после дождя, но он вспоминал: Борис уехал на склад и не спросил, куда собирался Дофламинго. Оно к лучшему, естественно, хотя горький налёт у этой ситуации был. Завоевать доверие Бориса сложно, а потерять легко по щелчку пальцев, и последнее время Дофламинго совсем не понимал, что делал. Его импульсивность, подогретая ширевом, забивала последние гвозди в крышке гроба, и если он осознавал это рациональной частью себя, то та, которая была про розовых выёбистых фламинго — не могла остановиться на полпути. Ладно. Что сделано — то сделано. Пройдя вперёд, мимо выкрашенного в мерзкий красный здания «БанкЦентроКредит» и штаба партии «Яблоко» в вычурном архитектурном доме, они с Моне оказались у ряда неприметных кафешек, среди которых притаился «Спайдерс». Паула ждала на заднем дворе, где разгружалась приехавшая с продуктами Газель. Москва была неизменно прекрасна своим видом: отреставрированные старые дома перемежались с современными, создавая какой-то гротескный, свойственный лишь России образ. Прямо напротив них свежий жилой дом, отделанный сверху лепниной, неаккуратно втиснутый в картину, словно чёрное пятно на цветастом полотне. Родная Майорка в архитектурном плане — душная и неразнообразная, наполненная тесно натыканными друг к другу бетонными коробками. — Нечасто встречаешь таких гостей, — ухмыльнулась Паула, совсем не по-женски пожав руку. — Доброе утро, сеньор Фернандез. — И тебе привет, Паула. Когда-то Борис выкупил бар «Кактус», переделав его под свои нужды, сюда пускали далеко не всех, и хотя кого-то здесь всё же кормили, закупали продукты, держать подобное место в центре — как оставлять сумку с наличкой в метро, опасно и неоправданно. Паула провела сквозь комнату для персонала, где шокированная Микита попыталась прикрыться футболкой, густо покраснев, но пришедшие на работу людишки Бориса едва ли интересовали Дофламинго. Интерьер с момента покупки не изменился, сделанный под типичный американский салун: грубые деревянные столы, скрещенные бутафорские револьверы на стене, бычий череп, забитый бутылками бар, слабоватый жёлтый свет. Не хватало искусственной лозы, пущенной по стойке. Остаток прошлого, девяностых-нулевых годов, когда такой дизайн не смотрелся перегружено и вульгарно, и даже в каком-то роде был прикольным — свидание с Америкой. Робин нигде не было видно. Только суетилась Дрофи, намывающая столы до блеска. Девушка могла опаздывать, а парню никак нельзя? Дофламинго слаб в реалиях гетеросексуальных отношений. Паула посадила за стол у окна, Моне была отослана поболтать с девчонками. — Робин скоро будет, — успокоила она. — Кофе? Дофламинго спустил очки на нос и почесал меж бровей. — Здесь подают кофе? — А ты хочешь взбодриться? — Как-нибудь в другой раз. Эспрессо. Для особых гостей Паула готовила сама, а кофе она всегда варила хорошо. Дрофи, заметив Дофламинго, сразу бросила тряпку и подсела к нему, выпытывая информацию о Борисе: как у него дела, чем занимается, когда заглянет, почему молчит — ответить Дофламинго не мог, Борис держался на тонкой грани между «да» и «нет», и, возможно, «Барок Воркс» ляжет на плечи Робин, а сам Дофламинго поплывёт свободным брокером — при всём уважении к Робин, напрямую с ней он работать не хотел. Сотрудничество с Борисом строилось в том числе и за счёт личных отношений. А про все его дела он едва ли мог сказать нечто любопытное. Атлант разминался. Вместе с кофе Паула привела Робин, избавив от не самой приятной компании Дрофи. — Я застряла в пробке, — оправдалась Робин, укладывая сумку рядом с собой. Она повернулась к стоящей рядом Пауле: — Паула, сделаешь как обычно? — Конечно. На завтрак Робин предпочитала капучино и тортик тирамису. — Мерзкая сегодня погода, — заметила она. Пробки, кстати, в это время ещё не собирались. — Да, дерьмовая. Давай сразу к делу, Марго. Погоду можно обсудить и со своим охранником. Робин прожевала торт и достала жёсткий диск в зип-пакете. Не столь интересно, зачем она хранила такие вещи. Вернее, хранил Борис, и с Борисом-то всё понятно, зачем, разница лишь в том, чья голова слетит с плеч, Робин или Дофламинго. Он специально обставил всё очень обтекаемо и стерильно. Это мощное оружие — с информацией можно сделать что угодно. Но Дофламинго нужно одно, простое и понятное любящему человеческому сердцу… С оговоркой на то, что у всех сердца бились не в одном ритме. Он сразу перепрятал добычу в свою сумку. — Сколько я должен? — Пятьсот. Без комиссии. Лучше отдать наличкой. Робин всегда знала себе цену. Потраченное на дорогу время, возможно, переговоры с кем-то, доставка и хранение, оплата водителю и охране, какие-то подписанные мелким шрифтом издержки; Дофламинго знал эту кухню изнутри. — Есть время доехать до банка? — Да. И Дофламинго определённо нравился принцип, на котором зиждился мир: всё продаётся и покупается. У порога банка накрыло ливнем. Нормально попрощаться не получилось, они сразу разбежались по машинам, но Дофламинго без того ценил учтивость Робин — никаких лишних вопросов. Сделка есть сделка. Что будет дальше — не её проблема, а грибного сезона в Твери можно избежать окольными путями. Особенно, когда за дело бралась длинная рука Дофламинго. Сев в машину, Моне не очень красиво отряхнулась, стирая капли с рукавов пиджака: — Какая мерзость. Усмехнувшись, Дофламинго завёл машину. Мерзость — то, чем они все занимались и то, чью именно задницу Моне прикрывала — но деньгами очень удобно залепить глаза. Напротив банка светофор, который не получилось проскочить на мигающий жёлтый, пришлось покорно остановиться; Дофламинго приоткрыл окно, чтобы покурить. В этот момент порыв ураганного ветра сорвал лист покрытия с крыши, и он приземлился аккурат перед стоп-линией, чудом не задев их ебучую арендованную машину. Дофламинго вздрогнул, прикусил фильтр засунутого в «айкос» стика и чутка сдал назад на нервах: — Блядь. Неприятно. Лобовое заливало нескончаемым потоком. Дворники работали на максимальной скорости, с силой разбивая водопад, видимость чуть дальше капота. Люди стали похожи на облитых кипятком муравьёв: молодёжь на самокатах разгоняла эти драндулеты, спеша доехать до метро, некоторые закрывались своими же сумками или рюкзаками, бежали к магазинам, на остановки — под любую доступную крышу. Женщина, сидящая на пассажирском в соседней машине, говорила: кошмар. Дофламинго прочитал по губам. Из школьного курса химии он вспоминал, что вода — универсальный растворитель и ключ к жизни на Земле — и что-то до пизды поэтичное, резкое и ироничное в этом было. Знаки природы? Тёмный рок? Нет, просто так совпало, погода вообще не при чём. Так же, как и день недели. Но, о — какой чудесный реквием.

