Гербарий воспоминаний

— Мы не можем сорваться с места, понадеявшись, что это не западня, — Эрвин стоял у стола и раз за разом окидывал хмурым взором то тёмную панораму за окном, то радио, из которого совсем недавно доносился незнакомый голос, то снова возвращался к расстеленной карте. Солдат всё такой же собранный и готовый действовать, сосредоточенный и серьёзный, словно там, за дверью, уже разгорались удушливые костры сражений, и потушить их требовалось уже сейчас, без промедлений. Образ сурового командира портили лишь растрёпанные после сна волосы, но для Леви лишним было всё, кроме них. Точно они — единственное правильное, что должно было преследовать Эрвина на каждом шагу. Не гора трупов с перекошенными лицами тех, кто доверил ему себя когда-то; не грузом колоссальной ответственности перед тем, кто доверял себя нынче. Только растрёпанные после сна волосы. — Но проверить же можем! — Рискнуть задницами, потратить время и бензин ради чёрт знает кого, который, возможно, хочет нашпигачить нас свинцом и обокрасть до трусов? Да ты из ума выжила, — Майк широко зевнул и встряхнул головой, чтобы отогнать неприятное желание рухнуть лицом в стол. Судьба человека по ту сторону помех, видимо, интересовала его меньше, чем заслуженный отдых. — Заманивает девка, а встречает десяток амбалов. Проходили уже эту схему. — Аэропорт! — Ханджи вскочила на ноги, стул позади неё издал мерзкий скрежет по полу, эхом разнёсшийся по охваченному ночной тишью дому, а после завалился навзничь. — Та девушка сказала, что она в Нэшвилле, так? Там есть аэропорт! — Аэропорт, — глупо повторил Захариус и положил щёку на кулак, словно вынужденно выслушивал рассказы ребёнка о какой-то нашумевшей мобильной игре, в которой он не разбирался, и тем самым изображал участливость. — Не припомню, чтобы кто-то из нас самолётом управлять умел. — Дело не в самолёте, Микки, а в том, что в нём нам может помочь, — она выдержала драматическую паузу, окинула всех довольным взглядом и чудаковатой улыбкой, а затем продолжила, — На борту любого воздушного судна в комплекте аварийного снаряжения имеются аварийные средства радиосвязи. Мы пошлём сигнал бедствия! Мужчины переглянулись. — А если никакого самолёта там не будет? Чисто теоретически, мы можем серьёзно проебаться ещё на стадии спасения нашей таинственной незнакомки, — несмотря на сомнение, снайпер оживился и медленно выпрямился. Менее сонным он выглядеть не стал, однако в чертах появились бледные тени цепкости и внимательности. — Будет, хоть один, но должен быть! А насчёт девушки… — она задумчиво промычала и склонилось над картой. — Неужели вы никогда не выбирались из передряг похуже? Мы обязаны попытаться! — Нет, слишком рискованно, — и снова игра с масками, нынешнюю из которых у Леви чесались руки разбить со словами «да прекрати же ты наконец». Он понимал, что у Эрвина такая роль, он был обязан её играть, ровно так же, как и все остальные, но чем дальше они заходили, тем сильнее Аккермана это раздражало. Только утром юноша видел человека, а уже сейчас вместо него снова резервная копия. Бэкап. — Мы не в том положении, чтобы осуществлять такие манёвры. — А когда будем в том, Эрвин? Я прекрасно понимаю, что безопасность крайне важна, но мне казалось, что нашей первоначальной задачей является выяснение природы этого вируса, — её глаза сверкнули в свете керосиновой лампы, было заметно, что она тщательно контролировала тон, пускай была настолько на взводе, что мог последовать взрыв от любой мелочи. — Прошло столько времени, а мы не сдвинулись в этом вопросе ни на шаг. Сидя на одном месте, мы ничего не добьёмся! — Ханджи, — он произнёс её имя так, будто оно одно уже выступало за приказ, — отказано. — Неужели ты просто сдашься?! — от удара ладони о стол Аккерман даже не вздрогнул: от очкастого недоразумения с неконтролируемой импульсивностью вместо крови он ожидал чего похуже. — Мы все давали клятву защищать мирных граждан, так почему ты хочешь зарыться головой в песок?! — Хан, следи за языком! — теперь настала очередь Майка повышать голос, и, судя по напряжённому лицу, он был бы не прочь заодно высказать пару ласковых, но что-то его останавливало. То ли нежелание переходить от бестолковых криков к высокомерным оскорблениям, то ли сидящий неподалёку Леви, у которого ещё «молоко на губах не обсохло», чтобы слушать столь нецензурные выражения. Парень чувствовал себя маленьким ребёнком, чей спокойный семейный завтрак перед школой обернулся шумной ссорой родителей: встать и уйти или страшно, или неловко, потому приходится слушать крики дальше, несмотря на то что хочется забиться в угол кровати, накрыться спасительным одеялом и закрыть уши ладошками. Леви такого чувства ранее не испытывал, у Леви всё то время, что он себя помнил, полной семьи не было, но она когда-то была у его друзей. Потому различных историй он успел наслушаться вдоволь. «Почему ты хочешь зарыться головой в песок?!» Аккерман был более чем уверен: все присутствующие прекрасно знали ответ, но тыкать пальцем неприлично. Всё дело было в беспокойстве Эрвина о нём, ведь, будь их всего трое, они не стали бы долго мусолить план действий, а просто рванули бы в самое пекло, как в старые добрые времена. Насчёт Ханджи он, конечно, уверен не был, как-то несильно она походила на спецназовца, однако то, как уверенно и бесстрашно Зое держалась в нынешних условиях; то, как умело обращалась с огнестрельным оружием наталкивало на определённые мысли. Леви постепенно начинал понимать излюбленную родителями фразу «с появлением ребёнка руки становятся связаны». Юноша вольготно развалился на стуле и, скрестив руки на груди, уставился на Эрвина. «Давай, посмотри на меня и скажи, что я — лишний груз, скажи, что я мешаюсь под ногами, скажи, что я не нужен и никогда нужным не стану. Скажи, что я — не вы, скажи, что мне не место среди вас» — Нам ведь всё равно рано или поздно придётся отсюда уехать, — когда Леви подал голос, товарищи были вынуждены замолчать, то ли от удивления, что он вообще решил встрять в разговор, то ли от внезапного озарения, что он тоже являлся членом команды и имел право выражать своё мнение. — Еда закончится, и тогда в город придётся ехать. Мы не разделимся, потому что… — «потому что ты решишь, что обязан быть в центре событий, а я не смогу тебя отпустить» вертелось на языке, который Аккерману пришлось прикусить. — Потому что это опасно. Что, если оставшись здесь и думая только о себе, мы упустим шанс? Ты