***

Сразу по приезде, лишь разувшись, Дофламинго подцепил жёсткий диск к ноутбуку, недоверчиво листая список из хранившихся на нём папок: имена, клички (если имелись) и год. Рядом с некоторыми капсом прописан их грех. Найти Мегеру Бориса Ивановича не составило труда. А Крокодайлом он стал как раз в тот период. Рядом с ним болезненное, красноречивое: «КИДАЛА». Внутри несколько видео с тревожными, если не откровенно пугающими превью; Дофламинго закусил губу и открыл первое. Пытками занимались два человека в полностью чёрной одежде, лица закрыты балаклавами. Это оцифрованная запись девяносто шестого года: кадр рябил помехами, фигуры едва различимы, как и обстановка, но рассматривать нечего. Подвал. Пустой подвал. Может, такой же, какой построил Дофламинго. Господи. Здесь Борису было восемнадцать, рука ещё на месте — он отрубит её потом, чтобы выслужиться перед Драгоном. Это следствие. Перед глазами — причина, прописанная капсом. Где-то внутри разверзлась пропасть. Обнажённый Борис лежал на полу со связанными руками, глаза закрывал повязанный на голову платок. У него что-то спрашивали, он что-то отвечал, его били за ответ. Дофламинго осознанно смотрел без звука, потому… потому, что не было смысла слушать. Пытаемые люди кричали одинаково, а сносить подобное молча тяжело. Он проматывал по пять секунд, пока не дошёл до переломного момента: заебавшиеся от криков костоломы засунули свёрнутую тряпку в рот Бориса, держа его за длинные волосы, и начали избивать ногами, не целясь. Дофламинго машинально прикрыл рот рукой, похлопав пальцами по губам. Он тоже бил людей. Он пытал людей, отдавал Диаманте подобные приказы, разговаривал с пленными, когда Долдо взращивал сопляка Серхио, долги выбивались только так. Господи, чего он только не делал, пока поднимался по лестнице в рай, но грудь никогда не сжималась так же болезненно. Трон его сердца занимал единственный мужчина, и сейчас Дофламинго смотрел, как хладнокровно над ним издевались безымянные уёбки в масках. Происходило нечто очень неправильное и чужеродное честному обществу, проехавшееся по его натянутым, как нити, нервам, и такое родное — для их собственного общества. Мирка, где всё решалось размером пушек и властью одних над другими. Он промотал видео до конца. Автоматически запустилось следующее. Дофламинго не смотрел на даты, хотя по виду Бориса мог приблизительно определить, спустя какое время оно было отснято: если на первом он относительно чистый, то здесь расцвёл синяками. Пара дней? Неделя? Вряд ли больше. Пытками занимались те же люди — у одного из них заплывшая и выцветшая татуировка «за ВДВ» на ребре ладони, попавшая в кадр случайным просчётом. Здесь Борис сидел на полу, руки связаны в запястьях, примотаны к трубе в углу. Он раздет по пояс. Били по ногам, по бокам, используя старые синяки как мишени, пнули под челюсть. Под конец Бориса отвязали — и первый уёбок дёрнул его на себя, наступая ботинком на лицо. Второй подал нож. Первый поставил ногу на шею, придавливая, сдерживая, и опустился. Камеру поднесли ближе. Нажимая на нож, уёбок оставил на лице горизонтальный разрез — делил лицо ровно наполовину. Дофламинго нажал на пробел, выдыхая. Никто не говорил, что будет легко. Он закурил «айкос», не желая тревожить датчик дыма; блядь, конечно, нервы задели и зависимости, а вообще, просто покурить было ужас как мало, но он решил, что потом — и перешёл к последнему видео. Последнее — самое жестокое. Здесь Бориса, тощего и полностью голого, душили, связав в петлю обычную автомобильную верёвку. Где-то за кадром остался эпизод со спиной и ожогом, однако это всё настолько очевидно, болезненно и мерзко, что Дофламинго опасался даже думать, не то что видеть. Борис беспомощно хватался руками за удавку, жадно глотая воздух, на глазах выступили слёзы (этого не видно, конечно, Дофламинго просто знал — так должно быть). Ему не позволили потерять сознание, отпустив в последний момент, и Борис что-то быстро сказал. Ближе к концу в кадре появился обмотанный изолентой черенок лопаты, который приставили к голой заднице Бориса и потёрли вперёд-назад — Дофламинго посмотрел видео полностью, чтобы убедиться, что никто не сделал задуманное. Он выкурил второй стик и нервно отбросил разряженный держатель, закусывая подушечку большого пальца. Намёк не значил, что Бориса не изнасиловали. Да, можно хладнокровно предположить, подобное обязательно бы попало на видео, но из этой цепи явно выбились звенья. Спина на последнем видео у него уже истерзана. Господи. Блядь. Блядь, ёбаный… Блядь. Вот, что он вспомнил в изоляторе. Вот, о чём Дофламинго пока боялся думать, сохраняя мысль по-детски простой. Раздавленный, чем-то отчасти напуганный, он захлопнул ноутбук и откинулся на спинку кресла, закрывая лицо руками — взял передышку на подумать. Внутри разросся тягучий ком ненависти и отвращения, возникший из глубокой пропасти. Не к себе. Не к Борису. К ситуации, двум безымянным уёбкам, к Драгону, чёрт возьми — ком клокотал, ощущаясь сосущей пустотой. Система не менялась, методы те же. Что он мог сделать? Запустить новую цепь. Подкинуть это на чей-то чужой стол, пришить к чьему-то чужому делу. Драгон в розыске с десятых и всем будет вкусно. Тогда Дофламинго вновь раскрыл зазря захлопнутый ноутбук, мечась, будто при пожаре. Ничего, чего бы он не знал. Ничего такого. Просто Борис и нечто, метафорически сгнившее внутри. Дофламинго вычистил с диска всё, связанное с Борисом, и скинул содержимое себе. Осталось пообщаться с прикормленными людьми в органах. Посоветоваться, лишь бы не поднасрать самому себе или Робин, ведь она хранила такую опасную вещь — всё равно, что держать под боком радиоактивную ампулу. Желание мстить, пусть и довольно рисковым методом, показалось правильным. Нужным. А все цепи, так или иначе, замыкались замком. И, ходя по цепи, Дофламинго возвращался к теме. Пытки нормальны в устроенном для них миропорядке, но он пытался размышлять от лица обывателя — ужас, кошмар, такая больноублюдочная хуйня — переключаясь на лицо любовника. Пытали Бориса. И Дофламинго прогонял его воссозданный в подвале мирок сквозь себя. Боль, унижение, затянутая удавка. Размазанные жиром по морде улыбки. Радость абстрактного карателя от ощущения превосходства над молодой пешкой. Арест вскрыл эти старые, прижившиеся гнойники, и всё вылезло наружу, весь поглощающий с головой ужас, проклятие бетонных стен. Растоптанная гордость Бориса ворочалась изо всех сил, натужно восстанавливаясь; он отчаянно искал способы себе помочь — насилие над собой, насилие над другими — втягивая близкого человека, Дофламинго. Серхио. И ему было восемнадцать. И он был скован и потерян. Скован обстоятельствами, прижатый к земле обязанностями: ты должен делать это, ты должен делать то, жизнь никогда не даст ни лимонов, ни текилы, и тебе нужно учиться, как собаке, не распыляясь на всё остальное, что было у богатеньких детей… Дофламинго не мог найти ответ, как это обозвала бы психология, оно всё не про психологию вообще, а о его пробитой в лёгких дыре. С людьми из рая периодически такое случалось. Какое-то время жизнь кажется сплошной вечеринкой, но затем начинается маски-шоу и никто больше не смеётся, но вечеринка всё равно гремит некоторое время до; но у тебя же были деньги, были связи, которые ты выстрадал в восемнадцать. Улыбайся, смейся. Всё будет хорошо. Будет ли. Иногда отлитый из золота мир оборачивался к тебе задницей или всаживал нож в шею. Борис прошёл этот путь в восемнадцать. Оно вернулось к нему отзвуком выстрела в сорок шесть. Теперь тебе сорок один — и ты узнал самую страшную тайну Бориса Мегеры. В момент — вам снова восемнадцать. Дофламинго — не про Серхио Фернандеза. Дофламинго про звонкое веселье, выебоны и дизайнерские наркотики, а Серхио… Серхио — это он. Имя, вписанное в гарвардский аттестат; имя, а за ним закреплена империя. Он ещё не понимал, сделал ли себе хуже или лучше, или чего он там пытался добиться, ужратый до состояния свиньи — но прожил моменты от и до. Ощутил на коже подвальный заплесневелый смрад. Рассыпался в рябь кассетной оцифровки. Вернулся в своё залитое красным прошлое, где в него летело собачье дерьмо, и жизнь похожа на криминальную драму — Серхио, это пиздец. Это всё точно не вложится в расписанные тикток-психологами стандарты, однако не каждого психолога посещал условный головорез в балаклаве. Такие люди их в принципе не посещали. И Дофламинго верил в заветы лишь отчасти. Невозможно всегда оставаться правильным. Невозможно мыслить одними красными флагами — это всего лишь белый, пропитанный кровью. Конфликт их с Борисом ощущений обострялся, не получая развязки, но Дофламинго чувствовал её, повисшую на кончике ножа. Скоро всё закончится. Он потёр глаза, подлезая под очки, повернул голову к окну: Храм Христа Спасителя, монументальное здание с золотыми куполами, неестественно яркими на фоне пасмурного неба. Вспомнил фильм «Москва слезам не верит». Плакать… Дофламинго не помнил, когда плакал в последний раз. Было плохо. Было просто отвратительно, мерзко, совершенно пакостно — но без слёз. Так бывает. Не все умели плакать. Нужно возвращаться на вечеринку, отыгрывая Донкихота Дофламинго в последний раз. Просто поцеловать Бориса вечером, сделать ему приятно, обсудить что-нибудь хорошее, пока не случится перелом. А дальше будет легче. Шатуны в метафизическом угаре выберутся на свет. Негры перестанут раскачивать шалаш. Спиралька найдёт дно. В конце концов Дофламинго обвёл взглядом комнату в поисках чего-нибудь крепкого и тяжёлого, на глаза попался столик у кровати с витыми железными ножками. Отсоединив диск, он положил его обратно в пакет, бросил на пол и подтащил стол, ломая ножкой корпус, разбивая содержимое на осколки. Больше он никогда и никому не понадобится. Осталось спрятать и пропарить в бане. Может, просто прикопать. Сжечь, соскрести и прикопать. Да. Главное — не вспоминать о его существовании, сделать вид, будто ничего не случилось, хотя оно случилось, и уничтожить диск — единственное, что мог сделать Дофламинго ради своего собственного блага. Потом он умылся. Вернулся, походил по комнате — в этот момент зазвонил телефон. На Борисе стоял припев «Traumfrau»: и даже солнце благоволит мне; о боже. — Алло? Дофламинго бесцельно рассмотрел спальню, похожую на обычный номер в гостинице: большая кровать, спрятанный в стене гардероб с зеркальными дверьми, плазма на стене, диван, туалетный столик и другой несчастный столик, на который Дофламинго закинул ноги, усевшись в кресло. «Ты дома?» — Дома. «Разберись, как работает та сауна. Я буду к вечеру». Борис вправду никакой в современных реалиях: то, что можно сказать в переписке, говорил словами через рот, но нет смысла его обвинять, ни к чему тратить жизнь на интернет, если он для тебя бесполезен. Всегда можно нанять сведущего человека. И часть провалов точно связана с его нежеланием въезжать в тему самостоятельно, однако говорили они не об этом. — Ты хотел что-то мне сказать? — вздохнул Дофламинго, отталкиваясь от столика, прокручиваясь на кресле. «Взять моральную передышку и послушать твой пиздёж». Кажется, Борис уезжал, чтобы сбыть остаток товара и освободить склад, и рассказывать о ходе дела не хотел — голос глухой, отражался от стен — должно быть, прятался где-нибудь в туалете. Дофламинго было тяжело с ним разговаривать; его измученный вид стоял чёткой картиной перед глазами. — Твои безделушки уехали? Или всё-таки утилизировали? «Вроде бы, я говорил про передышку», — проворчал Борис. — Ах, но так же совсем не интересно. — Дофламинго поднялся и пошёл на кухню. — Ладно. Сегодня ужасная погода. Дождь не унимался. Окна кухни выходили на реку. Танцевали блинчики на воде. Прямо по коридору, в прихожей, висел триптих Босха, «Сад земных наслаждений». Дофламинго вглядывался в размытые образы, вспоминая: центром выступал хоровод сидящих на животных, обнажённых людей, заведённый вокруг озера — отголоски сомалийцев, тянущих из горшка брагу, танец кайдовских приспешников, прыгающий перед ними Куин — «зума-зума-зума», движение по кругу, по спирали. Достав из холодильника бутылку коньяка — Chateau de Montifaud, подарок Борису, блядское элитное пойло, оказавшееся в холодильнике рядом с яйцами за сто рублей — Дофламинго налил немного прямо в кружку и вернулся в спальню, задержавшись у двери, желая ещё раз рассмотреть картину. Сад земных наслаждений. Да, им там самое место. А рефлексия, вообще, вещь затягивающая, хоть и бесполезная.