говорил, что в одиночку выжить не получится, так, может быть, нам пора перестать быть в одиночку? Леви смотрел на Эрвина, Эрвин — на него. Между ними будто разгорались пожары, в которых гибли все те невысказанные слова, все те невыраженные эмоции и все те забитые палкой морали действия. Аккерман понимал, что позволял себе слишком смелые и слишком неуместные мысли в отношении командующего их бродячим цирком. Понимал и всё же не мог им не предаваться, потому что следить за его руками и не представлять, сколько физической силы в них было сокрыто; не представлять, как они наносят серию мощных ударов, приравнивалось к невозможному. Вот они за одним столом, вот они все вместе рассуждали, как же поступить в столь неоднозначной ситуации, но мальчишеская голова была забита отнюдь не планами по собственному спасению и не планами по спасению незнакомки. Она была забита воспоминаниями: сырость, покрытые слизью трава и листья под ногами, осязаемое затылком чувство надуманной опасности, — и посреди этого природного хаоса никто иной, как Эрвин. Как оказалось, лежать с ним в одной кровати куда приятнее, чем сходиться в тренировочном спарринге. Однако и в одном, и в другом находились свои плюсы, и заключались они в возможности касаться. Без объяснений и пользуясь рамками контекста. А дотронься он сейчас? Вот в эту самую секунду… Наверное, солдат списал бы всё на усталость. Он всегда списывал на неё всё, что непонятно, всё, что вызывало неприлично много вопросов. А Леви, казалось, был для него странным постоянно. Но Леви странным не был. Запутавшимся, он был всего-навсего запутавшимся. До такой степени, что на повторяющийся вопрос «всё ли в порядке» он никогда бы не смог ответить честно. Мечтать… Нет, жаждать прикосновений взрослого мужчины и забивать голову наглыми и оттого идиотскими фантазиями — это полная противоположность порядка. Может быть, тогда, на заправке, Аккермана просто слишком хорошо приложили лбом об стол? Может быть, у него какое-нибудь сотрясение, поэтому противоестественного хотелось сильнее? Абсолютно ненормального и в какой-то степени даже уродливого. Так говорило общество, Леви послушно ему верил, но слова Майка — вернее то, с какой непринуждённостью они звучали — шли вразрез с этим мнением. Захариус пообещал помочь. Аккерман впервые встретил взрослого человека, который относился к подобному без ненависти и без едкой насмешки. Впервые встретил взрослого человека, который выражал свою позицию в этом вопросе настолько чётко, что ничего не приходилось додумывать самостоятельно. А зная его отца, пускай только по малочисленным историям, удивление и непонимание только возрастали. Лишь после этого Леви заметил, что размышления говорили намного громче присутствия Эрвина. Юноша глядел на солдата, тот смотрел на него. Между ними будто кружился пепел. Ни слов, ни эмоций, ни действий. Всё стало понятно по одному лишь взгляду голубых глаз: снова поднялся непроходимый барьер. Командир продолжал молчать, и Аккерман, почувствовав себя неуютно, опустил глаза. — Хорошо, — наконец сказал Смит, и боковым зрением Леви заметил, что он всё ещё вглядывался в его лицо, словно в ожидании, что после данного согласия бессмысленные гляделки продолжатся. От греха подальше парень выпрямился на стуле и отвернулся к безмолвному окну. Эрвин тем временем говорил дальше: — Постарайтесь выспаться как следует. Утром соберём вещи и отправимся в дорогу. За спиной раздались шаги, каждый их отзвук Леви чувствовал каждой клеточкой тела. Он не обернулся, но был уверен, что их неспешный такт подталкивал к этому. Вскоре Эрвин ушёл, но ощущение его близости не отпускало всю оставшуюся ночь. Хотелось пойти за ним. Зачем? Леви не знал. Так много «не знаю», что становилось дурно. Майк сказал не думать за двоих, сказал первым делом порыться в собственной голове и найти ответ на самый главный вопрос, вот только на словах всё намного проще, чем на деле. Смотреть на человека, которого твои глаза видели кем-то особенным, и не иметь ни малейшего понятия, видел ли он кем-то особенным тебя — невыносимо. Намного невыносимее, нежели отсутствие кристальной ясности в чувствах. Одно да потому, одно да потому… Даже думать об этом уже было неинтересно, но ведь приходилось. Леви проснулся незадолго до общего подъёма. Пока по дому бродил холод, в его сознании бродил липкий дымок очередного кошмара. Их преследование не заканчивалось как во сне, так и наяву, поэтому Аккерман уже не удивлялся их приходам, пускай каждый из предыдущих и наверняка каждый из последующих оставлял на душе жирный отпечаток. Его не смыть ни дождевой водой, ни кипячёной; не вывести ни пятновыводителем, ни отбеливателем, к нему можно только привыкнуть. Что Леви и пытался сделать. В конце концов, шрамы никуда не денутся. К ним можно только притерпеться. Парень заканчивал сборы немногочисленных пожитков, когда Эрвин громким возгласом с первого этажа объявил, что до выхода осталось десять минут. Леви оглядел спальню, которая некогда принадлежала не блуждающему призраку, а его матери. Десять минут, и они больше никогда не увидятся. Десять минут, и запах её волос, оставленный тем последним утром на заледеневшей подушке, продолжит существовать лишь в воспоминаниях, которые со временем развеются по ветру. Он знал, что рано или поздно это всё равно произойдёт, оттого схватить с постели наволочку и прижать её к носу хотелось сильнее. Десять минут, и больше никто не станет думать о её незаконченных картинах; о том, как она часами сидела за холстом на мольберте и творила самые настоящие чудеса. Десять минут, и в её комнату больше никогда не зайдёт тот, кого она каждый вечер ждала после школы, с прогулки, перед сном… Не зайдёт тот, кого она растила, защищала и всем сердцем любила до последнего. Её дом будет стоять пустым и никому, кроме ищущих ночлег чужаков, не нужным. В уголках глаз скопились слёзы. Он не хотел уезжать, не хотел покидать её и оставлять родные стены на съедание времени, не хотел прощаться, но того требовали обстоятельства. Того требовал он от самого себя. Леви понимал: если не уйти сейчас, то уйти после будет в десятки раз сложнее. В сотни раз больнее. В тот момент он просто надеялся, что мама простила бы его за это. Простила бы за спешку, за эгоизм, за то, что он оставляет её, хотя обещал никогда и ни за что не совершать этого. Леви знал — она его любила. Леви верил — она бы его поняла. Когда его позвали, он утёр глаза рукавом и, как