***

Когда Борис вернулся, Дофламинго спал. Он выпил, чтобы притупить эмоции, болтая о затопленных улицах, и заснул с телефоном в руке. Разбудил хлопок двери, следом пронёсся эхом хриплый кашель; в два счёта Дофламинго оказался на ногах, поплыв от резкого подъёма, и поприветствовал Бориса быстрым поцелуем. — Пил, — с улыбкой заключил Борис. Теперь на него невозможно смотреть как раньше. Собранный и спокойный, на видео он выглядел точно побитая, нервная, измученная собака — и сердце болезненно сжималось в клетке. — Ты ужинал? — спросил Дофламинго не в тему, неосознанно взяв Бориса за запястье левой руки — там, где протез соединялся с предплечьем. — Только что из ресторана. — Он расстегнул намокшую рубашку до середины груди, обошёл Дофламинго и отстегнул протез. — Не появилась мысль использовать сауну по назначению? — Именно по назначению? Какое-то время исполнять его прихоти в постели будет мучительно трудно, но просто поласкаться в сауне не будет проблемой. К тому же, эта мысль с сауной в квартире так вперилась в мозг, что Сюгар специально подыскала такое жильё — грех бодаться. И, конечно, стоило притворяться ради того самого всеобщего блага хотя бы сейчас, ведь будет странно наседать сразу у порога. — У меня хорошее настроение. — Борис смотрел на Дофламинго мягким добрым взглядом, немного уставшим, но оттого лишь более приятным. — Дай мне часик на работу, а потом — что хочешь. Не обязательно в горизонтальной плоскости. Не думал ли Дофламинго о горизонтальных плоскостях сам? Только о тех, где ему было страшно перебирать осколки внутри Бориса. — Посмотрим. «Посмотрим» превратилось в «да». С кнопками «плюс-минус» на пульте управления мог разобраться даже ребёнок. Здесь сауна не встроена в стену, как было в «Четырёх сезонах», это отдельное строение, отделанный тёмным деревом короб с прозрачной вставкой — таким же деревом отделаны шкафчики под раковины, симпатичный контраст с серым мрамором. Засиживаться в саунах Дофламинго не любил, но Борису оно определённо доставляло, он даже шутил: раз нельзя париться в твоей бане, будем париться тут. В бане за проступки жарили так же эффективно, как забивали до смерти в подвале. Не сказать, что это до пизды оригинальная идея, она могла прийти в голову любому. Может, даже напомнила Борису тёмные стороны биографии, которые он не смог стравить, как серийник на оружии. И Дофламинго закручивался в ниспадающей спирали. Разочароваться в собственной гениальности он мог так же быстро, как провалиться в ров со львами. Он положил голову на плечо Бориса, переплетая пальцы их рук. Борис был рядом, живой, физический, осязаемый. Любое светлое будущее имело свойство превращаться в дерьмовое «здесь и сейчас»; что-то, что раньше казалось тебе решением, становилось досадным провалом, однако в силах Дофламинго ещё было попытаться организовать им хэппи-энд. Через гадость. Может, половиной себя он жалел о сделке с диском, но это потребность в насилии, низменное желание, а перед ними Дофламинго удивительно беспомощен. Борис наклонил голову. Чуть поддавшись вперёд, поймал приоткрытые губы Дофламинго, целуя. У него ничего не горело, он просто машинально ответил на поцелуй, точно дрессированное животное, лениво и размеренно. Они оба умели играться в романтику, да и романтика понятие широкое. — Ты очень громко думаешь, — пробормотал Дофламинго, не желая разгибаться. Конечно, Борис ехидно улыбнулся. — Как-то так получилось, что сауны у меня ассоциируются с борделями. — Не знаю, сколько бы я брал за час. — Бесценно. Секса в их отношениях всегда было много, и Дофламинго бы бессовестно спиздел, если бы сказал, что секс с Борисом ему не нравился, однако сегодня не шло вообще ничего. А Борис хотел. И сейчас всё — про Бориса. Дофламинго положил руку на его грудь и потёр сосок, помял, вновь дотягиваясь до губ. Провёл пальцами по волосам, спустил руку ниже, развязал полотенце; Борис раздвинул ноги, и Дофламинго взял его мягкий член, поглаживая. Без смазки это не особо приятно делать, да просто подрочить — наверное, не то, чего от него ждали. — Ты хочешь?.. — спросил Дофламинго тихо, хрипло, будто был придавлен ногой к бетону. — Поработай ртом. Оно не прозвучало грубо. Обычная человеческая просьба. И Дофламинго покорно сполз на пол, продолжая неторопливо играться с членом, пощипывая собравшуюся на головке крайнюю плоть. Борис шумно выдохнул, полностью расслабившись. Капелька пота стекла с его шеи, задержавшись на груди; Дофламинго поднял взгляд выше, встречаясь с закрытыми глазами. — Смотри на меня, — бесполезно попросил он, потому что реально плохо видел без очков. Светлые пятна белков с неразличимой радужкой. Борис приподнялся, садясь ближе к спинке, открывая глаза. Умиротворение вполне ожидаемо брало над ним верх, и он опустил ладонь на побритую голову Дофламинго, гладя ёжик волос — это было приятно им обоим. — Я много думал о тебе, Серхио, — тихо признался Борис. Член медленно наливался от настойчивых ласк, распрямляясь в ладони, Дофламинго продолжал гладить его, наблюдая, как натягивалась кожа. Самое время поговорить о чём-то сокровенном? Довести ситуацию до горячей точки? Такое, в их духе. В сущности, нет никакой разницы, здесь или там. Дофламинго выгнул бровь: — В сексуальном плане? — Нет. Я мог точно так же думать о Ритке или Дазе, но они не занимают никакого места в моём сердце. — Хм. Его образ, образ именно Серхио, не фламинго — не единственное, что могло собираться в углах тюремной камеры — и никаких секретов уже не осталось. Дофламинго наконец взял в рот, сдвигая языком кожу с головки, проходя самым кончиком по щёлке, собирая солоноватый