нервнобольной, сорвался с места к шкафу, в глубинах которого хранились пара семейных фотоальбомов. В далёком детстве Аккерман обожал просматривать их, вот и появился повод окунуться в счастливое прошлое снова. По коридорам снова пролетело его имя. Должно быть, товарищи окончательно собрались и теперь ожидали только последнего члена команды. Леви закинул один из альбомов в рюкзак и быстрым шагом направился к двери, как нечто неосязаемое сверлило затылок. У порога он обернулся. Их десять минут истекли. Как Аккерман выяснил по прибытию, во время последней вылазки было обнаружено не только полуживое радио, но и новое средство передвижения — поцарапанный, с несколькими вмятинами, но рабочий пикап. Места меньше, но зато манёвренности больше. Последняя стычка на дороге поспособствовала смене приоритетов. Майк был прав: следовало почаще выходить из комнаты, дабы быть в курсе последних событий. С другой стороны — Эрвин и сам мог бы проявить участливость и поделиться хоть какой-то важной информацией. А то, видите ли, заявиться посреди ночи, чтобы наизнанку вывернуть и сложить в оригами, так пожалуйста, а как про дела речь, то хрен тебе. Кем Смит пытался быть в первую очередь: командиром или «родителем»? Командиром, мной пренебрегающим ради моей же безопасности? «Родителем», который в нынешнем положении должен был играть соответствующую роль? — Свернём на первом повороте и поедем через Брентвуд, минуя Франклин. Бензобак? — Эрвин быстро водил указательным пальцем по карте, расстеленной на капоте пикапа. Не ожидая новых распоряжений конкретно для себя, Леви мигом забрался в кузов. Распоряжений не ожидал, а вот укора и просьбы, нет, приказа переместиться в машину для большей безопасности — очень даже. — Полон, — Ханджи хлопнула ладонью по крыше автомобиля, как бы в гордости за то, что именно она привела эту четырёхколёсную малышку в полный порядок. До этого момента Леви даже не догадывался, что Зое настолько хорошо разбиралась в машинах. — Если проблем не будет, то окажемся на месте через полтора часа. — А их хоть когда-то не бывало? — под неодобряющие комментарий взгляды Майк закинул последнюю сумку на задние сидения. — Обычно там, куда мы направляемся, происходит полный пиздец. Или только я помню об этом? — Как обычно, своевременные разговоры, Майк, — командир свернул карту рулоном и передал её в руки Ханджи, на которую, как Леви понял по обрывкам невольно подслушанных разговоров, вновь легла задача довезти их всех до пункта назначения. Черты лица Эрвина заострились, но Аккерман не мог уверять, что это произошло на самом деле, а не являлось дорисованной воображением частью образа мужчины. — Всё жду, когда нас занесёт в Чикаго. Уж больно хочется по родным улицам походить, — Захариус громко хлопнул дверью, обошёл машину и одним слитым движением запрыгнул в кузов, умостившись аккурат напротив юноши. — Ну и дом отца к чертям спалить, конечно же. Обещания нужно исполнять, — снайперская винтовка за его спиной ни в коем разе его не сковывала. — Так же, как обещал Нанабе поговорить с её отцом, чтобы он отпустил её с тобой на концерт, а в итоге ты сломал ему нос в двух местах? — Эрвин внимательно оглядел местность, прошёлся глазами по каждому из присутствующих, едва-едва мазнув взглядом по Леви, и забрался в пикап. — Хо-хо, неужели это именно тот случай, когда ты бегал от копов, Микки? — влезла в разговор Ханджи, занимая место за рулём. — Если брать в расчёт то, что её отец был копом. Более того — припизднутым копом, который любил распускать руки. — Тем не менее стоит сказать «спасибо» хотя бы за то, что он не запер тебя в обезьяннике и не растрепал эту историю направо и налево, как грозился. — Ещё бы он это сделал, Эрв. Я пришёл и вломил бы ему пару раз сверху, — чтобы лучше слышать друзей, снайпер опустил вниз заднее окно. — Помнишь ведь, как мне хотелось переломать этому подонку руки, когда Нана пришла в школу с синяком на плече? — И мне всё ещё интересно, откуда ты знаешь, что у неё был этот синяк, — «ни на что не намекающим» голосом проговорил командующий. — Точно-точно! Вы ведь не были в отношениях, верно? Или ты утаиваешь от нас какие-то детали, или… У вас был секретный роман?! — Я… — Майк поперхнулся словами. — Блять, не было у нас никакого романа! И речь вообще не об этом! То, о чём они трое говорили, не имело никакого смысла, но для них самих эта пустая болтовня будто была важнее, чем предстоящая миссия. Леви не пришлось долго думать, чтобы понять простую суть: беззаботный трёп помогал не думать о поджидающих впереди ужасах, а когда-то, во времена существования армии, и о потенциальных потерях. Потери… Люди рядом с Аккерманом наверняка были очень близко знакомы с таким страшным словом, намного, намного ближе, нежели он. Леви видел, как люди умирали. Слышал, как истошно они вопили, когда исчадия Ада разрывали их на куски. Каждый раз как первый. К этому невозможно привыкнуть. Реки крови, высохшие обезумевшие глаза с полопанными капиллярами и крики. Крики, крики, крики. О помощи, об отчаянии, о мольбах близкого пойти вместе, а не жертвовать жизнью ради других, о животной панике… Юноша проходил через всё это. Ни раз, ни два и ни три. Но всё ещё недостаточно часто для того, чтобы говорить, что он знал Смерть лично. А эти трое знали. — Коротышка, уверен, что хочешь от ветра в лицо получать? Я не обижусь, если ты оставишь меня с ним один на один. Аккерман сам не понял, почему посмотрел на Эрвина в этот момент. Может, подсознательно готовился услышать его мнение на этот счёт. Но он молчал, более того — даже не взглянул на парня, демонстративно таращась в окно напротив себя, будто кто-то должен был вот-вот в нём показаться. Леви был уверен, что вот это всё — театр одного актёра. Настолько, что решился бы поспорить, потому что никто в злоебучем окне не показался даже тогда, когда секунды стали тянуться вечностью. Тот просто не смотрел, мастерски игнорировал факт того, что Леви смотрел на него. — Не нужно, — то, с каким трудом выдавились слова, было сложно не заметить, и отчего-то Аккерман, вернее, то, что засело внутри него, надеялось, что командир придаст этому пускай малейшее, но значение. — Как знаешь. Если начнётся метель, и тебя снегом присыплет по самую макушку, я предлагал, — Майк поспешил объясниться: — Воздух странно пахнет, не нравится мне это. И Леви тоже это почувствовал: пахло холодной землёй и горячей кровью. Может быть, это было очередной игрой слетевшего по всем фронтам воображения; может быть, зря он воспринимал слова Захариуса именно в настолько негативном ключе, но кусающийся ветер нёс за собой предвестие надвигающихся перемен и не желал быть проигнорированным. Аккерман же желал в сердцах послать его на новую сторону света — нахуй. Подумалось, что вот сейчас Эрвин выпрямится, расправит плечи, насколько это было возможно в его-то положении, и даст команду «переждать». Лишний раз поиграть в терпил, забить здоровенный болт на таинственную незнакомку-принцессу, которую нужно скорей-скорей спасать от загребущих лап неудачных экспериментов Виктора Франкенштейна. Эрвин мог так сказать? Мог. Аккерман не сомневался. После произошедшего на шоссе… После всего произошедшего у него, спасибо, Господи, хватило мозгов понять, что Смит — не просто «тёмная лошадка», а самый настоящий чёрный, как дёготь, мустанг. Дохуя тайн, дохуя загадок, дохуя странных личностных правил и принципов. Вопреки ожиданиям, командир всего лишь-то устроился поудобнее, посмотрел сквозь пространство, будто пытаясь наделать в нём пару лишних дыр, и напоследок кивнул сам себе. Всего лишь-то продолжал делать вид, что никакого Леви Аккермана на свете не существовало. Как же у него, у Эрвина, всё просто и сложно одновременно. Ещё немного, и зависть к такому умению удалять определённых людей из своего личного — неприкосновенного для всяких очевидно озабоченных мальчишек — пространства окончательно догрызёт. Леви так не умел, а Эрвин изо всех сил выёбывался. «Смотри, я не прилагаю никаких усилий там, где тебе приходится вертеться ужом на разогретой сковороде. На разогретой сковороде, до краёв заполненной кипящим маслом. Ха-ха». «Въебать бы ему» — вот о чём первым делом подумал юноша, когда заметил, что от демонстративного равнодушия начинало подташнивать. Нет. Откровенно тошнить. Но Леви только и мог, что скрипеть песком на зубах на голодный желудок. Да, перед отъездом следовало закрыть глаза, желательно ещё нос, и затолкнуть в рот хотя бы кусочек застарелого хлеба. Да, сколько бы Аккерман ни злился на Смита, позорить его, а себя — ещё больше, публичным выяснением отношений он не собирался. Нравилось тому играть в игры и не видеть нужды в том, чтобы хотя бы намекнуть на правила, — да и хуй с ним. У Леви тоже всё могло быть просто и сложно одновременно. — Ни за что не поверю, что у тебя, усатый, была подружка, — губы тронула напряжённая улыбка, он прочувствовал каждую ноту, с которой проскрипели мышцы. — У неё со зрением совсем плохо было? Ответа он не услышал. Ему было нужно вовсе не это. На полных оборотах взревел мотор, так решительно пуская вибрацию по всему пикапу, что в голове у Леви с включённой на всю громкость музыкальной колонкой пронеслась мысль, как бы эта груда металлолома не помчала по пустынным дорогам без него. Абсурд, но мозгу нужно было на что-то отвлечься, на что-то бредовое. Никаких осуждений, только понимание и принятие. Машина тронулась с места и медленно, точно в изучении собственных сил, покатила навстречу восходящему на небо огненному шару. Аккерман повернулся, чтобы бросить последний взгляд на окно маминой спальни. Оно пустое и тёмное; одинокое, как будто выдернутое из реальности романа и ни к селу ни к городу вставленное в вымысел навязанной жизни, но Леви был готов поклясться, что видел, как она махала ему тонкой бледной ладонью. На прощание. Они ведь больше никогда не увидятся — дома у него отныне не было. Залитая в уши вода стала потихоньку вытекать наружу, голоса товарищей с каждой секундой становились чётче и громче. А у них — по крайней мере у одного точно — речь всё про то же: — Эрв, пообещай, что, если я врежу этому маленькому засранцу, обе мои руки останутся в целости и сохранности, — выглядеть грозно у снайпера совсем не получалось, а вот в его возмущение можно было поверить. Почти, где-то на одну тысячную больше. — Нана была наипрекраснейшей женщиной на всём белом свете! Ханджи весело присвистнула. — Если она была настолько сногсшибательна, то почему я до сих пор не слышу историй про «пообниматься, за руки подержаться, прятать друг друга в шкафах или под кроватью, когда родители вернулись слишком рано»? — в эмоциональном порыве Зое резко дёрнулась, отчего руль поддался её импульсу, и машина качнулась влево, затем вправо. — Я требую подробностей, Микки! Никто не успел вставить и смачного мата, как джип уже выровнялся и ускорился с нарастающим рёвом. Однако Леви был готов в любой момент обратиться в слух, лишь бы успеть запомнить парочку выебонистых нецензурных фразочек от Майка. — Да нечего там перетирать, — ворчливо пробурчал Захариус с видом великомученика. — Учёба закончилась, потом я в армию, она — замуж. И всё. — «И всё»? — Леви уже не пытался разглядеть Ханджи что через оконце, что через кресла, но был готов спорить на целую, жаль, уже бесполезную двадцатку, что она в возмущении взмахнула рукой и то открывала, то закрывала рот, подбирая слова, которые как можно лучше передали бы ярый протест. — Ну нет, так неинтересно! А как же борьба за любимую и счастливый финал на каком-нибудь, не знаю, Венис Бич? Майк пренебрежительно отмахнулся от слов Ханджи. — О, давай теперь ты меня поучать будешь. Эрв в жизни за отношениями не гнался, а ты вообще… Вообще не помню, чтобы у тебя с кем-то что-то хотя бы намечалось. Зое на такое заявление только рассмеялась. — Не у тебя одного есть секреты, Микки. Например, однажды у меня был роман с парнем из параллельного класса, который готовился дать обет целомудрия… — О боже… — Знаешь, Боже его ничем не обделил, поэтому неудивительно, что он решил пойти на такой отчаянный шаг. Полагаю, в знак благодарности. — Да блять, нет, я не хотел этого знать, хватит. Просто остановись. Ситуация идиотская, но забавная, она вынудила Леви тихонько прыснуть не столько от зарождающегося смеха, сколько от поскрёбывающих в дверной проём самочувствия нервов. Сердце тяжело билось в твёрдом панцире костяной брони, в нём билась ещё не раскрывшаяся тоска. Он знал, что рано или поздно накроет. Тогда, когда мимолётно подумается, что нет никакого «скучаю», нет никакого «вот бы вернуться», и уж тем более нет никакого «хочу домой». Дома больше не существовало, само понятие давным-давно исчезло, а Аккерман всё пытался его вернуть, восстановить утраченное. Всё пытался восстановить утраченное, пускай понимал, что это не имело никакого смысла, а лишь подкармливало мысленное самобичевание, не весть откуда взявшуюся ненависть к себе и ощущение