привкус; он прижал язык к стволу и заглотил полностью, выжимая из Бориса слабый стон. Не хотелось думать, словно Борис вспоминал какие-то светлые моменты их отношений сразу после того, как пришло воспоминание о шрамах на спине. Что они до сих пор болели. Думать, будто Борис мог испытывать те же эмоции, когда Дофламинго занимался с ним сексом. Забивал неприятное приятным. Как если бы жрал и нюхал всё, что жралось и нюхалось. Но то существовало в унюханном кабинете, а сегодня Дофламинго последнее звено, замыкающее цепь на борисовом горле. Он обильно сплюнул на член. Отрешённо посмотрел, как слюна стекала вниз, затем взял ствол в руку и размазал, ощутимо надавливая пальцами — так любил Борис. — Забыл, как грязно ты умеешь отсасывать, — проворковал он. Дофламинго выставил наружу язык, провёл им от основания до головки, заглотил — и вновь выпустил член, сплёвывая ещё больше слюны. — Наслаждайся. Сосредоточиться на процессе не захотелось. Отыграть роль — то, что он хорошо умел и без бэкграунда в виде пыток. Механические движения вперёд-назад. Как поршень. Нет ощущения места или действия, полнейший автопилот. — Можно я спущу тебе на лицо? Должно быть, прошло достаточно времени, чтобы Борис захотел кончить. Опять какие-то непомерные масштабы, отделяющие их друг от друга, в них легко потеряться. Дофламинго вынул член изо рта, едва осознал, что к нему обратились. — Можно. Борис придержал его за затылок предплечьем, взял член и быстро додрочил по слюне; тугая струя спермы выплеснулась на лицо, лоб, правый глаз и щёку. Растеклась, капая вниз. В любой другой момент, с любым другим человеком это могло показаться унизительным, но это был Борис, которому Дофламинго почти воткнул нож в спину. Всем воздастся по справедливости, да? Он снял с себя полотенце и потянулся к лицу. — М-м, нет. Постой. — Что такое? Хотя, Дофламинго догадывался. Дешёвое порно — не его фетиш. — Садись на колени. Скинув в угол полотенце, Дофламинго сел на колени Бориса, прижимаясь к его мягкому животу. Борис поцеловал, раздвигая языком губы — они лизались, словно им снова едва за тридцать — и, разорвав поцелуй, он скользнул языком вбок, слизывая собственную сперму. По щеке, под глазом, пальцем стёр каплю с брови. Пошло, дерзко, некрасиво — пока Дофламинго опускался в самый низ, где негры танцевали танец в честь его гибели, и ему было противоречиво тошно — не от Бориса, не от Драгона — от самого себя. Ему надо. Ему надо кое-что сделать. Ему надо было кое-что не делать тогда, уже сделанное, и потому надо вдвойне. Сад земных наслаждений на планете Земля. Астрономические единицы, отделяющие от коллапса. — Фу, — улыбаясь, проворчал Борис, он делал это как заведённый любовник, и это было нормально. Демонстрируя желание, стиснул ягодицу своей сильной властной рукой. — Я не в настроении, — выдохнул Дофламинго, пересаживаясь на лавку. — Устал? — Удовлетворённый, Борис действительно был похож на крокодила. Карликового, с дебильной улыбкой. — Куда ты, кстати, ездил? — Одна небольшая сделка. Хотелось выпить воды. Отношения с людьми из «бей, беги или замри» давно превратились в «бей-бей-бей» — это бизнес, хотя Борис ещё предпочитал вариант «беги». Он склонил голову, возможно, о чём-то догадываясь. — Теперь все тайны крутятся вокруг тебя? Да, всё правильно. Вот таким насмешливым, немного пренебрежительным тоном. Сейчас случится инцидент. — М-м, обсудим это не здесь. Естественно. По-прежнему нет разницы, где дать кулаком в морду — здесь или там. Разница в контексте: Борис всё ещё его любовник. Логично потоптаться на месте, обдумывая решение, попытаться заглянуть в чужую голову, ещё раз задуматься о чёрном и белом — но Дофламинго давно знал, что его оттенок — красный. Ему пиздец как надо. Триггер безотказно сработал, отщёлкивая потребностью вмазаться. — Не помню, когда ты последний раз искал удачные моменты, чтобы просто поговорить, — сразу поддел Борис. — Тебе не понравится, — отрезал Дофламинго, поднимаясь, выходя из этой ебучей сауны прочь. — Пошли, если горит. Быков дразнили красной тряпкой. Случалось, что быки убивали тореро, тогда на их рога налипала красная кровь. Когда убивали самого быка — кровь впитывалась в шерсть, окрашивая её в бурый с оттенком красного; Дофламинго не имел ни малейшего представления, к чему это вспомнил. Зрелищно, если убивали со стороны. Больно, если убивали тебя. Не завёрнутые в бумагу, обнажённые смыслы. Он сел на унитаз, лицом к бачку, и поднял крышку, извлекая прилепленный к стенке небольшой пакетик, приобретённый им во время заезда. Он не искал оправданий. Иногда поступки — это просто поступки. Он разложил эти несколько грамм на дорогом фаянсе и, проехавшись ноздрёй, снюхал. Бывших наркоманов не бывает, вспоминал Дофламинго, ощущая, как неприятно пощипывало дыхательные пути и пищевод. Он будет нюхать, сидя в обосранной коммуналке пригорода Пальмы, и будет нюхать, находясь в квартире перед Красной площадью. Это всё не имело никакого значения или смысла; Борис знал, что любил наркомана, подонка, сердцееда и потрясающего человека. Дофламинго уродливо засмеялся, смех ударялся о стены эхом и резонировал в ушах. Он повернулся, увидев за спиной Бориса, но лишь расхохотался громче. — Полгода в рехабе ничего не изменили, — сухо прокомментировал Борис. — Я и так не доживу до шестидесяти. — У тебя даже нет достойной замены. — Мёртвым чуждо людское, не так ли? Борис не ответил. Только раздвинул створки душа и скрылся за ними, не приглашая Дофламинго. Возможно, его раздражали старые привычки, которые трудно вылечить капельницами и посредственной психотерапией. Возможно, раздражал сам он — не Донкихот Дофламинго — но Серхио Фернандез. Ведь существовал он для Бориса под своим настоящим именем, такой наглый и желающий усидеть на троне. Та же вредная привычка, те же грабли. Ноги отлетели первыми, становясь ватными, будто не своими; Дофламинго неуверенно вышел из ванной, дошёл до гардероба и натянул на себя чистые трусы и футболку — прямо на потное горячее тело. Затем вышел на кухню, включая свет. Пробило мелкой дрожью, никак не связанной с приоткрытым окном, и хотелось обо что-нибудь разъебаться — розовые слоники теперь танцевали перед его глазами, а где-то говорили, что дети неосознанно повторяют ошибки родителей. Не с сектой, однако с наркотой. Секты ещё в детстве виделись исключительно со стороны бизнеса. Борис вошёл на кухню, переодетый в домашнее, и осмотрел Дофламинго с ног до головы — Дофламинго неосознанно стёр пот со лба, затем растирая влажные пальцы. — Говори, — односложно приказал Борис. — Я видел твои пытки. Борис проморгался. Обескураженный, он сжал губы и лишь спросил: — Как? Зачем? — Мне захотелось. По крайней мере, это честно. А Земля двигалась в космосе со скоростью тридцать километров в секунду. Глаза Бориса наполнились неподдельной яростью — и он, подойдя, влепил Дофламинго пощёчину — хлёсткую, жгучую, болезненную, словно вложил в этот удар всю свою ненависть, накопленную за сорок шесть лет. Борис никогда не бил его. В любой другой ситуации он зарядил бы кулаком по морде, но выбрал пощёчину — жест, адресованный любовнику. Дофламинго тупо повозил пальцами по лицу: — Зачем ты ударил меня? — Насилие — это язык, понятный нам обоим. — Давай без этого пафоса. — В чём я не прав? — Борис схватил за подбородок, вынуждая держать голову на месте. Смотрел в глаза, яростный и безжалостный. — Хорошо, если ты вмазанный, я скажу за тебя. Ты пытаешься найти во мне следы какой-то понятной только тебе хуйни и докопаться до чего-то, что и так лежит на поверхности: я требую от этой вселенной лишь время на разгон. Всё. Это не первый раз, когда меня пытали, и не единственный раз, когда я отвечал за дело. Выкупать диск, на котором лежат видео с моими пытками, — мерзко, не находишь? — Я просто хочу понять, что творится в твоей голове. Что там может быть. Как оно на тебя влияет. — Для этого не обязательно заниматься подобной хуйнёй. Ты делаешь больно не только себе, Серхио, и ведёшь себя как малолетний уебан. Поговорим когда протрезвеешь. Он отпустил его, но только чтобы ударить снова. И оставить. Хлопок двери окончательно дорисовал черту между ними. Борис — это Борис. Всегда им был. Здесь только Дофламинго развезло вязкой мерзкой жижей, обидчивой, травмированной, и вёл он себя реально как вмазанный урод, зарывающийся в посыпанные кокаином силиконовые сиськи ради мнимого признания. Он снова погладил горящую щёку, но боль притуплялась, а мир был острым в своих очертаниях и размытым из-за отсутствия на морде очков. Дофламинго любил мужчин. Любил красивых и уродливых, богатых и бедных, талантливых пиздоболов, дешёвых пустышек, Дьяволов в истинной форме, подлых, злых мудаков — любил до треска в зубах — но любить мужчин всегда было трудно. Любить Бориса — как добровольно прыгать в шредер, искренне наслаждаясь пением дробящихся костей, а иметь дело с русскими — опасно само по себе. Прикормленный, прирученный медведь может облизывать тебе руку, однако останется хищником, и Борис впился в его горло зубами после обманчивой ласки. Не убить. Припугнуть. Трудно думать об адекватном, когда ты осознанно гасил все связи в мозге. Кем вообще был Серхио Фернандез, прикрытый смешным именем? В чём смысл жизни? Сколько стоят деньги? Больше нельзя спрятаться в горах Пучпуньента, потому что у холмов есть глаза, а у Дофламинго паранойя. Он захихикал и насильно остановил себя, прижимая к губам влажную руку. Нужно поговорить с Борисом прямо сейчас. Что-нибудь сделать. Сделать хуже или лучше. Тогда Дофламинго смочил горло водой, прошёл по коридору, осматривая размытую в цветную кашу картину, и тихо вошёл в комнату. Борис лежал на кровати. Смотрел телевизор, не обратив на него никакого внимания. Оправдаться? Зализать чьи-то чужие раны? Язык ничуть не поспевал за головой и захотелось говорить то, что раздвинет пропасть между ними ещё шире. — Твоя сила, Боря, в том, что на тебя никто не ставит, — начал Дофламинго, садясь на кровать. — Драгон ничего на тебя не ставил, когда ты отрубал перед ним руку, но Семья поставила на меня буквально всё — и я никогда не ощущал сопротивления извне. Мои методы — прямые и удобные только мне. Борис молчал. — Я не жду, что ты выпишешь мне индульгенцию. Хочу, чтобы ты понимал механизмы в моей голове, — Дофламинго сделал упор на слове «моей». — Здесь, наедине друг с другом, мы любовники, и ты прекрасно понимаешь, почему я ударил тебя. Это не касалось нашей деятельности. Ты себя слышишь? Ты о чём вообще? Совершенно ровный, безэмоциональный голос. Дофламинго ожидал надрыва, но получил только звонкую от кайфа башку. Он ничего не слышал. В его голове гудели иерихонские трубы. — Я не ожидаю, что ты захочешь со мной остаться, если моя натура тебя как-то оскорбляет, — Дофламинго пожал плечами, говоря то, что не стоило говорить, словно они бросят в топку все двадцать лет отношений, но если начал — закончи: — Мы всё ещё свободны. Я не буду меняться. Я не ставлю на тебя. Будет справедливо, если в этот раз на Дофламинго не поставят ничего — в ответ. Борис похлопал себя по подбородку пультом, который всё это время сжимал в руке. По телеку крутилась прошедшая вечерняя передача по «России 1» про политику и насилие, где перемалывали кости Бориса. — Знаешь, если