собственной никчёмности. Полный комплект. Стоило произойти хоть малейшей херне — они трое всегда оказывались где-то поблизости. Картинка знакомого фасада маячила перед глазами, как назойливая муха, а обрывочные воспоминания об угасшем счастливом прошлом кричали громче воспоминаний полноценных, пускай и печальных. Громче людей, что окружали Леви, громче истерик догорающей цивилизации. И он их слушал. Слушал внимательно, словно они — пасторы, а он тот, кого следовало направить на путь истинный. Вот только пути Господни неисповедимы. Так где начиналась, а где заканчивалась истина? Ему следовало скрываться и таиться, лелеять ошмётки прежней жизни или, кинув в костёр, избавиться от каждого и самозабвенно наблюдать за кружащимся над головой пеплом? Дома у Леви больше не существовало, но воспоминания о нём светились ярче солнца. Он знал, что в ближайшем будущем будет невыносимо, в далёком — равнодушно, но сейчас было… Было так, будто он до нитки промок под дождём в ожидании последнего автобуса тихой одинокой ночью. И пусто, и горько, и отчаянно. Это даже не назвать безразличием, из него будто вырвали что-то очень важное, что-то, без чего его жизнь — «жизнь» — стала куда более неполноценной, чем была до этого. Шоковое состояние? Будто Аккерман всё ещё не отошёл от того, что творилось последние дни. Месяцы. Годы?.. Словно не до конца осознавал, что происходило по ту сторону запылённого окна картонного убежища. Раздражало. Раздражало, как скрежет шин о снег; как резкий запах резины в ледяном ветре; как мерно падающие на продрогшую землю снежинки; как колющий щёки мороз и устремлённый вдаль взгляд командира. В общем-то, Леви раздражало абсолютно всё. Внутри солдата тоже холодно — Арктика, а юноша опрометчиво и по собственной воле отказывался от тепла костра, чтобы оказаться рядом. Солдат тоже чем-то походил на пламя, от того и получалось, что Леви превращался в глыбу льда и вместе с тем обжигался. Совал пальцы в огонь и снова в лёд. И так по кругу, снова и снова, пока командир не оттолкнёт со всей силы, пока не влепит эфемерную пощёчину, пока не сомкнёт ладонь на горле и не сдавит. До хруста. Но парень догадывался, что даже так, даже если ошибался в доводах, и Эрвин в конечном счёте ничем не лучше обезьяномордого утырка, он выгнет шею птицей на убой. Потому что знал: вопреки недобрым, жестоким раздумьям и наблюдаемым ублюдским поступкам он её не сломает. Леви многого не знал о командующем, во многом касаемо него сомневался, но продолжал слепо верить каждому слову и каждой протянутой руке. Потому что, быть может, Смиту было плевать на судьбы чужих людей, но судьбы близких действительно его волновали. Он действительно беспокоился, действительно защищал и был готов убивать, если кто-то перейдёт черту. Это одна из тех причин, почему Аккерман по сей день стоял с ним плечом к плечу. Но, к сожалению, одной верой всё не обходилось. Тяга. Необъяснимая тяга, противоестественное влечение добавляли смятений. Снова и снова Леви сносило голову, снова и снова летела она куда-то выше и выше, над самым городом. А сердце так колотило, так колотило в закрытую дверь… Приятно, приторно-сладко, всё равно что получить на день рождения долгожданного и обещанного родителями щенка. Жёлчно, кисло, всё равно что разрушенные в праздник надежды. Но что-то ведь тянуло, что-то просило о том, чтобы Эрвин был здесь и сейчас, на расстоянии, когда только поддайся вперёд, протяни руку и проведёшь кончиками пальцев. Чтобы здесь и сейчас подле солдата был он сам. На расстоянии, когда сердце объявляло бойкот голове. Леви пробовал сопротивляться, но всякое сопротивление сравнимо с бегом в невесомости, с попытками схватиться за землю у края пропасти. Пробовал не обращать внимания, но Эрвин — триггер его тревожности. Самая сильная таблетка для бессонницы… Нужно переждать. Побыть одному, расслабиться, огородить себя каменными стенами, снова возвести в сознании блок и поддерживать его до тех пор, пока всё само не уляжется. Как угодно, с каким угодно результатом, лишь бы закончилось, лишь бы перестало пожирать. У Эрвина вот это отлично получалось. Чем Леви был хуже? Леви был хуже тем, что не контролировал собственные мысли. Он позволял им контролировать себя. Он поднял глаза к небу. Оно представляло из себя маленькие осколки витража сквозь паутинку убитых сумасшествием высоток. Машина замедлила ход, уровень напряжения в группе возрос, как бывало только в кино. Ребята о чём-то без слов, жестами переговаривались, от юноши не укрылось и то, как сухо щёлкнул затвор сначала винтовки, потом автомата. Рука потянулась за припрятанным пистолетом, когда Эрвин, точно в замедленной съёмке, повернулся в сторону Леви. Губы шевелились, но слова были легче шёпота, казалось, кто-то случайно нажал на кнопку «без звука». В уши вонзился тонкий комариный писк. Замерший в ожидании город мёртвых сотряс взрыв. Он раздался прямо там, под колёсами. Ударной волной его отшвырнуло в сторону, на заледенелый асфальт, мир не то чтобы растворился перед глазами, он в одно мгновение схлопнулся в крохотную чёрную точку. Сначала не было ничего — огненный туман сплошной рекой да разрывающиеся звоном барабанные перепонки. Леви не ощущал даже самого себя, чувство сродни тому, когда человек умирает и постепенно забывает всё, что было с ним при жизни. Отвратительно. А после пришли они — первозданный хаос и безвременье. Появилась лёгкость, за ней подтянулась и боль. В позвоночник будто вставили железный прут, нормального воздуха не хватало, он был наэлектризован. Леви не мог кричать, не мог пошевелиться и весь был словно узел с тряпьём. Тело сопротивлялось происходящему, стремилось из стороны в сторону, пыталось метнуться то туда, то сюда, но безрезультатно. Раз, два, три… Раз, два, три… На усилие перевернуться со спины на бок ответом послужил разряд тока. Раз, два, три… Плечи неприятно захрустели, когда кто-то очень грубо стал трясти за них. — Подъём, блять, ты всё ещё жив! — попытки сфокусироваться на человеке перед собой обернулись провалом, но по голосу, затерявшемуся в беспрерывном гуле, до Леви дошло, что это был никто иной, как Майк. — Вставай, нужно съёбывать отсюда! Леви не успел прийти в себя, когда его безо всякой жалости потянули вверх и за руку потащили в серую пелену дыма. Не оставалось ничего, кроме как покорно двигаться следом на ватных, плохо гнущихся ногах и стараться не паниковать от того, что по затылку тонкими дорожками текла кровь. — А остальные? — дрожащее марево пощекотало горло липкими паучьими лапками, Аккерман закашлялся. — Майк, как же… Прогремел ещё один взрыв, за ним раздалась череда выстрелов и, как завершающим аккордом, утробное рычание, прокатившееся эхом по заметавшимся улицам квартала десятки раз. Дикий крик — выстрел, скрип ногами по снегу — выстрел, кто-то завопил о помощи да так, что уши едва не заложило второй раз — снова выстрел. И тяжёлая тишина, с наступлением которой Майк зашагал осторожнее, но не менее непоколебимо. Затишье всегда заканчивалось бурей. Ещё ни разу им не удавалось её избежать. Снайпер перехватил винтовку и глянул по сторону, не сбавляя темпа ни на секунду. Плотная, гнетущая тишина сдавливала виски и не давала избавиться от новой орды мрачных мыслей. Она заставляла вздрагивать даже от самого тихого шороха, доносившегося сначала позади, а теперь откуда-то сбоку; заставляла передвигаться как можно быстрее, гнала как можно дальше. Леви проверил отданный Эрвином пистолет, тот, к секундному облегчению, был на месте. Юноша бесшумно выдохнул и взял оружие в руки, когда удушливая завеса пошатнулась бесформенным силуэтом, что ковылял в их сторону. — Мой Бог защитит меня… Он защитит меня, проведёт от тьмы к свету, от разложения к возрождению… Майк молниеносно вздёрнул винтовку, целясь туда, откуда доносился голос. Вскоре из густого тумана явилось… оно. Нечто. Скрюченное тело, обеими руками держащееся за голову. Без одежды, абсолютно нагое и лысое, с яростно бугрящимися из-под прозрачной кожи чёрными венами. Костлявые руки усеяны красными пятнами, от холода ноги посинели, а нарывы на них будто вот-вот были готовы извергнуться гноем. «Тело» ковыляло вперёд, не разбирая дороги, и без признаков всякого разума безостановочно шептало об одном и том же, словно мантру: — Мы разгневали его, мы жалкие черви под его ногами, возомнившие себя хозяевами своей судьбы… Леви последовал примеру снайпера и быстро вскинул пистолет. Прорезь прицела совместилась с головой, покрытой множеством ожогов и ран. Сердце застучало набатом, и Аккерман покосился на солдата. Тот словно почувствовал вопрошающий взгляд и посмотрел в ответ, затем снова на «тело». Потратил около секунды на соизмерение сил, и качнул головой, как бы говоря, что им стоит по-тихому убираться вон. Леви сделал шаг к Майку, ещё один и ещё, пока не оказался совсем рядом. Они оба стали отступать во мглу, пока поблизости не стали виднеться двери высокого здания из бетона и грязных стёкол, половина которых вовсе была выбита на большинстве этажей, виднеющихся в этом вырвиглазном воздушном киселе. Соваться туда было сомнительной затеей, но выбирать не приходилось. Шаг за шагом и держа на прицеле истерзанного уродца. Всё шло неплохо, карты ложились красиво. Аккерман не знал, была ли то нога его собственная или принадлежавшая Захариусу, но, когда она чересчур резко опустилась на снег, под подошвой пронзительно хрустнуло. Они замерли. «Тело» выпрямилось, несколько вечных секунд смотрела выцветшими глазами перед собой и бросилось вперёд с яростным криком: — Мой Бог защитит меня! Выстрел. Леви ошарашенно посмотрел на свои ладони, будто не мог поверить, что именно они только что нажали на спусковой крючок. Подрагивающие, местами вовсе окаменевшие от напряжения, но нажали. — Там! В той стороне! По мёртвым улицам застучал свинцовый град, только теперь пробирающее до костей дыхание смерти подняло дыбом волосы на затылке и вызвало бешеный выброс адреналина в кровь. Никакой команды более было не нужно: они с Майком рванули к заляпанным грязно-красными разводами дверям, не переговариваясь. Редки те случаи, когда Леви полагался на чистое чудо, а не на благополучное стечение обстоятельств, но всё нутро неслось вскачь, голоса неизвестных агрессивно перекрикивались меж собой, и в голове звучало лишь «пожалуйста, только бы в ноги не попали». Он был готов лишиться чего угодно, но не возможности сбежать от очередного кошмара. Не было никакого плана, кроме как удирать туда, куда вели полутёмные коридоры с ходячими и окончательно подохшими мертвецами, его отголоски появлялись лишь тогда, когда те самые коридоры расходились в стороны: Захариус громко распоряжался о схеме маршруте. На хвост сели те твари, что жрали плоть, и те, что, несмотря на всё своё душевное убожество, смели называть себя людьми. И дуэт никак не могли оторваться ни от тех, ни от других, поэтому времени на лишние раздумья не было, приходилось играть тем, что было. Они бежали по многочисленным полуразрушенным ступеням, что устремлялись ввысь. Когда лестница оборвалась громадной пропастью, Майк грязно выругался и, махнув рукой вдоль коридора, у которого они остановились, рявкнул Леви бежать первым. Правой-левой, правой-левой и вдох-вдох-вдох. Дышать тяжело, воздуха не хватало, и в груди что-то тонко свистело. На миг Аккерману даже примерещилось, что его застиг неожиданный приступ астмы, коей у него никогда не было, и он вот-вот потеряет сознание от удушья. По секундной стрелке бился пульс, плясали белые пятна перед глазами… И грохот за спиной выдернул из-под толщи воды, заставил резко обернуться. Из темноты комнаты на Майка набросился мутант, и единственным, что сдерживало его животный напор и клацающие друг о друга оскаленные клыки вместо зубов, была снайперская винтовка. Движением, которое постепенно стало входить в привычку, Леви попытался прицелиться, но покрытое уродливыми наростами тело билось из стороны в сторону так по-зверски непредсказуемо, что страх случайно задеть солдата необратимо вытеснял решимость помочь. Но и оставлять Майка в одиночку разбираться с этим чудовищным противником он не мог. Не имел права. Потому Аккерман наспех пробежал глазами по тесному коридору. — Окно! Майк! — не успел он в голове пережевать план действий, как понявший его без лишних слов взгляд снайпера точно самостоятельно навёл прицел на то самое окно и нажал на спуск. Звук рассыпавшегося по полу стекла дошёл до сознания чуть позже — пару мгновений спустя, когда Захариус покрепче взялся за винтовку и одним сильным движением поменял их с живым трупом местами, чтобы скинуть того прямо к чёртовой матери прямым рейсом. Короткий замах ногой — заражённый разъярённо рычит от удара под рёбра, и его изуродованное тело почти летит вниз… Но тонкие когти впиваются в штанину солдата, утаскивая за собой к неминуемой смерти. — Майк! И Майк успел ухватиться за самый край в последний момент. Леви ринулся к нему, не