ты когда-нибудь передознёшься мефедроном, я не стану вызывать скорую. — Правильно, ты сразу вызовешь борт санавиации. — Не ставь себя выше точки, до которой можешь допрыгнуть. Дофламинго смолчал, проглатывая сказанное. Поднялся, надел очки и вытянул из шкафа первые попавшиеся брюки, нервно одеваясь, нацепил неудобные короткие носки. Движения были дёрганые, кончики пальцев покалывало ледяной дрожью, но он надеялся на светлый остаток в голове, чтобы сесть за руль и не въехать в столб. По крайней мере, он так думал. Он часто ездил пьяным. Сейчас оно в принципе не играло роли. Забрав с тумбочки бумажник, телефон и брелок от машины, Дофламинго рассовал всё по карманам и встал, направляясь к выходу: — Я пойду проветрюсь. Вернусь к утру. Захватив в прихожей ключи, он спустился на парковку, сел в машину. Покрутил в руке телефон. Набрал Моне. — Собирайся. Мне нужно прогуляться. — И сразу бросил трубку. Ладно. Ночная Москва прекрасна. Нет ни одной причины не увидеть её ещё раз. Моне подъехала быстро, по ощущениям не больше пятнадцати минут; Дофламинго дождался её на парковке и резко тронулся, надавив на газ слишком сильно. Выезд от жилого комплекса выходил на Волхонку, и Дофламинго слегка шандарахнуло, когда мимо проехал мигающий красно-синим Форд ДПС, но тем явно не было никакого дела до мерина на номерах с тремя шестёрками. Моне неотрывно следила за руками, готовая в случае чего схватиться за руль, уводя из опасной ситуации, хотя Дофламинго был в узде настолько, насколько позволяло состояние. Это бесило. — Что-то случилось? — поинтересовалась, наконец, Моне. — На вас лица нет. — Что-то, что твои уши не захотят услышать. — Я слышала, что Виолетта умерла, — легко парировала она. — Вот как. Он сделал вид, словно не узнал об этом первый. Конечно, Виолетта умерла. Ей пробили голову и не очень торопились спасать. Можно было спустить её в подземный крематорий, но они были в доле с органами, и это была проблема Верго, на самом деле. Не нашлось смысла разжигать печь ради одного тела, ведь маленькая тюрьма под большим домом — без того билет в один конец. Виолетта это понимала. Возможно, в каком-то роде добровольно пошла на самоубийство? Сбитое состояние Дофламинго прощало высокомерие, а безысходность толкала людей на отчаянные шаги, вроде необдуманных предложений. Не было смысла рассуждать о поступках мёртвых — это судмедэкспертам придётся выжать фантазию досуха. Сбросить её труп с многоэтажки. Так бывает. Иногда люди падают с неба. Никто не пропадал таинственным образом, просто ушёл в лучший мир, а комментаторы в интернете могли сочинять что угодно, пока все чисты де-юре. — Нет, это не Виолетта, — сказал Дофламинго — просто чтобы Моне не строила теории. С Волхонки он повернул на Знаменку, не доезжая до Моховой — зацепился взглядом за красные стены Кремля, подсвеченные прожекторами. Ночью Кремль приобретал ирреальный хищный вид, выделялась красная звезда на вершине Спасской башни, яркое пятно тёмного ночного неба с поволокой облаков. Дороги засвечены жёлтыми фонарями, мелькал свет в окнах, всё болезненно яркое, и Дофламинго просто бесцельно ехал до Патриарших по памяти, а затем решил сместиться по карте вправо. Едва ли понял причину этого движения. Посмотрел в сторону: Моне сложила руки на груди, прижимаясь к двери; должно быть, снова хотела спать. Разметку на пересечениях бульваров Дофламинго считывал с трудом — зарисован «вафлей» перекрёсток, две полосы налево, одна вперёд — ехал по наитию, надеясь не собрать каждую встречную камеру. Яркий зелёный впереди сменился красным. Моне чихнула. Дофламинго мысленно вернулся к ней, понимая, как хреново просыпаться среди ночи на работу. — Мне жаль, что я дёрнул тебя ночью. — Рот наполнился слюной. Дофламинго сглотнул и прикусил большой палец, поставив локоть на дверь. — Не всё идёт по планам. И жалел он максимум себя. — Я понимаю, — вздохнула Моне, пересобирая волосы со смывшейся зелёной краской. — Захотелось прогуляться ночью? — Типа того. — Недавно я была в парке… Сад «Эрмитаж»? — русские названия Моне проговаривала с трудом, «Эрмитаж» у неё вышел с «ш» на конце. — Там красиво. — Хм. Я тебя понял. Дофламинго доехал до близкого к парку магазина, решив оставить машину там. Зашёл в круглосуточный минимаркет «Азбуки вкуса»: запах кофе мешался с запахом затхлости, поддувающим из вентиляции на входе. Внутри ни души. Рассеянный белый свет делал обстановку похожей на кадр из дешёвого кино с такой же дешёвой, растянутой на весь хронометраж драмой. Здесь герою плохо, здесь он ломался, а вот здесь что-то понимал; Дофламинго протиснулся в узкий проход, зажатый полками с фруктами справа и подарочными пакетами слева, взял из холодильника перед собой бутылку минералки «Сан Пеллегрино». По соседству выставлено неестественно бордовое мясо в дорогих чёрных упаковках, и он рассуждал о копеечных для его кошелька ценах, лишь бы не возвращаться в начало ниспадающей спирали, где с новой силой разгорится огонь от удара Бориса. В колоде всегда будет джокер — он всегда будет кататься по кругу, грязно, уродливо смеясь с кинжалом в спине — и всё окончательно стало похоже на фильм в момент, когда Дофламинго подошёл к кассе с карикатурно засыпающей кассиршей. Кофе, чай, заветренный остаток сладостей на витринах. Оплата кьюар-кодом и странный взгляд Моне, не выражающий чего-то, кроме желания вернуться домой. В пределах Садового кольца всё выглядело каким-то искусственным. В пределах МКАД’а — неживым. Коммунальщики мыли пенной водой пустой тротуар через дорогу, мерцал ярко-оранжевым маячок на тракторе, и Дофламинго лишний раз убедился, что сейчас его