глядя ни на что вокруг, забывая обо всём и даже о том, что где-то этажом ниже шла схватка одних мразей с другими. Протянутая рука едва успела коснуться чужой, из которой опасно торчали осколки стекла, как пол под ногами пошатнулся, а с потолка посыпались струйки побелки и пыли. Подошва заскользила по плитам, инстинктивно отброшенная винтовка скатилась и сгинула в неизвестности. Сапогом по роже, и мертвецкое шипение удалялось до тех пор, пока не оборвалось. Мужчина взвыл то ли от боли, то ли от бессильного гнева, выкрикнул что-то невразумительное, а после снова резко взмахнул рукой. И вот тогда Леви схватил его за сокрытое курткой запястье, помогая забраться обратно. Майк тяжело дышал и в целом выглядел так, будто вот-вот желание отключиться возьмёт вверх, но ожесточённая перестрелка, приближающийся топот и лившаяся из всех щелей нецензурщина отрезвили обоих. — Уёбываем, — коротко скомандовал Майк осевшим голосом, снова подгоняя юношу вперёд. Морозный воздух вгрызался в горящие лёгкие, нещадно кружилась голова. Бежать было больно. От страха лихорадочно колотило, ноги не несли прочь от смрадных пастей живых мертвецов; не несли прочь от очередных сумасшедших, которые решили, что имели право судить, кому суждено выжить, а кому — сгнить в сточной канаве; не пытались спасти. Беспорядочно дёргались, как у куклы на верёвочках. По коридорам парня волокли только мелькающие в голове картинки: вот сильные, некогда человеческие руки с треском ломают рёбра, раздирают брюхо, копаются в блестящих кишках; вот неистовый вопль оглушает и вонзается в затылок; вот мелькает изуродованное лицо, и к глазницам тянутся пальцы, под обрубками ногтей которых застряли куски мяса. Совсем свежего и, быть может, недельной давности. Месячной. Вот последние бессмысленные рассуждения неверящего в происходящее мозга спутываются, и пронзает адская боль. А за ней лишь темнота. Темнота и кажущаяся вечной агония… Были и другие картинки. Совершенно другие, но куда ужаснее. Ему казалось, что он сумел к ним привыкнуть, ведь те приходили почти каждую ночь, шептали страшные вещи, наклоняясь к изголовью, и радость приносило то, когда вместо кошмаров накрывала пустота; ему казалось, что они более не имели над ним такой сильной власти, как в первое время. Но, видимо, Леви ошибался. На его совести уже давно висело слишком много непростительных ошибок, и оставалось надеяться, что они нескоро утащат на дно. В горле застрял скользкий и горький ком — пошла ответная реакция на нервное переживание. Слишком близко Аккерман был к краю пропасти и только сейчас начал это осознавать. Смерть была далеко не самым худшим вариантом, об этом он знал не понаслышке. Лёгкие почти сгорели, будто брошенная в огонь бумага, а мысли были готовы вот-вот разорвать в клочья, когда всего на одно мгновение твёрдая почва под ногами испарилась и появилась снова, стоило только Майку дёрнуть юношу за шиворот назад: длинный стеклянный коридор обрывался глубокой отвесной пропастью. Будто переход между зданиями, которые, вероятнее всего, когда-то являлись корпусами одной фирмы, был неровно разрублен напополам. Сердце ушло в пятки, но даже так продолжало качать адреналин по венам; липкий пот тонкой струйкой скатился по виску; мозг, который минутой ранее выдавал так много всего разом, совсем заглох, и Леви обернулся на солдата в надежде, что эта пропасть — очередная злая шутка повреждённой психики. Но Захариус, держась за ногу с крепко стиснутыми зубами, не придал ему ни толики внимания. Вглядываться в поиске причины не пришлось: невооружённым глазом было видно, что даже бездействие отдавалось по мышцам сотнями жалящих иголок; было видно, как глаза медленно заволакивала чёрная пелена бессознательности, как вены на лице наливались кровью, но он упорно шёл вперёд. Держался. Заставлял себя идти. Его критичный взгляд дёрнул за последнюю ниточку, удерживающую юношу от отчаяния. Ругательство, просочившееся сквозь зубы, — её обрубило. Неожиданно с левой стороны раздался удар. Леви резко дёрнулся вправо и рефлекторно потянулся за пистолетом. Необходимость в нём оказалась практически ложной: от нескольких падальщиков с голодными глазами их отделяла покрытая трещинами такая же, как и всё вокруг, прозрачная стена. Один хороший удар, и от импровизированной баррикады останется воспоминание и жалкая куча стёклышек. — Придётся прыгать, — солдат оставался непоколебим, а руки Аккерман потряхивал лёгкий тремор даже тогда, когда он предпринял попытку сосредоточиться на его словах. — Прыгать? Ты у с ума сошёл?! — от боли в груди и непреходящей тошноты складывалось впечатление, что одежда сжимала подобно смирительной рубашке, тут не то чтобы кричать было трудно — дышать, дышать было невозможно. — Тут же метров шесть, я в жизни столько не перепрыгну! — А ты оглянись вокруг и посмотри, как много у нас вариантов, может, вдохновит на подвиги, — снайпер вымученно ухмыльнулся и только после этого посмотрел на него. Его бледное лицо ничего не выражало. — Сначала ты, я — за тобой. Леви не успел ничего возразить, не успел ничего основательно обдумать, как позади раздался душераздирающий рёв, а после два хлёстких выстрела, эхо которых гулко прокатилось по телу, обжигая нервные окончания. Звон разбивающегося стекла и стук падающих навзничь трупов раздражал и без того больную голову. — Живо! Аккерман крепко сжал кулаки, настолько крепко, что пальцы судорожно сплелись и кисти рук побелели, и всмотрелся в пропасть. Его раздирали противоречивые чувства: с одной стороны — это выход из ситуации, а с другой… С другой — слишком рискованный и сомнительный выход, а сорвиголовой Леви никогда не был. Но время поджимало, часики размеренно тикали. Он отступал до тех пор, пока не начал чувствовать запах крови за спиной, а затем побежал вперёд, стараясь пересилить ощущение сомнения в правильности действий, которое с каждой секундой сковывало всё больше. Когда ноги оторвались от пола, а воздух словно прошёл через грудную клетку, оглушило свалившейся откуда-то сверху тишиной. Это состояние походило на эйфорию. Такое лёгкое и хрупкое, такое давно забытое и затерянное в самых глубинах памяти… Но оборвалось оно быстро — напоролось на заточку. Под рёбрами будто лопнуло и растеклось по внутренностям раскалённое солнце, настолько было больно. В жилке на шее билась мрачная уверенность, что один из обломков конструкции прошёл насквозь, и теперь вместо живота зияла огромная дыра, а внутренности стали