слепил любой яркий свет. Голова была тяжёлой, гудела — или гудел заведённый трактор, гудело оборудование на нём — мерзко сушило во рту, губы сухие, слиплись. Остатки кайфа выветрились, унесённые тёплым летним ветром, осталось лишь горькое сожаление. Обо всём. В большей степени о Борисе, оставленном в блестящей квартире конфликте. Утром будет плохо и больно. А пока можно прогуляться. Проверить машину, дойти до сада «Эрмитаж» в одном квартале отсюда. Прислушаться к совету Моне, ведь она так терпеливо запоминала все посещённые вместе с Дофламинго места, но вот сад… Он уже нихера не помнил, где был, что делал, на кого ставил и кому проигрывал; это забытьё временно, а тревожило иное. Он вспоминал лишь «Джокера» Энтони Ньюли, запись какого-то мюзикла на кассете, случайно выбранной из коллекции отца. Совсем недавно её перепела Леди Гага, но Дофламинго думал, что никогда не любил Леди Гагу, как и отца. Бедный размалёванный дурак, над которым все смеялись — то ли он, то ли Роси, открывший в четырнадцать любовь к макияжу; он рисовал улыбку на лице под одобрением Джоллы, хотя улыбаться не умел — улыбался всегда Дофламинго, скалясь. Теперь ему скалился вынырнувший из темноты Борис, тень среди деревьев, скрывающийся за слепленным из трубы сердцем силуэт. Не галлюцинации, но образы, пришедшие в разбитую голову. Непонятый джокер всегда всё делал по-своему, прыгая по головам, пока не рухнул, пока не встал на место. Небесный Дьявол? Его парализованный бог в голове не мог ответить на вопросы. Дофламинго сел на лавку, прикладывая ко лбу холодную стеклянную бутылку. Что он сказал бы, если бы в какой-нибудь другой вселенной унижающие его одноклассники записали видео, а Борис его бы выкупил и смотрел, стараясь понять, что именно превратило Серхио Фернандеза в Донкихота Дофламинго? Борис… Не прятался под псевдонимами. Это всегда был он, во всех своих состояниях, таких разных и порою противоречивых: его друг, его партнёр, его любимый мужчина на троне сердца в особняке Дресс-Роуз (укрытом горами Пучпуньента). Дофламинго не хватило времени и сил понять Бориса, дать манёвр для разгона — и его глупый джокер вновь проснулся, разрушая самое дорогое. Наверное, стоило его убить. Оставить высохшую оболочку Дофламинго, став, наконец, настоящим — для себя и других, ведь Бориса невозможно не любить, кем бы ты себя ни обозвал. На тикток-отношения они не натягивались, но это совершенно не важно, правда? Дофламинго открыл бутылку и отпил половину залпом, затем закуривая. У него закончились сигареты, он вернулся к «айкосу»; он вообще курил всё подряд, что было под рукой, какая разница, в самом деле. Бросить — не значит отказаться, так? — Вам нравится Москва? — внезапно спросила Моне. Действительно неожиданный вопрос. Может, глупый, потому что Моне работала с Дофламинго уже около восьми лет, половину из которых он жил в России. Он почти идеально говорил по-русски. Он любил эту страну, этот город, чёрт возьми. Что видел чётко: Москва ночью и Москва днём — будто две разные стихии. Она наполнена чем-то тёмным на контрасте со светлым. Тёмное рассеивалось с первыми лучами солнца, улицы у бизнес-центров заполнял офисный планктон, множились разбросанные вокруг урн стаканчики из-под кофе, коммунальщики доделывали свою работу, скрываясь до следующей ночи, билось неспокойное сердце города. А ночью кипела совсем другая жизнь, подёрнутая кайфом под аккомпанемент закрытым тусовкам. Ночью стреляли мажоры на Лексусах, зацепившиеся за случайное слово во время ужина. Ночью по чистым улицам ползали унюханные уроды, эти же уроды проссывали какой-то дзэн на лавочках. Ночью, блядь, мыли тротуары. Дофламинго устало помассировал виски одной рукой. Это всё Москва. Здесь родился Борис, здесь была первая встреча с кем-то серьёзным под рукой Долдо, здесь организовано несколько бизнесов. Жить на две страны непросто, однако сердце ещё могло делиться надвое, закономерность: день и ночь. Да, ему нравилась Москва. — Нравится, — односложно ответил Дофламинго, не склонный к откровенным разговорам с охраной. — Постой, ты разве никогда это у меня не спрашивала? Моне пожала плечами и улыбнулась: — Не помню. В каждой женщине должна быть загадка. Докурив, Дофламинго встал и кивнул на выход. Зачем-то сделал фотографию бизнес-центра прямо по дороге — большое здание грубых квадратных форм, издалека похожее на торчащие из земли штыри, сужающееся к верху — наверху подсвечено зелёным. В ночи, на фоне русского барокко, выглядело просто замечательно. Ну, можно показать Борису. Выложить в инстаграм, пополнить коллекцию, Ло иногда смотрел его сториз. Притвориться счастливым, либо реально почувствовать счастье. Дорога до дома прошла на автопилоте. Квартира казалась покинутой. Немного пахло табаком — затянуло с открытого балкона, значит, совсем недавно Борис курил, но по дороге от двери к спальне Дофламинго не заметил его. Кровать пуста, только смято бельё на его половине, откинут угол одеяла. На тумбочке не лежал телефон, не работал телевизор. Может, Борис ушёл. Может, сидел в туалете. Он свободен и имел право делать что захочет. Дофламинго завалился на кровать, не раздеваясь. От него тянуло кислым потом, и он это чувствовал, слишком уставший, чтобы задуматься о подобной мелочи. Он лежал. Почти спал. Потом открылась дверь. Кто-то заботливо подлез одной рукой под его тело, расстегнул брюки и стащил их, роняя на пол содержимое карманов. Снял носки и поправил забившиеся в задницу трусы. Накинул сверху одеяло, выставляя кондиционер на несколько градусов пониже. Борис? Да. За последней мыслью Дофламинго провалился в беспокойный наркотический сон.