внешностями, раскрасив окружающую реальность в тошнотворный кроваво-красный цвет с тяжёлым запахом калёного железа. Было страшно. И этот страх с каждым мигом всё усиливался, давил, вынуждая делать судорожные вдохи. С трудом превозмогая слабость, Леви попытался подтянуться, но балка, за которую удалось ухватиться, издала звук, более схожий с визгом, и он замер. Несколько камешков осыпались с сооружения, и он, зажмурившись, отвернулся. Спешка могла стать роковой ошибкой, но и нерешительность на руку бы не сыграла. Леви посмотрел вверх. Нужно действовать быстро, но следить за тем, куда попадала рука и куда ставилась нога. Вдох. Снова попробовал подтянуться, снова услышал предупреждающий скрежет, но успешно его проигнорировал, из-за чего опустился ещё ниже. Ещё ближе к широко раскрытой пасти пропасти. В последний момент рука уцепилась за другое крепление, но под левой ногой пропала точка опоры. Пальцы чуть дрогнули, но он заставил их вновь согнуться. Выдох. Так ещё раз. И ещё раз. И ещё раз… Пока не осталось совсем немного. Но как только парень зацепился за следующий кусок сооружения, тот треснул и надломился, а следом за ним вниз дёрнулась вся та «стена», по которой он карабкался. В спину прилетело напряжённое «Леви, осторожнее!», а дальше, конечно, не было никакой даже малейшей осторожности, только инстинктивное желание сбежать от опасности. Несмотря на воющие в напряжении мышцы и ушибленные рёбра, Аккерман собрал все оставшиеся силы в кулак и взмыл в вверх, падая плашмя на грязный пол и отползая как можно дальше. И вовремя. Позади прогремело так громко и раскатисто, что, казалось, само небо содрогнулось и было готово посыпаться осколками. Леви поднялся на ноги. Посмотрел сначала на увеличившийся провал, после — на солдата, оставшегося по ту сторону. Тот опирался боком о ближайшую стену, а его лицо всё ещё оставалось беспристрастным. Равнодушным. Холодным… — Отличная работа, коротышка, — солдат попробовал ободряюще улыбнуться, но вышло крайне скверно. — А теперь ноги в руки и сваливай отсюда. — Что… — в горло словно насыпали горсть опилок, осознание пришло подобно щелчку в изолированной от мира комнате. — Что ты, твою мать, сейчас сказал?! Заставил меня изображать макаку, а сам отсидеться решил?! — злость накатила новым болезненным приступом, захлестнула волной, исказив мысли. — Мне плевать, как ты сюда доберёшься, хоть жопу свою заставь крылья отрастить! — Молоко на губах не обсохло приказами разбрасываться! — он посмотрел на коридор, из которого, не утихая, а лишь усиливаясь, приближаясь, доносились звуки жестокой бойни. Майк поморщился, словно чуял запах резни так чётко, что мог разобрать его на ноты. Верхними были бы человеческая кровь и гнилостное разложение. — Папочки твоего здесь нет, так что командование лежит на мне. И мой приказ таков: ты съёбываешь отсюда. Сиюсекундно. Но Леви не мог сдвинуться с места. Он не мог его бросить, не мог и не хотел…Он не имел права подвести и его, не имел права сделать снайпера очередной своей ошибкой, сделать его судьбу очередной ошибкой собственной слабости. Аккерман испортил слишком много, погубил слишком многих, чтобы спокойно разгуливать по иссохшей земле. Пока они там. Мёртвые и холодные, бледнолицые и покрытые язвами, злыми глазами взирающие. — Ещё есть время, можно же что-то… — Проваливай, Леви! — снайпер яростно дёрнул рукой, словно намеривался кинуть в его сторону что-то увесистое, и в тот же момент зашипел от боли, схватившись за ногу. Когда искажённое гримасой лицо разгладилось и приняло выражение непоколебимости, он снова посмотрел на него, но уже безгневно. Смиренно. Он мешкал лишь несколько секунд, прежде чем развернуть беспокоящую ногу в мою сторону. — Я уже не жилец. Штанина висела лоскутами. От колена до щиколотки алели четыре глубокие царапины, из которых сочилась тёмная, почти чёрная кровь. От вида разорванных мышц, которые по краям свисали клочьями, затошнило. Картина перед глазами — кровавое месиво вперемешку с одеждой… Леви было открыл рот, но тут же закрыл его: увидел, что Майк не желал больше слышать возражений, их дальнейшее развитие только усугубило бы ситуацию. Он ничем не мог помочь, мог только угробить их обоих, а Захариус явно не хотел, чтобы команда лишилась двух людей разом. Из-за идиотской случайности; глупости, которую никто не сумел бы предугадать. А предотвратить?.. Ощущение падения в пустоту на секунду стало сильнее, оно длилось всего мгновение и прошло столь же неожиданно, как возникло. И он отступил. Прекрати делать вид, что решение сдаться — твой собственный выбор, а не единственное, что осталось. Вот что Аккерману хотелось сказать. С губ сорвался тихий шёпот: — Прости, — шаг назад как добровольное осуждение самого себя. — Прости, — последнее, что он увидел, прежде чем пуститься в бегство, это коронная ухмылка солдата и иррациональное веселье в потемневших от помутнения разума глазах. Призраки с размытыми, но знакомыми лицами что-то кричали о том, что он снова поступил как трус. Снова подставил под удар другого. Снова плата за ошибку оказалась слишком высока, чтобы найти проколу даже самое жалкое оправдание. Леви старался не прислушиваться к ним так же, как старался не слушать душераздирающие крики за спиной, огласившие коридорные руины спустя пару минут после его бегства. Его крики. Никогда бы не подумал, что такой человек — такой мужественный и стойкий человек — способен кричать так… Страшно. Так, словно с криком выходила душа, таща за собой наружу лёгкие. Иногда Аккерман сомневался, что она у него есть, но теперь сомнений не осталось. Он старался не слушать. Казалось, если до него полностью дойдёт, кому принадлежали эти нечеловеческие вопли, то само понимание будет оскорбительным по отношению к… К нему. Просто к нему. К человеку, который не искал героической смерти. Желудок снова полез через горло. Я мог что-то исправить? Я снова всех подвёл. Я мог что-то изменить? На моих руках столько чужой крови. Это был его прямой приказ. Это было последствие моих действий и решений. Когда очередной коридор встретил юношу разрухой и глубокой тишиной, которую нарушал лишь топот старых кед, чья-то рука зажала ему рот, потянув назад. Он рефлекторно задёргался, стараясь вырваться из ловушки скользких рук, напоминающих мокрых змей, но приставленный к горлу нож был чересчур красноречив и убедителен. — Будешь так шуметь, они прибегут и прикончат уже нас, — прошептал на ухо незнакомый женский голос.